2025 год
1 апреля
Сегодня вечером мой старый дом, подсвеченный размытыми огнями Торонто, выглядел так, словно населен призраками, а звезды походили на светлячки, пойманные в клетки пересекающихся веток. Я велела машине: «Выключи фары, выключи радио», и Тору Такемицу умолк на середине фразы, не допев свою «From Me Flows What You Call Time». 23:11 – сообщили часы на передней панели. Я то ли слишком отяжелела, то ли была слишком отягощена заботами, но у меня не было сил даже на то, чтобы встряхнуться и вылезти из машины. Мы что, мутанты? Неужели мы – последствие эволюции? Или мы так были задуманы? Но кем? И почему этот, задумавший нас создатель проделал столь долгий и сложный путь, а потом просто ушел со сцены, оставив нас удивляться: зачем мы существуем? Для чего он нас создал? Для развлечения? Для извращений? Шутки ради? Чтобы судить нас? «И каков будет предел всему этому?» – спросила я у своей машины, у этой ночи, у Канады. Мои кости, плоть и даже душа казались совершенно истощенными, иссушенными. Сегодня утром я поднялась, когда не пробило еще и пяти, чтобы успеть на самолет в Ванкувер, вылетавший в шесть пятьдесят пять. Но когда прибыла в психиатрическую лечебницу «Купланд Хейтс», то там не оказалось ни одного пациента с явным «синдромом Мессии» и даром предвидения, зато у главного входа устроила ловушку целая стая репортеров. В лечебнице меня сопровождал мой бывший студент и нынешний друг доктор Аднан Байойя, терпеливо пережидавший самый плохой день в его профессиональной жизни. Мне пришлось участвовать в переговорах жены Оскара Гомеса, ее брата и их семейного адвоката с тремя старшими менеджерами. Глава частной компании, занимавшийся охраной лечебницы, как всегда, «увы, отсутствовал», хотя их юрист явился и даже что-то записывал. Лицо миссис Гомес, залитое слезами, выражало то глубочайшее страдание, то свирепую ярость.
– Там же, на всех внешних стенах, – видеокамеры! Наши дети видели папу на YouTube, но не поняли, то ли это просто какой-то фокусник, то ли преступник, то ли сумасшедший, то ли… то ли… Мы теперь боимся и телевизор включать, и в Интернет выходить, и все равно выходим и включаем, как же без этого? Но где же Оскар? Вот вы представляете охрану лечебницы – так написано на ваших бейджиках, – скажите, ведь не мог же он просто раствориться в воздухе?
Аднан Байойя, одаренный молодой психиатр, был не в силах ответить ей на этот вопрос, как не в силах был понять, каким образом мистер Гомес сумел сбежать из запертой комнаты и выбраться из лечебницы, оставшись не замеченным ни персоналом, ни видеокамерами, которые наверняка были просто сломанными. Санитар, дежуривший прошлой ночью, рассказал Аднану, будто мистер Гомес утверждал, что святой Марк собрался принести ему ночью Лестницу Иакова и забрать его на Небеса, чтобы обсудить строительство Царства Божьего на земле. Разумеется, сам санитар всерьез предупреждение не воспринял.
Старший менеджер заверил миссис Гомес, что для него в данный момент первая и главная задача – это определить местонахождение ее мужа, и пообещал строжайшее расследование данного упущения охраны лечебницы. Аднан заметил, что после семисот пятидесяти тысяч просмотров на YouTube – а теперь, возможно, уже и миллиона – обнаружение «провидца с Вашингтон-стрит» – лишь вопрос времени. Я молчала, пока меня не попросили предсказать, каковы, на мой взгляд, могут быть дальнейшие шаги мистера Гомеса. Я сказала, что большинство тех, кто страдает «синдромом Мессии», живут обычно очень недолго, но поскольку у меня недостаточно данных об истории болезни мистера Гомеса, мне не на чем основывать свои предположения о его дальнейших действиях. «Полная чушь! – пробормотал брат миссис Гомес. – А еще считается экспертом! На самом деле все они, черт бы их побрал, ничего толком сказать не могут!»
На самом деле я могла бы сказать этому типу, черт бы его побрал, абсолютно все, но иной раз разумным людям лучше оставить истину при себе. И потом миссис Гомес все равно не поверила бы, что она уже стала вдовой, а ее дети до конца жизни не смогут понять, что же случилось с их отцом 1 апреля 2025 года. Единственное, что я могла сделать, – это остановить Аднана, который без конца извинялся, что заставил меня пересечь три канадских временных пояса, чтобы встретиться с пациентом, который ухитрился сбежать за несколько часов до моего приезда. Я пожелала своему бывшему студенту и нынешнему коллеге удачи и покинула лечебницу с черного хода, через кухню. Мне потребовалось некоторое время, чтобы отыскать взятый напрокат автомобиль на огромной, залитой дождем стоянке, и когда я его наконец отыскала, этот день моей жизни приобрел еще более странный и отнюдь не самый приятный поворот.
Послышался крик совы-сипухи. Надо было все-таки встать и вылезти из машины. Не могла же я сидеть там всю ночь.
* * *
Посылка размером с обувную коробку, которую переслал мне Садакат, уже ждала на кухонном столе, но я весь день ничего не ела, так что, отложив посылку в сторону, для начала сунула в микроволновку блюдо с фаршированными баклажанами, приготовленными моей домоправительницей, миссис Тависток, которая приходила раз в неделю. Затем я включила в доме отопление. Снег уже растаял, но весна пока не очень-то ощущалась. Я запила ужин стаканом риохи и принялась за статью в «Korean Psychiatric Journal», но лишь дочитав до конца, вспомнила наконец о посылке. Ее отправителем был некто Аге Нэсс-Одегард из школы для глухих в Тронхейме, Норвегия. Я не посещала эту страну с тех пор, как была Кларой Косковой. Я отнесла посылку в кабинет и проверила ее с помощью ручного детектора взрывчатых веществ. Огонек остался зеленым, и, содрав два верхних слоя коричневой упаковочной бумаги, я обнаружила внутри неуклюжую картонную коробку и в ней – кокон из пузырчатой пленки, внутри которого оказалась изящная шкатулка красного дерева с крышечкой на петлях. Приподняв крышечку, я увидела застегнутый на молнию пластиковый контейнер с портативным магнитофоном «Sony» весьма грубого дизайна в стиле 1980-х. К нему были подключены наушники из металла, пластмассы и пенопласта. В магнитофоне стояла кассета С30 BASF – я уж и забыла, что существовала такая фирма, некогда весьма знаменитая. Проверив магнитофон с помощью детектора, я стала читать длинное, написанное на трех листах, письмо, также вложенное в шкатулку.
Школа для глухих Овре Фьельберга
Грансвен 13.
7032 ТРОНХЕЙМ
Норвегия
15 марта 2025 г.
Дорогой Маринус!
Сразу же прошу у Вас прощения, ибо не знаю, «Маринус» – это мистер или миссис. А может быть, к вам следует обращаться «доктор Маринус»? И вообще, это ваша фамилия или имя? Прошу Вас также извинить мое плохое знание английского языка. Меня зовут Аге Нэсс-Одегард. Возможно, это имя упоминала Вам миссис Эстер Литтл, но я в данном случае буду основываться на том, что она его Вам никогда не упоминала. Я – норвежец, мужчина семидесяти четырех лет; я живу в Тронхейме, это один из городов моей родной страны. На случай, если вы не знаете, зачем какой-то незнакомец прислал вам старую аудиомашинку, пересказываю всю историю целиком.
Мой отец создал школу Овре Фьельберга в 1932 году, потому что его брат Мартин родился глухим, а в те времена отношение к людям с таким недостатком было весьма примитивным. Я родился в 1950 году и научился весьма бойко читать и писать (на норвежском, естественно) еще до того, как мне исполнилось десять. Моя мать управляла школой, а мой дядя Мартин следил за домом и участком и поддерживал порядок на школьной спортивной площадке, так что, как Вы легко можете себе представить, в этой школе и ее учениках заключалась вся жизнь нашей семьи. В 1975 году я получил в университете Осло диплом преподавателя и вернулся в Тронхейм, чтобы тоже работать в нашей школе. Я создал там музыкально-драматический кружок, потому что и сам очень люблю скрипку. Многие люди, не страдающие глухотой, даже не подозревают, что и глухие способны наслаждаться музыкой, причем самыми разнообразными способами, и вскоре традицией нашей школы стало сотрудничество с местным любительским оркестром: каждую весну мы устраивали большой концерт для смешанной аудитории, состоявшей как из глухих, так и из слышащих людей. Пение, танцы, специальные усилители звука, зрительные образы и многое другое – мы, короче говоря, использовали все. В 1984 году, когда, собственно, и случилась эта история, я выбрал для нашего ежегодного представления «Туонельского лебедя» Яна Сибелиуса. Это очень красивая вещь. Возможно, вы ее знаете?
Однако в 1984 году над нашим мирным пейзажем повисло одно темное облако (можно ли так сказать по-английски?), а именно: финансовое положение нашей школы стало поистине критическим. Школа Овре Фьельберга жила в основном на пожертвования, но мы постоянно нуждались в субсидиях со стороны Осло, чтобы платить зарплату сотрудникам и так далее. Не стану утомлять вас проблемами тогдашней политики, но в тот момент наше правительство как раз отказало нам в субсидии, вынудив наших учеников посещать другую школу, до которой было два часа езды на автомобиле. Мы протестовали против подобного решения, но, увы, были лишены как финансовой независимости, так и крепких политических мускулов, и нашей драгоценной школе грозило закрытие. И это после полувека блестящей работы! Для нашей семьи это стало бы настоящей трагедией.
Но однажды теплым июньским днем 1984 года ко мне в кабинет вошла посетительница. Ей было, пожалуй, за пятьдесят. Короткая стрижка, волосы с заметной проседью, почти мужская одежда, а на лице – следы множества пережитых событий. Она извинилась за беспокойство – она говорила по-норвежски, но с неким иностранным акцентом, – и спросила, не можем ли мы далее вести беседу по-английски. Я согласился, и она рассказала, что ее зовут Эстер Литтл, что она недавно побывала на концерте наших учеников и получила большое удовольствие. Далее она сказала, что слышала о чрезвычайно сложном финансовом положении нашей школы и хотела бы нам помочь, если это возможно. Я сказал: «Ну, если у вас есть волшебный веер, то, пожалуйста, я вас слушаю». И Эстер Литтл поставила на мой стол какую-то деревянную шкатулку. Именно эту шкатулку из красного дерева я Вам и посылаю. Внутри находился портативный кассетный плеер и одна магнитофонная кассета. А затем Эстер Литтл объяснила мне условия сделки: если я обязуюсь хранить эти вещи в течение, скажем, нескольких лет, а потом отправить их по почте ее другу по имени Маринус по указанному адресу в город Нью-Йорк, то она отдаст распоряжение своим юристам из Осло, чтобы они сделали большой взнос на счет нашей школы.
Следовало ли мне согласиться? Эстер Литтл прочла мои мысли. Она сказала: «Нет, я не имею отношения ни к наркоторговцам, ни к террористам, ни к шпионам. Я просто эксцентричная филантропка из Западной Австралии. Эта кассета – послание моему другу Маринусу, которому в нужный момент будет очень важно его услышать». Я и сегодня, когда пишу Вам это письмо, не могу понять, почему я сразу ей поверил, но иногда встречаются такие люди, которым веришь сразу, просто повинуясь инстинкту. И я поверил Эстер Литтл. А ее юристы из Осло оказались представителями весьма респектабельной консервативной фирмы, и это, возможно, тоже повлияло на мое решение. Я спросил, почему она просто не заплатила юристам из Осло, чтобы те отправили ее шкатулку в Нью-Йорк в некий определенный день, и Эстер Литтл ответила: «Юристы приходят и уходят. Даже самые осторожные и сдержанные из них всегда на виду и всегда работают за деньги. А вы – просто честный человек, живущий в одном из самых тихих уголков нашего мира; и потом, вы будете жить достаточно долго». И она написала на листке бумаги ту сумму, которую собиралась пожертвовать нашей школе. Когда я увидел эту цифру, то, не сомневаюсь, лицо мое стало бледным, как у привидения! Этого нашей школе полностью хватило бы, по крайней мере, лет на пять. А Эстер Литтл попросила: «Скажите вашему совету директоров, что эти деньги пожертвованы богатым анонимным спонсором, который верит в успех школы Овре Фьельберга. И учтите: я говорю чистую правду». И я понял, что эта шкатулка, как и сама сделка, должны остаться нашей с ней маленькой тайной.
Мы пожали друг другу руки. Естественно, моим последним вопросом было: «Когда мне послать эту шкатулку Маринусу в Манхэттен?» В ответ на это Эстер Литтл вынула из шкатулки маленькую фарфоровую статуэтку Сибелиуса, поставила ее на верхнюю полку книжного шкафа и сказала, что я должен буду отправить шкатулку в Америку в тот день, когда эта статуэтка Сибелиуса упадет с полки и разобьется вдребезги. Я решил, что плохо понял данную английскую фразу, и задумался. Если эта статуэтка разобьется на следующей неделе, значит, я должен буду послать шкатулку на следующей неделе? Если же она разобьется в 2000 году, я должен буду послать ее в 2000 году? А что, если я умру до того, как статуэтка разобьется? Тогда, значит, я вообще не смогу отослать эту шкатулку? Да, именно так, сказала Эстер Литтл, таковы условия нашей сделки. И прибавила: «Я же вам говорила, что я особа весьма эксцентричная». Затем мы с ней распрощались, и, если честно, когда она ушла, я подумал: уж не привиделась ли она мне? Но уже на следующий день мне позвонил ее юрист из Осло и спросил номер нашего банковского счета; и очень скоро вся обещанная Эстер Литтл сумма, до последней кроны, была переведена на наш счет. Школа была спасена. А через три или четыре года мнение правительства о нашей школе коренным образом переменилось, и в ее развитие была инвестирована крупная сумма, но у меня нет ни малейших сомнений, что именно миссис Эстер Литтл спасла нас в самый трудный для нас период. В 2004 году я стал директором школы, а несколько лет назад вышел на пенсию, но все еще вхожу в совет директоров и по-прежнему пользуюсь своим личным кабинетом. И все эти годы Ян Сибелиус, стоя на полке книжного шкафа, стерег покой моего кабинета, точно человек, хранящий вместе со мной тайну.
Вы, возможно, уже догадываетесь, каков был конец этой истории. Вчера был первый теплый день за всю весну. И я, разумеется, как и большинство норвежцев, настежь распахнул окна, чтобы впустить в кабинет побольше свежего воздуха. Прямо у меня под окнами на теннисной площадке играли наши ученики. Затем я на несколько минут вышел из кабинета, чтобы сварить себе кофе, и вдруг услышал какой-то шум. Когда я вернулся, статуэтка Сибелиуса валялась на полу. Голова и грудь композитора разлетелись вдребезги. Рядом лежал теннисный мяч. Шансы были 10 000 к 1, но, видно, это время все-таки наступило. Так что я посылаю Вам шкатулку, как и обещал Эстер Литтл, вместе со всей этой странной историей. Надеюсь, что запись на кассете все еще можно разобрать, хотя прошло уже более сорока лет. Признаюсь, я никогда даже не пытался ее прослушать. Если ноги миссис Литтл все еще ступают по нашей земле (если это действительно так, то ей, должно быть, уже более ста лет), то передайте ей самую искреннюю благодарность и наилучшие пожелания от «честного человека, живущего в одном из самых тихих уголков нашего мира», которому действительно удалось прожить очень долго.
Искренне ваш, Аге Нэсс-Одегард.
Мое сердце неслось вскачь, не видя финишной черты. Обман? Мистификация? Я включила компьютер и набрала: «Школа для глухих Овре Фьельберга». Ага, вот и она, и у нее имеется свой сайт. Может, фальшивый? Нет, не похоже. Да и затея со статуэткой Сибелиуса и тихой заводью в Норвегии – все это очень и очень похоже на Эстер Литтл. Если она поставила этот маркер в июне 1984 года, то это наверняка было ее реакцией на нечто мельком прочитанное в Сценарии. Если Первая Миссия действительно была предусмотрена Сценарием, то, возможно – только возможно! – и наше поражение не было таким уж непоправимым, каким мы его считали в течение сорок одного года. И все же, разве могла смерть Кси Ло, Холокаи и Эстер Литтл оказаться всего лишь частью некоей, более значительной, схемы? К счастью, в ящике моего письменного стола нашлось несколько допотопных батареек – они уже практически вышли из употребления, – и я, надеясь, что они еще не совсем сдохли, вставила их в магнитофон, надела наушники и, немного поколебавшись, нажала на «Play». Магнитофон вроде бы заработал. Правда, несколько секунд шипел «пустой хвост», но затем послышался треск и щелчок, означавший, что включена запись. Я услышала рев далекого мотоцикла и знакомый хрипловатый голос, от одного лишь звучания которого у меня сразу перехватило дыхание, а сердце пронзила боль: ах, мой любимый, давно утраченный друг!..
– Маринус, это Эстер. Сегодня… 7 июня 1984 года. Я решила, прежде чем мы соберемся в Грейвзенде, предпринять небольшую поездку в Тронхейм. Чудесный город! Здесь мало что происходит. И он «очень белый». Только что таксист спросил у меня, из какой части Африки я родом. – Было слышно, как Эстер, чуть покашливая, раскуривает сигарету. – Но послушай: мне удалось мельком заглянуть в Сценарий. Там речь шла еще о нашей Первой Миссии. Я видела все урывками, неясно, чтобы быть окончательно уверенной, но там были огонь… бегство… и смерть. Смерть во Мраке и смерть в каком-то помещении, залитом солнечным светом. Если Сценарий точен, я выживу, если можно так выразиться, но мне понадобится найти себе подходящую нору, приют, убежище, причем убежище тайное и с крепко запертыми дверями, чтобы Анахореты, когда они вздумают меня разыскивать – а Константен наверняка предпримет такие шаги! – ничего не заметили и меня не обнаружили. А это значит, что в итоге мне снова понадобишься ты, чтобы вызволить меня оттуда. И, соответственно, мне нужно как-то заранее передать тебе ключ от этого убежища. – Я услышала, как загрохотало что-то тяжелое, стеклянное, и догадалась, что Эстер придвинула к себе через стол пепельницу. – В Сценарии я успела увидеть еще какие-то могилы среди деревьев и название: «Блитвуд». Отыщи это место и отправляйся туда, как только сможешь. Там ты встретишь уже известного тебе человека. Этот человек и стал моим убежищем. Убежище заперто на много замков, но я отправляю тебе указатель, к какому именно замку подойдет данный ключ. Найди этот замок, Маринус. Открой его. Верни меня из мертвых. – Я услышала приглушенный звон тележки мороженщика – наверняка из того норвежского лета Эстер. – То, что ты слушаешь эту кассету, уже является своего рода спусковым крючком. Один из наших врагов кое-что предложит тебе, и очень скоро. Спрячь все это. Спрячь эту шкатулку. Он уже совсем близко, а в Сценарии не сказано, можешь ты ему доверять или нет. Его предложение послужит как бы семенем, зародышем нашей Второй Миссии. И события начнут развиваться очень быстро. Всего через семь дней Война будет закончена – тем или иным путем. Если все пойдет хорошо, мы успеем встретиться еще до ее окончания. Итак, до скорой встречи.
Раздался щелчок. Запись закончилась, снова зашипел «пустой хвост», и я нажала на «Stop».
В голове у меня буквально роились догадки, полудогадки и множество вопросов. Мои друзья и я всегда считали, что душа Эстер погибла, не выдержав повреждений, полученных во время схватки с Джозефом Раймсом и его убийства, а остатки сил она истратила на «редактирование» воспоминаний Холли Сайкс. А иначе никак нельзя было объяснить причину того, что с 1984 года Эстер ни разу не выходила с нами на связь. Впрочем, полученная кассета выдвигала совершенно иную, весьма драматическую, альтернативу случившегося. Видимо, после завершения Первой Миссии душа Эстер была разрушена до критического, но все же не фатального уровня. Она сумела обрести убежище глубоко внутри некоего неизвестного и ничего не подозревающего «носителя» и так хорошо замаскировалась, что ни один из охотников Пути Мрака, направляемый Обратным Сценарием, не сумел ее отыскать и уничтожить. И теперь, получив от нее необходимые ключи и указания, я вроде бы могла определить ее местонахождение и наконец освободить ее душу из этого убежища, где она провела сорок один год. Впрочем, моя надежда на это была настолько худосочной, что казалась близкой к анорексии. Ведь уже через несколько часов пребывания в параллаксе чужих воспоминаний чувствительность практически растворяется. А Эстер столько лет существовала во внутренней реальности чужого тела, что я не была уверена, вспомнит ли она хотя бы собственное имя.
Я смотрела на отражавшееся в оконном стекле лицо Айрис Фенби в обрамлении деревьев Клейнбургского леса. Мясистые губы, приплюснутый нос, короткие вьющиеся черные волосы, чуть подернутые серебром. Лес за окном представлял собой остатки старых лесов, покрывавших берега озера Онтарио в течение всей предшествующей эпохи голоцена. Война, в которой лес сопротивлялся наступлению сельскохозяйственных угодий, шестиполосных хайвеев и полей для гольфа, была им практически проиграна. Могла ли уцелеть Эстер Литтл? Жива ли она? Этого я не знала. Просто не знала. Эстер имела власть над Входом, так почему же она не стала искать убежища у кого-то из Хорологов? Возможно, именно потому, что это было бы слишком очевидно. А как быть с последней частью послания Эстер: «Один из наших врагов кое-что предложит тебе, и очень скоро»? Или: «Он уже совсем близко»? Что все это значит? Сейчас глубокая ночь, но у меня хорошо защищенный дом с пуленепробиваемыми стеклами в окнах, расположенный в одном из самых благополучных северо-западных пригородов Торонто. И потом, со времени предостережения Эстер, записанного на магнитофон, прошел сорок один год. Трудно поверить, чтобы за столько лет можно было в точности предвидеть конкретные события, даже если предсказателем являлся такой одаренный Хоролог, как Эстер…
* * *
Зазвенел звонок переговорного устройства, установленного на столбе у ворот, и я, прежде чем нажать на кнопку и ответить, инстинктивно спрятала посылку из Норвегии за стопку книг, высившуюся на письменном столе. Мое переговорное устройство не способно идентифицировать явившегося с визитом. И потом, сейчас уже ночь. Может, вообще не стоит откликаться?
– Да?
– Маринус, – услышала я мужской голос, – это Элайджа Д’Арнок.
Я была потрясена: интересный способ выйти на контакт! А впрочем, после звонка Хьюго Лэма в Ванкувере мне вообще ничему не следовало удивляться.
– Какая… «приятная» неожиданность!
Мертвая тишина. Затем:
– Да, мне так и представлялось, что для вас это наверняка будет неожиданностью. На вашем месте я бы испытывал те же чувства.
– «Мне представлялось»? «Чувства»? Вы себе льстите.
– Да-а. – Голос Д’Арнока звучал задумчиво. – Может, и льщу.
Я быстро пригнулась и выключила лампу, чтобы он снаружи не смог меня увидеть.
– Не хочу показаться грубой, Д’Арнок, но не могли бы вы сразу перейти к вашему тайному злорадству относительно Оскара Гомеса, чтобы я в конце концов могла спокойно повесить трубку? Сейчас уже очень поздно, а у меня, как вы знаете, день выдался чрезвычайно долгий и насыщенный.
Последовало унылое молчание, исполненное тревоги, потом он заявил:
– Я хочу, чтобы все это прекратилось!
– Что именно? Этот наш разговор? Что ж, буду только рада. Прощайте…
– Нет, Маринус! Я… хочу выйти из игры.
Я попросила повторить последнее предложение: уж не ослышалась ли я.
И Д’Арнок повторил тоном обиженного ребенка:
– Я хочу выйти из игры.
– А дальше я говорю: «Правда?», а вы отвечаете: «Только в ваших мечтах!» Во всяком случае, когда я в последний раз училось в университете, эта игра выглядела примерно так.
– Я не в силах… не в силах выносить эти процедуры сцеживания. Я хочу выйти из игры.
Куда более странным, чем свойственные Анахоретам выражения в речи Д’Арнока, было то, что в его интонациях не сквозило ни капли чванства, столь характерного для его собратьев. Но я все еще была чрезвычайно далека от того, чтобы купиться на его «искренность».
– Ну что ж, Д’Арнок, – сказала я, – теперь, когда вы au fait овладели искусством чувств и воображения, попробуйте представить себя на моем конце провода: как бы вы ответили на столь внезапную демонстрацию угрызений совести со стороны высокопоставленного Анахорета?
– Весьма скептически, черт побери! И для начала я бы спросил: «А почему именно сейчас?»
– Действительно прекрасный вопрос для начала разговора. Так почему сейчас, Д’Арнок?
– Это возникло не сейчас. И это не сиюминутное чувство. Это… как тошнота, которая у меня все усиливалась в течение последних… уже, наверное, лет двадцати. Но я больше не могу закрывать на это глаза. Я… Послушайте, в прошлом году Ривас-Годой, Десятый Анахорет, сделал своим источником… пятилетнего малыша из Параисополиса, это одна из пригородных трущоб Сан-Пауло. У Энцо – так звали малыша – не было ни отца, ни друзей; это был несчастный запуганный ребенок, но с очень живым и активным чакра-глазом; и Ривас-Годой стал для него, так сказать, старшим братом… Прямо как в учебнике. Я осуществил внутреннюю проверку Энцо, совершив акт ингрессии, и мальчик оказался совершенно чист, никаких признаков Хорологии. Так что я вполне одобрил его кандидатуру. Я присутствовал в Часовне на процедуре Возрождения, когда Ривас-Годой подвел Энцо к…
Я прикусила язык, потому что с него уже готовы были сорваться не меньше пяти ядовитых замечаний.
– …к «Санта-Клаусу» и предложил с ним познакомиться. – Даже по голосу Д’Арнока угадывалась гримаса отвращения.
– И это был мужчина европейской внешности, лет шестидесяти с виду, которого на самом деле не существует.
– Да. Энцо, собственно, и выбрали, потому что он говорил, будто Санта вполне может оказаться и настоящим. Так что Ривас-Годой пообещал мальчику, что возьмет его в Лапландию и познакомит с Сантой. Так что на этот раз Путь Камней оказался самой короткой дорогой к Северному Полюсу, а Часовня превратилась в столовую Санты, ну и Тьма вокруг… она, в общем, заменила полярную ночь… и все это было названо Лапландией. Энцо никогда не покидал своей фавелы, так что… – Д’Арнок протяжно выдохнул сквозь зубы, – …ничего лучше он и не видел. Ривас-Годой сказал, что я ветеринар, который лечит оленей Санты, если они вдруг заболеют, и Энцо пришел в дикий восторг, а Ривас-Годой предложил ему: «Хочешь посмотреть на отца Санты? Он изображен вон на той картине. Это волшебная картина, она умеет разговаривать, так что подойди и поздоровайся». Я думаю, эта последняя минута в жизни Энцо и стала самой счастливой. А потом, когда в день Солнцестояния состоялась процедура Возрождения, и мы пили Черное Вино, Ривас-Годой стал со смехом рассказывать, какой «тупой задницей» оказался этот бразильский мальчонка… и я лишь с огромным трудом сумел опустошить свой бокал.
– Но ведь все-таки сумели, не так ли? Ну, разумеется, сумели.
– Я же Анахорет высшего ранга! Да и потом, разве у меня был выбор?
– Достаточно было сделать шаг в сторону от Входа и рухнуть в глубины Марианской впадины. Вы бы не только избавились от чувства вины, но стали бы полезным вкладом в пищевые запасы местной аквафауны, а меня избавили бы от ваших – о, таких сверкающих! – крокодиловых слез.
Д’Арнок прошептал срывающимся голосом:
– Процедура сцеживания и изготовления Черного Вина должна быть прекращена!
– Энцо, мальчик из Сан-Пауло, должно быть, оказался и впрямь невероятно привлекательным и милым, что вас так разобрало, Д’Арнок. Вам, кстати, следует знать, что я совсем не уверена, что наш разговор через данное устройство нельзя про…
– Я же главный хакер Анахоретов, так что никто нас подслушать не сможет. Дело не только в Энцо. И не только в Оскаре Гомесе, который попался сегодня. Главный вопрос – это существование Анахоретов. С того самого дня, когда Пфеннингер впервые рассказал мне о Слепом Катаре, о том, что он создал, и о том, как это действует, я всегда был их соучастником… Послушайте, Маринус, если вы так уж хотите, чтобы я употребил слово «злодеяние», то я им воспользуюсь: я был соучастником их злодеяний. Я, разумеется, прибегал к определенной анестезии, чтобы не испытывать особой душевной боли. Я глотал их ложь. Я запросто переваривал все их дерьмовые утверждения: «Что значат какие-то четыре штуки в год по сравнению с восемью миллиардами?»… Но всему есть предел. И теперь меня просто тошнит от всего этого. От выискивания источников, от постоянного ухода за собственной внешностью, от убийств, от уничтожения душ. Меня тошнит от зла. Хорологи правы. Вы всегда были правы.
– А что вы скажете, Д’Арнок, когда ваша юношеская привлекательность станет убывать и совсем исчезнет?
– Но тогда я снова стану по-настоящему живым, а не… таким, как сейчас.
Снаружи на крыльце что-то потрескивало. Неужели вся эта сцена подстроена? Я осторожно выглянула наружу – енот.
– Вы поделились своими новыми взглядами с мистером Пфеннингером?
– Если вы и дальше намерены сидеть там и смешивать меня с дерьмом, Маринус, то я лучше первым повешу трубку. Отступничество, измена – это самые тяжкие преступления согласно кодексу Пути Мрака. И, между прочим, вам следовало бы использовать этот факт. Вы ведь понимаете, что для меня единственная возможность выжить – это помочь вам уничтожить ваших вечных врагов прежде, чем они уничтожат меня.
Да будь ты трижды проклят, Элайджа Д’Арнок! Но мне все же пришлось спросить:
– И как именно вы предлагаете нам уничтожить наших вечных врагов?
– С помощью взрыва психической энергии, который разрушит Часовню Мрака.
– Этим мы уже пробовали воспользоваться. И вы прекрасно знаете, чем закончилась наша попытка.
Хотя я и сама теперь, получив посылку из Норвегии, не была так уж уверена, что знаю, чем именно все это закончилось.
– Да, Хорология тогда потерпела поражение, но ведь вы впервые нарушили границу и еще толком не знали, с чем имеете дело. Ведь так?
– Так вы намерены нас просветить? Так сказать, излечить нас от невежества?
На этот раз молчание Д’Арнока длилось долго, очень долго.
– Да, намерен, – наконец сказал он.
Я бы, пожалуй, сказала, что акт отступничества Элайджи Д’Арнока был искренним процентов на пять, не больше, но Эстер Литтл, видимо, успела увидеть в Сценарии именно эту сцену и, если я правильно ее поняла, хотела, чтобы я обращалась с Д’Арноком как с возможным союзником или, по крайней мере, сделала вид, будто почти поверила ему.
– Я вас внимательно слушаю, Д’Арнок.
– Нет. Для подобного разговора, Маринус, нам нужно встретиться лично.
Так. Теперь уровень его искренности снизился максимум до одного процента. Он, разумеется, предложит мне встретиться с ним в очередной ловушке для людей, и ее челюсти захлопнутся намертво.
– Где же вы предлагаете встретиться?
Енот на крыльце повернулся ко мне своей мордочкой, очень похожей на маску Зорро.
– Не старайтесь поймать меня с помощью ваших «глубоководных» приемов, Маринус. Если честно, то я сейчас разговариваю с вами из вашей машины, которая стоит на подъездной дорожке. И тут так холодно, что у меня даже яйца отмерзли. Подбросьте, пожалуйста, дров в камин, если вам не трудно?
3 апреля
Воздух на станции метро «Покипси» был, пожалуй, чуть более резким и холодным, чем на станции «Гранд-Централ», но солнце уже взошло, и под его лучами на платформе уже таял последний зимний снег. Вместе с толпой студентов, обсуждавших катание на лыжах в Европе, стажировки в «Гугенхейме» и вирусные заболевания, передающиеся от животных человеку, я прошла по пешеходному мосту, миновала всевозможные турникеты и зал ожидания, похожий на церковь 1920-х годов, и наконец оказалась на тротуаре, где меня уже поджидала какая-то женщина в теплой черной жилетке, державшая в руках табличку «д-р А. Фенби». Она была, пожалуй, на несколько лет старше меня и стояла возле очередного гибрида «Шевроле» с чем-то еще. Ее пышные волосы были выкрашены в рыжевато-каштановый цвет, но у корней отчетливо просвечивала седина, а нездоровый цвет лица только усугубляли очки в дурацкой бирюзовой оправе. Недобрый человек, описывая ее внешность, мог бы сказать: «такая уж точно никому бы не приглянулась».
– Доброе утро, – сказала я ей. – Я доктор Фенби.
Женщина-шофер напряглась.
– Вы доктор Фенби? Вы?
С чего это она вдруг так удивилась? Только потому, что я чернокожая? И это в студенческом городке 2020-х годов?
– Да, а что? Надеюсь, это не вызывает никаких проблем?
– Нет. Нет. Нет, что вы! Садитесь. Это и весь ваш багаж?
– Я приехала всего на один день.
Все еще озадаченная, я села в «Шевроле». Она устроилась за рулем и пристегнула ремень безопасности.
– Значит, сегодня прямо в кампус Блитвуда, доктор Фенби? – Голос у нее был хриплый – видимо, больные бронхи.
– Совершенно верно. – Неужели я неправильно оценила ее недавнюю реакцию? – Можете провезти меня мимо президентского дома? Знаете туда дорогу?
– Запросто провезу. Я, должно быть, раз сто возила мистера Стайна туда-сюда мимо этого дома. Так вы сегодня с президентом встречаетесь?
– Нет. Я встречаюсь… с другим человеком.
– Ну и хорошо. – Ее водительское удостоверение, прикрепленное над передней панелью, свидетельствовало, что ее зовут Венди Хангер. – Ну что, поехали? Эй, «Шевроле», зажигание!
Автомобиль завелся сам собой, замигали огоньки на приборной доске, и мы поехали. Венди Хангер и на фотографии водительского удостоверения выглядела несколько нервной. Возможно, жизнь никогда не позволяла ей терять бдительность. А может, она только что отработала четырнадцатичасовую смену. Или просто пьет слишком много кофе.
Мимо мелькали автостоянки, авторемонтные станции, супермаркет, школа; промелькнуло какое-то строение, украшенное пышной лепниной. Эта женщина-шофер явно не отличалась разговорчивостью, что меня совершенно устраивало. В мыслях я то и дело возвращалась к состоявшейся прошлым вечером встрече на галерее дома 119А. Уналак, будучи местной, приехала туда раньше меня; Ошима прилетел из Аргентины; Аркадий, который теперь мог путешествовать более свободно, поскольку ему уже исполнилось восемнадцать, прибыл из Берлина; Рохо – из Афин и Л’Охкна – с Бермуд. Мы уже несколько лет не собирались все вместе. Садаката подвергли Акту Хиатуса, и обсуждение началось. Мои пятеро коллег внимательно слушали рассказ о визите Элайджи Д’Арнока, который два дня назад заявился среди ночи к дверям моего дома в Клейнбурге. Естественно, я подробно перечислила все его аргументы в защиту своего желания дезертировать и помочь осуществлению нашей Второй Миссии. Мои друзья отреагировали весьма скептически.
– Так скоро? – спросил Рохо, разглядывая свои переплетенные пальцы; пальцы у него были такие же гибкие, смуглые и хрупкие, как и он сам. Гладко выбритый, своим поджарым телом напоминавший древнего египтянина, Рохо, казалось, был создан для того, чтобы проскальзывать в любую самую узкую щель, даже если никому другому даже в голову не пришло бы попытаться туда проникнуть. Он был относительно молод для Хоролога и пережил всего лишь свое пятое возрождение, но под чутким руководством Ошимы постепенно становился записным дуэлянтом. – Первую Миссию мы готовили пять лет, и она окончилась провалом. Подготовить Вторую Миссию буквально за несколько дней было бы чрезвычайно… – Рохо наморщил нос и покачал головой.
– По словам этого Д’Арнока, все выглядит как-то чересчур легко, – поддержала Рохо Уналак. Ее первая жизнь в качестве индейской женщины из племени инуитов Северной Аляски окрасила ее душу в несмываемые краски Крайнего Севера, но нынешнее тело принадлежало тридцатипятилетней чистокровной ирландке из Бостона, рыжеволосой, белокожей и покрытой таким количеством веснушек, что определить ее этническую принадлежность было весьма затруднительно. – Как-то чересчур просто.
– Но мы, похоже, должны согласиться, – сказал Ошима. Ошима был одним из самых старых Хорологов – как душой, ибо сам он родился в Японии еще в XIII веке, так и нынешним телом, прежний хозяин которого появился на свет в 1940-х годах в Кении. Его стиль одежды Рохо называл «безработный джазовый ударник»; чаще всего на нем был старый плащ и поношенный берет. Однако в психодуэлях Ошима был опасней любого из нас. – На предложении Д’Арнока буквально написано слово «ловушка»; оно прямо-таки сияет ярким неоновым светом.
– Но Маринус сканировала его мысли. И Д’Арнок ей это позволил, – заметил Аркадий. Душа Аркадия ранее занимала тело с типичной восточноазиатской внешностью, что составляло резкий контраст с его нынешним внешним «я» – телом молодого светловолосого и светлокожего венгра, крупного, костистого, еще по-детски неуклюжего и прыщавого; к тому же крупному, вполне развитому телу Аркадия совершенно не подходил его совсем еще мальчишеский голос. – И потом, это его искреннее отвращение к себе из-за гибели бразильского мальчика… – Аркадий на всякий случай посмотрел на меня, словно ища подтверждения. – Ты же все это действительно в нем обнаружила, в его, так сказать, кратковременной оперативной памяти, да? Ты же была уверена, что это искренние чувства?
– Да, – согласилась я, – хотя недавние воспоминания вполне могли быть ему имплантированы. Анахореты наверняка прекрасно понимали, что мы не примем в свои ряды перебежчика просто за красивые глаза и определенно подвергнем его тщательнейшему сканированию. Вполне возможно, что Д’Арнок сам вызвался сыграть роль отступника, решившего сопротивляться Пути Мрака, и теперь действует под руководством такого опытного режиссера, как Пфеннингер; а уж тот наверняка приложил все силы, чтобы внушить Д’Арноку, что он искренне верит в совершаемое им предательство…
– И будет верить вплоть до следующей вооруженной стычки в Часовне, – поддержал меня Ошима. – А потом Пфеннингер удалит у Д’Арнока искусственно созданные угрызения совести и психически уничтожит тех Хорологов, которых Д’Арнок туда заманит. Следует признать, что задумано неплохо. Больше всего похоже на очередную затею Константен.
– А я сразу проголосую против. – Л’Охкна в настоящее время занимал тело бледного, лысеющего и несколько полноватого жителя Ольстера, мужчины лет тридцати пяти. Л’Охкна был самым молодым из Хорологов; Кси Ло отыскал его в какой-то коммуне в Нью-Мехико в 1960-е годы во время его первого возрождения. Если психовольтаж Л’Охкны и был пока довольно ограниченным, то он уже успел стать главным архитектором Глубокого Интернета, или Нетернета, имел десятки различных ников, и за ним гонялись – правда, абсолютно безуспешно – все главные службы безопасности Земли. – Один неверный шаг, и Хорология погибнет. Это же просто, как дважды два.
– Но разве наши враги не рискуют? – спросила Уналак. – Ведь они заставили – пусть искусственно – одного из самых сильных своих психозотериков пойти против Анахоретов и Слепого Катара?
– Да, они, безусловно, рискуют, – согласился Ошима, – но отлично понимают, ради чего идут на такой риск. Они же должны предложить нам не абы что, а замечательный блестящий приз, вкусную сочную наживку. Но скажи, Маринус: каковы твои собственные соображения по поводу столь неожиданного хода Анахоретов?
– Я считаю, что это западня, но нам тем не менее в любом случае следует принять предложение Д’Арнока и постараться в тот короткий промежуток времени, что остается до начала Второй Миссии, придумать способ, с помощью которого мы могли бы заманить в западню самих Анахоретов. Силой нам эту Войну никогда не выиграть. Нам, конечно, удается каждый год спасти несколько человек, но вспомните, что случилось с Оскаром Гомесом, – ведь этого человека они сумели выманить из тщательно охраняемого лечебного заведения, которое к тому же возглавляет один из моих учеников. Социальные средства информации буквально мостят Анахоретам путь в такие места, где есть люди с активными чакрами, прежде чем мы успеваем сделать этим людям предохранительную прививку. Хорология постепенно изживает себя. Нас попросту недостаточно. Наши сети изношены.
Воцарилось мрачное молчание, которое первым прервал Аркадий:
– Если так думаешь ты, то и наши враги наверняка думают примерно так же. Иначе с какой стати Пфеннингер вдруг решился рисковать, давая нам доступ к Слепому Катару? Ведь он и сам способен поставить нас в безвыходное положение и даже довести до гибели?
– Им руководит его главный порок: тщеславие. Пфеннингер хочет уничтожить Хорологов одним победоносным и беспощадным ударом, а потому и делает нам, своим заклятым врагам, столь заманчивое предложение, рассчитывая загнать нас в ловушку. Но, с другой стороны, это могло бы обеспечить нам краткий период времени внутри Часовни. Вряд ли нам когда-либо вновь представится подобная возможность.
– И что мы будем делать с этим «кратким периодом времени»? – парировал Л’Окхна. – Ведь нас так или иначе прикончат, и мы погибнем – и телом, и душой.
– На этот вопрос, – призналась я, – у меня пока нет ответа. Но я получила весточку от той, кто, возможно, знает этот ответ. Я не решалась говорить об этом вне стен нашего дома, но теперь, когда мы все собрались в 119А, откройте свой слух и услышьте голос нашего старого друга…
Я вытащила древний магнитофон и вставила в него кассету BASF.
* * *
Пока мы стояли на перекрестке, пережидая поток машин на перпендикулярной нам четырехполосной улице, пальцы Венди Хангер барабанили по рулю. Обручального кольца на руке не было. Включился зеленый свет, но Венди не сразу это заметила и тронулась, только когда посигналил стоявший за нами грузовик. Машина нервно дернулась, Венди побормотала: «Ох, черт побери! «Шевроле», зажигание!» – и мы наконец двинулись дальше, миновали большой железнодорожный вокзал и выехали за пределы Покипси.
– Далеко отсюда до Блитвуда? – спросила я.
– Минут тридцать-сорок.
Венди Хангер сунула в рот пластинку никотиновой жвачки; при каждом движении челюстей на губах у нее вздувались пузырьки довольно противного цвета. Извилистая дорога с обеих сторон была обсажена деревьями, на которых вот-вот должны были раскрыться почки. Дорожный знак гласил: «РЕД ХУК – 7 МИЛЬ». Мы обогнали пару мотоциклистов, и Венди Хангер наконец набралась мужества:
– Доктор Фенби, могу я… хм… задать вам один вопрос?
– Спрашивайте.
– Вам, может, покажется, словно у меня крыша поехала…
– Ничего, мисс Хангер, тут вам повезло: я – психиатр.
– Вам ни о чем не говорит имя Маринус?
Вот этого я уж никак предвидеть не могла. Мы не скрываем наших истинных имен, но и не объявляем их во всеуслышание.
– А почему вы спрашиваете?
Дыхание Венди Хангер стало прерывистым.
– Не знаю, откуда я это имя узнала, но я его узнала. Послушайте, мне… мне… извините, но мне нужно на воздух.
За следующим поворотом оказалась небольшая стоянка с деревянной скамейкой и видом на лесистый прибрежный склон реки Гудзон. Венди Хангер свернула на эту стоянку. По ее исказившемуся лицу градом катился пот, глаза были вытаращены. Дельфинчик с освежителем воздуха раскачивался все слабее.
– Вы знаете некого Маринуса… или Маринус… или это вы и есть?
Мотоциклисты, которых мы недавно обогнали, пронеслись мимо.
– Да, в некоторых кругах я действительно известна под этим именем, – сказала я.
Ее лицо задрожало. Я обратила внимание, что щеки у нее все в рытвинах и шрамах – последствия могучего подросткового акне.
– Будь я проклята! – Она потрясла головой. – Но ведь вы же, черт возьми, вряд ли могли тогда уже родиться! Господи, нет, мне действительно необходимо покурить.
– Не отягощайте стрессом работу ваших бронхов, мисс Хангер. Лучше воспользуйтесь жвачкой. Итак, я жду ваших объяснений.
– Это не какое-то… – Она нахмурилась. – …Это не подстроено? Вы не выдаете себя за…
– Я бы хотела, чтобы вы мне все разъяснили, а то я никак не пойму, что происходит.
На лице Венди Хангер промелькнули подозрения, гнев и недоверие, но ни одно из этих чувств явно так и не одержало верх.
– Ладно, доктор. Вот вам моя история. В молодости, это еще в Милуоки было, я совсем сошла с рельсов. Семейные разборки, развод… насилие. Моя сводная сестра вышвырнула меня из дома, и под конец мамаши кидались через дорогу разбирать своих детишек, лишь бы они ко мне не подошли. Я была… – Она вздрогнула. Старые воспоминания все еще больно жалили ее душу.
– Наркоманкой, – спокойно сказала я. – Но это всего лишь значит, что вы сумели из этого выбраться и остаться в живых.
Венди Хангер уныло пожевала свою жвачку, потом сказала:
– Думаю, вы правы. Однако в 1983 году на Новый год огоньки светились так красиво – господи, тогда-то я выжить и не надеялась! Я, можно сказать, уже ударилась о самое дно. Короче, я вломилась в дом к моей сводной сестре, отыскала ее снотворное и проглотила все таблетки, что были в этом гребаном пузырьке, да еще и пинтой пива запила. Когда я отключилась, по телевизору шел этот фильм «The Towering Inferno»…Вы его видели? – Прежде чем я успела ответить, мимо нас на бешеной скорости промчался спортивный автомобиль, и Венди Хангер сильно вздрогнула. – А очнулась уже в больнице, с трубками, торчавшими у меня из живота и из горла. Оказывается, сосед моей сводной сестры услышал включенный телевизор, зашел, чтобы его выключить, нашел на полу меня и сразу же вызвал «Скорую помощь». Люди думают, что снотворное действует безболезненно, но это неправда. Я и понятия не имела, что живот может так болеть. Я засыпала, просыпалась и снова засыпала. Затем я проснулась уже в приюте для престарелых и от этого чуть окончательно не спятила, потому что мне показалось, что я пробыла в коме лет сорок и успела стать древней старухой, – Венди Хангер горько усмехнулась. – Но там была одна женщина, и она часто приходила ко мне и сидела у моей постели. Я даже не знала, кто она – медсестра, или тоже пациентка, или волонтер. Она брала меня за руку и спрашивала: «Почему вы здесь оказались, мисс Хангер?» Я и сейчас слышу ее голос. «Почему вы здесь оказались, Венди?» Она говорила вроде как немного смешно, с каким-то таким акцентом… в общем, не знаю, из какой она была страны: вроде бы и не черная, но и не совсем белая. Она была похожа… вроде как… на такого грубоватого ангела, который, впрочем, никогда не станет ни обвинять тебя, ни судить за то, что ты сделала, или за то, что жизнь сделала с тобой. И я… сама себе удивляясь, вдруг стала рассказывать ей о себе такое… – Венди Хангер умолкла, изучая тыльную сторону своих ладоней, – …чего никогда и никому не рассказывала. Мы и не заметили, как проговорили до полуночи. И вдруг эта женщина улыбнулась и говорит: «Ну, теперь у тебя все худшее позади, Венди. С Новым годом!» И… я просто, черт побери, разревелась, как корова, сама не знаю почему.
– Она сказала вам, как ее зовут?
В глазах Венди блеснул вызов, но она не ответила.
– Может быть, ее звали Эстер Литтл, а, Венди?
Венди Хангер с силой вдохнула и затаила дыхание.
– Она сказала, что вы это поймете. Да, так она и сказала. Но ведь вам в 1984 году… вы тогда были совсем девочкой. Что же это происходит? Как… о господи!
– А Эстер Литтл не просила вас что-нибудь мне передать?
– Да, да, доктор! Она попросила меня – бездомную наркоманку, совершившую попытку самоубийства, с которой она была знакома всего несколько часов! – передать некое послание своему коллеге по имени Маринус. Я… я… я… я спросила: «А Маринус – это христианское имя, или прозвище, или ни то ни другое?» Но Эстер Литтл сказала: «Маринус – это Маринус» и велела мне передать вам… велела передать вам…
– Я слушаю, Венди. Продолжайте.
– «Три в День Звезды Риги».
Весь мир притих.
– «Три в День Звезды Риги»?
– Да. И больше ни слова. Вот так, слово в слово. Ни больше ни меньше.
Венди всматривалась в мое лицо.
Звезда Риги. Я знала, что когда-то слышала это словосочетание, и стала копаться в памяти, но смысл слов ускользал от меня. Нет, надо быть терпеливой…
– Слово «Рига» ничего для меня не значило. – Венди Хангер продолжала жевать ставший уже совершенно безвкусным комок жвачки. – Во всяком случае, там, на больничной койке в Милуоки. И я попросила ее сказать мне это по буквам: Р-И-Г-А. Затем я спросила, где мне искать этого Маринуса, чтобы передать ее послание, но Эстер сказала: нет, сейчас еще рано, время для передачи послания еще не пришло. И я, естественно, спросила, когда же это время придет. А она ответила… – Венди Хангер судорожно сглотнула и умолкла; я видела, как на шее у нее бешено бьется пульс. – Она ответила: в тот день, когда ты станешь бабушкой!
Типичная Эстер Литтл.
– От всей души поздравляю, – сказала я Венди Хангер. – У вас внучка или внук?
Похоже, мое поздравление ее еще больше встревожило, но Венди все же ответила:
– Девчонка. Моя невестка родила ее сегодня утром в Санта-Фе. Срок-то у нее еще не пришел, ей бы еще пару недель подождать, но тут уж ничего не поделаешь. Так что едва рассвело, на свет появилась Рейнбоу Хангер. Невестка-то у меня из хиппи. Но, послушайте, вы должны… Ну, то есть я тогда подумала, что, может, у этой Эстер бывают приступы слабоумия или она теряет память… Господи! Да разве человек в здравом уме станет просить кого-то о такой безумной услуге? И уж точно в последнюю очередь обратится с этим к наркоманке, проглотившей сотню таблеток снотворного! Я так у нее и спросила. И Эстер сказала, что та наркоманка во мне давно умерла, а настоящая я выжила, и теперь у меня все будет хорошо, начиная прямо с этого вот дня. Вот как она сказала. А еще она сказала, что это послание насчет Риги и точная дата его вручения написаны вечным маркером и в нужный день через много-много лет Маринус меня найдет, но имя у него тогда будет другим, и еще… – Венди Хангер захлюпала носом, из глаз у нее ручьем потекли слезы. – Господи, ну почему же я плачу?
Я сунула ей пачку бумажных носовых платков.
– Она все еще жива? Она ведь, наверное… совсем древняя?
– Та женщина, с которой вы были знакомы, давно скончалась.
Новоиспеченная бабушка кивнула, ничуть этим сообщением не удивленная.
– Жаль. А мне так хотелось ее поблагодарить. Я столь многим ей обязана.
– Это чем же «многим»?
Венди Хангер, казалось, была удивлена этим вопросом, но все же решила пояснить:
– После нашего разговора я уснула и проснулась только утром, когда Эстер давно уже ушла. Сиделка принесла мне завтрак и сказала, что позже меня переведут в отдельную палату. Я сказала, что это, должно быть, ошибка, у меня ведь даже страховки нет, но сиделка сказала: «Твоя бабушка уладила все вопросы и полностью оплатила твое лечение, детка», и я спросила: «Какая бабушка?», а сиделка улыбнулась, словно у меня не все дома, и сказала: «Миссис Литтл, конечно. Она ведь твоя бабушка?» А потом, когда меня уже перевели в отдельную палату, другая нянечка принесла мне… такую черную папку для бумаг, застегнутую на молнию. Внутри была карточка «Bank of America» на мое имя, ключ от какой-то квартиры и еще всякие документы. Как оказалось, – Венди Хангер судорожно вздохнула от избытка чувств, – это документы на владение домом в Покипси. И все документы были на мое имя. Через две недели меня выписали из больницы, я поехала к своей сводной сестре, извинилась за то, что пыталась покончить с собой прямо у нее на диване, и сказала, что уезжаю на Восток и попробую начать все сначала там, где меня никто не знает. По-моему, после моих слов сестра испытала большое облегчение. В общем, дальше было две поездки на автобусах «Greyhound», и я вошла в свой дом в Покипси… который мне подарила самая настоящая живая фея, как в «Золушке». Ну а потом как-то незаметно пролетело сорок лет, я по-прежнему живу там же, и мой муж до сих пор уверен, что дом подарила мне одна моя эксцентричная тетушка. Правды я никогда и никому не рассказывала. Но каждый-каждый раз, когда я поворачивала ключ в замке, я вспоминала ее слова: «Три в День Звезды Риги»; но особенно часто я стала вспоминать это с тех пор, как узнала, что моя невестка беременна; я все думала: а что, если я и впрямь встречусь с этим Маринусом… А сегодня утром я, черт побери, была совсем уж не в себе! Она же сказала: «В тот день, когда ты станешь бабушкой!» Мой муж уговаривал меня остаться дома, я так и поступила. Но тут мне позвонила Карлотта, она у нас теперь управляет нашей компанией такси, и сказала, что Джоди вывихнула локоть, а у ребенка Зейнаб высокая температура, и не могу ли я – пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Венди! – всего лишь съездить на вокзал и встретить доктора А. Фенби? И, знаете, ведь не было никаких причин думать, что именно вы окажетесь этим Маринусом, но стоило мне вас увидеть, и я… – Венди решительно тряхнула головой, – все сразу поняла. Вот потому-то я сперва и вела себя как ненормальная. Вы уж меня извините.
Пятнышки солнечного света на земле вздрогнули от порыва ветра.
– Ничего страшного. Забудьте об этом. И спасибо за переданное послание.
– А эти слова о Риге… они вообще-то имеют смысл?
Мне следовало быть осторожной, и я сказала:
– Отчасти. Вполне возможно, что это окажется важным.
В голове Венди Хангер явно бродили мысли о криминальных сетях, о ФБР, о «Коде да Винчи», но она все же застенчиво улыбнулась и сказала:
– Ну, это, конечно же, не мое дело! А знаете, мне стало… гораздо легче! – Она потерла глаза кулаками, заметила на руках следы туши для ресниц и посмотрелась в зеркальце. – Господи, ну и вид! Прямо какое-то существо из Черной Лагуны! Можно мне немножко привести себя в порядок?
– Конечно! Не спешите, я пока с удовольствием подышу воздухом.
Я вылезла из машины, подошла к скамье, села и стала смотреть на важную реку Гудзон и на горы Кэтскил; а потом покинула свое тело, вернулась в автомобиль, проникла в мысли Венди Хангер и для начала «отредактировала» все то, что с ней случилось с тех пор, как она вышла из больницы. Затем проследила ее воспоминания в обратном порядке до того момента – сорок один год тому назад – когда она оказалась в больнице города Милуоки. Удалять воспоминания об Эстер было больно, но я решила, что так будет лучше. Посланница забудет о переданном ею послании, которое так долго носила в себе, и обо всем, что сейчас мне рассказала. У нее, конечно, возникнут в дальнейшем странные мгновения, когда она наткнется на необъяснимые провалы в памяти, но вскоре к ней явятся новые мысли и новые заботы, и они, точно сказочный Дудочник из Гамельна в пестрых одеждах, уведут ее нетренированный мозг в дальнейшую жизнь…
* * *
Венди Хангер высадила меня у ворот кампуса, где раскинулись клумбы с цветущими нарциссами; чуть дальше виднелся увитый плющом дом ректора.
– Спасибо, Айрис, мне действительно было очень приятно с вами познакомиться.
– И вам большое спасибо, Венди, – и за поездку, и за рассказ об этих местах.
– Да я и сама люблю все здесь людям показывать, особенно тем, кто способен ценить красоту. А сегодня еще день такой замечательный, первый по-настоящему весенний денек.
– Послушайте, я знаю, что мой ассистент уже расплатился с вашим агентством картой, но я бы хотела… – и я вручила ей двадцатидолларовую банкноту, – чтобы вы купили бутылку хорошего вина и отпраздновали начало вашей новой жизни в роли бабушки. – Она колебалась, но я все же сунула ей деньги.
– Это очень щедро, Айрис. Ладно, я непременно это сделаю, и мы с мужем выпьем за ваше здоровье. Вы уверены, что нормально доберетесь обратно?
– Отлично доберусь. Мой друг отвезет меня прямо в Нью-Йорк.
– Тогда желаю отлично провести вашу деловую встречу и немножко отдохнуть в такой чудесный денек. Наслаждайтесь солнышком, потому что потом несколько дней погода будет довольно пасмурной.
Она развернулась и, помахав мне рукой, поехала прочь. А я услышала, как Ошима мысленно спрашивает меня со своими характерными протяжными интонациями: Ищешь университетский женский клуб?
Я попыталась определить его местонахождение, но заметила только студентов с папками для бумаг и сумками для книг, пересекавших хорошо ухоженные лужайки. Четыре человека тащили пианино. Ошима, я только что получила знак от Эстер Литтл, – сказала я.
Парадная дверь ректорского дома открылась, и Ошима – хрупкая фигура с засунутыми глубоко в карманы руками и в какой-то длинной, чуть ли не до колен, бандитского вида куртке с капюшоном, – появился на крыльце ректорского дома. Что за знак?
Ключ. Особым образом зашифрованный в памяти посланца, ответила я, направляясь к дому. Ветви ивы были все покрыты чуть влажными «пушками». Я пока еще не разгадала эту загадку, но непременно разгадаю. На кладбище есть еще кто-нибудь? Я расстегнула пальто.
Только белки. Прыгают и стрекочут, – Ошима скинул с головы капюшон и повернул седоусое лицо семидесятилетнего кенийца навстречу щедрым лучам солнца. – Во всяком случае, так было всего четверть часа назад. Ступай по тропе, ведущей налево от того места, где я стою.
Я подошла на расстояние в несколько метров. Там… кто-то, кого мы знаем?
Иди, иди. Сама увидишь. У нее на голове ямайская шаль.
Я пошла по указанной им тропе. Что еще за ямайская шаль?
Но Ошима, закрыв за собой входную дверь, уже двинулся в противоположную сторону. Вызовешь меня, если понадоблюсь.
* * *
Под ногами шуршала старая листва, потрескивали сухие ветки, а над головой уже вылезали из лопнувших почек новые листочки; лес от птичьего гомона так и звенел, точно полный людских голосов Bluetooth. У основания дерева толщиной с ногу динозавра я увидела могильную плиту. Затем еще одну, и еще, и еще. Плиты поросли плющом. Значит, кладбище в Блитвуде – это не регламентированное некими рамками поселение мертвых, а просто лес, где могилы, устроенные между живыми деревьями, питают корни этих сосен, кедров, тисов и кленов. Видение Эстер было точным: «Могилы среди деревьев». Обогнув плотно заросшее падубом дерево, я наткнулась на Холли Сайкс и подумала: Ну, кто же еще мог тут оказаться? Я не видела ее с тех пор, как меня четыре года назад вызвали в Рай к тяжело больной Холли. Ее рак по-прежнему пребывал в стадии ремиссии, но выглядела она почему-то еще более изможденной, чем обычно, сплошные кости и нервы. Голова Холли действительно была обмотана шарфом цветов ямайского флага – красного, зеленого и золотого. Я нарочно стала шаркать ногами и хрустеть ветками, чтобы предупредить о своем приближении. Холли Сайкс услышала и мгновенно надела темные очки, скрывавшие большую часть лица.
– Доброе утро, – первой осмелилась поздороваться я.
– Доброе утро, – нейтральным тоном откликнулась она.
– Извините, что потревожила вас, но я ищу могилу Криспина Херши.
– Это здесь. – И Холли указала на белую мраморную плиту.
КРИСПИН ХЕРШИ
ПИСАТЕЛЬ
1966–2020
– Коротко и хорошо, – заметила я. – И никаких клише.
– Да, он отнюдь не был поклонником цветистой прозы.
– Я просто не могу себе представить более мирного, более эмерсоновского места упокоения, – сказала я. – А ведь его работы были типично урбанистскими, и ум у него тоже был урбанистским, а вот душа – пасторальной. Сразу вспоминается Тревор Апворд из его «Эхо должно умереть», обретающий покой только в лесбийской коммуне на острове Мак.
Холли изучала меня сквозь темные стекла очков: в последний раз она видела меня через дымку медикаментозного тумана, так что вряд ли была способна сейчас вспомнить, но я все же оставалась в боевой готовности.
– А вы были коллегой Криспина здесь, в колледже? – спросила Холли.
– Нет, нет, я работаю совсем в другой области. Хотя я его поклонница. Я много раз читала и перечитывала его «Сушеные эмбрионы».
– Он всегда подозревал, что эта книга его переживет.
– Достигнуть бессмертия легче, чем соблюдать все предъявляемые им условия.
Голубая сойка камнем упала на пенек, скрывающийся в густом папоротнике, совсем рядом с могилой Херши. Сойка сперва несколько раз что-то пронзительно выкрикнула, а потом издала длинную трель, такую красивую, что перехватывало дыхание.
– В тех местах, откуда я родом, таких птиц не бывает, – сказала Холли.
– Это голубая сойка, – сказала я, – или Cyanocitta cristata. Индейцы-алгонкины называют ее sideso; а якама – xwashhxway, но ареал их распространения кончается где-то над Тихим океаном. Это я сейчас бахвалюсь своими «великими» познаниями.
Холли сняла свои темные очки.
– Вы что, лингвист?
– Заочный. Просто любитель. Я – врач-психиатр, а сюда приехала ради встречи с одним человеком. А вы?
– Просто хотела отдать дань уважения. – Холли наклонилась, подняла с могильной плиты дубовый листок и сунула его в сумочку. – Ну что ж, приятно было с вами побеседовать. Надеюсь, ваша встреча пройдет успешно.
Голубая сойка полетела куда-то сквозь полосы света и зеленоватого, как мох, лесного полумрака. Холли тоже собралась уходить.
– Пока с этим все хорошо, но вскоре, боюсь, станет гораздо сложней, – сказала я.
Холли остановилась, явно пораженная столь странным ответом.
Я откашлялась и сказала:
– Мисс Сайкс, нам нужно серьезно поговорить.
Лицо ее, казалось, снова целиком скрылось за темными очками, как за шторами. Откуда-то вдруг появился ее неописуемый грейвзендский выговор.
– Я не даю интервью представителям СМИ и не участвую ни в каких общественных сборищах и фестивалях. – Она слегка отступила от меня. – Я давно ото всего этого отошла. – Ветка сосны коснулась ее волос, и она испуганно вздрогнула и присела. – Так что никаких разговоров. Кто бы вы ни были, вы не можете…
– В данный момент я Айрис Фенби, но вы также знаете меня как доктора Маринуса.
Она так и застыла. Задумалась, потом нахмурилась. Потом на лице у нее появилось какое-то брезгливое выражение, и она воскликнула:
– Ой, ради бога, не надо! Ю Леон Маринус умер в 1984 году, и он был китайцем! А если вы скажете, что у вас в роду тоже кто-то был китайцем, то я в таком случае скажу… что я – Владимир Путин! Ради бога не вынуждайте меня быть с вами грубой! Ведь все это весьма грубое вранье, не так ли?
– Нет, не так. Доктор Ю Леон Маринус действительно был бездетным, Холли, и то его тело действительно умерло в 1984 году. Но его душа, вот это мое «я», которое и обращается к вам сейчас, это тоже Маринус. И это чистая правда.
Прилетела и улетела стрекоза, быстрая, как смена мысли. Холли медленно повернулась и пошла прочь. Кто знает, сколько фальшивых Маринусов встретилось ей на жизненном пути – от душевнобольных до простых обманщиков, – и все они жаждали урвать хотя бы часть тех денег, которые она заработала, написав свою книгу.
– Помните, 1 июля 1984 года у вас как бы выпали из памяти целых два часа? – крикнула я ей вслед. – Это случилось на дороге, ведущей от Рочестера на остров Шеппи. Я знаю, что с вами тогда случилось.
Она остановилась.
– Я и сама знаю, что со мной тогда случилось! – Она невольно снова повернулась ко мне лицом, но теперь была уже по-настоящему рассержена. – Я подняла на шоссе руку. Какая-то женщина подобрала меня и подбросила к мосту, по которому можно было добраться до Шеппи. Пожалуйста, оставьте меня в покое!
– Вас тогда подобрали на шоссе Йен Фейруэзер и Хейди Кросс. Я знаю, что вам известны эти имена, однако вам неизвестно, что вы находились в одном доме с ними и тем утром, когда они оба были убиты.
– Да говорите что угодно! Отправьте пост с вашей историей на bullshitparanoia.com. Эти психи с удовольствием уделят вам столько внимания, сколько захотите. – Где-то шумно заработала ожившая газонокосилка. – Вы переварили моих «Радиолюдей», выблевали их, замесили эту мерзкую массу на собственном психозе и создали этакое оккультное реалити-шоу, сделав себя его главной звездой. В точности как та спятившая девица, которая застрелила Криспина, будь она проклята. Все, я ухожу. И не ходите за мной, иначе я позову полицию.
Птицы неумолчно щебетали, порхая с дерева на дерево в полосах солнечного света и тени.
Ну что ж, в целом неплохо, мысленно сказал мне Ошима, Невидимый и Ироничный.
Я села на тот же пенек, где только что сидела голубая сойка, и мысленно ответила ему: Ничего. Это еще только начало.
4 апреля
– Это мое самое любимое блюдо во всем меню, дорогая, богом клянусь! – Нестор поставил передо мной тарелку. – Люди приходят, садятся за стол, видят в меню название «вегетарианская мусака» и думают: если в мусаке нет мяса, то это не мусака; и они заказывают стейк, свиную грудинку, бараньи ребрышки, не понимая, чего они себя лишают. Давайте. Пробуйте. Этот рецепт создала моя родная мать, да упокоится с миром ее душа. Дьявольская была женщина! «Морские котики», ниндзя, мафиози по сравнению с греческой женщиной-матерью – просто выводок дрожащих котят. Вот! Это она в рамке над кассой. – Он указал мне на портрет седовласой женщины-матриарха. – Она создала это кафе. И она же изобрела мусаку без мяса. Это было, когда Муссолини вторгся в Грецию и перестрелял здесь всех овец, кроликов и даже собак. Маме пришлось – как это? – импровизировать. Мариновать папоротники в красном вине. Отваривать чечевицу на медленном огне. Тушить грибы в соевом соусе – правда, соевым соусом она стала пользоваться после того, как переехала в Нью-Йорк. Грибы куда питательней, чем мясо. И обязательно белый соус со сливочным маслом, пшеничной мукой и взбитыми сливками. И много-много сладкого перца. Это просто шедевр! Bon appetit, моя дорогая. – Он подал мне стакан с водопроводной водой, где позвякивали кусочки льда. – Но только непременно оставьте место для десерта. Вы слишком худенькая.
– Худенькая? – Я похлопала себя по животу. – Вот уж худоба у меня беспокойства точно не вызывает.
Но Нестор уже отбыл восвояси, ловко огибая стремительных молодых официантов. Я поддела вилкой папоротник, обмакнула его в белый соус, подцепила заодно и гриб и сунула в рот. Вкус был таким, что мгновенно вызвал самые яркие воспоминания: 1969 год, когда Ю Леон Маринус еще преподавал всего в нескольких кварталах отсюда, а Старый Нестор был еще совсем Молодым Нестором, и седовласая дама-матриарх, портрет которой теперь висел в рамке на стене, узнав, что «этот китаец, говорящий по-гречески», является «настоящим доктором», представила меня, то есть тогдашнего доктора Маринуса, своим сыновьям как воплощенную американскую мечту. Она каждый раз угощала меня квадратиком пахлавы, бесплатно прилагая десерт к кофе, хотя приходила я сюда очень часто. Мне хотелось спросить у Нестора, когда она умерла, но подобное любопытство могло вызвать ненужные подозрения. Я просмотрела сегодняшний номер «New York Times» и переключилась на кроссворд. Но это не помогло.
Я не могла перестать думать об Эстер Литтл…
* * *
В 1871 году Пабло Антею Маринусу исполнилось сорок. Он унаследовал достаточно латинской крови от своего отца-каталонца, чтобы сойти за испанца, так что нанялся судовым хирургом на борт одного американского клипера, уже почти вышедшего в тираж. Клипер носил имя «Пророчица» и отправлялся из Рио-де-Жанейро в Батавию, столицу голландской Ост-Индии, через Кейптаун.
Пережив бурю, подобную тем, что описаны в Ветхом Завете, эпидемию корабельной лихорадки, которая убила более десяти матросов, и схватку с корсарами с острова Панай, мы дотащились до Батавии как раз к Рождеству. Собственно, Лукас Маринус некогда, лет восемьдесят назад, уже посещал эти места, и я хорошо помнила тот зараженный малярией военный гарнизон, который теперь превратился в большой зараженный малярией город. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Я совершала вылазки в глубь страны, чтобы собрать образцы растений вокруг Буйтензорга, но жестокость, с которой европейцы на Яве обращались с местными жителями, лишала меня всякого удовольствия от общения с яванской флорой, и когда в январе «Пророчица» подняла якорь и направилась в молодую английскую колонию на реке Суон, что в Западной Австралии, мне было совсем не жаль покидать эти места. Я никогда прежде не бывала на этом южном континенте, хотя моя метажизнь была уже достаточно долгой, так что, когда наш капитан сообщил, что нам придется недели на три задержаться во Фримантле для кренгования, решила, что две из них непременно проведу в Бичер-Пойнт в Ветландии, и наняла услужливого местного проводника по имени Калеб Уоррен, которого сопровождал его долготерпеливый мул. До начала золотой лихорадки 1890-х город Перт представлял собой всего несколько сотен деревянных домишек, так что выйти за его пределы не составляло туда, и уже через час мы с Уорреном оказались практически в диком краю, с трудом пробираясь по глубоким колеям совершенно раздолбанной дороги. Вокруг расстилался пейзаж, видимо не менявшийся многие тысячелетия. Когда раздолбанная дорога стала практически воображаемой, Калеб Уоррен вдруг помрачнел и стал чрезвычайно молчаливым. В наши дни я бы определила этого человека как типичного «биполярника». Мы шли по холмам, поросшим жесткой растительностью, мимо болотистых оврагов, мимо ручьев с соленой водой, мимо жалких рощиц худосочных деревьев, точно сделанных из картона. Я была очень довольна этим путешествием. В моем альбоме за 7 февраля 1872 года – немало интереснейших зарисовок: шесть разновидностей лягушек, набросок и точное описание бандикута, набросок королевской колпицы и вполне сносная акварель бухты Джервис. Спустилась ночь; мы разбили лагерь среди скал на вершине невысокого утеса. Я спросила у своего проводника, не могут ли аборигены, увидев свет нашего костра, подойти к нам. Калеб Уоррен похлопал по прикладу своей винтовки и грозно заявил: «Пусть они только попробуют, эти ублюдки! Мы будем наготове». Я, в тогдашнем обличье Пабло Антея Маринуса, сидела у костра и записывала свои впечатления, вызванные огромными океанскими волнами, которые, обрушиваясь на берег, поднимали тучи водяных брызг; гудением и царапанием бесчисленных насекомых; странным гавканьем местных млекопитающих; незнакомыми голосами птиц. Мы поужинали местным хлебом «буш-дафф», кровяной колбасой и бобами. Проводник мой пил ром, как воду, и на все вопросы отвечал одинаково: «Да кому, черт побери, какое до этого дело?» Короче, Уоррен являл собой проблему, которую мне пришлось решать уже на следующий день. Я смотрела на звезды и думала о других жизнях. Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заметила, как маленькая мышка преспокойно бежит по руке Уоррена, по его ладони, а потом и по той палочке, на которой мы жарили на огне жирные куски колбасы. Я точно не вводила этого человека в хиатус. Глаза Уоррена были открыты, но он даже не пошевелился…
* * *
…когда четыре высоких аборигена с охотничьими копьями выскользнули из-за скал в круг света, отбрасываемого костром. Тощая собака с обрубленным хвостом крутилась рядом, настороженно принюхиваясь. Я встала, не зная, то ли убежать, то ли заговорить с ними, то ли пригрозить им ножом, то ли прибегнуть к эгрессии. «Гости» не обратили на Калеба Уоррена никакого внимания, а он по-прежнему пребывал в полном оцепенении, словно начисто выпал из времени. Аборигены были босы, а их одежда являла собой странную смесь местных набедренных повязок, плащей из шкур и европейских штанов и рубашек, явно позаимствованных у поселенцев. У одного сквозь носовую перегородку была продета кость, и у всех лица и тела были покрыты ритуальными шрамами. Подобная скарификация свидетельствовала о том, что они воины. Да это, собственно, сразу становилось понятно и по их повадкам – вне зависимости от внешнего вида и временного контекста. Я подняла руки вверх, показывая, что у меня нет оружия, но пока совершенно не понимала, каковы истинные намерения этих людей, и мне было страшно. Эгрессия, то есть выход души из тела, в те времена занимала у меня от десяти до пятнадцати секунд – гораздо больше, чем потребовалось бы этим четверым копьеносцам, чтобы покончить с перипатетической жизнью Пабло Антея, а смерть от пронзившего тебя копья достаточно быстрая, но очень неприятная. Затем в круге света возникла бледная женщина, состоявшая, казалось, из одних костей, обтянутых кожей. Волосы у нее были собраны на затылке в пучок, а одета она была в некое подобие бесформенной рясы; примерно такие рясы раздавали туземцам миссионеры, столкнувшиеся с необходимостью прикрыть слишком большое количество обнаженного тела. Возраст женщины определить было трудно. Шла она как-то странно, то ли была кривобока, то ли ее кренило. Она приблизилась ко мне, остановилась и стала весьма критически меня изучать, словно я была лошадью, а она сомневалась, стоит ли ей эту лошадь покупать.
– Не дергайся, – вдруг сказала она мне. – Если бы мы хотели вас убить, вы оба уже несколько часов были бы мертвы.
– Вы говорите по-английски! – вырвалось у меня.
– Мой отец меня научил.
Она повернулась к воинам и заговорила с ними на языке, который, как я потом узнала, назывался нунгарским. Затем она села на камень у огня, а один из воинов извлек из пальцев Калеба палочку с надетым на нее куском колбасы, понюхал и осторожно куснул раз, потом другой.
– Твой провожатый – плохой человек. – Женщина, казалось, разговаривала с костром, но обращалась явно ко мне. – Он собирался напоить тебя спиртным, стукнуть по голове, забрать твои деньги, а тебя сбросить вот с того утеса. Учти: у тебя будет еще больше денег, и он снова встретится с тобой через два года. Ясно тебе? Для него это большое… – она поискала нужное слово, – искусание? Так, да?
– Может, искушение?
Женщина кивнула и прищелкнула языком.
– У него был план: рассказать белым людям с реки Суон, что из буша ты больше никогда не вернешься. А он украдет все твое добро.
– Откуда тебе все это известно? – спросила я.
– Летала. – Одной рукой она коснулась лба, а второй изобразила трепетание крыльев. – Ты знаешь, как. Да? – Она следила за моей реакцией.
Я испытывала целую бурю чувств.
– Значит, ты… психозотерик?
Она наклонилась ближе к огню. Я видела европейский абрис ее носа и подбородка.
– Большое слово, мистер! – Ну да, я ведь тогда была в мужском теле Пабло Антея Маринуса. – Я мало говорю по-английски. Забываю слова. Но пятно моей души светится ярко. – Она слегка похлопала себя по лбу. – У тебя тоже так. Boylyada maaman. И с духом юрра ты говоришь.
Я старалась сохранить в памяти каждую мельчайшую подробность. Четверо воинов рылись в заплечном мешке Уоррена. Пес с обрубленным хвостом продолжал все обнюхивать. Кусок плавника, горящего в костре, плевался искрами. Значит, я в обличье Пабло Антея Маринуса совершенно случайно наткнулась на западном краю малоизученного Австралийского континента на женщину-аборигена, которая, безусловно, является одаренным психозотериком! Ничего себе! А эта загадочная полукровка сунула в рот кусок колбасы, прожевала, рыгнула и спросила:
– Как называется эта… палка из свиного мяса?
– Колбаса.
– Колбаса. – Она словно пробовала это слово на вкус. – Мик Литтл делал колбасу.
Подобное заявление тут же вызвало у меня вопрос:
– Кто такой Мик Литтл?
– Отец этого тела. Отец Эстер Литтл. Мик Литтл убивал свиней и делал колбасу, но он умер. – Она изобразила сильный кашель и вытянула вперед руку. – Кровь. Много крови.
– Значит, отец твоего тела умер от туберкулеза? От чахотки?
– Да, так это называли. Потом люди продали ферму, и мать Эстер, женщина из племени нунгар, вернулась обратно в буш. И взяла с собой Эстер. Эстер умерла, и я вошла в ее тело. – Она нахмурилась, покачиваясь взад-вперед на пятках.
Некоторое время я молчала, потом сказала:
– Имя этого тела – Пабло Антей Маринус. Но мое настоящее имя – Маринус. Зови меня просто Маринус. А у тебя есть настоящее, истинное, имя?
Она грела руки над костром.
– Мое нунгарское имя – Мумбаки, но у меня есть и более длинное имя, которое я никому не скажу.
Теперь я понимала, как Кси Ло и Холокаи чувствовали себя, когда – за пятьдесят лет до этих событий – вошли в гостиную семейства Косковых в Санкт-Петербурге. Вполне возможно, что эта Вневременная личность, приспособившая данное тело для своего временного пребывания, не захочет иметь с Хорологами ничего общего и ей будет совершенно безразлично, что существуют и другие, такие же, как она, тонким слоем разбросанные по всему миру; но меня согревала мысль, что мы с ней принадлежим к одной разновидности живых существ и теперь мне грозит, пожалуй, уже меньшая опасность, чем пятнадцать минут назад. Я задала своей гостье следующий вопрос, на этот раз мысленно: Так как мне называть тебя: Эстер или Мумбаки? Прошло какое-то время, ответа так и не последовало. Огонь перебирал догорающие кости плавника, и время от времени вверх спиралью взмывали искры; воины, устроившись неподалеку, разговаривали друг с другом тихими голосами. И как раз в тот момент, когда я окончательно решила, что даром телепатии эта женщина не наделена, она мысленно ответила мне: Ты – wadjela, белый человек, так что для тебя я – Эстер. Будь ты из народа нунгар, я для тебя была бы Мумбаки.
– У меня это тридцать шестое тело, – сказала я Эстер уже вслух. – А у тебя?
Те вопросы, которые Эстер считала, так сказать, несущественными, она попросту игнорировала, и на этот вопрос я ответа не получила. После чего мысленно спросила: Когда ты впервые прибыла в эту страну? В Австралию?
Она погладила собаку и сказала: Я всегда здесь.
Даже Вневременным, тем, кто является на Земле, так сказать, постоянным резидентом, иногда выпадает подобная роскошь. Значит, ты никогда не покидала Австралию?
– Да. Я всегда оставалась на земле Нунгар, – сказала она вслух.
Я ей позавидовала. Для таких, как я, разведчиков, каждое новое возрождение – это лотерея и в выборе точки на земном шаре, и демографии, и пола. Мы умираем и пробуждаемся, невинные как младенцы, через сорок девять дней и чаще всего – в совершенно ином месте и окружении. Я попыталась представить себе, что всю свою метажизнь проведу на одном месте, мигрируя из одного тела, старого или умирающего, в новое, молодое и здоровое, но никогда не нарушая связь с неким кланом, с определенной территорией.
– Как ты меня нашла? – спросила я.
Эстер отдала последний кусок колбасы собаке.
– Буш говорит, разве ты не знаешь? А мы слушаем.
Я заметила, что четверо воинов снимают с мула седельные сумки.
– Вы что, крадете мой багаж?
Женщина-полукровка встала. Мы понесем твои сумки. В наш лагерь. Ты идешь?
Я посмотрела на Калеба Уоррена и с тревогой сказала ей мысленно: Кто-нибудь его съест, если мы оставим его здесь.
– Или, – сказала я уже вслух, – на нем может от костра вспыхнуть одежда; или он просто растает на солнце.
Эстер изучала свою руку. Вскоре он проснется, и голова у него будет как улей с пчелами. Он подумает, что уже убил тебя.
* * *
Мы шли большую часть ночи, пока не достигли скалистого выступа, название которого на языке народа нунгар означало «пять пальцев»; неподалеку находился нынешний Армадейл. Сопровождавшие нас воины были уроженцами этих мест, ну а Эстер прибыла туда только на лето. Уже со следующего утра я очень старалась принести хоть какую-то пользу своим хозяевам, но хотя в своих прошлых жизнях мне довелось быть членом племен ицекири, кавескар и гуредж, я все же успела привыкнуть к более обеспеченной жизни, будучи Лукасом Маринусом, Кларой Косковой и Пабло Антеем; прошло уже как минимум два века с тех пор, как я со своими соплеменниками добывала себе пропитание охотой и грабежами. От меня было больше толку, когда я помогала женщинам скоблить шкуры кенгуру, или лечить кому-то сломанную руку, или собирать в буше мед. Я также развлекалась тем, что с наслаждением удовлетворяла свое любопытство протоантрополога: мои дневники сохранили записи о том, как очищали землю, выжигая кустарник; как тем же способом выкуривали из чащи дичь; как нунгары почитали тотемных животных; как с юга явились пятеро мужчин, чтобы выменять красную охру на ценное дерево burdun; как происходил торжественный обряд родительства, учрежденный Эстер, которая, покинув свое тело, проникала в зародыш и осуществляла психозотерический тест ДНК. Группа племенных сородичей Эстер продемонстрировала мне пример сострадательного отношения к слабоумному дядюшке; они, правда, с большим недоверием относились к моему европейскому происхождению, но все же оказывали должное уважение как «коллеге» Мумбаки, Boylyada maaman. За детьми практически никакого присмотра не было. Один мальчик по имени Кинта любил, позаимствовав у меня куртку и шляпу, важно во всем этом разгуливать; а еще дети очень любили демонстрировать мне – точнее, тогдашнему Пабло Антею, неуклюжему бледнолицему европейцу, – свои многочисленные умения коренных жителей буша. Мои попытки разговаривать с ними на их языке вызывали бесконечное веселье, но с помощью соплеменников Эстер мне все же удалось составить словарь языка нунгар, безусловно, далекий от совершенства, но лучший из существующих в настоящее время.
Нунгары не считали Мумбаки божеством; ее воспринимали как хранительницу племени и его коллективной памяти, как целительницу, как самое надежное оружие и как главного судью. Она постоянно перемещалась с места на место и жила то в одном поселении сородичей, то в другом, отводя на пребывание в каждом несколько месяцев из шести нунгарских времен года и помогая каждой из этих больших семей всем, чем только могла; одновременно она старалась внушить соплеменникам мысль, что чересчур яростное сопротивление европейцам может привести лишь к еще большему количеству жертв среди аборигенов. Она сама призналась мне, что из-за этого некоторые называют ее предательницей, однако в последнее время, к началу 1870-х, ее доводы оказались вполне доказаны конкретными примерами. Европейцев было слишком много, они обладали поистине ненасытным аппетитом, чрезвычайно неустойчивой моралью и очень метко стреляющими ружьями. Хрупкая надежда племени нунгар на выживание могла быть связана только с тем, что они сумеют как-то приспособиться к новым условиям, и любые негативные перемены во взаимоотношениях с европейцами означали бы, что у аборигенов этой надежды больше не осталось. Впрочем, нунгары и теперь толком не знали, что на уме у этих «людей-с-кораблей», именно поэтому Мумбаки когда-то и выбрала для своего нынешнего пребывания десятилетнюю девочку-полукровку. С той же целью она пригласила и меня, то есть Пабло Антея, в стойбище Пять Пальцев – ей хотелось, чтобы нунгары получили возможность узнать о широком мире и населяющих его людях что-то еще.
Ближе к ночи мы с Эстер уселись напротив друг друга у костра, горевшего перед входом в ее маленькую пещеру, и стали мысленно беседовать о возникновении империй, об их возвышении и крахе, о больших городах, о том, какие теперь строят суда и какое развитие получила промышленность. Говорили мы и о работорговле, о вывозе людей из Африки, о геноциде автохтонного населения на Земле Ван Демена, о возделывании земли, о брачных союзах, о фабриках, о телеграфе, о газетах и журналах, о математике и философии, о юриспруденции и деньгах, а также о сотне других вещей. Я чувствовала себя примерно так же, как Лукас Маринус со своими просветительскими выступлениями в домах ученых Нагасаки. Я рассказывала Эстер о том, кто такие поселенцы, высадившиеся во Фримантле, почему они совершили столь далекое путешествие, во что они верили, чего желали и чего боялись. Я попыталась также объяснить, что такое религия, но в племени нунгар не доверяли священникам, особенно после того, как те роздали одеяла, «присланные Иисусом», людям из нескольких кланов, живущих выше по реке Суон; не прошло и нескольких дней, как люди там начали умирать от страшной болезни – судя по описаниям Эстер, это более всего было похоже на черную оспу.
Впрочем, почти на всех «подопечных» территориях Эстер в первую очередь считали Учителем. Ее поразительный метавозраст стал мне очевиден, когда во время нашей очередной ночной безмолвной беседы она стала перечислять имена всех своих предыдущих реципиентов, а я выкладывала в ряд по камешку на каждое названное имя. Камешков набралось 207. Мумбаки обычно вселялась в тело своего очередного «хозяина», когда тому было лет десять, и оставалась до его смерти, что наводило на мысль о том, что ее метажизнь продолжается уже не менее семи тысячелетий. Это было в два раза дольше, чем у Кси Ло, старейшего из всех Вневременных, до сих пор известных Хорологам; но даже Кси Ло при своем «весьма почтенном» возрасте в двадцать пять веков казался просто юношей по сравнению с Эстер, душа которой существовала до возникновения Рима, Трои, Древнего Египта, Пекина, Ниневии и Ура. Она учила меня кое-каким своим молитвам, которые я пыталась идентифицировать с различными формами почитания Глубинного Течения задолго до Раскола. В некоторые вечера мы с ней совершали Акт Трансверсии, и Эстер как бы развертывала мою душу внутри своей, чтобы я могла получить необходимые мне знания гораздо быстрее и в гораздо большем объеме, чем просто задавая вопросы в привычном обличье. Когда же она проникала в мою душу и сканировала мои мысли, я чувствовала себя третьесортным поэтом, который принес показать свои жалкие стишата самому Шекспиру. А уж когда Эстер позволяла мне сканировать ее мысли, я и вовсе казалась себе жалким мальком, которого выплеснули из привычного аквариума в глубокое море.
