ГЛАВА 56
О болотах и путях тайных, а также быстрой езде и коварных ворогах
Храпели кони. Суетилися люди, коих сделалося много, и не наших, барсуковых, но незнакомых. Бегали царевы писцы с досточками, за ними — подмастерья с огнем в шклянках, потому как впотьмах-то попробуй попиши, такого наворотишь, что семеро грамотных не разберут.
Стрельцы топтали снега.
И давешний некромант осип, матеряся… все как-то не по-евоному тела на подводы грузили.
— Да чтоб тебя! — он погрозил кому-то кулаком…
…Тут и возка подогнали.
А в него и меня усадили… сперва бабку мою да под белы рученьки… она-то хорошо вышла, даром что некромант полчаса возился, на стрельца морок вешая. А тот еще и ворчал, мол, дожил до седых волос, чтоб бабою побыть…
— Не похож. — Бабка моя себе крепко не по нраву пришлася. И так уж ходила, и этак, и себя за щеку ухватить попробовала, но была остановлена.
— Без тактильного контакта. — Некромант бабке пальцем погрозил.
— Чего?
— Руками не трожь! — рыкнул стрелец и юбки подобрал. Следом и молодший его помощничек, Станькою обряженный, поспешил… ну а там ужо и меня сделали.
Ох и вышла я… не ведаю… как-то оно… не привыкшая я, чтоб на себя глядеть. В зеркале — это одно, а вживую… стоить девка рослая, широкая в плечах. Такую хоть в плуг запрягай, вспашет полечко заместо кобылы и не взопреет, а кобылу опосля и на рученьках до хаты донесет.
Волос светел.
Бровь темна.
Коса толста и до пояса… коса-то мне понравилася, а девка… неужто я взаправду такая? Идеть вразвалочку, да за бок держится, за куделю… ну, то бишь за саблю, только куда девке с саблею ехать. А с куделею оно и можно.
— Вас стрельцами сделаю, — сказал некромант и руки размял. — Только… вы уж все равно постарайтесь… боком… эманации сильные очень… и образцы… я не сталкивался с подобным. Кто бы ни поднял их, он сильный маг.
— Это мы уже поняли.
— Не совсем. — Некромант усадил Арея на стул и голову ладонями сдавил. — Ты думаешь, что и ты сильный маг. Это верно. Я вижу твою ауру, только… ты никогда ведь не сталкивался с магией смерти. И не понимаешь, на что она способна.
— Объясни, раз уж есть минута.
Лицо Ареево в руках некроманта плыло.
Волос сделался короток.
Кожа — светла, да и веснушки на ней появились.
— Объяснить… если бы это было так просто. Ты берешь силу из воды и огня, земли и воздуха… мы — из живого. Из страха. Из боли. Из радости… из рождения и смерти. И эта сила иного свойства.
Пробились рыжеватые усишки над губою.
И сам Арей сделался ниже. Шире в плечах… одежда и та переменилася. Не куртка черная — но кафтан стрелецкий алый, правда, изрядно заношенный и с заплатой на руке.
— Некроманту не под силу остановить бурю. Или призвать дождь. Он не сможет устоять перед огненным шквалом…
— А это хорошо… — позевывая, сказал Лойко. И шею поскреб. Некромант же Арея с табурету спихнул и на оную табурету пальчиком указал.
— Хорошо… только некромант способен наслать моровое поветрие. Одарить черною язвой. Или гнилью, которая во мгновение ока тело разъест…
На макушке Лойко проклюнулася плешка, такая обильная да с корочками, с темными родимыми пятнами. И само лицо его скукожилося, сделалось рябым, что яйцо перепелиное.
— Это уже не очень хорошо.
Голос и тот стал гнусав.
— Некромант способен пройти в сны и вытащить из тела душу… или отравить ее. И человек иссохнет сам…
— Гадкое вы племя. — Лойко повел узеньким плечиком.
— А то…
— Может, еще скажешь, чем вас взять?
— Холодным железом. Ежели по шее, то самое верное средство… только до этой шеи добраться надо.
Из Ильи вышел стрелец худой, тощий, заморенный службою, да и с румянцем чахоточным на впалых щеках. Этакий и за своим бердышом, что за стеною, сховается.
Настал и мой черед.
Боязно было… не оттого, кого вылепять: морок — не шкура, снять легко, тому нас ужо учили. А вот что залезет некромант своими руками леденющими в голову, того я боялася крепко. Вона какие пальцы тонкие да ловкия, небось, самое оно этакими мысли чужие ловить.
— Значит, железом и по шее… универсальный рецепт, — хохотнул Лойко.
— Соли возьмите. И… если вдруг сыщется, то безымень-корень… — сказал сие некромантус с немалым сомнением, в чем его понимаю. Корень сей и я не видывала, редкий он зело, да не потому, что не растет безымень-трава… растет, вона, на Марьиной горе целыми кущами. Но корни она давала тонюсенькие, что волосочки детские. И пользы с их мало.
И редкая травиночка корнем пухла.
Поди сыщи такую, а коль сыщешь, то взять ее можно едино на Летнюю ночь, когда нечисть вся из-под земли лезет да хороводы водит.
Слово надо знать заветное.
Да не одно.
А как тянешь корень, сказывала бабка, то и верещит он голосочком дитячим и так жалостно, что разом сердце от боли рвется…
— Ходь сюды, плешивенький, — бабка пальчиком Лойко подманила. — Иди-ка ты к старостихе… снеси ей от меня платочек. Да попроси корня энтого… запомнил, как звать?
— Только в полную луну взятый быть должен! — крикнул вдогонку некромант.
— А ты, сынок, не учи ученых, без тебя разберутся… ты свое дело делай.
Хмыкнул только.
— Может, у вас и моранин лист сыщется?
— Может, и сыщется…
…а про тот лист я слыхала, будто растет он только на могилках, да не простых, а где человек без слова доброго в землицу лег, да и сам был темною силой меченный. Вот и мучится дух его, проклятый, не способный с телом расстаться, и травы мучит.
И родит земля черные, будто опаленные.
Такую только тронь, и сам прахом рассыплешься. Не каждому в руки дается моранин лист, а коль дастся, то и пролежит сто лет, и еще сто, отраву сохраняя.
— Интересно тут у вас…
Некромант от меня отступил и рученькою махнул, чтоб поднималася. Я и поднялась, бабка ж на мое место села, глаза прикрыла…
— Если вдруг и вправду сыщется этакая диковина, то все просто… щепотку в воду, да еще волос… волосы тут привезли, похоже, боярыни вашей. И заклятьице одно есть простенькое…
— Тьфу. — Бабка сплюнула. — Все-то у вас не по-людску… а коль не ее это волосы? И если невиновная она…
— Ну да… рядышком стояла…
— Может, и стояла. А скажи-ка, разумник. — Бабка поерзала, а некромант ее голову седенькую руками обнял. Все ж таки крохотная у меня… — Вашу братию только так проклясти можно? Аль еще как?
— И еще как. И по-всякому…
С бабки годы потекли, что вода с лица. И лицо это сделалося кругленьким, сдобненьким, с носом-пуговкой, с зелеными глазищами… девичье личико, парню с этаким тяжко.
— Да только почти любое проклятье снять можно… была бы сила.
— Сила, значит… а смертное?
От же ж… и с чего я решила, будто бы не разглядела бабка? Что я больше ее ведаю? Полгода в Акадэмии просидела и ужо возомнила себя лекаркою… тьфу.
— Смертное… — Некромант руки отряхнул и на бабку, которая ужо бабкой и не была, а была молодчиком пригожим лет самых юных, поглядел с интересом. — А смотря кем послано. Если обычным человеком, то, конечно, повозиться придется. А если у того, кто проклял, сила была, хоть капля… и если этой силой до богов докричался, тогда… тогда сложно. У смерти много путей, уважаемая. И мне ведомы далеко не все, а потому не стану врать. Может, и есть такой способ, только… чем сильней проклятье, тем больше силы надо, чтобы снять его.
— Ясно… ничего-то ты не ведаешь… ну да ладне, какие твои годы. — Бабка некроманта по плечику похлопала. — Иди-ка, сынок, кваску попей… и на ночь тут стать можешь, только скажи, чтоб печку протопили. Небось, вашие боятся?
— Не без того.
Квас он принял с благодарностью и пил шумно, отфыркиваясь. Пот отер… небось, этакая волшба ему крепко стоила.
— А я не пужливая. Переночуешь, как человек… отдохнешь. Только к корове не ходи, она у нас души нежное…
— Не пойду…
Тут и Лойко с корнем вернулся. Тетка-то верно поняла, нарезала тонюсенькими ломтиками да на шнурочки повесила.
— Только под одежду спрячь. — Некромант уже Станькою занялся. — А то будет помехи создавать. Уж извините, но мороки — не моя специализация…
Коней седлали стрельцы.
А что, добрые кони, даром что видом не зело хороши. Да только грудь широкая, ноги крепкие, этакие и по дороге пройдут, и по бездорожью. Арей сбрую самолично проверил, и подковы, и разве что в рот не залез, да и залез бы, когда б не время.
— Стань…
Станька осталася девкою, только в мужском платье, потому как седлом в ем сподручней. Да годочков прибавила, телом сделалась округла, дебела.
— Со мною сядет, — Лойко невестушку названую на конскую спину легко усадил, и сам следом взлетел, привстал на стременах. — Она леконькая…
Конек его косматый только фыркнул.
— А меня не трожь. — Бабка от Ареевой помощи отмахнулася. — Я, небось, в седле сидела, когда и мамки твоей на свете не было…
И ловко так вскочила, будто бы и вправду только и делала, что в седле сидела. Повернулась бочком, рукою поводья подобрала.
— Ну, чего посели?
— А и вправду? — Ильюшка на лошадь взбирался тяжко. На этакого глянешь, и сразу ясно — источила евоное нутро хвороба, вона, ни рученькою двинуть, ни ноженькою силов не осталось. Сел, сам длинный, коняшка под ним махонькая, ноги в стременах свисають, колени в стороны растопырилися.
Арей мне коня подвел.
А я… я кое-как всперлася. Не особливо изящно вышло, да и ловкости бабкиной во мне нетути. Я ж, коль и ездила, то в ночное с хлопцами. Аль до сенокосу… и просто так на конское широкой спине каталася. Так те покатушки подле дома были, по ровное улочке. И кони шли шагом, а ныне-то… ну да Божиня не попустит, глядишь, не свалюся.
— Коленями его сжимай. — Арей проверил стремена. — А за седло не цепляйся, будешь падать — не поможет…
— Божиня, — Лойко воздел очи к темнеющему небу, — за что мне такое наказание?
— Грешил много, боярин, — тоненьким голосочком отозвалася Станька.
— Ага… видать, очень много.
— Руки не растопыривай. Прижми локти… и поводьям не давай провисать. Вот так, подбери. А теперь легонько… я рядом буду…
Мне ж подумалося, что хороша б я была в степях. Азарки-то, слыхивала, с конями ловко управляются, а я… я не азарка. На том и успокоюся… За околицу вышли шагом, а там уж по дороженьке и рысью коней пустили. Тряско было. Сижу. Седло о задницу бьется, коняшка пофыркивает да башкою лобастой трясет.
И думать бы о сурьезном.
О том, что дорога нас ждет тяжкая, что опасность впереди смертельная, а я только и могу — про седло и задницу, которая к столицам этак и вовсе сотрется аль станет пляскатой. Куда с такою задницею девке? И еще про то, что в седле я что куль с мешком держуся…
С тракту, худо-бедно ровного, свернула бабка, да прямиком на снежное гладкое поле, прихваченное морозиком. И тут уж мне вовсе не до мыслей стало. Одно в голове — удержаться бы.
Небось, некогда меня по сугробам ловить.
И вцепилася в конскую гриву клещом.
Колени стиснула, как Арей учил, а все одно, коник скачет, я култыхаюся…
— Полегче, — Арей своего мерина попридержал. — Этак ты коня задушишь. Просто почувствуй, как он движется, и ты за ним.
Легко ему говорить, вона, сел, что приклеенный.
Почувствуй… да я на бревне склизком себя этакой неуклюдой не чувствовала. А тут… а бревно-то в последние седмицы ходить стало. Поначалу-то с его все и сыпалися, любит у нас Архип Полуэктович супрызы устраивать, значится… но ничего, поплавали в прудку, в водице студеной, враз ловкости прибавилося. Оно ж главное так идти, чтоб ноженьку ставить аккуратней, чтоб ноженькою этою бревно не сдвинулося. А коль сдвинется, то и следом за ним.
А ежель подумать, то спина у коняшки поширше того бревна.
И стремена есть.
И я глаза прикрыла. Может, оно не самое разумное, когда летишь по заснеженному полю, да только конь и без меня видит, куды ему ступать. А я этакою макарой, которая медитация почти, глядишь, и приноровлюся…
Ох, и тяжкое это дело…
А Милослава сказывала, что есть за дальним морем земли, где водятся люди, которые наполовину кони. Я еще тогда подумала, что такого супруга зело сподручно в хозяйстве иметь. И вспашет, ежели надо, и покосит, и сенцо сам свезет… на ярмарку опять же заглядение ездить. Впряжешь такого в возок, и пущай волочет. Его ж и погонять не надо.
Правда, после задумалася, как его прокормить. Одное дело, ежели сеном, а другое, когда он, как и нашие мужики, кашу мясную есть, только конячьими мисами… но не о том ныне, об другом. Не быть мне кентаврою, хотя ж… чую, как дышит коняшка моя.
И как мышца его под седлом гуляеть.
И как сердце ухает… тяженько ему, небось. Идеть, в снег по самое брюхо проваливается, да выскаквает…
— Ничего, — сказала я, по гриве потрепавши, — сейчас на тропки выйдем, там оно легчей будет.
Не ведаю уж, поверил мне конь аль просто пришлося, но вздохнул тяженько. И будто бы ровней пошел. Теперь-то я села, чуть назад откинувшися, как то Арей показал, и куды конь, туды и я.
Легчей, чем с бревном.
Конь-то салом для склизкости не смазанный.
К темноте добрались мы до Нового лесу, который новым был годочков этак сто тому, а может, и двести. Поговаривали, что прежде тут вовсе гущар древний стоял, да однажды не то молния его шибанула, не то цмок огнем дыхнул, да выгорел на пять ден пути. И болота тогда полыхали.
И поля.
И мало, что до Барсуков не дошло.
Потом-то мужики паленую землю чистили, корчевали старые пни, сеять пыталися, но не принялося. Будто проклятое место, ничегошеньки не родило. Вот и оставили его лесом. Потом-то ужо пробились сквозь землю тонюсенькие осины, затянуло страшные раны мхами да сухостойными ломкими травами. А по ним, что по коврам, лес пришел.
Вот лес туточки удался.
Сама в ем бывать люблю. Стоять вековечные сосны, переплелися ветвями, что подруженьки обнимаются. А по низу и орешничек, и малинка с ежевикою, и черничные поля. И травок всяких. А самое главное, что лес этот не дурного норову, такой не заведет путника, не заплутает, чтоб, наигравшись вдоволь, бросить к медвежьему логову. Туда и дети малые без опаски бегали. И ничего, возверталися.
Правда, ныне было тут темно.
И жутко.
Поскрипывали сосны. Торчали из-под снега хлысты орешнику.
Хрустело чегой-то под копытами.
Бабка спешилася.
— Тропка узкая, — сказала она, — и лучше, чтоб не соступать…
— Сиди, — велел Лойко Станьке и сам на снег спрыгнул, взял коня под уздцы. — Зося, ты за мной. Илья… Арей, ты замыкающим.
От же ж, раскомандовался. Да только не время спорить.
Я с коня еле слезла. От же ж… навроде и недалече отъехали, а все тело ломить, ноги и тые враскоряку. А жеребчик мой глядит, скалится желтыми зубами. Весело ему.
Бабка же моя слово молвила заветное, еще дедом даденое, и легла под ноги нам лунная дорожка.
— Интересно. — Ильюшка тотчас присел и пальцем потыкал. А чего тыкать? Хаживали мы по ней, крепкая. Правда, хаживали так, без коней, но мыслю, и их выдержит. Я на дорожку ступила.
Светла та.
Пролегла по сугробам, прокатилась лентою девичьей. И до самых, мыслю, до болот. Бабка шла по ней споро, и Лойко тянул кобылку соловую. Станька только в седло вцепилася, тоже, значится, ездить не умеет. В лунном свете ее личина будто бы прозрачною была. И ежель приглядеться, то по-за дебеловатою девкой проступало тоненькое Станькино обличье.
Я шла. И коник мой за мною. Умная скотинка оказалася, ступал аккуратне, что коза по ветке яблоневой… ой, того разу тетка Алевтина намаялася, сгоняя. И как коза на яблоню забралася? Никто не ведае, а поди ж ты…
Ильюшка идет и бормочет чегой-то.
Видать, крепко ему волшба бабкина глянулася, потом пристанет, чтоб она ему контура намалевала. А какой контур? Бабка-то в Акадэмиях не ученая, про структуру пространственную заклинаниев ведать не ведает, зато знает, что в лесах многих тропы есть тайные, лесовиком для собственных нужд заведенные. И что энтие тропы человек обыкновенный не увидит, хоть бы все глаза выглядел. Но если скажет в нужном месте правильное слово, то и откроется лесовикова тропа сама собою. Будет пряма и проста и выведет, куда надобно. Главное, чтоб хозяин не почуял. Крепко на такое самоуправство забидиться могет. И тогда пожелает человек, скажем, в Климуках, которые от Барсуков на версты три к заходу, очутиться, а выйдет и вовсе где-нибудь под столицею аль в степях азарских… нет, с лесовиками шутки плохи.
Но бабку они ведают.
И меня.
Даром, что ли, мы кажную весну в лес и пироги свежие носим, и сливки со сметанкою, и бусины стеклянные для лесавок, очень уж они до украшениев охочие. Ныне, правда, спят все…
Вывела тропа, как оно и думалося, прямиком к болоту.
И стоило Арееву коню соступить наземь, как мигом развеялася, будто ее и не было. От и стоим мы на опушке, снежком припорошенной, озираемся.
— Это получается… — Илья на звезды выперился, после вытащил из карману трубку свою хитрую, в которую левым глазом поглядел, после и правым. — Да быть того не может…
— Чего не может? — хитро спросила бабка.
— Получается, что мы у Морошковых топей…
— А то…
— Они ж в тридцати верстах к югу. Я по карте глядел!
— От и молодец. — Бабка Ильюшку похвалила от чистого сердца, крепко уважала она людев ученых. — Но налево поглянь. Вон они, твои топи.
Он и поглянул.
И повторил:
— Быть того не может…
А как не может, когда лежат топи, раскинулися полями заснеженными, спокойны да пристойны, как ведьма после отпевания. Но и ныне от них дурным веет.
— Если, конечно… феномен искажения пространства…
— Чего?
— Мы от силы четверть мили прошли…
— Так лесные тропы завсегда короче. — Бабка на болото глядела с прищуром. Топи она не любила, хотя и тут нам случалося бывать. А что делать, коль иные травы только на болотах и встретишь? Небось, сабельник в окнах-зевах селиться любит, да таких, которые на два-три роста человечьих, потому как на зимку корни низенько опускаются, под лед.
Еще лилея болотная.
Кровохлебка.
Да и много чего.
Наши-то сюда не заглядывали, оно и понятно, ежели обычною дорогой, то верно Ильюшка сказал — три десятка верст, а то и поболей выходит. Ко всему и народец болотный дурного норову, такой и шутки шутить любит, и сожрать не побрезгует.
— А до столицы так сможете? Мы ж тогда к утру и…
— Охолони. — Бабка пихнула Лойко кулачком. — На болотах свои тропы, а я их не ведаю. Не для людей они.
— А за болотом?
— Там леса уже иные. И хозяева в них. Коль без спросу сунемся, то до столицы твоей вовек не доедем. А спрашивать некого, потому как зима. Спять все.
— Ясно. — Лойко поскреб плешку. — Что ничего не ясно. Так что, мы дальше?
Бабка вздохнула.
— Не дело это, ночью на болото соваться, да… вам чем быстрей, тем оно лучше…
— Ваша правда. — Арей коня по морде погладил. — Шансов у нас немного…
…По болоту пойдем, напрямки. И Божиня поможе, то к утру до людей выйдем. Оно-то, может статься, люди нам не крепко и сподмогут, в Барсуках тоже при людях дело было, да вот… человек без надежды жить не способный.
Глядишь, и до столицы доберемся.
— Коней не гоните, — бабка вновь в седло вскочила, — туточки места… ненадежные.
Ох, верно сие сказано.
Лежат болота, раскинулись — сколь ни гляди, нема им ни конца, ни края. Снега одныя, из-под которых корявенькие сосенки торчат, а иные и не торчат, стоят горбами белыми. И кони идут неохотно, чуют, что нету под мерзлою корой земли, но есть багна.
Этакая разверзнется, проглотит и коня, и конника, и только вздохнет сытно…
Шли гуськом.
Напереди бабка. Она-то местные дорожки ведала, не один год по ним хаживала, как и я. Да только я ныне топи, знакомые до последнее сосенки, не узнавала.
Где кривая береза с соколиным гнездом наверху?
Или камень, не то вросший во мхи, не то выросший.
Где разбитое молнией бревно, что который уж год тонет, да все не потонет… топляк старый… или россыпь мелких озерец с острою осокой по краю? Все иначе…
Белым-бело.
Страшно.
И луна, что повисла низехонько, только тени плодит. Бабка вон тоже то и дело останавливается, озирается, да все одно ведет…
Мимо скованного льдом серого окна, по-за которым примерещилась мне злая болотникова харя. Мимо острой гряды, ныне на диво схожею со спящим змеем, и мимо березы, снегом облепленной, заиндевевшей.
На островках, которые гляделись снежными холмами, встали на отдых, нужен он был и коням, и людям. Огня не разводили, зато пирогов холодных и мясца пожевали в охотку. Запивали снегом, растапливая его, ледяной, во рту.
Там же коней на заводных сменили.
— Как ты? Держишься? — Лойко невестушке своей и флягу протянул с отваром, да только не взяла она. И бабка кивнула, мол, самому сгодится.
Больше и не заговаривали.
Как-то так уж вышло, что и без слов друг друга разумели, да и куда силы на слова тратить-то?
Кони и те чуяли, что место уж больно неладное, оттого и сами спешили на рысь перейти. За островком, как мне помнилося, самая багна и начиналася. В летку-то я бывала тут, ступала осторожне по зеленым полям, у самой сердце обмирало, чуя глыбину несказанную. И ходила под ногами земля, вздыхали мхи, кочки моховые, солнцем до белизны выпаленные, и те не гляделися надежным пристанищем.
Зато росли во мхах травки редкие, но дюже полезные.
Горькавка, которая от кашлю сухоткиного крепко помогает, и еще переломы с нею срастаются на раз… кровохлебка та ж, что, при слове грамотном, любую кровь остановит.
Ну и клюква.
На багне-то она самою крупною была, отборною, точно дразнилася.
Ныне клюква была снегами сокрытая, да и сами поля… и ничего-то не качалося, ничего не грозило расползтися. Крепкие были морозы, хорошую крышу поставили над домом трясинным.
Коник мой споткнулся, и как я в снег не полетела — не ведаю. Да только он, до сей минуты спокойненький, вдруг заплясал, затряс головою…
— Повод подбери. — Арей тотчас коня перехватил. — Волков чует.
— Где?
— А вон…
Показал, тут-то я и сама увидела. Летели по белому полю тени, стлалися призраками, будто и вправду сплетенные из света лунного да заклятья темного… и хорошо так шли. Напереди махонькая волчица, стало быть, она стаю держит. За нею — пара волков из тех, что посильней, а там ужо и прочие, молодняк, сеголетки…
— Подпусти ближе, — попросил Лойко, снимая с плеча колчан. Тетиву он накинул споро, сразу видать, что не в первый раз ему случалось лук в руки брать. Стрела легла, ровненькая, аккуратненькая, будто игрушечная.
— Думаешь, случайность?
У Ильюшки тоже лук имелся, только короткий, круглый, на азарскую манеру, этаким верхами стрелять сподручней.
— Не знаю, — Арей выцеливал волчицу, да только стая, почуяв, что не спешит уходить добыча, замедлила бег.
Волки чуяли людей.
И лошадей.
И гнал их голод, а держал страх. Случалось уже Корноухой встречаться с ядовитым болотным железом, что шкуру рвет, будто клыки, и раны оставляет тяжкие.
— Зима. Голодно им. — Бабка тронула конька пятками. — Будут у нас провожатые… умная, значится… опытная… прямо не полезет, но своего не упустит. Едьма, нечего тут… светает скоро.
Я на небо глянула и подивилася тому, до чего оно черно и непроглядно.
Светает?
Да еще и скоро… хорошо бы, нечисть свету дневного не любит.
— От же. — Лойко вновь на лошадь всперся, Станьку прижал. — Не бойся, они до нас не полезут… а если полезут, то мы их…
— Попридержи. — Илья ударил по ладони, на которой едва не расцвел алый цветок огня.
— Ты чего? Шуганули б, и все…
— Вот именно, что все… твою волшбу тут за десятки верст слышно будет.
Лойко матюкнулся, видать, об этом не подумал.
— Ну… тогда мы их стрелами. Колчаны полные, на всех хватит.
И так бодро произнес, что я почти поверила.
Хватит.
Да и рассвет если, то край болота виден. Надобно лишь пустошь мертвую минуть, а там ужо и потянется молоденький осинничек, перерастет в лес, а за лесом — и дорога ляжет под конские копыта. Доберемся до людей, передохнем часок-другой, коней сменим, и вновь в путь.
Коль к тракту выбраться успеем…
Не ведаю отчего, но в голове моей прочно угнездилася мысль, что ежель на тракт выберемся, то и спасенные будьма. Оно ж как, на тракте царевом людно и по зимнему времени, там и обозы, и сторожа, и найдется кому отпор дать…
Об этом я думала.
И сама ужо подгоняла уставшего своего конька, он и рад был трусить, то на бег перейдет, то на шаг, вздохнет и внове широкою рысью пойдет. Взопрел весь, дышит с перебоями.
Не запалить бы до часу.
Сменный-то на поводу идет легко, да только и ему тяжко, попрыгал он по снегу, а тут еще и волки.
Стая и вправду шла, что царева охрана. Ни ближей не подходила, ни отставала. Порой вовсе исчезала она за какой-нибудь грядою, да только вскорости и появлялась.
Волки и песню затянули было, заунывную, от которое и человеческое сердце колотится не переставаючи, чего уж про конские говорить. И понеслися б наши жеребчики, когда б волю им дали.
Не дали.
И волчья песнь стихла, когда впереди показалась та самая клятая пустошь.
Оно как было… нет, как оно на самом-то деле было, я ведать не ведаю, меня в те далекие времена и на свете-то не было, как и бабки моей, и ея бабки, а все ж помнят люди.
И болото это.
И деревеньку, которая на болоте стояла. Невелика она была, но и не мала, и жили люди вольные, ни царевой воле не подвластные, ни боярское. Оно-то, может, и охотников сыскалось бы деревеньку примучить, да поди, отыщи ее в топях. Местные-то с болотниками да кикиморами поладили, вот и открывались им с малолетства заветные тропы.
Вольны были ходить, куда пожелают.
Зверя разного брать, ягоды да грибы… и знатные охотники в той деревне жили. С иными-то пушниною торговали, медом лесным, ягодою, которую на зерно выменьвали.
Хорошо, говорят, жили.
И главное, что договор с болотным народом крепко блюли. Правда, про той договор сперва никто и не ведал, потому как тайным он был. Это уже опосля… сватали, значит, парни девок из сел иных. И выбирали таких, чтоб приданым небогатые, зато родней обильные, и чтобы не больно той родне надобны были. Платили за девок пушниною щедро.
Те и сами радые.
Кажной-то охота было в дом богатый попасть.
Вот и попадали.
И пропадали.
Нет, сперва-то жили они, как и водится, мужними женами, хозяйствие вели, деток рожали… кто первым мальчика приносил, той почет был да любовь, а вот ежели девка случалась, тогда-то и наряжали невесту для Болотного бога. Опаивали, розум дурманили и топили в ближайшей трясине.
Дите и вовсе на камне черном оставляли.
Те-то, которые пришлые да много пожившие, про все ведали, да не спешили упредить… то ли со страху, то ли к часу тому сама душа их болотом становилася, вот и боялись утратить богатствие свое. Но главное, что однажды пришла в село девка, которая навроде как замуж согласилася идти, да только не мужа искала, а сестрицу свою старшую, сгинувшую без вести.
Конечно, ничего-то ей не сказали.
Но девка не дурою оказалася, глядела и слухала, и нагляделась, наслышалась такого, что страх ее страшенный обуял и в страхе том она, брюхатая, сбегла от мужа и его родни ласковой. Чудом через болото прошла, да и разродилася дома до сроку.
Девочку принесла.
И сказывали, что за девочкою тою и за женкой беглою весь болотный люд явился. Сулили золото, ставили горшки открытые, до верху монетой полные, да не выдали беглянок сродственники, знать, хоть бедны были, да чтили заветы Божинины.
В доме заперлися.
Молилися разом, чуяли, как вышел за данью своею Болотный бог, но ему, вне болота, силы не было. От и ходил он, вздыхал, а ничего не смог сделать. А как рассвет наступил, то и вышло, что порушен был древний сговор, что без жертвы осталась багна, и на жертвенном камне кровь не пролилась.
Тогда-то и взревел Болотный бог со страшенною силой.
И на голос его поднялось болото. Вылезли топлецы да лоскотухи, вошли в деревню, стали людей хватать. Налетели кикиморы, наскочили криксы… и никому не было спасения от болотное нежити.
А после деревню и вовсе накрыло трясиной, будто волною речною.
Ни хаты не осталось, ни кола дворового.
С той поры и зовется пустошь клятою. И никому из роду людского, ежели хочет он живым остаться, неможно ступать на землю ту…
Бабка и не ступала.
И мне не велела. Сколько помню, обходили мы пустошь сию стороною, да дальнею дороженькой, хоть и гляделась она безопасною. Бережок, сосенки реденькие… и ныне вон торчат, ветвями качают… а ветра нет.
И не сосны это — березы белоснежные, огроменные, каковых тут нет и быть не может.
А меж березами видится серебристый тын.
— Люди? — Лойко лук опустил, а Ильюшка, напротив, поднял.
— Нельзя туда идти. — Бабка взяла левей.
— Но, может…
Виднелись хаты, низенькие, сваленные из огроменных вековых сосен, с крышами плоскими, на которых колосилась спелая пшеница.
— Лойко, голову включи… откуда здесь людям взяться?
А я видела их… вон детвора козла гоняет, аль он детвору. Главное, хохочут, скачут, дразнят бородатого, он же мекает и норовит поддеть кривым рогом, зацепить короткую рубашонку. И дети босоногенькие, за ними старуха приглядывает в красной нарядное одеже.
Баба коровенку доить присела, та, пусть и невелика, но крутобока, сонно жует траву…
— И одеты они как-то… не по сезону. — Арей обернулся, отыскал стаю взглядом.
Волки отстали.
Видели пустошь… и боялись.
Лошади нашие тоже неохотно шли, хоть и стороной, да близко было клятое место.
…мужик над лодкою присел, да не долбленою, какие у нас делали, а из шкур пошитою. Такая и легка будет, и сподручна, самое то в круглых болотных озерцах.
На бережку и сети сохли.
А над ними вялилася рыба на солнце…
…и чуяла я запах этой рыбы, а еще навоза и болота, которое в мороке этом ожило, задышало.
— Стороной идем. — Арей подъехал ближе и за повод мою лошадку перехватил. — И побыстрей… что-то мне не нравится такое погружение в морок…
Тот же расползался, и вот уже таяли снега, пробивались сквозь них белые венчики болотных первоцветов. Ветром протянуло по лицу, духмяным, весенним…
Хлебом свежеиспеченным.
И хлюпали конские копыта по мхам… а те норовили разъехаться.
— Твою ж…
Слева от Лойко поднялся пузырь болотного газу.
А бабкин конек заржал, замотал головою да и провалился по самую грудь.
— Не хочу вас пугать, — Ильюшка своего попридержал, — но сдается мне, что выбора нам не оставили.
И вправду, что слева, что справа расстилалась предательская зелень топей.
Бабку-то Илья с коня стащил. И самого вытянуть попробовал… а на помощь уже спешил мужик, тот, что лодку чинил… с топором спешил.
— Нельзя туда ходить! Разворачивайте коней… разворачивайте…
А и куда можно?
В деревню клятую?
Ох, до чего неохота была… но чуется, и вправду нет у нас выбора. А тут, глядишь, рассвет настанет, да и развеется морок. Правда, мужик с топором вовсе на морок не походил.
Пахло от него рыбьей требухою да потом ядреным. Он же пихал коней, махал рукой, спешно что-то объясняя, а на крик его и другие спешили. Ох, чую, добралися мы до людей раньше, чем думали… да только радости с этого никакой.
