ГЛАВА 45,
где Зослава возвертается в родные Барсуки, хотя и ненадолго
Наутре встала я спозаранку. Зимнею-то порой и солнышко не спешит из перин выбираться, людей радовать. Бывало, что и покажет свой сонный лик, плеснет жиденьким светом, да и внове в облаках скроется. Это уже после Перехлестья день прибавит, весну подгоняя. А ныне — самое оно сонное времечко. Такими днями не то что вставать, носу из-под одеяла казать неохота… да только подумалось мне, что ехать-то скоро, а ну как чего позабыла?
Нет, сумки-то свои я загодя собрала, те, которые с гостинцами, а все одно проверить надобно, хорошо ль лежит, ладно ли увязаны. А ну как попустит в дороге какой хитроватый узелок? Тогда и рассыплется все на смех людям…
Нетушки.
А еще в город я выглянуть хотела, на ель зимнюю, царевым повелением на лобном месте ставленную, полюбоваться, заодно уж прикупить всяких малостев. Орехов там медовых, пряников да сахарных петушков, детворе нашее на радость.
Потому некогда мне залеживаться.
Только-только умыться успела, волосы расчесала да косу наскоро заплела, как в дверь постучалися.
Арей?
От и славно. Его повидать я тоже хотела, пусть оно и не принято подарки дарить до Святочное ночи, да только в тую ночь меня туточки не будет. А подарок останется.
— Доброго утречка, — сказала я, гостя впуская.
Оный гость и званый, и желанный. Да только заходит ноне редко, небось, дядьки своего сторожится, аль еще какого глупства понадумал.
— И тебе, Зослава, доброго… рад, что застал тебя до отъезда.
Неужто думал, что уеду, с ним не попрощавшися.
— И я рада.
— Вот. — Он протянул шкатулочку махонькую да предивную. Никогда таких не видала. Сама-то, будто раковина речная, округла и вытянута. Крышечка расписана то ли белым по синему, то ли синим по белому. Главное, что роспись тонюсенькая, тут тебе и незабудки крохотные, с зерно маковое, веночками свиваются, и пташки с крылами дивными на ветках сидят…
Чудо.
А внутрях и того чудней, блестит она, будто жемчугами выстлана, только не жемчуга в ней — иголки, да такие, каковых у меня никогда не было. Тонюсенькие, с волос, но видно, что крепкие. Тут и на бисер отыщутся, и на шелк, и на гобеленовую плотную ткань.
Вот уж дар…
— Я слышал, что по вашему обычаю дарить иглы — дурная примета, но…
— В дурные приметы я не верю.
Шкатулочку я закрыла.
— Так угодил ли? — И глядит этак с хитрецою.
— Угодил, — отвечаю. — И никогда-то я такой красоты прежде не видывала… где ты…
И не спросила, потому как негоже это, про дар выспрашивать. Только Арей шире улыбнулся.
— Сделал я…
— Сам?!
Вот уж и вправду дорогой дар.
— Сам… это не так и сложно. Руки и капля магии… без магии, правда, было бы сложнее. Но если выйдет все, как надо… я очень надеюсь, что вышло все, как надо, то иглы не будут тупиться. А еще теряться не должны. То есть если вдруг какая потеряется, то поставь шкатулку открытой, она и вернется… на дальность десять шагов всего, но…
Он смутился.
И мне как-то вот… не так стало, вроде и подарок по нутру весьма, а в глаза Арею глянуть силов нет. И чую, что румянцем зашлась, что булка в печи…
— Спасибо… а то иголки, они вечно… и потом ищи их, ищи…
Ох, не то говорю.
Не так.
А как — сама того не ведаю. Потому и замолкаю, а замолчавши — сверток свой даю… и как-то от… плела я ленту от чистого сердца, и узором тайным шила, который на удачу, и еще от глаза дурного защитит, от лихоманки болотное, от злого умысла, от беды тайное…
— Вот, — говорю, — и тебе…
И руки у самой мало что не трясутся. А румянец мой, чую, так и пышет…
Арей же молча сверток принял. Поклонился.
— Спасибо…
— Только не открывай до Святочное ночи, чтоб уж по обычаю…
— Хорошо… тебя проводить? Правда, я только до ворот и могу… но ныне извозчиков будет вдосталь. Знают, что многие разъезжаются.
Верно.
Еще и сумки…
— А ты…
— Здесь останусь, — пожал плечами Арей. И усмехнулся: — От жалеть меня точно не нужно. Здесь не так и плохо… да и… нет у меня такой семьи, с которой можно было бы праздник провести.
Вышли вместе.
Арей сумки нес.
И больше не говорили, не о чем, стало быть… или было, много о чем было, да только робела я, хотя ж прежде за собою особое робости не замечала.
Но далече уйти не вышло, Еська нас на дорожке ждал. Со вчерашнее ночи он вновь переменился, возвернулся прежний, развеселый да удалой. В кафтане зеленом, алым поясом перехваченном, в портах широченных, шелковых. Сапожки сафьяновые белые с носами гнутыми.
Красавец, глядеть больно.
— А вот и невеста наша! — воскликнул он и шапку с головы сдернул, кинул под ноги… — С сопровождением!
Арей нахмурился. А Еська подскочил, под локоток меня взял, пальчиком перед носом самым погрозился:
— Что ж вы, боярыня Зослава, медлите? Карета подана… ждет-с…
И рученькою этак машет.
— Еська, — говорю, — хватит уже… шуток твоих.
— Да какие шутки? Ты ж у нас теперь не просто так, девка барсуковская, а самого наследного царевича невеста… пущай и азарского.
Вот язык, что помело… небось, когда б им дороженьки подметали, то не было б во всем свете белом дорожек чище.
— Еська… я ж не погляжу, что ты из царевых людей. — Арей мои сумки поставил, аккуратненько так, на чистое. И куртку расстегивать принялся.
Драться полезет? От мне только этакого счастия не хватало!
— Погодь, друже. — Еська меня выпустил и к Арею подскочил, приобнял за плечи. — Не спеши паром пыхать, а то весь изойдешь, ничего не останется… а разве оно так можно? От и я мыслю, что никак нельзя… в морду дать ты мне всегда успеешь… если сумеешь, конечно.
— Сомневаешься?
Странно, но со слов тех Арей приспокоился будто.
— Поглядим, — ответил Еська. — Я ж не о том… я о Зославе… до Барсуков путь далекий, а невеста нашего Кирейки многим поперек горла стала, что ихним, что нашим… может, конечно, и ничегошеньки не случится, съездит она домой, возвернется… а может, и произойдет по дороге несчастие какое. Лихих-то людей хватает… а ну как встретят карету почтовую? Аль скушает она в трактире пирожка с грибами отравленными… аль змею подушкою придавит, та и цапнет. Со змеи-то после какой спрос?
Арей нахмурился.
— Думаешь?
— Я думаю? Да ты что, Ареюшка! Где я и где думать?! — Еська по лбу кулаком постучал, и звук вышел звонкий, чистый, таким не каждый глиняный збан отзовется. — Нашлися люди премудрые, которые постановили, что раз уж обзавелся наш наследничек, чтоб ему до конца жизни орехи пустые попадалися, невестою, то надобно сию невесту уважить… а то ж где это видано!
— Еська! — рявкнул Арей так, что воробьи с куста порскнули. — Кто поедет?
— Ты и поедешь.
— Я?!
А меня туточки будто и нету.
Стою. На воробьев пялюся, да и думу думаю, только, чую, не удумаю толкового, хоть бы всю голову на мысли премудрые изведу. Да и откудова у девки премудрости набраться?
— Во-первых, ты нашему азарину не хвост собачий, а близкий сродственник… любимый, можно сказать…
— Кому сказать? — усмехнулся Арей, стало быть, и ему уже весело.
— А кому ни скажи, все одно не поверят. — Еська рученькою махнул, не то на воробьев, не то на меня, не то просто для пущее красоты. — Главное, что правда оно… во-вторых, принесла мне сорока на хвосте, что от одной своей беды ты избавился…
— Хвост бы той сороке открутить…
— Это ты брось! Куда сороке да без хвоста? — притворно возмутился Еська. — Нет, так с птицею неможно… а вот тебе и от второй беды лекарствие…
И бросил чегой-то, чего Арей поймал на лету.
Глянул.
Хмыкнул. И в рукав убрал.
— В-третьих… на от… ныне ты у нас не просто студиозус, а полномочный представитель азарское делегации, облаченный властию и, что важнее, дипломатическою неприкосновенностью.
Эк завернул.
И цепку золотую, толстенную, с пластиной о трехглавом орле самолично на Арееву шею повесил.
— В-четвертых… другая сорока… да что ты на меня глядишь-то так! Я, может, птиц люблю, и они ко мне со всем уважением… так вот, эта сорока сказала, что уровень у тебя совсем даже не тот, который официально в бумагах значится. И знаешь ты многое, и чутье у тебя хорошее. А потому лучшего сторожа не сыскать…
Ничего-то Арей не ответил.
Молчал долго.
Я уж и притомилася ждать… оно, конечно, выходит, что на карету почтовую спешить мне нужды нет, но вот… не люблю, когда судьбу мою заместо меня решать берутся!
И нахмурилась.
— Погоди, Зослава. — Арей меня попридержал, хотя ж я только шажочек по дорожке сделала. — Кое в чем он прав. Одной тебе отправляться небезопасно.
— Мостик под каретою проломится?
— Это малое, что может произойти… убийство — это крайняя мера. А вот… очаровать. Приворожить. Разум затуманить, а то и вовсе подчинить. Ты, конечно, не человеческой крови, но при желании… при умении… а при нынешних ставках умельцев, думаю, отыщут.
— Верно мыслишь, азарин. — Еська носочком сапога снег сковырнул.
— Разумно было бы вообще тебя никуда не выпускать… да, полагаю… есть свои планы, верно?
Еська плечами пожал: мол, думай, как оно тебе хочется.
— И если я не поеду, то кто…
— Ну… Лойко вон спит да видит, как бы с родичами многоуважаемое Зославы знакомство свести. Ильюшка с ним… братец твой тоже просился. Захотелось ему, видишь ли, поглядеть, как люди обыкновенные изволят жить да поживать…
Чтой-то Арею услышанное крепко не по нраву пришлось.
А я что?
Мне с Лойко ехать никакой радости немашечки, пущай он и перестал передо мною носа драть, да только все одно, чужой он человек.
Неудобный.
С Ильей и того хуже. Не могу я позабыть, что он царев сродственник… с царевичами и то как-то от проще, этот же, пущай и вежливый, обходительный, да я рядом с ним себя девкою преглупою ощущаю…
Хоть ты и вправду никуда не едь.
Мысль была трусливою. И мнится мне, что не дозволят не поехать, раз уж свиту такую выделили… ох, не желала я лезти в игрища боярские, да супротив воли потянули.
…в возок меня Еська едва ль не на руках нес. Крутился ужом, то справа зайдеть, то слева, то под ручку возьмет, то к пальчикам наклонится, будто целуючи. Только я опосля этих поцелуев всякий раз перстенечки пересчитывала. Не то чтоб боялась, что нарочно сымет, но про таких, помнится, говорят, что только могила и исправить. Ноне могила от Еськи, слава Божине, далече была.
А возок-то, возок… я как узрела, то и обомлела.
Небось, только царицу на этакой красоте возить и можно! Сам кругленький, аккуратненький, что шкатулочка бабская. На крыше будто бы яйцо креплено, а из того яйца деревянные перья торчать. Колесы задния огроменные, едва ль не с меня росточком, передние-то обычные, с тележное, да только червленые, а по червенью тому золотом цветы намалеваны. И мне ажно жалко стало золота того. Не для наших дорог этакая красота… хотя, конечно, взимку-то оно подмерзло, так что покотится возок с ямины на ямину…
На козлах сидит мужичок в алом тулупчике, поясом перехваченном.
Трясут гривами кони, цельный шестерик.
И звенят на все голоса серебристые колокольчики, в гривы те вплетенные… ох, чуется, полетят кони по одному слову возничего, только успевай дорогу под копыты метать… до Тольмова точно домчат, а опосля Тольмова дорога уже не та.
Еська мои сумки самолично в возок отнес. Лавки там стояли хитрые, седушку подымешь, а под нею будто бы короб, в который все влезло, даже местечко осталось на пряники с леденцами.
Эх, даже неудобственно просить, чтоб на рынок свезли.
Простые люди, небось, на каретах до рынку не ездят.
А Еська меня пальчиком манит.
— Гляди, Зося, вот тут корзина. Еда проверена, питье тоже. На денек-другой хватит… — Под другою лавкой тоже короб оказался, правда, деленный на части. — Здесь стазис-ларь. В нем тоже еда… оно, конечно, вкус будет специфический весьма, но с другой стороны, хотя бы точно без отравы. С водой, полагаю, проблем у вас не будет… тут одеяла… в трактирах вам ночевать очень не рекомендую. Зослава, не смотри на меня так. Тебе только домой доехать и обратно, а я таким макаром уже пятнадцать лет живу. Ничего. Попривыкнешь.
Вот же ж… болезный.
Пятнадцать лет жить да всего стеречься… этак вскорости от собственное тени бегать начнешь.
— Охрана будет. У них свои инструкции, но, Зослава, на охрану полагаться не стоит. Она нужна лишь для того, чтобы особо горячие головы остудить. От разбойников, опять же…
— Еська…
— Чего, Зослава? Я, если хочешь знать, был за то, чтоб тебя исключили…
— Что?! — Этакого подвоху я от Еськи не ожидала. Исключили?
Выгнали, то бишь?
— Зослава. — Он вздохнул и крышку закрыл. — Тебе, конечно, обидно, но лучше быть обиженной да живой, чем…
— Я помирать не собираюсь.
— Так а кто собирается-то? Но успокойся… поздно уже… и Кирею этот твой, надеюсь, еще рога обломает.
Было бы за что…
— В общем, бывай, Зослава. — Еська меня обнял. — И возвращайся… без тебя как-то жить скучно…
От уж сказал так сказал.
В возок я села… поерзала, лавки-то, хоть и резные, с мяконькими седушками, а одно узковаты. Да и места внутрях — как повернуться. Лавки стоят тесно, меж ними еще и жаровня вперта.
Ох ты ж, красота красотою, но на телеге оно как-то сподручней было б.
С другое стороны, на почтовой карете тож места немного, а потому грех жаловаться.
Меж тем Еська в оконце заглянул.
Подмигнул левым глазом.
И перстенек протянул, тот самый, царицею даренный. И когда только стянуть успел? А главное, как?! Я энтот перстенек крутила-вертела, так он, холера, что приклеенный был. Ни туды, ни сюды… Еська, надо же, стащил.
Я и почуять не успела.
— Не верь артефактам, Зослава, — сказал он, разом посерьезневши. — И этот хорош, и Киреев сделан крепко. Думаю, сейчас мало кто повторить его сможет, но все равно не стоит на них полагаться. Себя слушай… только хорошо слушай, чтоб услышать.
И выбрался из возка.
А я… что я… только и смогла, платочком помахать… и то не Еське — боярыням нашим, которые на мой возок сбежалися поглядеть. Вот пущай и твердят жрецы, что гордыня — сие есть зло, да не гордилася я собою, потому как не имелося в нонешнем представлении моей заслуги, но все одно приятственно было видеть удивление.
И зависть.
И много чего еще… только приятственности этой хватило ровнехонько до того, как на тракт вышли. Тракт-то хороший, мощеный. И кони по нему летят, возок катится, с камушка на камушек, и кажный этот камушек я задом чуяла… ох, не доеду до Барсуков… не доеду…
