Тема доклада Чизмена была «Может ли литература изменить мир?». На этом выступлении должны были присутствовать лучшие представители культурной элиты, собранные в вытянутом зале с белеными стенами на верхнем этаже герцогского дворца, краеугольного камня Картахены 2016 года. Но когда на сцену под овации вставшего зала поднялись трое колумбийских писателей, все пошло не в ту сторону. Они приветствовали аудиторию, точно герои послевоенного сопротивления. Следом за ними на сцену поднялась и ведущая собрание дама, тоненькая, как прутик, в кроваво-красном платье и прямо-таки увешанная крупными золотыми побрякушками, которые легко было разглядеть даже с моего места в последнем ряду. Ричард Чизмен на этот раз выбрал внешность английского консула – кремовый костюм-тройку и пурпурно-сливовый галстук; однако он скорее напоминал мохнатого игрушечного медведя из «Возвращения в Брайдсхед». Трое «революционеров» заняли свои места, и мы, не говорящие по-испански, надели наушники, чтобы слушать синхронный перевод. Сперва переводчица выдала приветствие женщины-председателя, затем – консервированные биографии каждого из четырех гостей. Биография Ричарда Чизмена оказалась самой скудной: «Один из знаменитых и уважаемых английских критиков и романистов». Не хотелось бы несправедливо обвинять ее в неосведомленности: страница в Википедии, посвященная Ричарду Чизмену, тоже была достаточно убогой, хотя его «знаменитый разнос» романа Криспина Херши «Эхо должно умереть» там упоминался, а также имелся линк на сайт журнала «Piccadilly Review». Гиена Хол говорил, что буквально из кожи вон лез, пытаясь удалить этот линк, но Википедия взяток не берет.

Чтения в Южной Америке – мероприятие интерактивное, как у нас стендап-шоу. В наушниках продолжала трещать болтушка-переводчица, вместо синхронного перевода излагая краткое содержание того или иного пассажа и время от времени честно признаваясь: «Извините, но я понятия не имею, что он имел в виду. И не уверена, что и сам автор сказанного это понимает». Ричард Чизмен зачитал сцену из своего нового романа «Человек в белом автомобиле»; сцена была посвящена последним мгновениям жизни главного героя, Сонни Пенхоллоу, кембриджского студента, который направляет свой винтажный «Астон Мартин» с корнуэльского утеса в пропасть. Прозе Чизмена не годилась даже такая яркая оценка, как «ужасно»: это была самая настоящая посредственность, и я видел, как слушатели один за другим снимают наушники и вытаскивают смартфоны. Когда Чизмен закончил чтение, прозвучали довольно жидкие аплодисменты, тогда как после моего вчерашнего выступления реакция была настолько бурной, что зал едва удалось успокоить.

Затем начался «круглый стол», и пошла совсем уже всякая ерунда.

– Литература должна убивать! – заявил первый «революционер». – Я пишу, держа в одной руке карандаш, а в другой – нож! – И взрослые люди вставали, радостно его приветствовали и аплодировали.

Второй революционный писатель не отставал от первого:

– Вуди Гатри, один из немногих действительно великих американских поэтов, написал на своей гитаре краской «Эта гитара убивает фашистов»; а я на своем лэптопе написал: «Эта машина убивает неокапитализм!» – Ну, тут уж толпа в зале совсем обезумела от восторга!

Вереница опоздавших, шаркая ногами, стала пробираться на свободные места в том ряду, что был передо мной. Это была прямо-таки идеальная возможность незаметно удрать; видимо, обо мне позаботилось само провидение. Скрытый этим живым щитом, я выскользнул из зала и быстро пошлепал вниз по лестнице с белеными стенами. В дальнем конце просторного двора Claustro de Santo Domingo я заметил Кенни Блоука; он что-то читал собравшимся вокруг него детям, и те слушали его как завороженные. Мой отец любил рассказывать историю о приеме, на который Роальд Даль прибыл на вертолете и призывал каждого встречного: «Пишите книги для детей – эти маленькие говнюки поверят чему угодно». Я вышел через герцогские ворота на площадь, где Деймон Макниш давал свой последний вечерний концерт. Пять кварталов по не особенно прямой 36-й улице. Я закурил, но, не успев толком затянуться, швырнул сигарету в канаву. Чизмен давно бросил курить, так что запах табака может стать смертельно опасной подсказкой. Черт возьми, к подобным делам надо относиться серьезнее, хотя мне еще никогда не доводилось делать ничего подобного. С другой стороны, никогда еще ни один рецензент так бессмысленно не убивал чужую книгу, как это сделал Ричард Чизмен с моим романом «Эхо должно умереть». В уличном киоске шипели жареные бананы. Какой-то малыш смотрел на улицу с балкона второго этажа, прижавшись лицом к решетке, как заключенный. Солдаты бдительно охраняли банк; на шее у каждого висел автомат, но я все равно был рад, что мои деньги не зависят от их неусыпной бдительности: один увлеченно отправлял кому-то эсэмэску; второй флиртовал с проходившей мимо девчонкой не старше моей Джуно. Интересно, Кармен Салват замужем? Она ни разу об этом не упоминала.

Сосредоточься, Херши. Черт побери, ты идешь на серьезное дело! Сосредоточься!

Теперь войди с ярко освещенной раскаленной улицы в прохладный отделанный мрамором и тиковым деревом вестибюль гостиницы «Santa Clara» и спокойно пройди мимо двух швейцаров, один из которых явно обучен убивать. Они сразу оценят и твою одежду, и твою принадлежность к гринго, и твой уровень доходов. Сними темные очки и самым невинным образом подмигни им: Как видите, ребята, я живу именно в этой гостинице, – но на всякий случай постарайся на обратном пути мимо них не ходить. Теперь минуй внутренний дворик, проберись сквозь толпу любителей перекусить перед обедом, попивающих капучино и отправляющих мейлы в просторном зале, бывшей трапезной, где монахини-бенедиктинки когда-то вместе с пищей впитывали Святой Дух. И старайся не смотреть в глаза этой проклятой всезнающей майны. Затем за журчащим недремлющим фонтаном поднимись по лестнице на четвертый этаж. Пройди по тому же коридору, что и вчера в полночь, и сверни в тупичок, где находится нужный тебе номер. Не сворачивай туда, где залитый солнцем коридор ведет вокруг гулкого лестничного пролета в верхний внутренний дворик, а оттуда – в мою комнату, где я, Криспин Херши, обычно напиваюсь в стельку. Пусть злодейский путь приведет тебя прямиком к комнате Ричарда Чизмена под номером 405, и там ты, Криспин Херши, исполнишь задуманное. Промельк дежа-вю – и в голове звучат слова Джеффри Чосера:

Но мне угодно отыскать не смерть, а справедливость. А нет ли свидетелей? Ни одного. В таком случае пойдем противу всяких правил. Возле двери в номер 403 стояла тележка горничной, но самой горничной видно не было. Номер 405 был за углом, предпоследний в тупиковом конце коридора. В голове у меня звучала песня Леонарда Коэна «Dance Me to the End of Love», а за аркой окна виднелись крыши домов, голубая полоска Карибского моря, облака, похожие на грязные кочаны цветной капусты… и вдали, на том берегу бухты, небоскребы, уже законченные и еще не достроенные. Вот и номер 405. Тук-тук-тук. Кто там? Это, блин, твоя доза пришла, Дики Чизмен. Внизу на улице взревывал мотоцикл – с каждым разом на октаву выше. Вот она, украденная у Чизмена электронная карточка, которую я «оставил себе» после вчерашнего поступка «доброго самаритянина»; вот она, данная мне самой Судьбой возможность воплотить в жизнь отлично продуманный план. Если Чизмен сегодня утром заметил пропажу карточки и получил взамен новую с новым кодом, то на двери замигает красный огонек, а дверь не откроется, и тогда придется срочно завершать неудавшуюся миссию. Но если Судьбе захочется подтолкнуть меня к решительным действиям, то на двери зажжется зеленый огонек. Дверная рама была украшена резным изображением ящерицы, которая, казалось, то и дело высовывает свой дрожащий язычок.

Ну, довольно. Прикладывай карту. Давай же!

Зеленый. Давай-давай-давай-давай-давай!

Дверь за мной тихо закрылась. Хорошо, что в комнате уже успели прибрать и постель застелили. Ладно, если войдет горничная, просто сделаешь вид, что все в порядке. Рубашка свисала с дверцы буфета, и на прикроватном столике по-прежнему лежала книга Лакснесса «Самостоятельные люди». Как мусульманским женщинам во время менструаций запрещено прикасаться к Корану, так и этому говнюку Ричарду Чизмену следовало бы запретить прикасаться к Лакснессу, пока он не наденет пару латексных перчаток. Между прочим, прекрасная мысль. Извлеки перчатки из кармана пиджака и надень. Так, хорошо. Теперь отыщи в гардеробе чемодан Ричарда Чизмена. Хм, идеальный чемодан: новый, дорогой, вместительный. Открой его и расстегни молнию на внутреннем кармане. Идет довольно туго, похоже, этой молнией он никогда не пользуется. Теперь вытаскивай свой швейцарский нож, отличный армейский нож, и осторожно надрежь внешнюю сторону подкладки. Немного, на полдюйма. Отлично. Вынь из кармана заветный конвертик размером с кредитную карту и осторожно, осторожно оторви уголок, а потом рассыпь вокруг, как бы случайно, немного белого порошка – человек может сразу и не заметить, зато для носа какого-нибудь бигля вонять будет не хуже дерьма скунса. Теперь всунь конвертик в прорезанное отверстие в подкладке кейса и протолкни поглубже. Закрой молнию на внутреннем кармане. Засунь кейс обратно в гардероб и проверь, чтобы Санта-Клаус не оставил предательской дорожки из крошек. Нет, все чисто. Все хорошо. А теперь быстренько убирайся отсюда. Так сказать, со сцены преступления. Только сперва сними резиновые перчатки, идиот…

В коридоре я опять столкнулся с горничной; она, неожиданно разогнувшись, вынырнула из-за своей тележки и устало мне улыбнулась. Сердце так и замерло в груди, скрипнув тормозами. Даже произнося короткое «хэлло», я понимал, что совершил фатальную оплошность. Она тоже одними губами сказала «хэлло», и ее взгляд скользнул по моим темным очкам, но я, идиот, уже дал понять, что говорю только по-английски. Господи, как глупо! Я поспешил назад по тому же извилистому коридору. Да не беги ты, как муж, нарушивший супружескую верность и спасающийся бегством! Иди медленней! Вот черт: неужели горничная заметила, как я стягивал с рук резиновые перчатки?

Может, лучше вернуться и забрать этот проклятый кокаин?

Успокойся! Для неграмотной служанки ты просто еще один белый мужчина среднего возраста в темных очках. Для нее комната 405 – это твоя комната. Она уже забыла, что тебя видела. Я благополучно миновал сонных охранников в вестибюле и другой дорогой вернулся в исходную точку. На этот раз я все-таки закурил. Резиновые перчатки я выбросил в мусорный бак за рестораном. Потом снова вошел в ворота Claustro de Santo Domingo, небрежно махнув своей VIP-карточкой, и увидел Кенни Блоука, который говорил какому-то мальчику: «Ну, это вообще отличный вопрос…» Теперь надо подняться наверх по альтернативному пути, но для этого придется пройти через просторный вестибюль, где сотни три людей внимательно слушают Холли Сайкс, которая с маленькой сцены в дальнем конце помещения читает какой-то отрывок из своей книги. Я остановился. Что, черт возьми, все эти люди в ней находят? Слушают ее, разинув рот, и, не отводя глаз, следят за текстом перевода, который ползет по большому экрану над сценой. Даже фестивальные эльфы пренебрегают своими придворными обязанностями ради женщины по фамилии Сайкс, пишущей об ангелах. «Мальчик издали был похож на Жако, – читала Холли Сайкс, – и ростом, и одеждой, и внешностью, но я знала, что мой брат сейчас в Грейвзенде, за двадцать миль отсюда. – В зале стояла тишина, как в заснеженном лесу. – Мальчик помахал мне рукой, словно давно поджидает меня здесь, и я невольно помахала ему в ответ, а он повернулся и исчез в проходе под шоссе. – В зале многие утирали слезы, слушая эту бездарную стряпню! – Как мог Жако преодолеть такое расстояние, да еще ранним утром в воскресенье? Ему ведь всего семь. И как он сумел меня разыскать? И почему он меня не подождал, а скрылся в этом темном туннеле под шоссе? Я бросилась следом за ним…»

Я торопливо поднялся по лестнице в верхний зал и плюхнулся на свое место в последнем ряду, невидимый со сцены. Люди разговаривали, вставали, посылали эмэмэски. «Нет, я, пожалуй, не совсем согласен с тем, что поэты – это непризнанные законодатели нашего мира, – жевал свою жвачку Ричард Чизмен. – Только такой третьесортный поэт, как Шелли, мог поверить столь самонадеянным мечтам…»

Вскоре симпозиум закончится, думал я, и я, подойдя к сцене, скажу ему: «Ричард, твоим голосом говорила сама истина – с начала и до конца».

Вечер. На узких улочках, проложенных голландцами и построенных их рабами четыре века назад, бабушки поливали герани. Я поднялся по крутой каменной лестнице на стену старого города. От камней тянуло жаром, накопленным за день; жар чувствовался даже сквозь тонкие подошвы туфель. Солнце цвета розоватых стеблей ревеня, толстея прямо на глазах, опускалось в Карибское море. Ну почему я должен жить в этой проклятой, дождливой, сучьей стране? Если мы с Зои все же действительно затеем развод и пройдем сквозь эту грязную процедуру, то почему бы мне не бросить все к чертовой матери и не поселиться в каком-нибудь теплом месте? Здесь, например. Внизу подо мной на грязной полоске земли между морем и четырехполосным шоссе, забитом машинами, мальчишки играли в футбол: игроки одной команды была в майках, а второй – по пояс голые. Я прошел еще немного вперед, нашел свободную скамью и уселся. Итак, еще минута, и приговор будет приведен в исполнение?

Да, и никакой отсрочки, черт побери! Я четыре года потратил на «Эхо должно умереть», а этот Чизмен со своей бородой, курчавой, как волосы на лобке, зарезал мой прекрасный роман, написав каких-то восемьсот слов! Зато, утопив меня, он сразу увеличил собственный вес в литературном мире. Это называется кражей. И справедливость требует, чтобы вор был наказан.

Я сунул в рот пять мятных пастилок, вытащил предоплаченный телефон, которым меня снабдил издатель Мигель, и цифра за цифрой набрал нужный мне номер, который скопировал с плаката в Хитроу. Шум дорожного движения, крики морских птиц и футболистов сразу словно затихли вдали. Я нажал на кнопку «call».

Какая-то женщина ответила почти мгновенно: «Таможенная служба аэропорта Хитроу, конфиденциальная линия». Я заговорил, пользуясь самым гадостным акцентом в стиле Майкла Кейна, который еще усугубляло бряканье о зубы конфет, сунутых в рот:

– Послушайте, тут один старый наркоман Ричард Чизмен завтра вечером вылетает из Колумбии в Лондон рейсом ВА713. Да, завтра, рейс ВА713. Вы меня поняли?

– Да, сэр, ВА713. Да, я все записала. – Я вздрогнул. Ну, конечно, они просто обязаны это делать! – Еще раз, сэр, повторите, пожалуйста, его имя?

– Ричард Чизмен. «Cheese» и «man». У него в чемодане кокаин. Пусть ваша служебная собачка понюхает. Увидите, что будет.

– Поняла вас, сэр, – сказала женщина. – Могу я спросить…

КОНЕЦ ВЫЗОВА, сообщили неуклюжие пиксели на крошечном экране, и ко мне сразу вернулись все звуки вечера. Я выплюнул мятные пастилки. Они загремели по камням вниз и остались лежать там, точно кусочки выбитых в драке зубов. Ричард Чизмен свое действие уже совершил, а это будет моя ответная реакция. Этика – понятие относительное, это еще Ньютон открыл. Возможно, сказанного мной по телефону будет достаточно, чтобы в аэропорт сбежалась целая толпа полицейских. А может, и нет. Может, Чизмена и отпустят после конфиденциальной беседы и строгого внушения, а может, сделают эту историю достоянием общественности. И тогда Чизмен, скорее всего, потеряет свою колонку в «Telegraph». А может, и не потеряет. В общем, я свое дело сделал, и теперь все в руках Судьбы. Я стал медленно спускаться по каменным ступеням, потом остановился и наклонился, притворившись, что завязываю шнурок. И тайком «обронил» мобильник в сточную канаву. Плюх! К тому времени, как оттуда извлекут останки телефона, если это вообще когда-нибудь произойдет, все те, кто жив сейчас, в этот чудесный вечер, уже сто лет как будут мертвы.

Да, дорогой читатель, и вы, и я, и Ричард Чизмен – все мы будем уже мертвы.

Афра Бут начала читать следующую страницу своего «Меморандума» с длинным названием «Бледная, злоязычная, лишенная какой бы то ни было новизны де(КОН?)струкция постпостфеминистских соломенных чучелок в новой фаллической беллетристике». Я открыл бутылку с газированной водой – ш-ш-ш-хлоп-буль-буль-буль! Справа от меня председательствующий профессионально прикрыл глаза, делая вид, что внимательно слушает Афру, но я подозревал, что он попросту дремлет. Задняя стеклянная стена зала давала прекрасную возможность любоваться рекой Суон, серебристо-голубой, сверкающей под солнцем, пересекающей весь западно-австралийский город Перт. Сколько же времени Афра уже нудит? Это, пожалуй, даже хуже, чем в церкви. И непонятно, то ли наш ведущий действительно заснул, то ли не решается прервать мисс Бут на середине доклада? Что же я пропустил? «Если поднести их к зеркалу гендерности, то маскулинные метапарадигмы женской психики отразят весь подтекст некой асимметричной непрозрачности; иначе говоря, когда Венера рисует себе Марса, она начинает снизу – из прачечной, от пеленального столика. А вот когда Марс представляет себе Венеру, то видит ее только сверху – с трона имама, с кафедры архиепископа или сквозь увеличительное стекло порнографии…» Я не удержался и стал потягиваться. Афра Бут так и взвилась:

– Засыпаешь без презентации с картинками, Криспин?

– Ну что ты, Афра, это у меня просто легкий приступ глубинного тромбоза. – Я был вознагражден немногочисленными нервными смешками, и перспектива скорого сражения несколько оживила измученных солнцем жителей Перта. – Дорогая, по-моему, ты вещаешь уже несколько часов подряд. И потом, разве не предполагалось, что эта дискуссия будет посвящена душе?

– Этот фестиваль пока вроде бы не нуждался в цензорах. – Она гневно глянула на председательствующего. – Я права?

– О, вы совершенно, совершенно правы! – заморгал глазами тот. – В Австралии нет никакой цензуры. Решительно никакой!

– В таком случае, может быть, Криспин будет так любезен, – Афра Бут метнула в меня свой смертоносный луч, – и позволит мне закончить? Ведь каждому – кроме тех, разумеется, кто входит в круг его интеллектуальных подпевал, – совершенно ясно, что душа представляет собой прекартезианский аватар. А если для некоторых восприятие подобного концепта требует слишком большого напряжения, то продолжайте тихо сидеть в уголке и жевать свою жвачку.

– Лучше уж маленькую капсулу с цианидом, – пробормотал я, – знаете, какие в прячут в зубе.

– Криспин хочет, чтобы ему в зуб поместили капсулу с цианидом! Может быть, ему кто-нибудь окажет подобную услугу? Очень вас прошу!

О, эти мумии словно живой водой сбрызнули, так они сразу задергались и захихикали!

К тому времени, как Афра Бут закончила выступление, от положенных на все заседание девяноста минут осталось всего пятнадцать. Председательствующий попытался накинуть лассо на ускользающую тему и спросил у меня, верю ли я в существование души и, если верю, как представляю себе эту душу. Я, разумеется, стал рассуждать о душе как некоей кармической табели успеваемости, своего рода духовной регистрации, и назвал ее запоминающим устройством, фиксирующим любой отклик нашего тела на то или иное действие или ощущение, а также – неким плацебо, которое мы генерируем, дабы исцелить себя от страха перед собственной смертностью. Афра Бут тут же заявила, что я отвечаю на поставленный вопрос, по меньшей мере, недобросовестно, ибо «всем известно», что я – классический уклонист от исполнения каких бы то ни было обязательств. Это был явный намек на мой недавний развод с Зои, широко освещенный прессой, так что я предложил Афре оставить трусливые инсинуации и прямо высказать все, что она против меня имеет. Она незамедлительно обвинила меня в «хершицентризме» и паранойе. Я в долгу не остался и заявил, что все ее обвинения безмозглые и абсолютно ни на чем не основанные, поскольку на то, чтобы хоть как-то их обосновать, у нее попросту не хватает мозгов. Я всеми возможным способами подчеркнул слова «мозги» и «безмозглые». Ничего нее поделаешь: столкновение характеров.

– Трагический парадокс Криспина Херши, – парировала Афра Бут, обращаясь к участникам встречи, – заключается в том, что сам себя он позиционирует как борца со всеми и всяческими клише, эта фишка – такой Джонни Роттен от литературы – представляет собой осточертевший стереотип, характерный для мужского зверинца. Но даже и такая, двойственная, его позиция оказалась безнадежно подорвана его недавним выступлением в защиту наркоторговца, которому суд вынес справедливый приговор.

Я представил себе, как в ванну, где сидит Афра Бут, падает включенный в сеть фен: как судорожно подергиваются ее конечности, как дымятся ее волосы, как она в корчах умирает…

– Ричард Чизмен – жертва ужасной судебной ошибки, – сказал я, – и использовать случившуюся с ним беду как орудие наказания для меня – поступок невероятно вульгарный даже для вас, доктор Афра Бут.

– Ничего себе жертва ошибки! Да у него под подкладкой чемодана было найдено тридцать граммов кокаина!

– Мне кажется, – осторожно вмешался председательствующий, – нам следовало бы вернуться к…

Я не дал ему договорить:

– Тридцать граммов кокаина никого не способны превратить в наркобарона!

– Я сказала не так, Криспин. Проверь внимательно запись. Я сказала «наркоторговец».

– Но ведь нет же никаких свидетельств, что именно Ричард Чизмен спрятал этот кокаин!

– Тогда кто же это сделал?

– Я не знаю, но…

– Благодарю вас.

– …но Ричард никогда не стал бы так сильно и так глупо рисковать!

– Если только он не законченный наркоман, который считает себя настолько знаменитым, что это позволяет ему плевать на колумбийские законы. Собственно, к такому выводу пришли также судья и члены жюри.

– Если бы Ричард Чизмен оказался Ребеккой Чизмен, ты, Афра, была бы готова сжечь волосы у себя на лобке прямо перед колумбийским посольством, с воплями требуя справедливости. Самое большее, чего заслуживал Ричард, – это перевод в британскую тюрьму. Контрабанда – это преступление против той страны, куда ввозится запрещенный товар, а не той, откуда этот товар вывозят.

– Так, значит, ты подтверждаешь, что Чизмен действительно занимался контрабандой наркотиков?

– Ему следовало бы разрешить доказывать свою невиновность из британской тюрьмы, а не из вонючей ямы в Боготе, где невозможно получить даже простое мыло, не говоря уж о пристойном адвокате.

– Но Ричард Чизмен, будучи колумнистом правой «Piccadilly Review», весьма активно выступал против тюрем как средства устрашения. И уж если цитировать…

– Нет уж, довольно, Афра! Ты просто узколобый комок трансжиров.

Афра вскочила на ноги и наставила на меня палец, точно заряженный револьвер «Магнум»:

– Немедленно извинись, иначе получишь массу приятных впечатлений в австралийском суде, который сурово наказывает за клевету, диффамацию и гендерный фашизм!

– Я уверен, – начал председательствующий, – что Криспин всего лишь хотел сказать…

– Я требую извинения от этой чрезвычайно высоко себя мнящей шовинистической свиньи!

– Конечно же, я извинюсь перед тобой, Афра. На самом деле я собирался назвать тебя самодовольной сексисткой, совершенно неуместной особой и узколобым комком трансжиров, которая терроризирует аспирантов, заставляя их отправлять на Amazon хвалебные рецензии на ее книги, и которая, согласно показаниям вполне достойных свидетелей, 10 февраля в 16:00 по местному времени покупала роман Дэна Брауна в книжном магазине «Relay» в международном аэропорте «Шанги» в Сингапуре. И один такой свидетель-патриот уже загрузил ролик на YouTube, так что ты легко его там найдешь.

Аудитория дружно ахнула, по-моему, с явным удовлетворением.

– Только не говори, Афра, что ты просто купила эту книгу «для научной работы», потому что в это никто не поверит. Ну вот. Я очень надеюсь, что мое пространное извинение все окончательно прояснило?

– Вы, – заявила Афра Бут председательствующему, – не должны были давать слово этому отвратительному, циничному женоненавистнику! От него же просто исходит шовинистическое зловоние! А тебе, – она ткнула в меня пальцем, – понадобится адвокат, специализирующийся по вопросам диффамации, потому что я намерена в судебном порядке хлопотать о соответствующем наказании, чтобы наконец выбить из твоей башки это вонючее дерьмо!

Уход Афры Бут со сцены сопровождался раскатами грома, и я крикнул вслед:

– Ну, зачем же так, Афра! Ведь здесь ваши поклонники! Причем оба. Афра… Неужели я сказал что-то не то?

Я наконец миновал на велосипеде бесконечные сувенирные лавки и кафе, но уже через минуту оказался в тупике, на пыльном плацу, где обычно проходят парады. Площадь была окружена домами в стиле Второй мировой, и я припомнил, как мне рассказывали об итальянских военнопленных, интернированных на остров Роттнест. Эта цепочка мыслей снова привела меня к Ричарду Чизмену, как в последнее время меня приводили к нему и все прочие размышления. Мой судьбоносный акт мести, совершенный в прошлом году в Картахене, привел к совершенно обратному, неожиданному и трагическому результату: Чизмен вот уже триста сорок два дня из назначенного ему шестилетнего срока заключения пребывал в «Penitenciaria Central» в Боготе за распространение наркотиков. Распространение! И для подобного обвинения хватило одного проклятого крошечного конвертика! Группа поддержки «Друзья Ричарда Чизмена» сумела, правда, добиться, чтобы его перевели в одиночную камеру с более-менее нормальной койкой, но за эти «роскошества» нам пришлось заплатить две тысячи долларов гангстерам, которые заправляли в этом тюремном крыле. Бесчисленное – бесчисленное! – множество раз мне мучительно хотелось исправить то, что я сгоряча наделал, но, как гласит арабская пословица, «изменить прошлое не может даже Бог». Мы – то есть группа «Друзья Чизмена» – использовали любой канал, любую возможность, чтобы добиться сокращения срока или репатриации нашего великого критика в Соединенное Королевство, но это оказалось поистине непосильной борьбой. Доминик Фицсиммонс – да, тот самый, весьма умный и обходительный помощник министра юстиции, – как выяснилось, знал Чизмена еще по Кембриджу и был, разумеется, на нашей стороне, но ему приходилось действовать крайне осторожно, чтобы избежать обвинений в покровительстве закадычному другу. В других местах особого сочувствия к губастому колумнисту что-то не ощущалось. Люди замечали, что в Таиланде и Индонезии за это приговаривают к пожизненному заключению, и полагали, что Чизмен еще легко отделался, хотя жизнь в тюрьме Penitenciaria легкой никак не назовешь. Там каждый месяц случается по две-три смерти.

Я знаю, знаю. Только один человек мог бы вытащить Чизмена из этой проклятой дыры в Боготе, и этот человек – Криспин Херши. Но прикиньте, какова была бы для меня цена подобного подвига. Прикиньте, пожалуйста. Сделав исчерпывающее и чистосердечное признание, я бы и сам мгновенно оказался в тюрьме и, вполне возможно, в той же самой, где сейчас пребывал Чизмен. Гонорары адвокатам были бы просто убийственными, и в Интернете не появилось бы никакого сайта friendsofcrispinhershey.org, и никто не обеспечил бы меня отдельной камерой; скорее уж мне светил бы бассейн с пираньями. Джуно и Анаис навсегда отреклись бы от меня. Так что исчерпывающее и чистосердечное признание в моем случае было равносильно самоубийству, а, на мой взгляд, лучше быть виновным трусом, чем мертвым Иудой.

Я не мог так поступить с собой. Просто не мог.

За плацем вилась вдаль какая-то пыльная дорога.

Все мы на долгом жизненном пути совершаем немало неверных поворотов. И я, развернувшись, поехал на своем велосипеде в обратную сторону.

От полуденного солнца шел жар, как от микроволновой духовки с широко открытой дверцей, насквозь пропекая все незащищенные участки тела. Роттнест – островок довольно маленький, всего восемь квадратных миль, сплошные голые скалы и прожаренные солнцем овраги, а дорога состоит, похоже, из сплошных поворотов, подъемов и спусков, так что Индийский океан либо все время перед тобой, либо вот-вот снова появится из-за ближайшего поворота. На середине очередного подъема я не выдержал: слез с велосипеда и пошел пешком, ведя его рядом с собой. В ушах слышался бешеный стук сердца, рубашка напрочь прилипла к телу, отнюдь уже не такому уж мускулистому. Черт побери, когда это я успел так распуститься, стать таким рыхлым и толстым? Лет пятнадцать-двадцать назад я бы одним махом взлетел на этот холм, а теперь? Теперь я тащусь, как старая кляча, смотреть противно! Когда я в последний раз ездил на велосипеде? Лет восемь назад, не меньше; мы катались с Джуно и Анаис в саду за домом у нас в Пембридже. Однажды, когда у девочек были каникулы, я придумал для них особенно сложный маршрут с препятствиями в виде дощечек, с крутыми поворотами, отмеченными бамбуковыми шестами, с туннелями из простыней, развешанных на веревках для сушки белья; а еще там было злобное чудовище, сделанное из огородного пугала, которое нужно было на ходу, прямо с велосипеда, обезглавить мечом Эскалибуром. Я назвал эту игру «Кросс с препятствиями», и мы втроем гоняли по созданному мной лабиринту, засекая время. Девушка-француженка, бывшая у нас au pair, забыл, как ее звали, приготовила рубиновый лимонад из грейпфрутов, и, когда мы устроили пикник на волшебной полянке за огромной гортензией, покрытой пышной пеной цветов, к нам даже присоединилась Зои. Джуно и Анаис часто просили меня снова проложить какой-нибудь такой маршрут, и я все время собирался это сделать, но то нужно было срочно написать рецензию, то отправить кому-то электронное письмо, то довести до ума очередной эпизод в романе, и «Кросс с препятствиями» так и остался в единственном числе. А куда делись велосипеды моих дочерей? Наверное, Зои успешно от них избавилась. Избавляться от ненужных вещей – это она отлично умеет.

Наконец – слава богу! – я все-таки преодолел подъем и на вершине холма снова сел на велосипед и поехал вниз. Корявые, точно сделанные из железа, деревья торчали из светло-бежевой почвы по берегам крайне неаппетитных водоемов. Я представил себе, как первые моряки-европейцы высаживаются на этот остров, пытаются найти в этом инфернальном Эдеме питьевую воду и тихонько шепчут проклятья. Отморозки – из Ливерпуля, Роттердама, Гавра, Корка – загорелые до черноты, мускулистые и покрытые татуировками, с мозолистыми руками, больные цингой, склонные к педерастии…

Я вдруг почувствовал, что за мной кто-то наблюдает.

Ощущение было сильным. И безошибочным. И очень тревожным.

Я осмотрел склон холма. Каждый камень, куст…

…нет. Никого. Это просто… Просто что?

Мне захотелось вернуться назад, к самому началу пути.

Я снова развернулся и поехал по дороге, ведущей к маяку. Здесь не было величественных скал в шапке из облаков: маяк Роттнеста походил на коренастый палец, торчавший из окрестных скал и ворчавший: «Попробуй-ка присядь здесь, приятель». Он то и дело появлялся передо мной – каждый раз под каким-то странным углом и словно в каком-то неправильном масштабе, – но приблизиться к себе не давал. Помнится, в «Алисе в Зазеркалье» тоже был такой холм, до которого Алиса никак не могла добраться, пока не оставила все эти попытки. Может, и мне так поступить? О чем бы таком подумать, чтобы отвлечься?

О Ричарде Чизмене, о чем же еще? Ведь единственное, чего мне тогда хотелось, это привести Ричарда Чизмена в замешательство. Я с удовольствием представлял себе, как его задержат на несколько часов в аэропорте Хитроу, пока адвокаты будут распутывать дело, а потом нашего знаменитого, но теперь очень тихого рецензента благополучно выпустят на поруки или под залог. И все. Разве мог я предвидеть, что британская и колумбийская полиция вздумают насладиться редкой возможностью сотрудничества, в результате чего бедняга Ричард будет арестован еще до вылета, прямо в международном аэропорту Боготы?

«Ну, допустим, ты легко мог себе это представить», – упрекала меня совесть. Да, дорогой читатель, я очень сожалел о своем поступке и был твердо намерен искупить вину. С помощью сестры Ричарда Мэгги я создал в Интернете «Союз друзей Ричарда Чизмена», чтобы его имя постоянно было на слуху – все-таки, сколь бы прискорбным и подлым ни был тот мой поступок, я вряд ли нахожусь в первых рядах дивизии подлецов. Я же не тот католический епископ, который переводил священников, любивших насиловать мальчиков, из одного прихода в другой и тем самым избегал неприятностей, которые могли бы опорочить Святую Церковь? И я не экс-президент Сирии Башар Асад, который потравил газами тысячи людей, в том числе женщин и детей, только за то, что они проживали в пригородах, захваченных мятежниками? Я всего лишь наказал человека, который испоганил мою репутацию. Наказание, правда, оказалось несколько чрезмерным. Да, я виноват. Я об этом сожалею. Но моя вина – это мое бремя. Мое. И я уже наказан тем, что мне теперь приходится жить с этим непреходящим чувством вины.

В кармане рубашки зазвонил айфон, и, поскольку мне все равно нужно было передохнуть, я отошел в тень, за довольно большой валун, но выронил телефон, и тот упал на выбеленную жаром землю. Я поднял его за ленточку, которую к нему привязала Анаис, и подумал, что это, скорее всего, эсэмэска от Зои или, возможно, фотография с празднования тринадцатилетия Джуно в нашем доме в Монреале. За этот дом заплатил я, но с момента развода им владела Зои. Да, это действительно оказалась фотография: Джуно стояла рядом с тортом в виде пони и показывала мне сапожки для верховой езды, на которые я прислал ей денег, а рядом Анаис, сделав глупую рожу, держала плакатик «Bonjour, Papa!». Даже Зои ухитрилась поместиться на заднем плане, заставив меня гадать, кто же их сфотографировал. Это вполне мог быть и кто-то из многочисленного семейства Легранжей, но Джуно упоминала о каком-то типе по имени Джером, разведенном банкире, у которого тоже есть дочка. Мне было, в общем-то, плевать, с кем там путается Зои и кого теперь разводит на деньги, но я, черт возьми, имел право знать, кто укладывает моих дочерей спать и подтыкает им одеяло на ночь после того, как их мать решила, что я этого больше делать не буду? Зои не приписала ни слова, но подтекст был вполне ясен: У нас все прекрасно, спасибо тебе большое.

Я заметил на ветке, всего в нескольких метрах от меня, какую-то хорошенькую птичку – черно-белую с красной шапочкой и красной грудкой. Вот я сейчас ее сфотографирую и пошлю Джуно вместе со смешным поздравлением. Я вышел из «контактов» и нажал на кнопку «фото», но когда поднял глаза, то оказалось, что на ветке уже никого нет.

Когда я наконец добрался до маяка, то оказалось, что к стене прислонены чьи-то два велосипеда, и меня, то есть писателя Криспина Херши, это весьма огорчило. Я соскочил с седла, весь липкий от пота, чувствуя, что здорово натер седлом промежность, и поспешил убраться в тень под стеной маяка с солнечного участка дороги, залитого белым, каким-то атомным, светом. Но там – о господи! – как раз заканчивали пикник две особы женского пола. На молодой была псевдогавайская рубашка и довольно длинные, почти по колено, шорты цвета хаки; на скулах, на щеках и на лбу у нее виднелись следы какого-то голубоватого крема от загара. Та, что постарше, была одета более благопристойно, и на ней была мягкая, трепещущая на ветру белая шляпа, закрывавшая лоб от солнца; впрочем, и остальное ее лицо было практически полностью скрыто прядями густых черных волос и большими темными очками. Увидев меня, молодая тут же вскочила – она, собственно, была еще подростком – и сказала:

– Ого! Здравствуйте! Вы ведь Криспин Херши? – Ее произношение выдавало в ней жительницу устья Темзы.

– Да, я Херши. – Давненько меня уже вот так не узнавали вне соответствующего контекста.

– Здравствуйте. Меня зовут Аоифе, а это… э-э… э… моя мама… но вы, по-моему, с ней уже знакомы.

Женщина постарше встала, сняла темные очки и сказала:

– Добрый день, мистер Херши. По-моему, у вас нет ни малейших причин меня помнить, но…

– Холли Сайкс! Я прекрасно вас помню! Мы с вами встречались в Картахене в прошлом году.

– Ого, мам! – воскликнула Аоифе. – Оказывается, тот самый, великий Криспин Херши действительно тебя знает! Тетя Шэрон просто завопила бы от восторга: «Ка-а-ак?»

Она до такой степени напоминала мне Джуно, что у меня даже сердце заболело.

– Аоифе! – В голосе Холли явственно звучал материнский упрек: эта авторша романов об ангелах, пользовавшихся сверхвысоким спросом, явно стеснялась собственной славы. – Мистер Херши, безусловно, заслужил возможность отдохнуть в тишине и покое после такого фестиваля. А нам с тобой, по-моему, пора возвращаться в город.

Юная Аоифе отогнала от себя назойливую муху и сказала:

– Но мам! Мы же только что сюда приехали! И потом, это будет невежливо по отношению к мистеру Херши. Вы ведь не возражаете, если мы с вами разделим этот маяк, да?

– Вам, безусловно, нет ни малейшей необходимости срываться с места и куда-то уезжать из-за меня, – услышал я собственный голос.

– Класс! – сказала Аоифе. – В таком случае не хотите ли присесть? Или хотя бы подойти к нам поближе? Вообще-то, мы вас заметили еще на пароме, когда переправлялись на Роттнест, но мама сказала, чтобы я вас не беспокоила, потому что у вас ужасно усталый вид.

Похоже, эта особа, пишущая о жизни ангелов, изо всех сил старается меня избегать. Неужели я вел себя так уж грубо по отношению к ней там, на президентской вилле?

– Пожалуй, «спасибо, не беспокойтесь» тут в качестве ответа не годится?

– Вот именно. – Аоифе принялась обмахиваться шапкой, как веером. – Австралия и Новая Зеландия практически защищены от вторжения извне, потому что любая иностранная армия сумеет дойти только до середины пляжа, а потом сработают разница во времени и жара, они воскликнут «Ах!» и дружно повалятся на песок. На этом все вторжение и закончится. Извините, что мы пропустили ваше выступление.

Я вспомнил Афру Бут и сказал:

– Не о чем жалеть. Значит, – я повернулся уже к матери Аоифе, – вы тоже участвуете в писательском фестивале?

Холли Сайкс кивнула, отпила воды из бутылки и сказала:

– У Аоифе в Сиднее что-то вроде академического отпуска, так что эта поездка была очень кстати.

– В Сиднее я живу в одной комнате с девушкой родом из Перта, – тут же вставила Аоифе, – и она все время мне говорила: «Если будешь в Перте, то обязательно съезди на Ротто».

Черт побери, но эти тинейджеры вечно заставляют меня чувствовать себя ужасно старым!

– На Ротто?

– То есть сюда. Ротто – это остров Роттнест. Фримантл – это «Фрео»; полдень – это «полд». Правда здорово австралийцы все слова переделывают?

Нет, обычно отвечаю я, это просто отвратительно, это какой-то детский лепет! Но, с другой стороны, человечество попросту засохнет без юности. Язык засохнет без неологизмов. Все мы превратимся в замшелых старцев, говорящих на языке Чосера.

– Хотите свеженький абрикос? – Аоифе протянула мне бумажный пакет.

Язык с наслаждением разминал о небо сочную благоухающую мякоть абрикосов. Я выбрасывал абрикосовые косточки, думая о том, как в сказке мать Джека бросала бобы, думая, что наутро они прорастут и превратятся в стебель до небес.

– У зрелых абрикосов вкус в точности совпадает с их цветом.

– Вы говорите, как настоящий писатель, Криспин, – сказала Аоифе. – Мой дядя Брендан все время поддразнивает маму; говорит, что раз уж теперь она такая знаменитая писательница, ей бы следовало выражаться более цветисто и не пользоваться всякими такими словами: «Черт возьми, следи, наконец, за своим проклятым языком, или я тутошнее произношение в тебя палкой вколочу!»

– И совсем я не так разговариваю! – запротестовала Холли Сайкс.

Как же я соскучился по таким вот поддразниваниям! Где мои Джуно и Анаис?

– А что это за «академический отпуск» у вас, Аоифе?

– С сентября я буду изучать археологию в Манчестере, но мамин австралийский издатель знаком с одним профессором археологии из Сиднея… В общем, весь этот семестр я буду слушать его лекции – это как бы в обмен на помощь в проекте «Parramatta». Там была фабрика для женщин-заключенных. По-моему, было бы просто удивительно собрать по кусочкам историю их жизней.

– Идея явно стоящая. Во всяком случае, звучит заманчиво, – сказал я. – А что, Аоифе, ваш отец – археолог?

– Нет, папа был журналистом. Военным корреспондентом.

– А чем он теперь занимается? – Я слишком поздно заметил слово «был».

– Случилось несчастье. В его отель попала ракета. В Хомсе. Это в Сирии.

Я с пониманием кивнул и сказал:

– Пожалуйста, простите мою бестактность. Вы обе. Пожалуйста, простите меня…

– Это случилось восемь лет назад, – тут же постаралась успокоить меня Холли Сайкс, – и…

– …и я рада, – тоже принялась успокаивать меня Аоифе, – что в YouTube есть довольно много записанных папой интервью, и я всегда могу войти в Сеть – и вот он передо мной, онлайн, с кем-то там разговаривает, огромный, как жизнь. Кстати, очень даже неплохая причина зависнуть в Интернете.

Мой папа тоже есть в YouTube, подумал я, но, по-моему, смотреть на него там – значит, с каждым разом делать его еще более мертвым. И я спросил у Аоифе:

– А как его звали, вашего папу?

– Эд Брубек. У меня его фамилия: Аоифе Брубек.

– А это, случайно, не тот самый Эд Брубек? Который писал для журнала «Spyglass»?

– Да, это он, – сказала Холли Сайкс. – А вы читали его репортажи?

– Мы даже были знакомы! Когда это было? Году в 2002-м, в Вашингтоне. Зять моей бывшей жены состоял в списке кандидатов на премию Шихан-Дауэр. В тот год награда досталась Эду, а у меня там как раз была встреча с читателями, и вечером мы с ним случайно оказались за одним столом.

– А о чем вы с папой разговаривали? – спросила Аоифе.

– Да о сотне вещей! О его работе. Об 11 сентября. О страхе. О политике. О детской коляске в коридоре писательской квартиры. Он, помнится, сказал, что у него в Лондоне есть четырехлетняя дочка. – Аофе улыбнулась всем своим округлым лицом. – У меня один персонаж как раз был журналистом, и Эд разрешил мне задавать сколько угодно вопросов. Мы и после этого еще какое-то время изредка переписывались по электронной почте. Когда я услышал эту новость, о Сирии… – Я выдохнул. – Мои страшно запоздалые соболезнования вам обеим. Даже если они уже ничего не стоят. Он был чертовски хорошим журналистом.

– Спасибо вам, – сказала одна.

– Спасибо, – сказала другая.

Мы примолкли, глядя на одиннадцатимильную полосу моря, вспахиваемую паромом.

Вдали на фоне светлого неба высились темные небоскребы Перта.

В двадцати шагах от нас из зарослей лениво выползло какое-то средней величины млекопитающее, принадлежность которого я так и не смог определить, и двинулось вниз по склону. Оно было лохматым, как малый кенгуру валлаби, с красновато-коричневой шерстью, передние лапки были такие же, как у всех кенгуру, а морда острая, как у лисы или вомбата. Длинным языком зверек, точно пальцем, подобрал одну за другой все абрикосовые косточки.

– Боже мой! А это еще кто такой?

– Этот симпатичный чертенок называется квокка, – пояснила Аоифе.

– И что это значит – квокка? Если не считать того, что это чертовски удачная находка для игры в «Скраббл».

– Короткохвостый кенгуру. Сумчатое животное, которому угрожает уничтожение. Первые голландцы, которые здесь высадились, решили, что это такие гигантские крысы. Они потому и назвали этот остров Рэтс Нест: Роттнест по-датски. На материке почти все квокки были уничтожены собаками и крысами, но здесь им удалось выжить.

– Значит, если археология вам разонравится, то всегда есть еще естественная история?

Аоифе улыбнулась:

– Да я пять минут назад прочитала об этом в Википедии!

– По-моему, ему очень нравятся абрикосы? – сказал я. – Там один остался, хотя и слегка подпорченный.

Холли посмотрела на нас с сомнением:

– А как насчет призыва «Не кормите диких животных»?

– Но мы ведь не закармливаем их фруктовыми батончиками, мам! – возмутилась Аоифе.

– А уж раз им грозит вымирание, – прибавил я, – они просто обязаны употребить в пищу весь витамин C, какой только смогут раздобыть.

Я бросил абрикос вниз, и тот упал совсем рядом с квоккой. Зверек не стал раздумывать – подошел, понюхал, слопал и, задрав голову, вопросительно посмотрел на нас.

– «Пожалуйста, сэр, – сказала Аоифе дрожащим голосом, подражая Оливеру Твисту в работном доме, – можно мне еще немножко?» Какой он сообразительный, правда? Я непременно должна его сфотографировать!

– Только не подходи слишком близко, милая, – сказала ей мать. – Это все-таки дикое животное.

– Да-да, я поняла. – И Аоифе стала спускаться вниз, держа в руке телефон.

– Какой замечательный воспитанный ребенок! – тихонько сказал я Холли.

Она только взглянула на меня, и я увидел в ее глазах и в морщинках вокруг них столько яркой, напряженной жизни, что сразу подумал: если бы эта женщина не писала книги о каких-то ангельских существах для своих легковерных, разочарованных в жизни читательниц, мы с ней могли бы стать друзьями. Я догадывался, и не без оснований, что Холли Сайкс знает, что у меня две дочери и о моем разводе: бывший «анфан террибль британской словесности», может, и недостаточно знаменит, чтобы его книги пользовались повышенным спросом, но огромное интервью с Зои под названием «I Will Survive», опубликованное в «Sunday Telegraph», подарило миру весьма однобокую версию наших семейных бед. Мы с Холли смотрели, как Аоифе кормит квокку, и выбеленные солнцем склоны Роттнеста звенели вокруг нас, жужжали, свистели от неумолчных звуков, издаваемых насекомыми. В пыли проползла какая-то ящерица и…

Ощущение, что за мной наблюдают, вернулось и стало еще сильнее. Мы явно были здесь не одни. Тут было множество каких-то других существ. И совсем близко. Я мог бы в этом поклясться.

Дерево акации, какие-то жесткие заросли то ли кустарника, то ли травы, больше похожей на проволоку, здоровенный валун размером с садовый сарай… Никого.

– Вы тоже их чувствуете? – Холли Сайкс наблюдала за мной. – Здесь дворец эхо, вот в этом самом месте…

Если я скажу «да», то мне придется сказать «да» и всему ее рассыпающемуся, как хлопья, непознаваемому, выдуманному миру. Сказав «да», я уже не смогу отказаться от исцеления с помощью магического кристалла, от регрессионной психотерапии, от существования Атлантиды, от рэйки и от гомеопатии? Проблема в том, что она права. Я действительно их чувствую. Это место является… Ну-с, каким словом вы сумеете заменить слово «обитель призраков», господин писатель? В горле у меня пересохло, но моя бутылка с водой была пуста.

Внизу о скалы бились голубые волны. Эти несильные глухие удары слышались примерно каждую секунду. Дальше в море играли волны повыше.

– Их привезли сюда в цепях, – вдруг сказала Холли Сайкс.

– Кого?

– Людей из племени Нунгар. «Водьемап» – так они называли этот остров. То есть «место по ту сторону воды». – Холли почему-то принюхалась. – С точки зрения нунгар, землей владеть нельзя. Как нельзя владеть, скажем, тем или иным временем года или самим годом. То, что дает земля, люди должны делить между собой.

Голос Холли Сайкс постепенно становился все более монотонным и каким-то тусклым, невыразительным, запинающимся – такое ощущение, словно она синхронно переводила некий заковыристый текст. Или, может, пыталась расслышать какой-то один голос в огромной ревущей толпе.

– Пришли джанга. Мы решили, что это вернувшиеся назад мертвецы. Они забыли, как разговаривать по-человечески, пока были мертвыми, и теперь разговаривали как птицы. Но сперва они пришли не все, а лишь немного. Их каноэ были огромными, как холмы, но внутри пустыми, и походили на большие плавучие дома, в которых много-много комнат. Потом приплыли и их суда, все больше и больше, и каждый корабль исторгал толпы джанга. Они ставили ограды, чертили карты, привезли сюда овец, выкопали шахты и стали добывать металлы. Они стреляли в наших животных, но если мы убивали их животных, они начинали охотиться на нас, как на хищников, как на преступников, и забирали наших женщин…

Это представление могло бы показаться занятным или даже смешным, но я находился рядом с ней и видел, как болезненно пульсирует жилка у нее на виске, и я совсем растерялся, не зная, что и думать.

– Это что, сюжет книги, над которой вы сейчас работаете, Холли?

– Слишком поздно мы поняли, что джанга – это не умершие нунгар, которые восстали из могилы; джанга были Белыми Людьми… – Теперь голос Холли звучал совсем невнятно. Некоторые слова вообще были не слышны и как бы выпадали из речи. – А Белый Человек превратил Водьемап в тюрьму для нунгар. За то, что мы жгли кустарник, как делали это всегда, Белый Человек на корабле привез нас на Водьемап. За то, что мы сражались с Белым Человеком, Белый Человек привез нас на Водьемап. Цепи. Тюремные камеры. Ледяной карцер. Раскаленный карцер. Годы. Удары кнута. Работа. Но хуже всего то, что наши души не могут пересечь море. Так что когда тюремная лодка увозила нас из Фримантла, наша душа отрывалась от тела. Такая гнусная шутка. И, попав на Водьемап, мы, нунгар, мерли, как мухи.

Теперь я уже угадывал только одно слово из четырех. Зрачки у Холли Сайкс съежились и превратились в крошечные точки. И это, безусловно, никак нельзя было назвать нормальным.

– Холли?

Что следует делать в таких случаях? Как оказать ей первую помощь? Она, похоже, ничего перед собой не видела. Потом она снова заговорила, но английских слов было мало: я уловил только слова «священник», «ружье», «виселица» и «плыть». Знание языков аборигенов у меня было нулевое, а то, что с таким трудом срывалось с уст Холли Сайкс, черт возьми, явно не имело никакого отношения ни к французскому, ни к немецкому, ни к испанскому, ни даже к латыни. Вдруг голова Холли Сайкс резко дернулась назад и ударилась о стену маяка, и в мозгу у меня вспыхнуло слово эпилепсия. Я крепко схватил ее за голову, чтобы, если она вновь попытается ее разбить о стену, пострадала только моя рука. Затем я выпрямился, прижимая ее голову к своей груди, и заорал: «Аоифе!»

Девушка появилась из-за дерева почти мгновенно, испуганный квокка бросился наутек, а я снова крикнул:

– Аоифе, у твоей мамы какой-то приступ!

В одну секунду – сердце мое так билось, что я почти ничего не слышал, – Аоифе Брубек оказалась рядом со мной и, взяв в ладони лицо матери, резким тоном приказала:

– Мам! Немедленно прекрати это! Вернись назад! Мам, ты меня слышишь?

Какое-то надтреснутое монотонное то ли пение, то ли жужжание доносилось откуда-то из глубины глотки Холли.

– Как долго у нее были такие глаза? – спросила Аоифе.

– Секунд шестьдесят… Может, меньше. У нее что, эпилепсия?

– Значит, самое плохое позади. Нет, это не эпилепсия. Раз она перестала говорить, значит, сейчас она уже ничего не слышит… ой, вот черт! А это еще что за кровь?

Моя рука была перепачкана подсыхающей кровью.

– Это ее. Она ударилась о стену.

Аоифе поморщилась и стала осматривать голову матери.

– Здорово ударилась: там уже приличная шишка. Вот проклятье! Но, кажется, глаза у нее приходят в норму, видите?

Да, зрачки Холли и впрямь увеличились уже почти до нормальных размеров.

– Вы ведете себя так, словно с ней это уже случалось и раньше, – заметил я.

– И не один раз! – сказала Аоифе с каким-то явным подтекстом. – Вы, наверное, не читали ее книжку «Радиолюди»?

Я не успел ответить: Холли Сайкс заморгала, отыскала нас взглядом и с тревогой спросила:

– Господи, это только что снова случилось, да?

Аоифе, встревоженная, но старающаяся это скрыть, весело ответила:

– Да, мам. Добро пожаловать назад!

Холли все еще была бледна, как полотно.

– А что у меня с головой?

– Криспин говорит, что ты пыталась пробить ею стену маяка.

Холли Сайкс вздрогнула и посмотрела на меня.

– Вы слышали, о чем я говорила?

– Да, мне было довольно-таки сложно этого не делать. Но только сперва. А потом… это был уже не английский язык. Во всяком случае, не совсем английский. Послушайте, Холли, я, вообще-то, не очень разбираюсь в медицине, даже первую помощь толком оказать не умею, но меня все же очень беспокоит ваше состояние. Возможно, у вас сотрясение мозга. Так что сейчас спускаться на велосипеде с холма по такой извилистой дороге вам явно не стоит. Это было бы просто неразумно. У меня есть номер телефона той конторы, что дает велосипеды в аренду. Я попрошу, чтобы они вызвали сюда «Скорую помощь», и медики вас осмотрят и заберут. Я очень и очень советую вам поступить именно так.

Холли посмотрела на Аоифе, и та сказала, крепко сжав руку матери:

– Пожалуйста, Криспин, сделайте, как вы говорите.

Холли вдруг резко села и воскликнула:

– Бог знает, что вы могли об этом подумать, Криспин!

По-моему, это не имело никакого значения. Я стал набирать номер, но меня то и дело отвлекала какая-то маленькая птичка, которая все повторяла: «Крики-крики-крики…»

Уже раз в пятнадцатый Холли простонала:

– Господи, как же неловко вышло!

Паром уже подходил к Фримантлу.

– Пожалуйста, Холли, перестаньте. Ничего страшного не случилось.

– Но мне ужасно, ужасно стыдно, Криспин! Ведь я испортила вашу прогулку на Роттнест.

– Мне все равно придется вернуться на этом же пароме обратно. Если какое-то место и обладает кармой проклятия, то это Роттнест. А то все эти расчудесные галереи, где продаются изделия умельцев-аборигенов, просто лишают меня желания жить. Это все равно как если бы немцы построили на территории Бухенвальда еврейский ресторан.

– Сразу видно писателя! – заметила Аоифе, приканчивая фруктовое мороженое на палочке.

– Писательство – это патология, – сказал я. – Но я непременно все это запишу, причем завтра же, если смогу.

Моторы парома взвыли и затихли. Пассажиры собрали свои пожитки, сняли наушники и стали собирать разбредшихся детей. У Холли зазвонил телефон, и она, глянув на экран, сказала:

– Это моя подруга. Она нас заберет. Я скажу ей буквально пару слов.

Пока она разговаривала по телефону, я проверил свои сообщения. Ничего нового; последними были присланные Джуно фотографии со дня рождения. Наш интернациональный брак с Зои некогда казался нам чем-то вроде проникновения в шкаф, полный неожиданных открытий и странных вещей, но интернациональный развод – это, скажу я вам, не для слабонервных. Сквозь покрытое каплями воды оконное стекло я видел, как молодой австралиец прыгнул на причал и стал крепить чалки к окрашенным стальным столбикам.

– Подруга подхватит нас у здания терминала. – Холли убрала телефон. – У нее хватит места и для вас, Криспин, если вы все же захотите вернуться в отель.

Пожалуй, сил на то, чтобы вернуться на остров, у меня уже не осталось; как, впрочем, и на осмотр Перта.

– Да, пожалуйста, если это удобно.

Мы двинулись по причалу к бетонному пирсу; я еле волочил ноги, которые почему-то с трудом привыкали к terra firma. Аоифе помахала рукой какой-то женщине, та ей ответила, но до меня не доходило, кто эта подруга Холли, пока я не оказался от нее в двух шагах.

– Хэлло, Криспин, – сказала она, словно хорошо меня знает.

– Ну конечно! – напомнила мне Холли. – Вы же встречались в Колумбии!

– Возможно, – улыбнулась женщина, – в памяти Криспина я не удержалась.

– А вот и нет, Кармен Салват! – возразил я. – Здравствуйте. Как поживаете?

Выйдя из прохладного кондиционированного вестибюля шанхайской гостиницы «Мандарин», мы окунулись в плотную, густую жару, пронизанную волнами обожания от флешмоба – мне еще не доводилось видеть подобного поклонения фанатов прозаику. Но, увы, этим писателем был вовсе не я. Стоило им его узнать, как в небо взлетел могучий вопль: «Ни-и-ик!» Ник Грик, авангард нашего конвоя, состоявшего из двух писателей, проживал в Шанхае с марта – изучал кантонский диалект и собирал материал для нового романа об Опиумных войнах. Гиена Хол имел тесные связи с местным литературным агентом Грика, и теперь четверть миллиона китайских фанатов читали Ника в Weibo. За ланчем Грик упомянул, что ему пришлось отказываться от обычных, типовых, контрактов в пользу лиц нетрадиционной ориентации. «Это так странно, я был просто ошеломлен, – скромничал он. – Представляю себе, что из подобной ситуации сделал бы Стейнбек!» Я заставил себя улыбнуться, думая, что Скромность – это сводный брат Тщеславия, только чуть более ловкий. Нескольким организаторам книжной ярмарки внушительной комплекции пришлось расчищать для нас тропу в густой толпе половозрелых черноволосых китайских фанатов, коллекционирующих автографы: «Ни-ик! Пожалуйста! Пожалуйста, подпишите!» Некоторые размахивали большими, формата А4, цветными фотографиями молодого американского писателя, чтобы он прямо на них и расписался, педерасты несчастные. «Это же американский империалист! – хотелось мне крикнуть. – Как насчет Далай-ламы на лужайке у Белого дома?» Мисс Ли, мой маленький эльф из британского консульства, и я следовали за толпой, окружавшей Ника Грика, и нас, к счастью, никто не трогал. Если я случайно окажусь на одном из этих снимков, думал я, они решат, что я его отец. И знаете что, дорогой читатель? Мне это было совершенно безразлично. Пусть Ник наслаждается шумными приветствиями. А мы с Кармен уже через шесть недель будем жить в сотканных нашей мечтой апартаментах, окна которых выходят на Plaza de la Villa в Мадриде. Когда эта скотина, Эван Райс, увидит, как здорово мы устроились, он просто взорвется от зависти и превратится в облачко зеленых спор, хотя сам он уже дважды получил премию Бриттана. Как только мы с Кармен переедем, я смогу более или менее равномерно распределить свое время между Лондоном и Мадридом. Испанская кухня, дешевое вино, много надежного солнечного света и любовь. Любовь. За столько лет – лучших лет жизни! – зря потраченных на мой первый брак с Зои, я успел совершенно позабыть, как это прекрасно – любить и быть любимым. В конце концов, что значит мыльный пузырь репутации по сравнению с любовью хорошей и доброй женщины?

Ну? Я, кажется, задал вам вопрос?

Мисс Ли провела меня в глубину комплекса, где разместилась Шанхайская книжная ярмарка; собравшаяся там огромная аудитория уже ждала основных докладчиков – настоящих Великих Воротил международного издательского бизнеса. Я легко мог себе представить, как председатель Мао в 50-е годы прошлого века выступает со своим отменно продуманным и выверенным экономическим диктатом именно в этом помещении; и, насколько я знаю, он как раз здесь и выступал. Но сегодня на сцене царили настоящие тропические джунгли из орхидей и невероятно увеличенное, метров десять в высоту, изображение светловолосой американской головы Ника Грика и его торса. Мисс Ли провела меня через дверь в противоположном конце зала туда, где я должен был проводить встречу со своими читателями; для этого ей пришлось несколько раз спрашивать дорогу, и наконец нам удалось отыскать нужное помещение, находившееся, по-моему, в цокольном этаже. Там было несколько стенных шкафов – явно для хранения веников и швабр – и стояло штук тридцать стульев, из которых заняты были только семь. Не считая меня, в помещении находились: улыбающийся интервьюер, неулыбчивая переводчица, нервная мисс Ли, мой дружелюбный издатель Фан в майке с надписью «Black Sabbath», двое молодых людей с болтающимися на шее пропусками сотрудников Шанхайской книжной ярмарки и какая-то девушка, как говорится, «евразийского происхождения». Она была маленького роста и очень похожа на мальчишку; на носу у нее сидели чрезвычайно скучные очки, а голова была бритая – этакий «электротерапевтический» шик. Нудно поскрипывающий над головой вентилятор мешал густой горячий воздух; голая лампочка, свисавшая с потолка, слегка мигала; стены были все в пятнах и потеках, как в давно не чищенной духовке. Я боролся с искушением встать и уйти – ей-богу, мне этого хотелось больше всего на свете! – но такой поступок грозил окончательным выпадением из обоймы, что впоследствии исправить было бы куда трудней, чем мужественно пережить сегодняшний день. Я был уверен, что в британском консульстве имеется черный список авторов, которые плохо себя вели.

Мой интервьюер по-китайски поблагодарил всех за то, что они пришли, и произнес, как я догадывался, маленькую вступительную речь. Затем я прочел отрывок из «Эхо должно умереть»; перевод на китайский одновременно возникал на экране, висевшем у меня за спиной. Я читал тот же отрывок, что и на фестивале в Хей-он-Уай три года назад. Черт возьми, неужели с тех пор, как меня в последний раз издавали, прошло уже три года? Безумные эскапады Тревора Апворда на крыше «Евростар» ничуть, похоже, не позабавили мою изысканную аудиторию. А может, мои сатирические строки перевели как чистую трагедию? Или же остроумие Херши не сумело пробиться сквозь языковый барьер? Закончив чтение, я выслушал жидкие хлопки, старательно производимые четырнадцатью руками, и занял свое место, позволив себе угоститься стаканом минеральной воды. Мне жутко хотелось пить. Вода оказалась выдохшейся и попахивала дрожжами. Оставалось надеяться, что не налили в бутылку ее прямо из-под крана. Интервьюер улыбнулся, поблагодарил меня по-английски и задал мне те же самые вопросы, которые мне все время задавали с тех пор, как я несколько дней назад приземлился в Пекине: «Как деятельность вашего знаменитого отца повлияла на ваше творчество?»; «Почему «Сушеные эмбрионы» имеют столь симметричную структуру?»; «Какие истины следует китайскому читателю искать в ваших романах?». Я дал те же ответы, какие постоянно давал с тех пор, как несколько дней назад приземлился в Пекине. Неулыбчивая переводчица, чем-то похожая на паука, излагала мои ответы по-китайски без малейших затруднений, поскольку ей тоже далеко не в первый раз приходилось это делать. Девица с «электротерапевтической» стрижкой, как я с удивлением заметил, что-то записывала. Затем интервьюер спросил: «А вы читаете рецензии на ваши произведения?», и этот вопрос тут же направил мои мысли совсем не в ту сторону: на Ричарда Чизмена, а затем – на злосчастный визит в Боготу на прошлой неделе, и я совсем утратил нить разговора…

Мучительной была та чертова поездка, дорогой читатель. Доминик Фицсиммонс уже несколько месяцев тянул за все нужные нити, чтобы устроить мне и Мэгги, сестре Ричарда, встречу с сотрудником колумбийского министерства юстиции – точной копией самого Фицсиммонса, – чтобы обсудить с ним условия репатриации. Однако упомянутый высокопоставленный чиновник в самую последнюю минуту «стал недоступен», и вместо него на встречу явился некий юный сотрудник низшего звена – этот мальчик все еще виртуально цеплялся за собственную пуповину, а потому в течение всей нашей двадцатиминутной встречи постоянно кому-то звонил и дважды назвал меня «ми-и-истер Чи-и-измен», а Ричарда именовал «заключенный Йёрши». Пустая трата времени, черт побери! На следующий день мы навестили беднягу Чизмена в «Penitenciaria Central». Он очень похудел и страдал от опоясывающего лишая, геморроя, депрессии и выпадения волос, но в этой тюрьме имелся только один врач на две тысячи заключенных, а в случае, если заключенный был европейцем и представителем среднего класса, то любой более-менее приличный приглашенный врач требовал за консультацию пятьсот долларов. Ричард просил нас принести ему книги, бумагу и карандаши, однако отверг мое предложение купить лэптоп или айпад, сказав, что охрана все равно это отнимет. «Такая штука сразу делает тебя здесь богачом, – пояснил он каким-то надломленным голосом, – и если эти узнают, что у тебя водятся денежки, то сразу заставят тебя покупать страховку». Тюрьма, судя по всему, вообще находилась в полной власти разнообразных банд, в том числе контролировавших и торговлю наркотиками, которая там велась непрерывно. «Ты не волнуйся, Мэгги, – сказал Ричард сестре. – Я к наркотикам даже не прикасаюсь. Шприцы здесь используют по очереди, а охрану они буквально заваливают «порошком», и не дай бог этим сволочам задолжать – тогда сразу пиши пропало: они станут хозяевами и твоей души, и твоего тела, а значит, прощай надежда на досрочное освобождение». Мэгги вела себя мужественно, стараясь не огорчать брата, но, как только мы вышли за ворота тюрьмы, отчаянно разрыдалась и никак не могла успокоиться. Меня и самого невыносимо мучила совесть. И до сих пор мучает.

Но я никак не мог поменяться с Чизменом местами. Это бы меня попросту убило.

– Мистер Херши? – Мисс Ли смотрела на меня с тревогой. – С вами все в порядке?

Я захлопал глазами. Ах да, Шанхай. Книжная ярмарка.

– Да, все хорошо, я просто… Извините, хм, да… вы спросили, читаю ли я рецензии на свои романы? Нет. Больше не читаю. Они уводят меня туда, куда мне совсем не хочется.

Пока моя переводчица возилась с переводом этой фразы, я заметил, что количество слушателей сократилось до шести человек. Не хватало «электротерапевтической» девицы; видимо, она уже ускользнула.

Шанхайская набережная имеет как бы несколько лиц: это и выстроившиеся вдоль нее фасадом к морю строения в стиле 1930-х годов XX века с отдельными вкраплениями чего-то пестрого, игрушечного; это и символы надменной западной колониальной архитектуры; это и яркие проявления резкого подъема современного Китая. По четырехполосной набережной еле ползут машины или вообще стоят в пробках; по несколько приподнятому над проезжей частью променаду вдоль реки Хуанпу течет, как у Уолта Уитмена, толпа туристов, семейных пар, торговцев, карманников, одиноких, лишенных друзей писателей, пронырливых торговцев наркотиками и проституток. «Эй, мистер, хочешь наркотик, хочешь секс? Очень близко, красивые девушки». Но я, то есть писатель Криспин Херши, на все предложения неизменно отвечал: «Нет». И не только потому, что ваш герой, читатель, был связан брачными узами с некой прекрасной особой, а просто из опасений, что в газетах начнется поистине гомерическое веселье, если меня сцапают в каком-нибудь шанхайском борделе, а это мне уж и вовсе было ни к чему.

Ближе к вечеру солнце несколько сбавило свою невероятную активность, и небоскребы за рекой начали флуоресцировать: вон там – гигантская открывалка для бутылок; а там – огромный звездолет в раннефантастическом стиле; а чуть дальше – какой-то сверхъестественный обелиск, окруженный группой из сорокаэтажных, а может, и шестидесятиэтажных домов, вытянувших свои застывшие шеи к небу, словно в игре «замри-умри-воскресни». Ник Грик рассказывал мне, что во времена председателя Мао Пудун представлял собой засоленное болото, а теперь поднимешь глаза к небу и непременно увидишь след от реактивного самолета. Когда я был мальчишкой, синонимом современности были США; теперь Штаты потеснил Китай, и синонимом современности стал Шанхай. Так что я продолжал идти, воображая себе, как все здесь было в прошлом: джонки с фонарями, покачивающиеся на приливной волне; призрачное скрещенье мачт и парусов; стонущие корпуса судов, построенных в Глазго, Гамбурге и Марселе; грубые узловатые портовые грузчики, разгружающие опиум и погружающие чай; пунктирные линии летящих на минимальной высоте бомбардировщиков; бомбы, превращающие город в груду мусора; пули, миллионы пуль из Чикаго, из Фукуоки, из Сталинграда – тра-та-та-та… Если у городов есть аура – Зои всегда настаивала, что «у каждого человека есть аура», – а твои «чакры открыты», то аура Шанхая должна иметь цвет денег и власти. Этот город всего лишь с помощью электронной почты способен остановить работу заводов в Детройте, лишить Австралию железной руды, а Зимбабве – носорожьих рогов и накачать индекс Доу Джонса либо стероидами, либо финансовыми утечками…

У меня зазвонил телефон, и это было замечательно, ибо звонил мой самый любимый человек.

– Приветствую тебя, красавица, чей светлый лик способен пустить на дно пять тысяч кораблей!

– Привет, идиотик. Как там таинственный Восток?

– Шанхай действительно очень впечатляет. В нем не хватает одного: Кармен Салват.

– А как дела на Шанхайской международной книжной ярмарке?

– А, все то же самое. Ко мне, во всяком случае, пришло довольно много народу.

– Отлично! Значит, из-за тебя Нику пришлось-таки побегать, отрабатывая свои денежки?

– Пожалуйста, называй его Ник Грик! – взревело мое зеленоглазое чудовище. – И я не собираюсь соревноваться с ним в популярности, знаешь ли!

– Приятно слышать, когда ты говоришь с таким настроением. Холли еще не появлялась?

– Нет, она должна прилететь позже… а меня все равно сейчас не будет в отеле, я удрал, чтобы немного прогуляться по набережной. Я и сейчас здесь, небоскребами любуюсь.

– Удивительные, правда? На них уже зажгли освещение?

– Да. Сияют, как в сказке. Ну, вот я и рассказал тебе, как провел день, а ты чем занималась?

– Была встреча по продажам с одной очень заинтересованной командой, потом еще одна встреча – с художником, выпускающим репродукции, сейчас бизнес-ланч с весьма меланхолично настроенными книготорговцами, а потом до пяти часов – несколько встреч, посвященных кризису.

– Прелестно. Есть какие-нибудь новости от агента по съему жилья?

– Да-а, новости есть… Квартира наша, если мы…

– Ох, дорогая! Но это же просто фантастика! Я немедленно…

– Ты сперва послушай, Крисп. Я совсем не так уверена насчет этой квартиры, как раньше.

Я отошел в сторону, пропуская отряд веселых китайских панков в полном боевом облачении.

– Тебе больше не нравится квартира на Plaza de la Villa? Но это лучшее из того, что мы видели! Столько света! И место для моего кабинета найдется, и по цене вполне приемлемо. И потом, стоит утром поднять жалюзи, как покажется, что мы живем в романе Переса-Реверте. Я что-то не понимаю: что не так?

И моя подруга-издатель, очень осторожно выбирая слова, пояснила:

– Видишь ли, я как-то до сих пор не осознавала, как мне дорога моя собственная квартира. Мое собственное жилье, мой собственный маленький замок. И потом, мне нравится это место и мои соседи…

– Но, Кармен, твой собственный маленький замок слишком мал. Если мне предстоит делить время между Лондоном и Мадридом, нам нужно что-нибудь попросторней.

– Я понимаю… Просто у меня такое ощущение, словно мы несколько торопим события.

Меня внезапно охватило давно знакомое чувство внутренней пустоты.

– С нашей встречи в Перте прошло полтора года.

– Господи, Криспин, я же не говорю, что нам нужно расстаться! Честное слово, я просто…

Вечер в раскаленном Шанхае вдруг показался мне очень холодным.

– Я просто… хотела бы, чтобы у нас все было как сейчас. Хотя бы еще какое-то время. Только и всего.

Каждая женщина, с которой я знакомлюсь, всегда оказывалась лишь одной половинкой любящей пары. Я хорошо помнил все эти «я же не говорю, Криспин, что нам нужно расстаться» еще с до-Зоиных времен, когда было положено начало веренице расставаний. Ощущение близящегося разрыва возникало, стоило мне открыть электронную почту, и заставляло меня писать такие строки: «Кармен, решай же наконец что-нибудь, черт возьми!» Или: «Ты знаешь, сколько мы тратим на полеты туда-сюда?» Или даже: «Ты что, встретила кого-то другого? Какого-нибудь испанца? Кого-то, более близкого тебе по возрасту?»

Сейчас я сказал так:

– Ну что ж, прекрасно. – И умолк.

Пауза затягивалась; Кармен тоже молчала, потом спросила:

– Правда?

– Я, безусловно, огорчен и разочарован, но только потому, что у меня не хватает денег, чтобы купить себе квартиру рядом с твоей, чтобы мы могли создать нечто вроде официальной Лиги Маленьких Замков. Такое может случиться, только если с небес на меня вдруг упадет контракт на съемки фильма по книге «Эхо должно умереть». Слушай, Кармен, мы слишком долго разговариваем, это обойдется тебе в целую кучу денег, так что иди и поднимай настроение своим книготорговцам.

– А ты все еще рад будешь меня видеть, если на следующей неделе я приеду в Хемпстед?

– Тебя в Хемпстеде всегда будут рады видеть. Хоть на следующей неделе, хоть в любой другой день.

Я почувствовал, что она улыбнулась там, в своем мадридском офисе. Хорошо, что я не стал зацикливаться на нашей ворчливой электронной переписке.

– Спасибо, Криспин. Если увидишь Холли, скажи, что я ее люблю. Она, вообще-то, очень надеялась с тобой пересечься. Кстати, если кто-то предложит тебе поджаренный плод дуриана, то держись от такого угощения подальше. Ну ладно, пока… Я люблю тебя.

– Я тебя тоже люблю.

И мы оба отключились. Неужели мы произносим слово «люблю», потому что действительно испытываем это чувство? А не потому ли, что хотим сами себя обмануть, заставить себя думать, что по-прежнему пребываем в благословенном состоянии влюбленности?

Вернувшись в свой гостиничный номер на восемнадцатом этаже, писатель Криспин Херши смыл под душем липкий дневной пот, надел чистые трусы и майку с эмблемой-цитатой из пьесы Беккета «Конец игры», которую ему подарили в Санта-Фе, и прыгнул в белоснежную постель. Торжественный обед представлял собой жуткое сборище писателей, издателей, владельцев магазинов иностранной книги и представителей британского консульства и состоялся в ресторане с вращающимися столами. Ник Грик явно был в ударе: он произнес весьма проникновенную речь. Я же тем временем представлял себе эффектную сцену: Ник внезапно падает лицом в блюдо с глазированной уткой, маринованными луковицами лотоса и побегами бамбука и умирает, а через некоторое время из темного угла появляется Эркюль Пуаро и объясняет всем, кто и почему отравил восходящую литературную звезду. Разумеется, наиболее очевидным подозреваемым стал бы пожилой писатель Криспин Херши, а мотивом убийства – профессиональная ревность, но именно по причине отсутствия такой ревности все подозрения оказались бы необоснованными. Я смотрел на окошечко электронных часов в телевизоре и думал о Кармен. Часы показывали 22:17. Собственно, меня не должны были бы удивлять ни ее сдержанность, ни это внезапное отступление от наших планов. Признаки того, что наш «медовый месяц» закончился, были налицо. В прошлом месяце она, например, отказалась приехать в Лондон, когда меня навещали Джуно и Анаис. Да и сам визит моих дочерей оказался не столь приятным, как мне хотелось. Уже по дороге из аэропорта Джуно заявила, что лошадьми она больше не увлекается, ну и Анаис, разумеется, тоже решила, что стала слишком взрослой для пони, а поскольку сделанные в конноспортивные школы взносы – весьма, надо сказать, немалые – ни изъять, ни переместить куда-либо было нельзя, я, естественно, выразил неудовольствие. Возможно, я был чуть более резок, чем следовало, и высказался скорей в манере моего отца; во всяком случае, через пять минут Анаис уже ревела в три ручья, а Джуно, мрачно изучая собственные ногти, выговаривала мне: «Это нехорошо, папа! Нельзя использовать методы воспитания, принятые в XX веке, по отношению к детям XXI века!» Короче, выяснение отношений с дочерьми стоило мне пятисот фунтов и трех часов давки на Карнаби-стрит в магазинах модной молодежной одежды; только этим я смог их остановить, так как они собирались немедленно позвонить матери и попросить ее перезаказать обратные билеты в Монреаль на завтрашний день. Зои спускала Джуно любое нежелание следовать даже самым мягким увещеваниям и замечаниям, в ответ на которые девочка лишь сердито бросала: «Да как угодно!» Ну, а Анаис все больше напоминала мне морской анемон, актинию, которая легко склоняется в ту сторону, куда в данный момент подталкивает ее течение. Визит девочек, безусловно, удался бы куда лучше, если бы Кармен приехала и приняла в нем участие, но она сразу откровенно заявила, что не желает иметь дело ни с чем таким. «Зачем им какая-то мачеха со своими правилами и законами, когда они приехали на каникулы в Лондон к родному отцу?» Я попытался возразить, что в детстве испытывал к мачехе глубочайшую привязанность, но Кармен сказала, что читала мои воспоминания об отце и вполне понимает, почему у меня было именно так. А потом быстренько сменила тему разговора.

Вот вам пример классической стратегии Кармен Салват.