ГЛАВА 47,
в которой длится дорога
С того-то разу и повелося, что не давал нам Арей ни минуточки свободной… коль в седле трясся, то Ильюшке чегой-то говорил, а тот слушал, кивал. Порою и руками размахивать пытался, знаки хитромудрые крутить, да одного разу так увлекся, что головою в сугроб ушел.
С Лойко-то иначе… не то чтоб позабыл боярин про давешнюю науку, по глазам видела — не позабыл, не простил, да попритих. Он-то с магией не больно ладил, пытался, тужился, да выходило, как и у меня, — плоховато. Зато от с ножом скакать по полянам, белок пужая, — самое оно занятие.
А главное, что рожа при том довольная-предовольная, будто нет для него ничегошеньки слаще…
Непонятно.
И меня учить Арей повадился, главное, ладно бы этикетам, с оною наукою я и пообвыклася, так нет же ж, вопрется в возок, нанесет снегу, который опосля тает да ковры пачкает, ноги вытянет свое длиннющие и начинает говорить.
Про щиты, которых ажно дюжина есть и супротив всякое волшбы — свой. Про волшбу ту, как распознать ее да поспеть оный щит выставить.
Как чужой разглядеть.
И поломать.
Я-то слушаю, небось, говорить наш Арей ученый, живо у него выходит, с душой, будто сказку какую сказывает… правда, доскажет и, глянув этак с хитрецою — отчего делался он похож на Еську, чтоб ему икалося каждый день, — и говорит:
— А теперь, Зослава, переходим от теории к практике…
Ага… перейдешь тут.
Кони копытами груцают. Возок прыгает, то налево клонится, то направо. Скамейка деревянная, задница моя тоже уже деревянная, Арей же только приговаривает:
— Сосредоточься…
Как сосредоточиться, когда ноги затекли так, что прям оно немашечки сил терпеть? А чуть повернешь, то под чулком будто мурашки бегают… очень они меня от благостного дела созидания щитов отвлекают.
И запахи лесные.
Или костровые… и то, что за окошком не то деревенька мелькнет, не то городишко… а мы-то все мимо…
— Зослава, пожалуйста…
Нет, я стараюся, Божиня видит, что так стараюся, ажно пыхаю от старательности, да только не лезет из меня сила.
Вот Архип Полуэктович, тот сразу бы скумекал, что надобно мне для сосредоточения и отвлечения от делов посторонних оплеуху отвесить. Он на руку скорый, а рука та — крепка… Арей же только хмурится и головой качает.
— Давай сначала. Повторяй вербальную формулу…
Это, значится, вспоминать словеса. А словеса те — на языке древнем, который еще первыми людьми пользован был. Мы-то его только-только учить начали, да давался он тяжко. Люциана Береславовна, правда, заверила, что к пятому году он нам ближе родного станет, и поди ж ты ей не поверь. Но то когда еще будет.
Ныне же я выговаривала слова старательно.
Губами разве что не шлепала от этой старательности. И гласные тянула, и согласные катала… Арей только морщился.
— Теперь руки…
А что руки, руки у меня вроде и гнулися, но все одно не так. Уж я мизинчик оттопыривала-оттопыривала, пока не заболел он. Безымянный палец колечком загибала…
И большой пыталась поджать.
У Арея-то на раз выходило.
Главное, что быстро так — моргнуть не успеешь, как стоит пред тобою марево щита евоного. И ладно бы того, которому нас Архип Полуэктович учил, тот-то я худо-бедно одолевала. Нет же ж, тот щит зело простенький да слабенький, в бою таким особо не спасешься.
Вот Ареев — дело иное.
Его ни огнем, ни водою за просто так не проломишь… и вроде, коль послухать, то просто этакий щит ставить, а у меня не выходит.
— Эх, Зослава… — На третий день измучились оба, и ему уже наука не в радость была, а мне так и подавно. — Давай иначе… в конце концов, что вербальная составляющая, что жестикуляция — лишь вспомогательный инструмент.
— Чего?
— Представь картину. Ее можно нарисовать кистью, а можно взять вместо кисти палку. Или вовсе пальцами…
— Пальцами несподручно.
Видела я, как храм наш размалевывали. А что, вся детвора сбегалася поглядеть, уж больно ловко паренек тот управлялся с красками. Там желтою ляпне, там красною, и поначалу-то рябенько только было, жрец ажно хмуриться стал, а после раз — и получилося благолепно.
— Это с непривычки несподручно. А вот если человек привык пальцами рисовать, то ему будет неудобно держать кисть.
— Я вовсе малевать не умею.
— И не надо. Представь… вот ты шьешь, верно? Представь, что щит — это узор, который тебе вышить надо. А сила твоя — это игла…
От затейник!
Но главное, что как подумала, так оно и вышло… вот и вправду ж узор, и не сложный, коль приглядеться. Главное, как в любом узоре, с канвы не соступать. И шить силою легко оказалося, главное, не думать, что по пустоте шьешь… а там — где надобно, там нить ширилась, а где нет — тонюсенькою становилася… и хорошо, ладно…
Только узора какой-то неправильною вышла… кривоватою. Ось я кривизну и выправила. Так-то оно лучшей будет.
Вышло… хорошо вышло.
Ажно сама залюбовалася с этакой красоты.
Стоит щит пузырем прозрачным. Я руку протянула, потрогала. Надо же ж…
А с ниткою дальше чего делать-то? Ежели оно как в шитье, то оборвать надобно и закрепить. А то ж оно как, чуть попустишь, и мигом разлезется вышиванка… было у меня такое. Вот я и лбу наморщила да ниточку под другими протянула.
После еще разок. На всякий случай.
— Молодец, — сказал Арей, на щит глядючи. — Только надо быстрее… ты пока вышьешь, три раза мертвою будешь. Но для первого раза сойдет…
И рукою махнул.
Но щит остался.
Арей хмыкнул и внове рученькою провел, теперь неспешно и слева направо. Первый-то раз справа налево… щит висел.
— Эк оно… а если так? — Арей раскрытою ладонью толкнул щит. Тот и толкнулся, ажно стенка возка захрустела. — Зослава… что ты с ним сделала?
— Ничего.
— Странно… очень странно…
Он рукою над полом провел, а после скрутил фигу и прорычал чегой-то этакого, на древнем языке. Я-то, чую сердцем, этак рычать ни за пять, ни за десять годочков не научуся…
Щит полыхнул красным.
И растопырился. Ниточки его сделалися толстыми, а узор — поярчел.
— Зослава… — Арей подвинулся поближе.
— Чего?
— Ничего… убирай свой щит.
Ага… я б радая была, оно-то понятне, что ниточку ту, которую я спрятала, вытянуть надобно и распустить узору, да только ниточки энтой будто и нету. Я и так глядела, и этак, и боком, и раком, едва ль не носом в щит влезла. Он-то стоял себе… а ниточки нема.
Пробовала иные тронуть — так загудели… и только.
— Не могу, — вынуждена была признаться я.
— Просто перережь основную нить.
— Так я еще уже давно того… ну, перерезала…
— Как давно?
Щит покачивался, стукался об стенки возка, издавая при том звук глухой, костяной.
— Ну… как поставила, так и сразу…
— Зослава!
— Чего?
— Ничего… Кто тебя учил обрывать заклятья? Вот скажи, чем ты думала, а? Любое заклятье нуждается в постоянной подпитке. Без подпитки оно саморазрушается…
Так это ж хорошо! Значится, щит мой тоже саморазрушится.
Когда-нибудь.
Надеюся, до нонешнего вечера еще, потому как спать в возку еще и со щитом вовсе неудобно будет.
— И без удерживающего контура… разве что… ты нить просто обрезала?
— Неа. Я ее… узелочком завязала.
— Узелочком…
— И под другими пропустила. Я всегда так делаю, когда вышиваю.
Лицо Арея сделалось задумчивым-презадумчивым. Вперился в щит. Глядит, а меня и не замечает, будто вовсе тут нету.
— Будем считать, что ты стабилизировала контур… — Он хмыкнул. — Если предположить, что щит изначально заклятие низкой энергоемкости…
Ну пошел по словесям гулять.
Нехай себе.
Ему, может, со словесями привычней, как от мне с иглой… а славно подумал… Интересно, что щит у меня из красных нитей вышел, огневой будто бы… да только есть в нем места, узором не затянутые… туда так и просятся завитки, только не красные…
Зелень?
Нет, зелень не пойдет… и синий — не то, а вот белый, крыштальный… чтоб с искрою.
И я добавила пару нитей. Узор вышел красивым.
— …и вместе с тем внешнюю энергию он не только гасит, но и поглощает… Зослава, вот что ты сейчас сделала, а? — А голос ласковый-ласковый, как у бабки моей, когда она вопрошала, где это я загулялася до позднего вечера. И вопрошать вопрошает, а крапиву за спиною прячет, подбирается, чтоб по ногам хлестануть.
— Ничего. — Я смутилася.
И от Арея отползла к самое стеночке возка. Щит колыхнулся и встал полукругом. Крепко так.
Арей же глядел с укоризною.
— Ну… так оно красивше. А то ж сам видишь, что ось тут дырки были. — Я пальцем ткнула. Узор вышел чудесный, дивный, хоть и непонятный. Не кветки с птахами, как оно привычно мне было, а линии, одни пряменькие, другие — волнами. Кругами.
Завитушками.
Этакие, помнится, Люциана Береславовна на бумаге рисовала.
И я, только на бумаге оно не так красиво выходило, одни тоньше, другие толще… тут оно как-то от… правильно, что ли? И белые нити с красными переплелись.
— Зославушка. — Арей заговорил еще ласковей, я б и из возка вылезла от такое ласки, да тот ехал споро, катил с камушка на камушек. Не выскочишь. — А тебе никто не говорил, что сочетать различные виды магии — занятие опасное… здесь правил много. Ограничений. И если ошибешься…
Щит стоял.
Ни пыхать огнем, ни рассыпаться не собирался.
— …от нас и пепла не останется… Никогда так больше не делай, ладно?
Я кивнула.
Так не буду. Буду иначей, потому как понравилося мне это дело, без пальцев растопыренных и древнего языку, на котором я собственный, Божинею даденный, язык едва ль не вывернула, но с нитями.
Шитьем.
А что, шитье — оно самое что ни на есть женское дело. Нитки ж правильно подбирать меня с детских годочков учили…
— И сделай с ним что-нибудь… хотя погоди… потренируемся, если не развалится до вечера.
Не развалился.
Из возка вот его с трудом превеликим выковыряли. И тянули, и пихали, матерясь душевно… особенно Лойко старался, можно подумать, что и не боярин, такие выверты давал… нашим мужикам, чай, понравилося б…
После поставили посеред поляны и начали изгаляться.
То огнем пулялися, то ветром били, что бревном… щит гудел, да стоял, где велено было… после уж Ильюшка с ним присел, запустил руки по самыя локти… поначалу-то его шибануло маленько, ажно волосы заскрипели, а после ничего, приноровился.
Я тоже села.
Любопытственно мне было, чего он там делает…
— Самовосстанавливающийся контур. — Илья пальцами шевелил, ниточки трогал, бережно так, ласково. — Я о таком только читал. Теоретически его резерв невелик, но в сочетании с функцией поглощения энергии…
Я из сказанного разумела слово через два.
Да Илье разумение мое без надобности.
Увлекся, стало быть. На коленке тетрадку примостил, перышко… и рисовать взялся. Только как-то оно… неправильно.
— Дай я, — не выдержала я, когда он заместо широкое линии узенькую намалевал.
— А не жалко? — Илья от щита аж повернулся.
— Чего?
— Разработки. На ней курсовую можно построить…
Тю, это он про рисунок? Не жалко… есть мастерицы, которые свое узоры втайне ото всех хранят, да только я не из таких.
— От и построишь. А я… все одно случайно вышло.
— И вправду, стало быть, над вами Божиня стоит… — покачал головой Илья, но тетрадочку дал. — Чтобы такое и случайно… ты его сама, главное, запомни. Чую, пригодится.
В Барсуки мы въезжали ближе к полудню. От как свернули с тракту, так у меня всякую мыслю об учебе из головы-то и повынесло. Поелику мыслей тех было и немного, то Арей рукою махнул… мол, делай, чего хочешь.
И из возка выбрался.
Верхами пошел… а я… я ерзала, подпрыгивала прям-таки, ажно хотелося к кучеру пересести да и пустить шестерик бегом, чтоб летели кони белые, несли возок мой предивный по барсуковским буеракам, по улочке главной. Хотя ж после вспомнилася ямина, которая аккурат напротив михрюхинского дома кажный год появлялася. И засыпали ее по весне песком, и каменьем мелким, ровняли-выравнивали, да все одно каждую осень внове выползала.
Не, ежель сядет возок колесом в тую ямину, то и всякая благолепность с моего въезду выйдет.
Смех один получится.
Лучше уж неспешне… а что… спереди троица конных. Да каких! Лойко вон, пущай по всем сугробам валяный, но принарядился ноне. Шубейку короткую расстегнул, чтоб видать было кафтан золотой да пояс расшитый, и шаблю, что с поясу свисала. Конь его гордо идет, упряжь каменьями драгоценными посверкивает… и Ильюшка, даром что книжник, а солидно глядится.
Арею коня доброго дали.
И пущай сам он небогато одет, да все одно видный хлопец.
За конными — возок мой о шестерых конях, да кучер поважный… а сзаду еще конных… вот только подумалося, чего мне с ними делать-то? В столицу отправлять? Так, чую, без меня не возвернутся. И значит, на постой ставить надобно, со старостою сговариваться…
И возок убирать.
Коней… они-то к конюшням боярским привычныя, а ну как занедужуть в сараях обыкновенных? И тех сараев столько не наберется… сена опять же, зерна… ой, чую, введу я родные Барсуки в великое разорение, за которое мне ж платить нужда выйдет, потому как иначе не миновать обид.
А обижать людей родных — нехорошо.
И мне б о том загодя подумать, а я все о вышиваниях, щитах… дурища ученая… выглянула в окошко, чтоб Ильюшку кликнуть. Он книгочей, головастый, да и с того разу, как ему щита своего намалевала, то ко мне подобрел. Вчера вечерочком ажно присел и выспрашивать стал, мол, как я вижу, ежели в этом щите кое-чего изменить.
Усовершенствовать.
А я что?
Попробовать предложила… Арей же пробовать запретил. Кинул только:
— Погодите. Вернемся, и на полигоне уже пробуйте, хоть испробуйтесь.
Так вновь не об том… о конях и конниках, которых на довольствие определить надобно… только поздно я одумалася: показались Барсуки.
И от родной их картины — стоят хаты, снегом укрытые по самые окна, пыхают дымом из труб, теплом исходят — в грудях защемило.
Ажно слеза на глаз навернулась.
На левый.
А может, соринка просто попала… я ее смахнула. Буде. Еду царицею… а где это видано, чтоб царицы плакали? Не, неможно…
— Зослава. — Лойко попридежал жеребца. — Вот скажи… куда ты нас притащила-то?
А то он не ведает!
— В Барсуки, — с гордостью ответила я. — В Большие…
— В большие — это хорошо… в малых, небось, было бы еще хуже…
От же ж… не угодишь ему… надо будет сказать, чтоб к боярыне нашей в гости наведался. Она радая будет. Домина у ей здоровущая, места для гостей много… и конников пущай с собой прихватит, для сбережения его, боярское, особы…
Мыслю додумать не успела.
— Едуть! — заголосил кто-то тоненько, а после с плоту скатился человечек.
Пальчиных малой? Или Нисюковых? Главное, спрытный, понесся по улочке, крича:
— Едуть! Гости едуть!
И глосище-то! Тонкий, да звонкий, кони и те оглохли… а на улицу выходили люди. Первыми-то дети, конечно. Им-то все любопытственно, да так, что с любопытствием этим не справится ни мамкина оплеуха, ни тятькин ремень. Кто в шубе, кто в рубахе, как дома валялся… кто в валенках чужих, преогромных, а кто и босой по снегу к забору летит.
Только слышится вдогонку:
— Куды ты, ирод!
А этот ирод уже по забору карабкается, сядет наверху, что кошак вольный, да глядит круглыми глазищами совиными. Оно ж верно, диво дивное, этакого отродясь не видывали.
За детями и взрослые спешат.
Лойко же, хитрован этакий, коня на дыбки поднял, свистнул по-разбойничьи, да руку за пазуху сунул.
— Ловите, кто смелый!
Полетели леденцы сахарные на сугробы искрами разноцветными. Детвора-то и кинулася, небось, трусом никому прослыть не охота… да и леденцы — радость редкая, добре, ежель раз в год мамка с тятькою с ярмарки привезут.
Тут же задарма.
А Лойко знай хохочет и кидает горсть за горстью на радость детворе…
У Мисюковых коня попридержал, глянул на молодшенькую их — ей только третий годок минул — и спросил:
— А ты что не спешишь?
Мисюкова, которая на чужаков поглазеть вышла, да не одна — с черною курицей, едва ль ее не большей, — глянула на него с укоризною. Дескать, сам дурак, дяденька, коль не разумеешь — а девка-то с малолетства разумницей росла, — и говорит этак серьезно:
— Нельзя мне. Маленькая еще. Затопчуть.
Лойко ажно смутился.
Но ненадолго. Вытащил горсть и велел:
— Подставляй подол… только чур с другими малыми поделиться.
Мисюкова и кивнула. Она поделится. И все-то у нее по справедливости будет… наши приговаривали, что этакую разумницу только в старостихи и отдавать.
А мы остановилися у колодца.
И как-то вот разом охватила меня робость небывалая, будто бы и не домой воротилася, а в чужую страну сослали. Как теперь людям-то показаться? И не показаться нельзя. Старшие мелюзгу разогнали по хатам, чтоб, значит, погрелися те… но надолго не удержат, глазом моргнуть не успеешь, вновь повысовывают любопытные носы.
К возку спешил староста, да некрасиво спешил, на бегу рубаху в порты заправляя. Почти босой, в тулупе, на рубаху накинутом.
— Дядьку Панас! — крикнула я и выскочила навстречу. — Дядьку Панас, это ж я!
Он ажно споткнулся.
Благо, не упал, а то и вовсе нехорошо б получилось.
— Зослава?!
— Я… дядьку Панас… я потом всего расскажу… а у меня к вам дело… и гостинцев привезла… и пойдем до хаты, а то замерзнете, после спина зновку болеть начнет… бабка писала, что вы надорвалися. Я ж вам казала, что неможно тяжелое подымать. А вы телегу толкали!
— Так села ж, Зослава, в яму клятущую и села! — он глядел на меня сторожко, будто не до конца поверить готовый был, что я — это и вправду я.
— Так позвали б кого…
— Я и позвал… а потом…
— Подмогчи полез.
— А то… молодые же ж… бестолковые… пихают, пихают, а ее с накату надобно… значит, возвернулася?
— Так… вакации…
— А… — Он на возок мизинчиком показал, с опасочкою, будто поджидая, что вылезет из него… кто?
Кто-нибудь этакий, боярского роду-племени да гордости немалое, пред которым и спину гнуть надобно, хоть бы и вольным человеком был дядька Панас, как и все иные барсуковцы.
— Да… после расскажу… мне бы… людей по хатам, чтоб не померзли. И коней поставить куда… я заплачу. За все заплачу…
Дядька Панас задумался. Не то что я боялась отказу — не откажет, он мужик разумный, и лишнего со своих не попросит. А что думает, так о делах.
— Значится, этих троих ко мне веди… коня одного возьму, сами поглядите, какого… к вам троих поставить можно… у вас сарай просторный. Может, и возок твой загоните, чтоб не помок.
И верно, был конь и у тятьки, и у деда… и воз, и телега… да только продать пришлось, потому как к чему телега без коня, а конь — без хозяина.
— Маланька! — заорал дед Панас. — Ходь сюды… возьми кого на постой… скольких?
Маланька на конников глянула без опаски, она баба спрытная, живая, даром что прошлым годом овдовела.
— Да двоих приму…
— Туська… Одного к Бирюковым…
Дядька Панас командовал громко, а я… я глядела на людей, да бабки своей не видела… и все село, почитай, явилося, даже старшая Гручиха, которая вечно плакалася, что ноженьки ее не ходют.
Дошла.
А бабки… неужто приключилось что? Дядька Панас сказал бы… а он…
— Иди ко мне, Зослава… отдохни с дороги… а бабку твою еще вчерась в Витюшки кликнули. Там бортничихина невестка рожать вздумала…
И отлегло прямо.
В глазах посветлело… рожать… рожать — это хорошо… правда, дело небыстрое, но коль Божиня сподобится, то возвернут сегодня бабку. Уж я-то витюшковцев знаю, с почетом примут, с почетом проводят.
А в доме дядьки Панаса натоплено было жарко — не продохнуть.
Аль то с морозу мне померещилося?
— Заходите, гости дорогие. — Старостиха-то успела принарядиться, и рубашку надела вышиваную, и юбку трехцветную. Волосы платком цветастым прикрыла, на шее — бусы красные в три ряда, в ушах — серьги тяжеленные.
И сама-то она, Алевтина Саввишна, женщина хоть и не молодая, но видная.
Гостей встретила с поклоном.
Кваску домашнего поднесла, коий Лойко выпил и поклонился за ласку… экий он вдруг вежливый. Ажно боязно, как бы не учинил беды какой. Илья, тот пил медленно, да все оглядывался, не с брезгливостью, как того боялась, с любопытством.
Видать, не случалось ему прежде в избах бывать.
Поднесла тетка Алевтина и Арею кваса… в лицо глянула и прям побелела все… ото ж… а мне-то мнилося, что на азарина он и не похожий.
— Спасибо за ласку, хозяйка. — Тот кубок с квасом из рук онемевших вынул и на стол поставил. — Пойду я, пожалуй… на улице… подышу.
— Я тебе подышу! — Тетка Алевтина с белое на красную стала. — Не продышался еще? Вона, рожа вся красная…
Лойко хмыкнул.
А она полотенчико так перехватила за концы.
— Надышится он… после околеет с передыху, да хорони его с честными людями! Руки мойте да за стол идитя… и квас пей. Чай, не потравленный…
Да полотенчиком этим Арею по руке шлепнула. Не больно, знаю, но обидно. Только Арей обижаться и не подумал. Поклонился. Квас принял да выпил до капельки… а там уже и мне налили. Квас у тетки Алевтины свой, на закваске, которую еще ее бабка ставила. И крепче оное закваски во всех Барсуках нету.
На ржаных корочках ставленный.
С медком, с травами душистыми, квас этот в летку холодит, а зимою-то и греет… от него и сил прибавляется, и на сердце спокойно.
— Садитеся вон туда. — Тетка на лавки полотенцем махнула. — А ты, Зославушка, подсоби… ох, мы уж тебя, грешным делом, и не ждали… видано ли, туда ехать, сюда ехать… да по зиме… а ты вона как…
В печи шумел огонь.
И пусть не ждали нас, да полны были погреба тетки Алевтины. Сыскались в них и грузди черные, соленые, и моченые яблоки, капустка с клюквяными красными глазами.
Возлег на праздничное расписное блюдо копченый гусь, да такой, что не гусь — порося целое, как поднять его. А тетка Алевтина уже сомятину режет тонюсенькими ломтиками. Она-то жирная, на березовой щепе томленая, ароматная — страсть… вона, Лойко на сомятину глядит, да с такою любовью, с какою, верно, ни на одну девку не глядел.
А что, тетка Алевтина у нас по коптильному делу известная мастерица. Уж на что девки крутилися-вертелися, силясь вызнать, чего она в щепу добавляет, какими травами дичину аль рыбу натирает, да не вышло ничего. Только у старостихи получалось мясо столь духмяное да со слезою. Я же сыры режу, что молодые, только-только ставленные, крохие — тронуть страшно, что старые, потемневшие, да со своим духом.
Из печи и горшок со щами появился.
И пироги.
— Прошу, гости дорогие, за стол. — Это уже староста возвернулся, и не с пустыми руками, небось, к деду Вязилю ходил за настойкой. Он-то ея на меду делает, да тоже с травками, с наговорами, от которых не только хмель в голову шибает, но и на душе леконько становится.
И многие рады были б пригубить, да свою настоечку дед берег… вот и старосте для особого случаю бутылечку отжалел не самую великую.
Уговаривать не пришлось.
Сели.
Дядька Панас, стало быть, во главе стола, как и положено хозяину. Илья — по правую руку его. Лойко по левую, не потому, мыслю, что старшинство Ильюшино признал, а чтоб к сому да поближе. За ним и я присела… Арей то мялся, то на стол глядел, то на дверь, пока тетка Алевтина ему по хребту полотенчиком своим не переехала.
— Особо звать надобно? — спросила она, брови насупивши. А насупленных бровей тетки Алевтины и дядька Панас опасался. Арей вот тоже пыл подрастерял, на местечко сел тихенечко и чарку, до краев медовою настойкой наполненную, принял.
— Ну… — Староста только крякнул да на хозяйку свою покосился, ничего ль не скажет? — Будьма… за здоровье ваше, гости дорогие…
Чарочку опрокинул.
Вздрогнул.
Да хлебом занюхал. Оно и верно, я-то только одного раза тую настойку попробовала, из любопытствия, после целый день отдыхаться не могла. Потому-то и рюмку свою тетке Алевтине подставила. Она вино делает из вишень да малины, сладкое, ароматное, самое оно — сердце девичье потешить. Его-то мы и пригубили.
Лойко же, воспоследовав примеру деда Панаса, ажно пополам согнулся. А староста наш, сердешный человек, боярина по спинке похлопал.
— Ты дыши, паря, — присоветовал. И ржаную горбушку сунул. — На от, занюхай… вторая, она легче пойдет.
Илья чарку глядел-разглядывал. Да, не сыскав ничего, решился. Этот сгибаться не стал, а с виду-то хилый, но хлеб так нюхал, что едва горбушку в нос не запихал.
Арей же выпил, со старосты взгляду не спуская, но при том не поморщился даже.
Крепкий.
И дядька Панас заценил.
— Молодец… груздя скушай. Сам собирал… груздь черный после настоечки — самое оно… солененький и хрустит.
И то дело, грузди у тетки Алевтины отменные выходили. Она их в дубовых бочках, которые в приданое привезла, — еще от ее мамки осталися, — ставила. А те бочки уже сами просолилися насквозь, и потому грузди выходили ядреными, хрусткими.
Ешь таких — не наешься…
Тетка ж Алевтина щей разлила… ели молча, сосредоточенно. А то, тут вам не столовая студенческая, дядька же Панас по второй разлил…
— Не гони, — нахмурилась тетка Алевтина. — Поспеете еще…
— Оно-то верно. — После настоечки староста наш становился благостен и со всем согласен. Ел он мало, больше баловался, знать, сыт был. — А ты, Зославушка, сказывай… как оно, в столицах…
— По-разному… — Лойко сома жевал да пальцы облизывал, не чинясь того. — Где-то хорошо, где-то плохо… как везде. Но такой рыбы я там точно не пробовал!
Тетка Алевтина зарделась.
Приятственно ей было.
— И настойка знатная… у отца на что погреба огромные… а и еще налейте…
— Ты закусывай, сынку…
— Закусываю…
— Ты получше закусывай… от ишшо рыбки возьми. Сома этого мы с мужиками летось подняли… в бочаге жил. Я тебе скажу, такая скотина, что думали, не взопрем на воза! Двадцать пудов!
— Врешь!
Лойко рюмочку поднял.
— Да чтоб мне век рыбы не едать! — Дядька Панас не обиделся. — Харя — во! Человека заглынуть мог бы…
Лойко головою покачал, дивясь этакому чудищу.
— У вас там такого, небось, нема…
— Нема, — согласился боярин, и настоечке должное отдал, на сей раз не согнулся, занюхнул только. — Ох, нема… чую, хороши будут вакации…
— Что, тож студиозус? — Тетка Алевтина тарелочку с пирогами к Ильюшке подвинула. — Ешь, боярин, а то больно выхудл… и ты жуй, не гляди, чай, не потравим…
Это уже Арею, он только усмехнулся и заметил:
— Меня потравить сложно…
— Ну… это ежели не умеючи, — отмахнулась тетка Алевтина. — Небось, на каждую тварь своя травка Мораной дадена…
На тварь Арей нисколечко не обиделся. И тетке не поверил.
А зазря.
Тетка Алевтина про иные травы поболе бабки моей ведала. Оно ведь и есть так, что у каждое былинки два обличия есть. То, что Божинею дадено, явное, да то, которое сестрицею ейной единоутробною сотворено. И то обличье тайное, не каждому явится, надобно знать и час, и день, когда трава, пускай бы самая обыкновенная, навроде пастушьей сумки, силу мертвую обретает.
И слово, которым силу эту запечатать можно.
Про старостиху у нас всякого сказывали, и когда я, малая, выспрашивать бабку начала, что в том правда, та велела не лезть к тетке Алевтине. Мол, каждому свой урок миром нынешним даден.
А тут вдруг страшно стало. Ну как и вправду сыщется в сенях ее, помеж пучков с мятою да душицею, особый пук травы неведомой, заговоренное мертвым словом? И будет она безвредною для всех, окромя Арея…
Подумала так и устыдилась.
Тетка Арея квасом потчевала. И сама ж хлеб поднесла. И не переступит она, старостиха, Божининого закону, по которому свят гость, под крышу принятый.
Ели.
Говорили.
Дядька Панас про рыбалку, до которое дюже охотником был, про лес местечковый, где ноне волки завелися, и пущай никого не трогают, но все знают, уж коль пришла стая, то сие надолго… мужики-то ходили, капканы ставили, да стая хитра.
Воют.
Кружат. И не ловятся. Иным-то разом весь снег истопчуть, будто здекуются. Лойко головою качал, а глаза-то поблескивали, не то от настоечки, не то от забавы… волков-то загонять самое оно для Лойковой непоседливой душеньки.
Илья ж хмурился.
Арей ел молча. А тетка Алевтина, рядышком примостившися, знай подкладывала в тарелку…
— Схуд, болезный… и давно ты в энтой Акадэмии…
— Пятый годок уже…
— Пятый, значится. — Она подперла пухлую щеку кулаком, тоже пухлым, да этая пухлявость не мешала теткиным рукам силу иметь. И с силою оной не только дядька Панас считался. — Совсем обтощал… жуй, гостюшка дорогой… жуй…
Арей и жевал, на тетку искоса поглядывая.
Я ж молчала.
Слухала всех и разом, и до того тепло мне было на душе, спокойно. Домой возвернулася, как есть, и нет во всем свете места Барсуков роднее… терем боярский? Навошто он мне надобен?
Тут мое место.
— Алевтина Саввишна. — К старостихе я обращалася вежливо, потому как ценила тетка Алевтина этакое обхождение. — А где Боряна…
Потому как дивно, что час минул, а не явилася старостина сестрица, чтоб за стол сести да видом своим аппетиту убавить. Она-то, сама тоща, ела мало, клевала по крошечке, да с видом этаким, что разом совестно становилося, что в тебя много лезет.
— Так бабка не написала? Сосватали ее!
От так новость! Чтоб Боряну да сосватали?! Да кто ж это такой сыскался? Ее ж норов не только в Барсуках ведають…
— С самой боярское усадьбы эконом явился… домоправительница-то у боярыни стара уже стала, глазами слаба, да и розумом. — Тетка Алевтина пересела ко мне, и Арей вздохнул с немалым облегчением. Не то боялся он старостихи, не то стеснялся. Разве ж поймешь? Главное, что тетка Алевтина пальчиком погрозила и велела строго:
— Ешь. Я за тобой гляжу… так от, мы-то и не чаяли… а по первому снежку явился… весь такой солидный. С животом.
Она показала, каков живот у нового сродственника, и все закивали, соглашаясь, что с этаким животом жених точно солиден.
— И давай говорить, что на ярмарке в том годе встретилися… и что в медах она смыслит, и в копчениях… и вся такая разумная… а я-то думала, чтой-то наша Борянка в усадьбу зачастила. То ей пуху туда отвезть надобно, то маслица нашего просят, будто своих маслобоен нетушки… и главное, деньгой платют за все… вот и отдали. Нехай себе живут…
А и вправду, нехай живут.
Стало быть, и ей срок пришел. Верно говорят люди, что каждому человеку Божиня свою пару создала, только поди ты, отыщи ее, пойми сердцем, что твое это… и коль вышло сие у Боряны, то только порадуюся за нее.
Жаль, подарка не привезла достойного…
О подарках вспомнила, то и о сумках своих! Вскочила, да только тетка Алевтина за рукав уцепила, дернула.
— Посиди ужо, егоза… поспеется оно… а без Боряны-то попустело… поразлетались сыны мои… кажный по своему дому…
…а дочку-то они еще позатым годом в Вершовичи отдали. Опосля бабка еще на роды ездила, писем свезла, гостинцев всяких… у тетки Алевтины, ежель посчитать, внуков шестеро.
И хата пустая.
— Говорила я молодшему, чтоб шел к нам жить, да не захотели… боится, что с невесткою залаемся, — пожалилась тетка Алевтина. А головою покивала: лаяться аль нет, но всякому ведомо, что двум хозяйкам у одной печи места не хватит, пускай даже печь оная с избу величиною станет. — Так от и живем, Зослава… я там велела, чтоб печь тебе растопили… но погодь, пока оно прогреется. И пирогов дам… с утра опару поставила, как сердцем чуяла…
Ага, а у нас пирогов-то нема, нешто я бабку свою не ведаю? Не бывало такого, чтоб вовсе в хате снеди не сыскалось. И погреба у нас, пущай не столь велики, как старостины, да и не пустые.
Хотя…
Кто нонешним годом до лесу ходил? Грузди те же резал, в короб складывая бережно, чтоб не поломались хрупкие шляпки. Кто рыжики собирал аль масляты… кто бузину драл? Калину?
И не вышло ли такого, чтоб хозяйство наше от моего отъезду ущерб претерпело?
— Благодарствую, Алевтина Саввишна, — ответствовала я и тетке до земли поклонилась. — Но сама ведаешь, что в гостях оно хорошо, а родная хата ближе сердцу.
— Я провожу. — Арей тотчас поднялся.
— И я… — Лойко встал было, да на лавку обратно плюхнулся, махнул рукою. — Не… вы сами…
— А то и верно. — Тетка Алевтина засуетилась, в корзину пироги складывая. — Проводи… нечего девке одной впотьмах шастати…
А и вправду, засиделися.
Взимку-то рано темнеет, и позабыла я ужо, как оно тут… в Акадэмии-то иначей. Там дороженьки расчищены, вдоль дороженек — столпы стоять с камнями магическими, от которых и светло, не как днем, конечно, но и впотьмах не заблудишься.
Общежития, опять же ж, сияет.
Иные строения.
А тут… вышла и прям-таки ошалела.
Темень-темнотища, шаг ступишь, другой, а на третьем и заблудишься. И снежит-то, главное, сыплет снегом крупным, пуховым, этакий-то самое оно, укроет и поля, и леса, даст землице продыху, а по весне сойдет водицею студеной, напоит допьяна.
Но до весны еще далече.
И вот стою я, гляжу на снег оный, на небо черное, тучами плотненько затянутое. Слухаю, как кобели местечковые лаются, реденько так, от скуки, стало быть.
Воздухом дышу холодным, ажно в грудях коле…
— Тихо у вас тут. — Арей за мною вышел, да не с пустыми руками. Тетка Алевтина сама собой не была б, корзину снеди не всучивши. — Непривычно…
А то…
— Ты… ежель что, возвертайся… тетка Алевтина не обидит.
— С этим утверждением и поспорить можно… не каждый день Моранью травницу встретишь.
От же ж как. Разглядел!
И как это вышло…
— Она безвредная… бабка так казала. А я ей верю. Никому туточки тетка Алевтина зла не чинила… ей самой это не в радость…
Я шла по узенькой дорожке, снег поскрипывал, похрустывал… и так все было по-родному, знакомо. Сколько уж раз случалось хаживать мне? Что весною, что влетку, а что и зимою, когда слала меня бабка за особыми травами…
…Моранья травница — верное слово. Ведала травы тетка Алевтина, не тую их сторону, которая Божиней дадена, но иную суть, в тенях сокрытую. И случалось, что и в этих ведах нужда прибывала. Вона, как в Малиновке старуха одна помереть не могла, долго маялася, все прощения просила, видать, много грехов на ейной душе поналипло, вот и не пущали душеньку оне. Уж как плакала бабке, хватала за руки, да только не можно тому, кто исцеляет, темными путями идти. Тогда-то меня бабка и послала с запискою к тетке Алевтине, которая дала мне сушеных одуванчиков.
Я-то еще подивилася, какая с одуванчиков тех польза?
А бабка только махонький кусочек в рот той, бедолажное, сунула, как и отошла душенька… было еще, что мужика одного деревом привалило, да так неудачно, что половину тела отняло. Одною рученькою шевелит, а другою — не способный… и лежит лежмя, и мается. Долго так пролежал, с год почти… женка за ним, что за малым, ходила, надрывалася… все надеялися, что, может, отойдет. А он никак.
К этому мужику тетка Алевтина сама ходила.
Наутре и преставился.
А вдовица прибежала лаяться, обзывала тетку Алевтину по-всякому, пока жрец не явился да не увел. Еще попросил не держать зла, мол, горе в бабе говорит, разум зостит…
Мне потом бабка сказала, что так оно всем легчей, что и магики б того мужика не подняли. Он-то понял, что до конца жизни ему лежать, вот и послал за Алевтиной Саввишной…
…сказывали еще про один случай, да только шепотком да с оглядочкой. И было сие давно, а потому как знать, где правда? Но не вернулся боярин с сечи, и сынов из троих двое полегли… тогда-то и наняла боярыня молодшенькому охранника будто бы.
Или дружка.
Или еще кого, главное, что роду тот человек был знатного, да, видать, сбедневшего, коль на службу подался. И главное, не род, а кровь дурная… по первости того никто не разумел. А после слухи поползли… будто бы холопов он пореть да самолично, и все больше до крови. И не по делу, по всякое пустой причине. Особливо к девкам гораздый… и что насильничает их, но то не диво — кто за холопку заступится? Да только этот так насильничал, что девки опосля лежмя лежали… а одна и вовсе руки на себя наложила.
И что боярыня сама не смеет гостю укорот дать.
И не гостем он живет, но хозяином. А молодой боярин ему в рот глядит да каждое слово ловит… и что, стало быть, этаким же зверем вырастет.
Может, когда б остался тот, чье имя позабыли, в усадьбе, ничего б не случилось. Да повадился он по весям ездить. Поначалу просто ездил, а после одну девку в седло утянул, другую… мужики к боярыне жалиться, а она серебром за обиду платит и кривится. Мол, сами виноватые, что девки вашие на мужиков падкие. До Барсуков тож доехал.
У старосты стал…
И говорили, будто бы по нраву ему пришлась Войтюхова старшенькая, аккурат в те годы заневестилася… да так по нраву, что не постеснялся ни отца, ни матери… ее хлыстом, его шаблей… дядька Панас заступиться попробовал, так тот ему голову расшиб, чтоб, значит, знал свое место. Уехал тот человек поутру. А к вечеру слег с лихоманкою. Долго, сказывали, помирал… с две седмицы огнем горел. Кричал, будто бы нутро ему клещами тянут… боярыня лекаря звала… тот уж по-свойму врачевать пробовал, и так, и этак… а не спас.
Схоронили его на местечковом кладбище, своего-то погосту боярыня пожалела.
А может, побоялася этакого гостя вновь приветить.
Но девке той коня прислала да рябую норманскую корову, за обиду, стало быть, учиненную. Только нашие-то по-свойму поняли.
Вспомнилася давешняя гиштория.
И внове сердце кольнула. А ну как… нет, не забидит тетка Алевтина Арея. Приняла же. И сама кормила… и стало быть, разумеет, что не в ответе он за родительские грехи. Оно ж всякому свой путь написан, кому-то надобно и азарином родиться.
Так и шли.
Я молчу.
Арей рядом. Думает о своем будто бы… да как до избы дошли моей, так и сказал:
— Я первым пойду… мало ли…
От дурень. Кого мне в Барсуках стерегчися? Туточки все свои. А чужие — на виду. И шагу им не ступить… это только мнится, что с Ареем мы вдвойгу гуляли. Небось, завтра же по селу слухи поползуть про этую прогулку, и пересказывать об ней стануть подробненько. А то и придумают чего, для пущего интересу.
Но Арей слухать не захотел. Короб сунул, калиточку тронул, она и отворилася тихо.
— Постой тут.
Я и постояла. А что, нетяжко, чай.
Арей же тенью за дверь скользнул. Эк у него выходит-то ладно! Этак и двор обнесть можно, цепного кобеля не потревоживши… кобеля-то у нас нет, как сдох Полох, то бабка другого брать не пожелала. Оно и верно, к чему нам? В Барсуках-то собак держут с большего для порядку, жизня тут тихая, татей немашечки… но и подворью без кобеля неможно.
Бабка-то том годом прибрала махонького собачку-пустозвонку, да запестила, тепериче он от бабки ни на шаг. Мыслю, и на выезд с нею подался.
Меж тем Арей появился и сказал:
— Чисто.
Как чисто… конечно, бабка моя порядок блюдет, да только изба без хозяйки второй день стоит. И стало быть, полы не метены, и в горнице лавки не прибраны. Валяется кукла тряпичная, мячик, из шкурок шитый… стоять на столе миски с пирогами, наспех обрусом прикрытые.
Вон и гребешок лежит на подоконнике.
А у печи кошка трется трехцветная. Откудова взялася? Тож приблуда, как новая бабкина ученица? Кошку-то я поманила, чай, совсем сголодалася. Зимою-то корму скудно, мыши и те хоронятся.
Печку, к слову, не сподманула тетка Алевтина — протопили. Я заслонку сняла, дрова поворочала кочергою перегорелые и разбила, чтоб, значит, огню сие сподручно было.
Арей стоит.
Оглядывается.
Любопытственно ему.
— Тут, значит, и жила?
— А то… там моя комната.
Избу-то дед большую ставил. В ней всем места хватало, и ему с бабкою, и мамке моей… а мне и вовсе — диво дивное — свою комнату отгородили, чего в селе вовсе не принято.
Жила я и вправду княжной.
Только вясковой.
— Присядь куда… аль пойдешь?
Арей куклу поднял, на лавку усадил.
— На тетке твоей… — замолчал, глядючи с ожиданием, и я призналася:
— Не родня она мне, но ее завсегда теткою именовали…
— Хорошо, если так… на ней знак Мораны стоит. И странно, что… не подумай, я не желаю ей дурного. Хотя…
— Боишься?
— Опасаюсь. — Арей не стал кривить душою. — Есть люди, Зослава, которые ходят под богом…
— Все мы под ея рукою…
— И это верно, но ото всех боги далеко, а к некоторым людям то и близко. Никто не знает, как и по каким приметам они выбирают… просто… читал я про целителей, которым кланялись и города, и веси, и люди к ним стекались со всего царства Росского… и пожелай бы такой целитель корону, мигом вздели бы. Да им того не надобно было. Они одним жили — людям помогая. Эта часть натуры их такова была, что и не переломить… а пишут изредка и о других, которые жизнь могли легко отобрать… травкой вот или касанием, взглядом даже. И это вновь же было вне воли их. Такие люди сами над собой власти не имеют, Зослава. Им боги говорят…
И замолчал.
Это он об чем сейчас распинался? Не об том ли, что тетки Алевтины я страшиться должна? Что повелит ей Морана мою жизню забрать, а тетка не сумеет воспротивиться?
И страшно выходит, да только… ежели бы Темное сестре моя жизнь надобна, так неужто не сыщет она иного способу? Она ж в мире везде… и бывало, что бережется человек смерти. И себя бережет. И не ест он еды вредное, и живет по законам Божининым… а все одно, то лествица из-под ног вывернется, то гадюка неведомо как в постелю заползет, то и вовсе в чашке воды потонут.
У смерти тысячи дорожек, и для каждого человеку — своя.
— Не боишься, значит, — с интересом заметил Арей. И кукле волосья пригладил.
Эх, надо было на ярмарке не жалиться, а купить красивую, с лицом резным да покрашенным, с волосьями длинными, в убранстве роскошном… этаких кукол для дочек боярских делают.
Была бы Станьке радость.
Да и мне… ныне, в доме своем былая ревность виделася глупою. Что мне с сиротою делить? Сама-то сирая… стали б сестрами. Я, помнится, одно время очень бабку просила, чтоб она мне сестрицу нашла… вот и нашла.
— Что ж, Зослава, тебе лучше знать… только… я молчать буду. Да и ты постарайся про тетку свою никому… даже намеком. Тут половина людей — соглядатаи царицыны. Другая половина — не только царицыны. Многим любопытно, что ты за человек, где живешь и чем дышишь. Магов среди них нет, а простому люду… передай своим, чтобы осторожней были в речах.
Кивнула я: сама о том думала, потому как одно дело — меж своих шептаться, а другое — с чужаками. Да барсуковцы не глупые, никто лишнего словечка не скажет. Будут с гостями добры да приветливы, но и только.
— Видишь ли, Зослава, — меж тем продолжил Арей, — Моранья травница — редкий дар… опасный, но и ценный. Подумай, что даст та же царица человеку, который способен избавить ее ото всех врагов… так избавить, чтоб никто дурного не подумал. С одним боярином болезнь приключится. Другой от старости уйдет… третий… не мне рассказывать. А что бояре дадут за шанс крохотный царицу неугодную на тот свет спровадить?
Ох, и тут игрища этии. Я уж надеялася, что дома-то без них будут.
— А может, не о деньгах думать станут и выгоде, но испугаются, как бы кто больше не дал… и тогда, со страху…
Он замолчал.
А и говорить не надобно, сама розумею: у страха глаза велики. Похоронят тетку Алевтину туточки, и не спасет ее Моряниное темное благословение.
— Что ж… — Арей куклу тронул. — Я… пойду, наверное? А то еще… у Лойко язык длинный, такой только резать, да неможно…
— Иди.
И надобно еще чего сказать. А не говорится.
Отпускать его неохота… как он там один по этакой темени доберется. Да и предложи проводить — обиды будет… оно и верно, где оно видано, чтоб девка хлопца провожала?
Засмеют.
И меня, и его… и сказать, чтоб остался до утра? Что боюся я одна темноты да мышов? Не поверит такому. Не боюся ж… говорила навроде, что не боюся. Да и верно он, не у одного Лойко языки длинные. Найдутся… вроде и свое все, да по-свойску обговорить кого — оно найпервейшее дело.
— Ты там… не думай… тетка никому не позволит гостей обижать… и дядька славный… пригляди за боярами, а то настоечка у деда крепенькая, с такой влегкую поведет… как не натворили делов.
— Не натворят, Зослава… не маленькие.
Он поднялся и шапку свою поднял.
— И… ты тоже тут… поосторожней. Я понимаю, что дом родной, но…
— Я поберегусь.
Все ж таки ушел.
Только кобели нашия загавкали… кобели да луна кособокенькая, в драные тучи глянувшая — от и романтика… сию романтику я пирогом заела, с рыбкою да копченым сальцем. Печку поварушила, чтоб разгоралася, да и прилегла.
Утро вечера мудреней.
