Глава 3

Нордгейм принадлежал к числу людей, которые обязаны своими успехами в жизни единственно самим себе. Сын мелкого чиновника, без гроша за душой, он пробился в люди, став инженером, но жил в самой скромной обстановке, пока вдруг не выступил с изобретением, наделавшим много шума. В то время планировалась перестройка первой горной железной дороги, и молодой, никому не известный инженер представил проект нового локомотива для подъема поезда в гору. Его проект выдержал конкуренцию со всеми остальными предложениями и был принят железнодорожным обществом; потом то же общество купило у изобретателя патент, заплатив ему значительную сумму. Эти деньги положили начало будущему богатству Нордгейма, дали ему возможность самому вступить в ряды предпринимателей.

Вопреки ожиданиям, Нордгейм оставил поприще, на котором только что достиг такого блестящего успеха, казалось, утратил к нему всякий интерес и обратился к другому. Он образовал большое железнодорожное общество, взяв на себя финансовую сторону дела, и за несколько лет привел его к неслыханному процветанию, причем собственный капитал Нордгейма удесятерился.

За первым предприятием скоро последовали другие. При огромных средствах Нордгейма выросли до грандиозных размеров и его планы, и он продемонстрировал, что это именно та сфера, где он может применить свои таланты. Нордгейм не был кабинетным тружеником, способным годы корпеть над каким-нибудь проектом; его тянуло в кипучую жизнь, ему требовалось созидать, рисковать, заставлять служить своим целям окружающих, прилагать к делу свой могучий талант организатора.

Этот неутомимый мужчина умел выбирать подходящих для дела людей и ставить каждого на место, соответствующее его способностям. Он преодолевал все препятствия, умел всем пользоваться и был чрезвычайно удачлив: предприятия, во главе которых стоял Нордгейм, всегда имели успех.

Жена Нордгейма умерла несколько лет назад, но он не особенно горько оплакивал свою потерю, так как брак его был не из счастливых. Он женился еще будучи скромным инженером, и его жена, тихая, непритязательная женщина, не сумела привыкнуть к новому роскошному блеску своего дома и роли светской дамы, как того требовал ее муж. К тому же сын, из которого он надеялся воспитать достойного преемника, умер в раннем детстве. Только через несколько лет после этого родилась Алиса, слабая, болезненная девочка, все опасались за ее жизнь, да и ее апатичный характер претил энергичной натуре Нордгейма. Как его единственная дочь и наследница, она была окружена роскошью, но нежности он к ней не питал. Отец был очень рад, что смог передать воспитание дочери всецело баронессе Ласберг.

Единственная сестра Нордгейма отдала свою руку барону Тургау, тогда лишь капитану. Нордгейму, который в то время уже считался богатым человеком, был не по душе этот потомок обедневшего дворянского рода, не имевший ничего, кроме шпаги да маленького имения в горах, но так как молодые люди горячо любили друг друга, а против жениха ничего нельзя было возразить, он согласился на брак сестры.

Супруги Тургау жили очень скромно, но наслаждались семейным счастьем, и их единственная дочь Эрна росла, согретая солнечным светом любви. К сожалению, Тургау потерял жену после шести лет семейной жизни, и этот удар совершенно раздавил его, он не хотел больше знать ничего про внешний мир и решил выйти в отставку. Нордгейм со своей жаждой деятельности всеми силами боролся против такого решения, но напрасно: шурин стоял на своем с упрямством, свойственным его характеру. Он вышел в отставку в чине майора и переселился с ребенком в фамильное имение Волькенштейнергоф; скудного дохода с имения да пенсии хватало на удовлетворение его скромных потребностей.

С тех пор между родственниками наступило заметное охлаждение. Они виделись все реже и меньше писали друг другу, пока постройка железной дороги в горах и необходимость приобрести для этого имение Тургау не заставили Нордгейма приехать в Волькенштейнергоф.

Приблизительно через неделю после визита Тургау в Гейльборн доктор Рейнсфельд опять шел по дороге в Волькенштейнергоф, но на этот раз не один: рядом с ним шел Эльмгорст.

– Вот уж и не снилось мне, Вольфганг, что судьба сведет нас здесь, – весело произнес молодой врач. – Когда мы расставались два года назад, ты смеялся над тем, что я еду в глушь, как тебе угодно было выразиться, а теперь сам явился сюда.

– Для того чтобы принести в эту глушь культуру, – поправил его Вольфганг. – Ты, кажется, отлично чувствуешь себя здесь, прочно обосновался в этом жалком гнезде, где я тебя откопал, Бенно. Я же работаю тут только для будущего.

– По-моему, ты мог бы быть доволен и настоящим, – заметил Бенно. – В двадцать семь лет – уже старший инженер! Твои коллеги вне себя от ярости по поводу твоего назначения. Берегись, Вольф: ты попал в осиное гнездо.

– Ты думаешь, я боюсь осиных жал? Разумеется, они уже дали мне понять, что к чему, но я объяснил этим господам, что не позволю им ставить мне палки в колеса и что они должны уважать в моем лице начальство. Если они хотят войны – я не боюсь ее.

– Да, ты всегда был воинственной натурой, а я бы не выдержал, если бы мне пришлось постоянно быть настороже.

– Представляю! Ты остался прежним миролюбивым Бенно, который никогда не мог сказать никому дурного слова и которым его возлюбленные ближние, разумеется, помыкали при каждом удобном случае. Сколько раз я говорил тебе: с этим в жизни недалеко уйдешь, а ведь надо продвигаться вперед.

– Вот ты и продвигаешься в сапогах-скороходах, – ответил Рейнсфельд. – Говорят, ты признанный фаворит всемогущего председателя Нордгейма. Я недавно опять с ним встретился, когда он приезжал в Волькенштейнергоф.

– Опять? Разве ты вообще его знаешь?

– Да, с детства. Он был дружен в молодости с моим отцом, они вместе учились, Нордгейм чуть не каждый день бывал у нас. Сколько раз я сиживал у него на коленях, когда он проводил у нас вечера.

– В самом деле? Надо думать, ты напомнил ему об этом при встрече?

– Нет. Барон Тургау не назвал моей фамилии.

– А ты, разумеется, тоже этого не сделал! – со смехом воскликнул Вольфганг. – Это на тебя похоже! Жизнь дает тебе шанс войти в доверие к влиятельному человеку, которому стоит сказать лишь слово, и ты получишь отличное место. А ты даже не назвал своего имени! Придется мне наверстать упущенное, в первый же раз, как увижу Нордгейма, скажу ему…

– Пожалуйста, не делай этого, Вольф! – поспешно перебил его Бенно. – Лучше ничего не говори.

– Но почему же?

– Потому что… этот человек достиг такого высокого положения. Может быть, он не любит, чтобы ему напоминали о том времени, когда он был еще простым инженером.

– Ты несправедлив к нему: он гордится своим скромным происхождением, как всякий дельный человек, и, наверное, не откажется вспомнить друга юности.

– Боюсь, что эти воспоминания будут для него неприятны: позднее между ними что-то случилось, что именно – я так и не понял, но знаю, что разрыв был полный. Нордгейм никогда больше не переступал порог нашего дома, а отец избегал даже произносить его имя. Они совершенно разошлись.

– В таком случае ты, конечно, не можешь рассчитывать на благоволение Нордгейма, – сказал Эльмгорст с разочарованием. – Насколько я его знаю, он никогда не прощает обиды.

– Да, кажется, он стал невероятно высокомерен и властолюбив. Меня удивляет только, как ты с ним ладишь: ты не очень-то любишь гнуть спину.

– И именно поэтому он мне покровительствует. Я предоставляю гнуть спину и пресмыкаться лакейским душонкам, которые, пожалуй, промыслят себе этим какое-нибудь местечко. Тот же, кто хочет действительно выдвинуться, должен высоко держать голову и постоянно видеть свою цель, иначе он всегда будет ползать по земле.

– А ты избрал целью, вероятно, несколько миллионов? – насмешливо спросил Бенно. – Кем ты собираешься стать? Может быть, тоже председателем правления?

– В будущем – пожалуй, а пока только его зятем.

– Так я и думал, что ты скажешь что-то подобное! Почему бы тебе сразу не стащить солнце с неба? Это так же легко.

– Ты думаешь, я шучу? – спокойно спросил Вольфганг.

– Имею такую дерзость, потому что ты не можешь серьезно думать о дочери человека, богатство и счастье которого стали притчей во языцех. Наследница Нордгейма может выбирать между баронами и графами, если только не предпочтет такого же миллионера, как ее отец.

– В таком случае вся загвоздка в том, чтобы перебежать дорогу этим баронам и графам. И я собираюсь это сделать.

Рейнсфельд вдруг остановился и посмотрел на товарища несколько озабоченно, а затем объявил коротко и ясно:

– Ты или спятил, или влюблен. Влюбленный все считает возможным, и очевидно, визит в Гейльборн был для тебя роковым.

– Влюблен? – повторил Вольфганг, и его губы дрогнули в насмешливой улыбке. – Нет, Бенно, ты знаешь, что у меня никогда не было ни времени, ни расположения заниматься любовными бреднями, и теперь еще менее, чем когда-либо. Не смотри на меня с таким ужасом, точно это государственная измена! Даю тебе слово, Алиса Нордгейм не раскается, если отдаст мне руку, она найдет во мне самого внимательного, самого деликатного мужа.

– Я нахожу такие расчеты отвратительными, – загорячился доктор. – Ты молод и талантлив, достиг положения, освобождающего тебя от всяких забот о завтрашнем дне, будущее открыто перед тобой, а у тебя в голове погоня за богатой женой! Стыдно, Вольф!

– Милейший Бенно, ты этого не понимаешь! Вы, идеалисты, вообще не понимаете, что в жизни необходим расчет. Ты, разумеется, женишься по любви, будешь тяжким трудом зарабатывать хлеб для жены и детей в каком-нибудь маленьком городишке и наконец сойдешь в безымянную могилу с возвышающим душу сознанием, что остался верен своему идеалу. Я же требую от жизни все или ничего.

– Так добивайся же этого, черт возьми, собственными силами! – еще горячей воскликнул Бенно. – Добился же твой великий образец, Нордгейм!

– Совершенно верно, но он ухлопал на это больше двадцати лет. Вот и мы поднимаемся по дороге медленно, с трудом, в поте лица своего, а взгляни-ка на того крылатого молодца! – и он указал на орла, описывающего круги над ущельем. – Его крылья донесут на вершину Волькенштейна за несколько минут. Да, хорошо, должно быть, стоять там, наверху, видеть весь свет у своих ног и чувствовать себя близко к солнцу! Я не хочу ждать, пока состарюсь, я желаю подняться наверх теперь же и, можешь поверить мне, решусь на полет раньше или позже!

В это время в лесу, что подымался вверх по горе рядом с дорогой, послышалось шуршание; с высоты огромными прыжками слетел Грейф и стал приветствовать доктора, с визгом требуя от него ласки. Следом за ним, чуть выше, между деревьев мелькала его молоденькая хозяйка, спускавшаяся той же тропкой. Она во весь дух мчалась по камням и древесным корням, через чащу кустарника, пока не очутилась внизу, с пылающими щеками и еле переводя дух.

Баронесса Ласберг была бы вполне удовлетворена, если бы видела, как Эрна ответила на поклон Эльмгорста: холодно, сдержанно, именно так, как приличествует баронессе Тургау; при этом она окинула взглядом изящную внешность молодого человека.

На Эльмгорсте был сегодня легкий удобный костюм, близкий по покрою к одежде горцев; ему очень шел этот костюм, Эльмгорст казался в нем туристом-аристократом, вышедшим с проводником на прогулку. Рейнсфельд со своей небрежной манерой держаться терялся рядом с этой стройной, высокой фигурой. Серая куртка и шляпа доктора успели за последние дни еще несколько раз побывать под дождем, отчего не стали красивее, но, по-видимому, это нисколько его не огорчало. Глаза Рейнсфельда весело заблестели, когда он увидел молодую девушку, которая подошла к нему с обычной фамильярностью.

– Вы к нам, доктор, не правда ли? – спросила она.

– К вам, – подтвердил он. – Дома все благополучно?

– У папы был совсем нехороший вид утром, но все-таки он пошел на охоту, – сказала Эрна. – Мы с Грейфом отправились ему навстречу, но не нашли его, должно быть, он пошел домой другой дорогой.

Девушка присоединилась к молодым людям, которые сошли теперь с большой дороги и направились по довольно крутой тропинке к Волькенштейнергофу. Однако Грейф решительно не желал мириться с присутствием Эльмгорста: он по-прежнему рычал на него и скалил зубы.

– Что это с Грейфом? – с удивлением спросил Рейнсфельд. – Обычно он относится к людям добродушно и доверчиво.

– По-видимому, его любовь к человеческому роду не распространяется на меня, – сказал Эльмгорст, пожимая плечами. – Что касается его добродушия, то оно тоже под вопросом: в Гейльборне, в салоне господина Нордгейма, он произвел целый переполох. Фрейлейн фон Тургау совершила настоящий подвиг ради того, чтобы успокоить ребенка, которого он перепугал до смерти.

– А господин Эльмгорст тем временем ухаживал за дамами, упавшими в обморок, – насмешливо промолвила Эрна. – Я успела заметить, как рыцарски любезно перебегал он от Алисы к баронессе Ласберг и обливал обеих одеколоном. Можно было умереть со смеху!

Она громко и весело расхохоталась. Вольфганг на минуту сжал губы и бросил сердитый взгляд на молодую девушку, но потом ответил чрезвычайно учтиво:

– Вы так неожиданно быстро завладели героической ролью в пьесе, что мне оставалось только взять на себя скромную роль услужливого рыцаря. Что я не особенно робкого десятка, я доказал вам недавно на Волькенштейне, хотя так и не добрался до вершины, потому что не знал дороги.

– Да ты и не доберешься до нее, – вмешался Рейнсфельд, – вершина недоступна. Даже самым смелым альпинистам не поддаются эти уступы, многим удальцам попытка взобраться на них стоила жизни.

– Неужели фея Альп так ревниво охраняет свой трон? – смеясь, спросил Эльмгорст. – Вообще она, кажется, весьма энергичная дама: швыряет вокруг лавинами, как снежками, и, точно какое-нибудь языческое божество, ежегодно требует парочку-другую человеческих жертв.

Он взглянул на гору Волькенштейн, которая и сегодня подтверждала свою репутацию: все другие горы были видны совершенно ясно, только ее вершину окутывали белые облака.

– Напрасно ты смеешься над этим, Вольфганг, – неохотно сказал доктор. – Ты не жил здесь осенью и зимой и еще не знаешь нашей сердитой феи Альп, страшных стихийных сил гор, которые слишком часто угрожают жизни и имуществу бедного горного люда; ее недаром боятся здесь, в ее царстве. Однако ты, кажется, хорошо знаком с этой легендой?

– Фрейлейн фон Тургау была так добра, что захотела познакомить меня со строгой дамой, – сказал Вольфганг. – Но она приняла нас очень немилостиво, встретив грозой на пороге своего дворца, так что я не удостоился чести представиться ей лично.

– Берегитесь этого личного свидания: оно может дорого вам обойтись! – воскликнула Эрна, рассерженная его насмешкой.

Эльмгорст улыбнулся с видом превосходства, в котором действительно было что-то оскорбительное.

– Вы не можете требовать от меня уважения к горным духам, баронесса: ведь я пришел сюда для борьбы с ними. Технический прогресс девятнадцатого столетия не уживается с верой в привидения. Пожалуйста, не смотрите на меня с таким негодованием: ведь наши поезда не пойдут через Волькенштейн, так что ваша фея Альп может пока свободно восседать на своем троне. Но ей придется все-таки наблюдать оттуда, как мы завладеем ее царством и закуем его в цепи. Впрочем, я не имею ни малейшего намерения лишать вас ваших детских верований. В вашем возрасте они вполне естественны.

Он ничем не мог рассердить свою юную противницу сильнее, чем этими словами, которыми так решительно причислял ее к детям. Это самое тяжкое оскорбление, которое можно нанести шестнадцатилетней девушке, и оно произвело свое действие. Эрна вспыхнула таким гневом, как будто ее саму пригрозили заковать в цепи, ее глаза засверкали, и, сердито топнув маленькой ножкой, она крикнула с детской горячностью:

– Я очень бы хотела, чтобы фея Альп сама спустилась с Волькенштейна среди бури и грома и показала вам свое лицо! Вы, наверное, не пожелали бы во второй раз увидеть его!

С этими словами она отвернулась от инженера и, оставив его с Рейнсфельдом, побежала через луг, а за ней последовал Грейф; через несколько минут ее стройная фигурка с развевающимися волосами скрылась в дверях дома.

Вольфганг остановился и посмотрел ей вслед; насмешливая улыбка еще играла на его губах, но голос прозвучал резко, когда он произнес:

– О чем думает барон Тургау, позволяя дочери расти как трава в поле? Ведь она невозможна в цивилизованном обществе, она годится разве что для этой глуши.

– Да, она выросла дикой и свободной, как альпийская роза! – сказал Бенно, также не сводя взора с двери.

Эльмгорст быстро обернулся при этих словах и пытливо посмотрел на друга.

– Ты становишься поэтом! Уж не воспылал ли ты страстью?

– Я? – удивленно спросил Бенно. – С чего ты взял?

– Мне пришло это в голову, потому что ты говорил так образно. Обычно за тобой такое не водится. Пока твоя «альпийская роза» не более чем очень своенравный и невоспитанный ребенок, тебе придется еще воспитывать ее.

В этих словах слышался жесткий, саркастический оттенок, и они, видимо, оскорбили молодого врача; он ответил раздраженно:

– Отстань от меня со своими шутками! Скажи лучше, зачем ты идешь в Волькенштейнергоф. У тебя дело к барону?

– Да, но переговоры будут не особенно дружественными. Нам необходима его земля для железнодорожной линии, а он не дает ее, и мы должны были прибегнуть к нашему принудительному праву. Однако старый упрямец не унимается, он продолжает протестовать и упорно не позволяет производить на его земле какие-либо измерения. Этот человек воображает в своей ограниченности, что его отказ может к чему-нибудь привести. Разумеется, дело пошло своим порядком, а так как назначенный барону срок истекает и мы вступаем во владение, то я и иду объявить ему, что работы начнутся безотлагательно.

Рейнсфельд слушал с очень серьезным лицом, и в голосе его слышалась сильная озабоченность, когда он сказал:

– Прошу тебя, Вольф, не приступай к делу со своей обычной бесцеремонностью: право же, барон не совсем вменяем в этом пункте. Я и сам не раз старался убедить его, что сопротивление бесполезно, но он положительно помешан на мысли, что никто не имеет права отнять у него его старинное родовое имение. Он любит свой дом всей душой, и если ему действительно придется расстаться с ним, боюсь, что это будет стоить ему жизни.

– Какой вздор! Он покорится, как все неразумные люди, когда увидит, что это необходимо. Но, конечно, я буду действовать деликатно, ведь речь идет о зяте Нордгейма. Не то я не стал бы церемониться, а просто послал бы рабочих к нему в дом. Нордгейм желает, чтобы дело устроили по возможности щадя барона Тургау, потому я и взялся за него сам.

– Будет сцена, – заметил Бенно. – Барон Тургау прекраснейший человек, но неимоверно вспыльчив и горяч, когда считает себя ущемленным в своих правах. Ты еще его не знаешь.

– Напротив, я уже в Гейльборне имел удовольствие познакомиться с его первобытной натурой и сегодня приготовился к всевозможным грубостям. Впрочем, ты прав: этот человек совершенно невменяем в серьезных вопросах, и я намерен считаться с этим.

Они вошли в дом. Тургау только что вернулся домой: на столе еще лежало ружье, а подле него – две куропатки. Должно быть, Эрна предупредила его о предстоящем визите, потому что он не выказал удивления при виде инженера.

– Ну-с, доктор, – со смехом крикнул он Рейнсфельду, – вы пришли как раз вовремя, чтобы убедиться в моем непослушании: пойман с поличным! – И он указал на ружье и на дичь.

– Достаточно посмотреть на вас, – возразил Рейнсфельд, глядя на темно-красное, разгоряченное лицо хозяина, – а вы еще, говорят, плохо чувствовали себя утром.

Он хотел пощупать у Тургау пульс, но тот отдернул руку.

– Это подождет, мы успеем поговорить и после. Вы пришли ко мне в гости.

– Я позволил себе прийти, господин фон Тургау, – сказал Вольфганг, подходя, – и если мое присутствие не неприятно вам…

– Как человек, вы мне приятны, как инженер – нет, – ответил Тургау с обычной прямотой. – Очень рад видеть вас, только, покорнейше прошу, ни слова о вашей проклятой дороге, иначе я, забыв всякое гостеприимство, вышвырну вас за дверь. Ну-с, милости просим! Садитесь!

Он придвинул инженеру стул и сам сел на обычном месте. Эльмгорст с первой же минуты увидел, как трудна его задача; деликатность, какой требовали обстоятельства, будет невозможна в разговоре с этим человеком, но надо было приступить к делу, и он заговорил в шутливом тоне:

– Я уже знаю, какого отъявленного врага имеет наше предприятие в вашем лице. Мое служебное положение – худшая рекомендация, с которой я мог явиться к вам, потому я и не решился прийти один, а захватил с собой своего старого товарища для защиты.

– Эльмгорст, Рейнсфельд – ваш товарищ? – спросил Тургау, и видно было, что инженер сразу возвысился в его глазах.

– Друг детства: мы подружились еще в школе, потом учились в одном городе, хотя и выбрали разные специальности. Приехав сюда, я тотчас разыскал Бенно, и, надеюсь, мы и теперь будем друзьями.

– Мы жили здесь так мирно, пока оставались между своими, – горько произнес Тургау, – а как явились вы со своей проклятой дорогой, начались раздоры. Когда же здесь станут раздаваться свистки да грохот поездов – прощайте, покой и мир!

– Папа, ты нарушаешь условие, которое сам же поставил, и говоришь о дороге! – со смехом воскликнула Эрна. – Пойдемте, доктор, я хочу показать вам, что мне прислала кузина Алиса из Гейльборна. Это такая прелесть!

Она потащила доктора в соседнюю комнату, давая тем самым инженеру новый повод возмутиться ее невоспитанностью. Он был совершенно согласен с баронессой Ласберг – что за манера обращаться с молодым человеком, хотя бы он десять раз был врачом и другом дома!

Бенно бросил беспокойный взгляд на мужчин: он знал, о чем теперь пойдет речь, но полагался на дипломатический талант друга.

– От этой истории никуда не уйдешь, – проворчал Тургау, и Эльмгорст тотчас ухватился за его слова.

– Вы совершенно правы, барон, к ней постоянно приходится возвращаться, и, даже рискуя тем, что вы исполните свою угрозу и в самом деле вышвырнете меня за дверь, я должен представиться как уполномоченный железнодорожного общества, пришедший к вам по делу. Измерения и предварительные работы в Волькенштейнергофе нельзя откладывать долее.

– Как бы не так! – гневно крикнул Тургау. – Сколько же раз мне повторять, что я не потерплю рабочих на своей земле?

– На вашей земле? Но она уже не ваша. Общество несколько месяцев назад приобрело ее, и вы можете когда угодно получить деньги. Все давно кончено.

– Ничего не кончено! – крикнул барон, еще больше раздражаясь. – Вы воображаете, что я стану обращать внимание на этот вердикт, который представляет собой насмешку над справедливостью и которого ваше общество добилось неправедными путями? Вы думаете, я уйду из своего дома, чтобы дать место локомотивам? Ни шага не сделаю!

– Пожалуйста, не волнуйтесь! – перебил его Вольфганг. – Пока нет и речи о том, чтобы выгонять вас из дома: сейчас должны начаться только предварительные работы, сам же дом останется в вашем распоряжении до следующей весны.

– Весьма милостиво! – горько засмеялся Тургау. – Итак, до следующей весны? А весной?

– Его снесут.

Барон собирался опять вспылить, но в хладнокровии Эльмгорста было что-то такое, что против воли принудило его сдержаться. По крайней мере, он сделал попытку овладеть собой, однако его лицо еще больше потемнело, и он заговорил резким тоном:

– Вы находите, что это само собой разумеется? Да что вы знаете о том, как можно любить свой родной угол? Вы тоже принадлежите веку пара, как и мой шурин. Он выстроил себе три-четыре дворца, но ни в одном из них не проведет и года: сегодня он в них живет, завтра продаст, а Волькенштейнергоф уже два столетия принадлежит Тургау и должен оставаться фамильным поместьем, пока последний Тургау не закроет глаза. Все остальное мы потеряли: мы не умели копить и скаредничать, и все состояние мало-помалу было спущено. Но старое гнездо, колыбель нашего рода, мы удержали, несмотря ни на какую крайность, ни на какие несчастья. Мы предпочли бы терпеть нищету и голодать, чем расстаться с ним. И вдруг является ваша железная дорога и хочет сровнять с землей мой дом, уничтожить вековые права и отнять у меня то, что принадлежит мне по божеским и человеческим законам! Пусть попробует! Я говорю «нет и нет»! Это – мое последнее слово!

Тургау, в самом деле, имел такой вид, точно собирался отстаивать свои права до последней капли крови, и всякий другой собеседник, наверное, замолчал бы, чтобы не раздражать этого страстного человека, или отложил бы разговор, но Вольфганг и не подумал остановиться, решив довести дело до конца.

– Вон те горы еще древнее Волькенштейнергофа, – серьезно сказал он, – те леса еще глубже вашего пустили корни в родную почву, и все-таки они вынуждены уступить. Мне кажется, вы не имеете ни малейшего представления о том, каким грандиозным делом является наше предприятие, какими огромными капиталами оно ворочает и какие препятствия преодолевает. Мы прокладываем путь сквозь горы, изменяем течение рек, перекидываем мосты через пропасти, и все, что стоит у нас на дороге, должно пасть. Мы вступаем в борьбу со стихиями и остаемся победителями, спросите же сами себя, может ли остановить это движение воля одного человека.

Тургау не отвечал. Казалось, гнев его разбился о непоколебимое спокойствие противника, который стоял перед ним в самой почтительной позе, но ясный голос которого звучал жестко и неумолимо, а взгляд, твердо и холодно устремленный на Тургау, приводил того в оцепенение. До сих пор барон не хотел слушать никаких аргументов, упорно цепляясь за свои права, которые были в его глазах так же неколебимы, как сами горы; теперь к нему в душу в первый раз закралось подозрение, что его упорство все-таки будет сломлено, что он окажется побежденным в борьбе с этой силой, покоряющей даже горы. Он тяжело оперся на стол и с трудом перевел дух.

– Вы увидите, что мы действуем со всей возможной деликатностью, – снова заговорил Эльмгорст. – Работы, которые начнутся в ближайшее время, едва ли будут беспокоить вас, а зимой прекратятся совершенно; только весной, когда начнется собственно постройка…

– Я должен буду уйти, хотите вы сказать? – хриплым голосом договорил Тургay.

– Да, должны, – холодно ответил Эльмгорст.

Роковое слово, истину которого он вдруг почувствовал, лишило Тургау последних остатков самообладания. Он возмутился против него с горячностью, заставившей сомневаться в его вменяемости.

– Но я не хочу! Не хочу, говорю я вам! – выкрикнул он, не владея собой. – И хотя даже скалы и леса уступают вам, я не сойду с вашей дороги! Но берегитесь наших гор! Как бы они не обрушились на все ваши постройки и не разнесли их в щепки! Хотел бы я присутствовать при том, как ваше проклятое дело разлетится вдребезги! Хотел бы я…

Барон не договорил и судорожно схватился руками за грудь, последнее слово замерло в глухом стоне, и его могучее тело грохнулось на пол, будто пораженное молнией.

– Боже мой! – воскликнул, подбегая, доктор Рейнсфельд, появившийся в дверях во время последних слов бурной сцены. Но Эрна опередила его, она подбежала к отцу первая и с криком опустилась подле него.

– Не пугайтесь! – сказал ей доктор, мягко отстраняя ее, и с помощью Эльмгорста поднимая бесчувственного барона, чтобы перенести на диван. – Это обморок, припадок головокружения, который уже был у барона несколько недель назад. Он и теперь поправится.

Девушка перешла вслед за ними к дивану и стояла с судорожно сжатыми руками, не сводя взора с лица говорящего. Должно быть, она прочла на нем вовсе не то, о чем говорили его утешительные слова.

– Нет, нет! – воскликнула она в ужасе. – Вы обманываете меня! Это другое! Он умирает, я вижу! Папа, папа, это я, твоя Эрна! Ты не узнаешь меня?

Бенно не ответил и стал поспешно снимать с больного сюртук; Эльмгорст хотел помочь ему, но Эрна оттолкнула его руку.

– Не прикасайтесь к нему! – крикнула она, задыхаясь. – Вы убили его, вы принесли несчастье в наш дом! Прочь от него! Я не потерплю, чтобы вы дотронулись до него… Уйдите!..

Вольфганг невольно отступил и, ошеломленный, испуганный, смотрел на Эрну. В эту минуту перед ним был далеко не ребенок, она стояла, широко разведя руки, как бы защищая отца, и глаза ее сверкали такой дикой, безграничной ненавистью, словно она готова была тут же задушить врага.

– Уйди, Вольфганг, – тихо сказал Рейнсфельд. – Бедная девочка совсем потеряла голову. Тебе не следует оставаться: очень может быть, что барон еще раз придет в себя, тогда именно тебя он не должен видеть.

– Еще раз? – повторил Эльмгорст. – Так ты боишься?..

– Самого худшего. Уходи и пришли мне на помощь старую Рони; ты найдешь ее где-нибудь в доме. Подожди во дворе, я выйду к тебе, когда будет можно.

И он почти насильно вывел его. Вольфганг молча повиновался. Он послал в комнату служанку, которую встретил в прихожей, и вышел на свежий воздух. Тяжело ему было: кто мог предвидеть такой конец!

Прошло около четверти часа. Бенно Рейнсфельд явился наконец, он был очень бледен.

– Ну? – поспешно спросил Вольфганг.

– Все кончено! – вполголоса ответил доктор. – Удар, я с первой минуты увидел, что смерть неизбежна.

Вольфганг не ожидал такого, это было ужасно, слишком внезапно, чтобы так сразу прийти в себя.

– Мне страшно тяжело, Бенно, – заговорил он все-таки, – но я ведь не виноват. Надо дать знать Нордгейму.

– Непременно. Насколько я знаю, он единственный близкий родственник. Я должен остаться с бедной девушкой, она не в себе от отчаяния. Отправь кого-нибудь в Гейльборн…

– Я поеду сам. Прощай!

– Прощай! – коротко ответил Бенно, возвращаясь в дом. Вольфганг повернул к воротам, но вдруг остановился и медленно подошел к открытому окну.

Там, в комнате, стояла на коленях Эрна, обеими руками обхватив тело отца. Человек, еще четверть часа назад полный жизненных сил и упорно боровшийся с неумолимой судьбой, теперь лежал тихо и неподвижно; он не слышал отчаянного плача своего осиротевшего дитяти. Судьба обратила его слова в предсказание: Волькенштейнергоф оставался во владении старинного рода, колыбелью которого он был, пока последний Тургау не закрыл глаза навеки.