Глава 05
Божья коровка медленно ползла по стволу винтовки. Хорошо ей, никуда не нужно спешить, ни о чем не нужно думать… Хотя и князю Трубецкому спешить некуда — это одно из преимуществ засады. Сидишь себе в кустах и ждешь, когда же дичь приблизится настолько, что…
В глубине леса застрекотала сорока, Трубецкой вздрогнул и прислушался. Нет, похоже, что это кто-то из мужиков спугнул птицу возле оврага. Вот ведь, люди природы. Казалось бы, должны чутко прислушиваться, понимать, ан нет — наплевать крестьянину на все эти прелести и особенности. Да и охотников среди мужиков, считай, нет. Какая для крепостного охота, какое оружие в доме? Вечером нужно будет узнать, кто именно птицу переполошил, да наказать.
А сейчас — ждать.
Расслабиться и ждать, в этом заключается искусство засады. Ты уже выбрал место, наметил способ нападения, прикинул возможные варианты развития событий — и все, от тебя уже ничего не зависит. Сиди и жди. Не засни только.
Божья коровка доползла до дульного среза, замерла в нерешительности, приподняв красные с черными крапинками надкрылья.
«Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают котлетки… — прошептал Трубецкой. — Всем собакам раздают, а тебе не дают». Присказка из его детства сработала, божья коровка взлетела, сделала круг над головой князя и улетела.
Жарко. Даже птицы не поют, разморенные полуденным солнцем. Мужики в подлеске, наверное, дремлют, выставив в дозор кого-то из молодых, того же Кашку. Паренек смышленый и не обидчивый. Акакий Парамонович Колотяга. Вот думал ли ты, господин князь, что встретишь в реальной жизни человека с именем Акакий? А Пафнутий? А?..
Снова подала голос сорока, на этот раз от дороги. Похоже, не соврали французские обозники, когда хвастались вчера, что двинутся в эту сторону. Переночуют в Степановке да и двинут прямо через лес.
Здорово выпили, видать, обозники, раз вслух несли такое в присутствии кучи народа. Нет, они, конечно, болтали по-французски, они не могли знать, что среди крестьян на рынке крутится уланский корнет Вася Филимонов, совершенно непохожий в свои пятнадцать лет на отпрыска дворянского рода, худющий, загорелый, с заусеницами на пальцах и давно не стриженными волосами. И вполне прилично знающий французский язык.
Так что зря французы так свободно обсуждали свой сегодняшний маршрут, зря. И дали время Трубецкому подготовиться к встрече.
Князь честно пытался привыкнуть к новым для себя старинным методам боевых действий. Он и раньше понимал, что все будет иначе, что недаром отряды русских партизан формировались из кадровых военных, казаков и гусар. Да, можно с кучкой крестьян втихомолку спалить мост, можно перехватить посыльного с донесением или приказом, но чтобы наносить реальный урон, следовало ходить в атаку. Пусть наскоком, пусть из засады, но — сабли наголо, штыки наперевес, с богом и ура!
Тактика была понятная, но совершенно для Трубецкого неприемлемая. Не было у него сотни-двух казачков или гусар. Да и не нужно, тут и одного было многовато, с постоянными разговорами на тему понятий чести в войне.
— Это война, — в очередной раз говорит Трубецкой.
— Это — убийства, — в очередной раз возражает Чуев. — И вы никогда не сможете мне объяснить, почему я должен принять то, что вы решили признать правильным.
— То есть когда идет сражение — все можно? И убивать, и калечить, если кто из мирных подвернется — сам виноват, нечего было лезть… Так? А вот помимо сражения, когда сталкиваешься с неприятелем, так нельзя?..
— Ну как вы не поймете?! — восклицает — именно «восклицает», как писали в ремарках старых пьес, — Чуев. — Вы становитесь убийцей. Насильником и убийцей.
— Это вы не поймете, господин ротмистр, что война не имеет пауз. Не имеет. И воевать нужно каждую минуту, каждое мгновение…
— Воевать! Воевать, Сергей Петрович, а не живодерствовать…
— То есть дождаться, пока вражеский обоз подойдет, вывести своих людей, построить, дождаться, когда супостат тоже строй в порядок приведет, и вот тогда, обменявшись залпами мушкетов, двинуться в штыковую? Или пустить своих кавалеристов в атаку? — Трубецкой с интересом рассматривает раскрасневшееся лицо ротмистра. — Я правильно себе представляю законную тактику засады?
— Нет, зачем же так? Подпустить поближе, залп, потом — в атаку, пока противник не пришел в себя, больше одного залпа ведь все равно в засаде не получится, и себя дымом выдашь, и этим же пороховым дымом себя ослепишь…
— То есть убить без предупреждения — можно?
— Можно, — уверенно отвечает гусар.
— И часового зарезать можно, чтобы не мешал?
— Конечно.
— И пленного допросить?
— Да… То есть… Ну как допросить… Турка, скажем, и прижечь можно, турок дикий, варвар, страха смерти не знает. Вот его, как животное, и можно… А француз и сам все скажет.
— Да? То есть наш с вами знакомец капитан Люмьер все скажет в случае чего? Или его покойный сержант?
На этот довод ротмистр не возразил ничего. Потому что нет у него ответа, понимает, что ничего не рассказали бы ему ни Люмьер, ни сержант. В смысле — просто так не рассказали, пришлось бы из них выбивать или вырывать каждое слово — с мясом, с кровью… Это Чуев понимал, но вот экспресс-допрос по методике спецназа у ротмистра вызвал абсолютное неприятие. Эти двое дозорных поляков, принявших переодетого Трубецкого за сына своего пана на дороге к поместью Комарницкого…
Казалось бы, что уж естественнее на войне: берешь двоих, выбираешь самого сильного и стойкого… и убиваешь его на глазах у второго. Ничего не спрашиваешь, не требуешь — просто убиваешь самым мучительным из доступных способов. Так, чтобы второй, тот, что послабее, был рядом, чтобы капли крови до него долетали, чтобы приглушенные кляпом стоны доносились, чтобы телом своим чувствовал судороги умирающего. И после этого — быстро задаешь интересующие тебя вопросы, и тот, что послабее, тот, кого не мучили, все рассказывает. Торопливо, с желанием, даже не задумываясь над тем, что его ждет впереди… вернее, зная, что впереди смерть, но без мучений… только бы без мучений, господи!
Чуев тогда возле дороги не выдержал — отошел в сторону. А потом молчал все время, пока ехали до поместья Комарницкого. А солдаты, которых они освободили перед этим, к происходящему отнеслись гораздо спокойнее. В конце концов, в плену у мародеров они тоже всякое видели. Да и барину виднее… И если барин разрешает, то почему бы и самому не попробовать?
Сорока стрекотала не переставая, летела вдоль дороги и оповещала всех обитателей леса о чужаках. Трубецкой поднял руку, к нему ужом под низкие ветки кустарника скользнул Антип.
— Сигнал подавай, — тихо сказал князь.
— Понял, — с ударением на второй слог ответил мальчишка и застрекотал, словно белка. Два раза и после перерыва — еще раз. Приготовиться. Сейчас мужики продирают глаза, проверяют оружие…
Трубецкой спохватился, глянул на полку замка — порох был на месте и вроде не отсырел. Эту охотничью винтовку князь вывез вместе с арсеналом из дома пана Комарницкого. Заряжать ее было и долго, и муторно, пуля в нарезы вбивалась плотно, перезарядить винтовку во время боя после первого выстрела никак не успеть, но зато точность, в разы превосходящая пехотный мушкет, компенсировала все остальные неудобства. Еще била винтовка втрое дальше, чем мушкет, но в лесу это было, в общем, без разницы.
Место для засады они выбрали неплохое, возле дороги был густой подлесок, способный скрыть не только небольшой отряд Трубецкого, но и эскадрон-другой гусар Изюмского полка, если бы этот эскадрон имелся под рукой.
Стрелять можно было почти в упор, метров с десяти, но это значило также, что залп будет один, и если противник сразу не шарахнется и не побежит, то могут возникнуть проблемы. Нет, пути отхода на всякий случай были подготовлены, кони стояли неподалеку и телеги для мужиков, но отступление будет означать, что все было затеяно впустую, не принесет прибыли и заодно может сказаться на авторитете предводителя.
Трубецкой расположился на повороте лесной дороги, мог видеть длинный, метров в сто, отрезок прямо перед собой и еще метров пятьдесят дороги влево, до следующего поворота. Антип снова подполз к князю, положил три охотничьих ружья, осмотрел замки и курки. Толковый паренек, ему бы образования… Если переживет эту войну, то нужно будет…
Из лесу появился солдат. Серые штаны, синий мундир. Кивера нет, на голове смешная bonnet de police — фуражная шапка, похожая на высокую пилотку со свисающим набок «языком». В походе французы свои кивера и медвежьи шапки держали в промасленных мешках, чтобы, не дай бог, не повредить всю эту красоту, а то вдруг битва, а ты, как лох последний, без парадного головного убора. Хотя слова «лох» тут, кроме Трубецкого, никто не знал. Анахронизм, мать его…
— Ружья перенеси, — сказал Трубецкой, не отрывая взгляда от дороги.
— Ага! — Антип утащил оружие в сторону, на запасную позицию.
За первым солдатом появилось еще четверо, потом выползла первая повозка. Крытая, запряженная шестеркой цугом. И, похоже, тяжело груженная.
Просто мечта партизана, а не повозка. Идет она вслед за войсками, значит, в ней либо провизия, либо снаряжение — захватить и поделить. Или продать, а деньги поделить. Всего-то делов — шугануть немногочисленную охрану.
Вторая фура, третья… И всего с десяток человек возле них. Даже разведчика вперед не выслали, дурачье…
До переднего солдата — пятьдесят метров.
Трубецкой взвел курок. Прицелился.
Болтливые, неосторожные французы. На самом деле — чего в них стрелять, нужно просто выйти на дорогу в лучших традициях Робин Гуда, назваться: это, мол, я — Je prince Troubetzkoy. И французы побегут. Сдаваться, скорее всего, не будут, а вот броситься врассыпную — уже бывало неоднократно.
Сработало тогда, может сработать и сейчас. А нерасторопных и туповатых, тех, кого мужики схватят, — тех можно будет и казнить, образцово-показательно казнить, благо, ротмистр в отъезде…
Можно разглядеть глаза передового француза. У него в руке трубка, идиллические клубы табачного дыма, неторопливая походка… У него даже оружия нет, во всяком случае, мушкета не видно. Болтается полусабля на перевязи.
А не слишком ли все просто? Как-то так все складывается… Как по писаному.
К дороге князь сегодня взял с собой только полтора десятка мужиков, даже солдат, прибившихся к его отряду, оставил в лагере. Пустяковое дело, да и мужикам пора привыкать к звуку пальбы.
Тридцать метров до головного француза. Да что ж он как заведенный? Затяжка, два шага, выдох. И снова — затяжка, два шага…
Сидящий на козлах первой фуры француз также выглядит беззаботным. Достал флягу, открыл, хлебнул из нее, закрыл, спрятал куда-то возле ног, а через полминуты — снова достал и снова отхлебнул. И старательно поморщился, видно, что пьет не воду, а нечто крепкое. Может — коньяк, может, грапу какую-нибудь или даже местную сивуху…
Надо что-то решать.
Первый выстрел — за Трубецким. Если он не выстрелит, то нападение не состоится. И если не лежит у князя душа начинать свалку, то так тому и быть… Или просто устал князь?
— Ты как, князь, устал? — спросил себя Трубецкой.
— Чево? — высунулся сбоку Антип. — Чево нужно, барин?
— Ничего, так, несу всякую ахинею…
Антип кивнул с важным видом. Наверняка не понял, что за ахинея такая, но не любит мальчишка признаваться, что не понимает многих слов у барина, гордый.
Надо решать и очень быстро решать…
Пропустить обоз? Или…
Трубецкой не успел ничего решить — возле дороги выстрелило ружье.
Ба-бах!
В нарушение всех его приказов, вопреки его угрозам и наставлениям, кто-то из мужиков спустил курок.
Придорожные кусты окутало дымом, француз, который шел возле второй фуры, рухнул как подкошенный. С пяти метров — даже мужики не промажут, а пуля калибром в семнадцать целых и восемь десятых миллиметра, весом в двадцать пять с половиной граммов не оставляет шансов в случае попадания.
Свинцовый шарик влетает в грудь, ломая ребра и круша органы.
Француз умер еще до того, как упал.
Трубецкой закрыл глаза на мгновение, но успел представить себе, как сейчас вдруг из повозок полезут французские егеря, как загремят залпы в ответ на жиденькие выстрелы его мужиков, как пули станут рвать листья с кустов и калечить тела спрятавшихся за ними людей, как шарахнутся от огненных вспышек и раскаленного свинца мужики — поначалу шарахнутся, а потом попятятся и побегут — не станут мужики терпеть эдакого кошмара. Побегут мужики, а егеря двинутся за ними следом — умелые, ловкие, закаленные. Будет выбивать бегущих по одному, вначале стреляя из штуцеров, потом — прикалывая штыками.
Так добегут мужики до спрятанных телег или не добегут, а лягут все по пути, и одного-двух егеря непременно захватят живыми, поволокут к командиру, и этот захваченный расскажет, где именно сейчас пребывает шайка князя Трубецкого…
Мужички предпочитают называть себя шайкой, хотя сам князь продолжает говорить «отряд». Потому что если «отряд», то он — командир и они воюют, а если «шайка» — то он атаман и они разбойничают.
Чуев по этому поводу очень переживал, ругался и даже как-то врезал в зубы Анфиногену, ляпнувшему, подходя к костру, что-то о разбойничках. Ротмистру вообще было тяжело, ему бы в атаку с саблей наголо да впереди своего эскадрона, а тут… Резать втихомолку, стрелять из кустов, жечь, взрывать… Пленных пытать и казнить.
И французы, схватив кого-то из разбойников, церемониться не будут…
Ударило еще несколько выстрелов, гулко, протяжно. Словно время замедлило свое течение, растягивая мгновения в минуты и минуты в часы. Трубецкой открыл глаза — огненные снопы вырывались из кустов, клубы дыма заливали подлесок, растекались по дороге.
Упали еще двое французов. Третий ударился спиной о колесо фургона, закричал и медленно сполз на землю. Лошадь во второй упряжке, раненная в шею, попыталась встать на дыбы, не удержалась на ногах и повалилась в сторону, обрывая и перепутывая постромки.
Ездовой на первой фуре ударил поводьями, заорал что-то истошно, схватил кнут, который до этого лежал у него в ногах, щелкнул. Лошади рванулись, потащили фургон, ускоряя шаг, — тяжелый фургон, который просто так не разгонишь…
Ездовой снова щелкнул кнутом, потом ударил им лошадей. Солдат, который шел перед обозом, метнулся в сторону, выронив трубку, споткнулся, упал, и колесо фургона прокатилось по его ноге.
Даже сквозь пальбу и шум Трубецкой услышал мерзкий влажный хруст ломаемой кости и вопль боли.
Наконец загрохотали выстрелы в ответ — три, четыре… И снова жахнули ружья из кустов.
Ускоряясь, первый фургон несся к повороту, Трубецкой вскинул винтовку и выстрелил. Вспыхнул порох на полке, ударила отдача в плечо. Пуля поразила ездового в грудь, отшвырнула вглубь повозки. Лошади вломились в подлесок, головная пара упряжки синхронно, как в кино, споткнулась, рухнула на передние ноги… Вторая пара, налетев на них, смяла упавших — хруст, ржание, визг боли, — третья пара ударилась в кучу, и фургон врезался сзади, довершая картину катастрофы.
Трубецкой вскочил, подбежал к лежащим в стороне ружьям, схватил два и бросился к дороге.
Да, черт возьми, это не засада на него, это он сам себя напугал, нафантазировал, как сам бы ловил партизана на живца, ошибся, слава богу, но время тянуть нельзя, если перестрелка затянется, то на звук пальбы могут подтянуться французы — патруль или какая-нибудь часть, просто следовавшая по дороге.
Нужно действовать быстро.
Насколько видел князь, с обозом двигались десятка два французов. Пять или шесть из них уже выведены из строя… все равно у них есть численное преимущество. Выстрелы продолжают звучать, а это значит, что обозники потихоньку приходят в себя, во всяком случае, не настроены бежать. А мужики из отряда Трубецкого стрелять будут не слишком часто, нет у них пока сноровки в заряжании ружей. Да еще под ответным огнем. И продолжаться это не может бесконечно…
Твою мать!
Трубецкой шарахнулся в сторону от лошади, бившейся в постромках. Копыто ударило совсем рядом, одна или две лошади визжали, еще одна пыталась встать на ноги, но остальные лошади упряжки валили ее на землю.
Бегом!
Кричал француз с переломанной ногой, не видел ничего вокруг себя от боли, катался в пыли, схватившись за ногу, не понимая от боли, что своими движениями только увеличивает свои мучения. Обломок кости торчал наружу, кровь, смешиваясь с пылью, превращалась в черно-багровую жижу.
Вторая повозка, раненая лошадь умирала, заливая все вокруг кровью, пять лошадей стояли, опустив головы, покорно ожидая своей судьбы.
Из-за фургона выскочил француз с ружьем наперевес. Он не пытался напасть на Трубецкого, просто спрятался… пытался спрятаться, чтобы зарядить ружье. Увидев набегающего врага, француз дернулся, шарахнулся назад, выставляя штык перед собой, Трубецкой выстрелил из ружья одной рукой, прижав приклад к боку локтем.
Полыхнуло, грохнуло, ружье вылетело из руки, упало на землю, но пуля попала французу в грудь, припечатав его к фургону. Тело ударилось спиной о борт повозки, отлетело и упало лицом в дорожную пыль.
Дальше, не останавливаться… Пороховой дым затянул дорогу, клубился между повозок.
Француз торопливо работал шомполом, заряжая ружья, поглядывая за фургон, туда, откуда напали, автоматически ожидая опасности именно оттуда, совершенно забыв, что смерть могла прийти и сзади…
Трубецкой выстрелил в голову. Почти в упор. В лицо ударили брызги чужой крови, князь вытер лоб рукавом, поставил свое ружье на землю, прислонив к борту фургона, вытащил из-за пояса пистолет.
От хвоста колонны все еще слышались выстрелы.
Нужно поднимать мужиков. Нужно. Поднимать. Мужиков. Или хотя бы попытаться. Сегодня у них экзамен, и если не считать дурацкого преждевременного выстрела…
Трубецкой свистнул в два пальца: длинный протяжный свист и серия частых коротких. Все ко мне! Все ко мне!
На свист обратил внимание и солдат из обоза, выпрыгнул из-за фургона, как черт из табакерки, ружье, слава богу, у него было разряжено, поэтому он попытался ударить штыком. Выпад — винтовка со штыком имела в длину почти два метра, блестящий конец штыка мелькнул у самых глаз Трубецкого, тот успел шагнуть в сторону. Вскинул пистолет. Осечка!
Еще один выпад, Трубецкой отвел штык в сторону левой рукой, взвел курок на пистолете и выстрелил в лицо противнику. Есть!
Пистолет в сторону, перехватил ружье из рук убитого, бросился вперед, навстречу следующему французу. Ружья скрестились, парировать выпад удалось с трудом — француз фехтовал уверенно, имел, похоже, опыт. Ветеран, мать его…
Рывок в сторону, Трубецкой чуть не выпустил ружье из рук. Князь попытался контратаковать, но проклятый француз четким движением отшвырнул его штык в сторону.
Словно огнем обожгло левое плечо Трубецкого.
Штык противника пропорол ему рукав куртки и кожу над локтем. Потекла кровь — не закапала, а именно потекла, сразу, ручьем. Мать-мать-мать-мать…
Рывок — выпад — удар — уход в сторону — финт — и снова удар…
Больше ничего не было в мире, только противник, только колючий отсвет солнца на его штыке.
Колотится сердце, в легких начинает тлеть огонь. Штык француза снова рвет одежду на Трубецком, но на этот раз до тела не достает.
— Нет! — почему-то кричит Трубецкой.
Изо всех сил кричит, словно пытается этим криком отшвырнуть своего врага, лишить его сил… или даже убить его этим воплем…
Снова выпад, перехват и удар прикладом — в бок. Трубецкой задохнулся, попытался устоять на ногах, но француз снова ударил прикладом, перед глазами полыхнуло, ноги подкосились… Выронив ружье, Трубецкой упал на спину, даже не пытаясь сгруппироваться. Земля, ударив в спину, разом вышибла из легких остатки воздуха.
Вот и все, мелькнуло в голове. Вот и все.
И снова время замедлилось.
Француз что-то кричит. У него смуглое лицо, покрытое копотью от сгоревшего пороха, капли пота прочертили на нем светлые полосы. Белые крепкие зубы. В черных глазах — ярость. И радость. И облегчение. Он победил. Он! Победил! Осталось только добить, нанести последний удар.
Трубецкой помнит, что в голенище его сапога спрятан нож, помнит, что с такой дистанции всегда вгонял лезвие в мишень из любого положения, нужно только дотянуться до голенища… дотянуться… Но сил нет… Время, замедлившись, запечатало его, залило расплавленными вязкими минутами, сковало все его движения…
Француз кричит. Замахивается: не штыком — прикладом, как дубиной, словно все, чему его учили в армии, разом вылетело из головы, оставив только генетическую память диких предков. Размозжить голову, раздробить череп… Приклад медленно взлетает вверх, солнце отражается от потертого металлического затылка приклада.
Медленно-медленно-медленно…
Нелепая мысль о том, что теперь все замрет и что эта мука будет длиться вечно, он навсегда обречен смотреть на взметнувшийся к небу приклад и ждать-ждать-ждать-ждать удара…
Голова француза вдруг исчезла, разом превратилась в кровавые брызги и осколки костей.
Мир снова обрел прежнюю скорость, вернулись звуки и запахи. Обезглавленное тело рухнуло на землю. Трубецкой оглянулся — Антип стоял в двух шагах, держа кавалерийский мушкетон с раструбом на конце ствола. Нелепое на вид оружие, похожее на музыкальный инструмент, заряженное по приказу Трубецкого картечью.
— А на вид — смех один, — пробормотал Трубецкой. — Один смех.
Антип положил мушкетон на землю, бросился к Трубецкому, раздирая на ходу подол своей рубахи — для перевязки, наверное. Грязной рубахи, мелькнуло в голове у Трубецкого. Заражение… Возможно заражение…
Мальчишка упал на колени возле князя, что-то бормоча себе под нос. Попытался затащить рукав вверх, выше локтя, но не смог — Трубецкой закричал от боли.
— Ладненько, барин, ладненько… — сказал Антип. — Я так, поверх замотаю. Чего там… Ерунда. Замотаю…
Трубецкой попытался сказать, чтобы не трогал рану, что нужно промыть, можно даже сивухой, попытался подняться, опершись о землю правой рукой, хотя бы сесть, но не смог — рука не удержала, Трубецкой неловко повалился на бок, пороховой дым внезапно уплотнился, превращаясь в непроницаемую пелену.
Земля вдруг качнулась, плавно перевалилась из стороны в сторону, а потом внезапно расступилась, и Трубецкой рухнул куда-то в бездну.
— …а не помрет?
— Чего ему станется? Там и раны той… Барин и есть барин, крови капелька — испугался, сомлел…
Это голос Силантия. Вот ведь сволочь — капелька! Чертов бунтарь, барин ему, видите ли, не нравится. Нежный слишком для него барин. Вот только встану, пообещал себе Трубецкой, рыло начищу до медного блеска. Я тебе, скотина…
— Рот закрой свой поганый, в носу у тебя не кругло такую напраслину на барина возводить!
Это голос кузнеца Афанасия. Нормальный мужик, спокойный, обстоятельный. И смотри, вступился…
— А чего это ты мне рот закрываешь? — зачастил Силантий. — Барин — он завсегда барином будет, как бы ни прикидывался… Вишь ли, железякой его оцарапало — он и…
— Я тебе сейчас рот не то что закрою, я тебе его землицей забью, ты у меня зубами своими слабиться будешь… Что ж ты такой сейчас смелый, Аника-воин? Ты зачем из ружья без приказа стрельнул? Струсил? Спужался? Барин что говорил? Ждать его выстрела, а ты? Сам-то ты в кустах отсиделся, а барин вот, Сергей Петрович, кровь свою пролил…
— Он смотри сколько народу положил, — вмешался Антип. — Тут, глянь, четверых да на козлах одного. А всего — десяток и побили французиков. Так что он один половину убил, а ты, Силантий, сколько убил? Одного?
— Ах ты ж, малявка…
Трубецкой открыл глаза.
Пороховой дым рассеялся, осталась только вонь. В небе над головой между деревьями медленно плыли облака.
— Ты мальчишку не тронь, Силантий! — сказал Афанасий. — Я тебе за него…
— Барин! — крикнул Антип. — Глаза открыли…
— Как тут?.. Как тут у нас? — спросил Трубецкой. — Из наших кто убит?
— Бог миловал. — Голос Силантия сразу переменился, словно кто патоки плеснул. — Ни убитых, ни раненых, кроме вас, Сергей Петрович… А вы-то уж постарались… ерой, чистый ерой!
— Что в телегах? — спросил Трубецкой.
— Так оружие в телегах, порох, пули. В одной, в той, что перевернулась, еда… И даже водка французская, — сообщил Силантий. — И…
— Пленных взяли шестерых, — вмешался Афанасий. — Все живы пока, как вы велели…
Это точно, Трубецкой приказал пленных вначале предъявлять ему, а потом уж, по приказу…
— Встать помогите. — Трубецкой оперся правой рукой о землю. — Я…
Силантий метнулся, подхватил под руку, потащил вверх. С левой стороны помогал Антип, аккуратно, чтобы руку раненую не зацепить. Трубецкой скрипнул зубами, сдерживая боль. Тряпка на ране стала бурой от засохшей крови. Ну хоть не течет. В лагере нужно будет промыть и обработать.
— Наши телеги подогнали? — спросил Трубецкой.
— Так вторую грузим, — снова зачастил Силантий. — Одну порохом и пулями да ружьями, что собрали, а на вторую я говорил мужикам, чтобы это… провиант, значит, грузить. Солонина, опять же, мука. И водочка, как без водочки-то? Правильно я сказал? Ась? Правильно?
Афанасий сплюнул, отвернувшись.
— Порох… — сказал Трубецкой.
Земля под ногами покачивалась.
— Провиант — хорошо…
— Вот и я говорю — провиант…
От Силантия тянуло водкой, не перегаром, а только что выпитой. Водкой или чем-то крепким. Не удержался, значит. И снова наплевал на приказ начальника — не пить без разрешения.
Ладно, потом. Разберемся…
— Пленные?
— Там, на поляне. — Антип махнул рукой. — Вас дожидаются.
— Пойдем. — Трубецкой отодвинул Силантия в сторону и медленно пошел к поляне. Аккуратно переставлял ноги, чтобы земля, дернувшись, вдруг не выскользнула из-под них. — Оружие тут подберите. И мое там, в кустах…
— А как же, конечно, как же иначе! — крикнул вдогонку Силантий.
— Офицер среди пленных есть? — спросил Трубецкой у Антипа.
— Вроде есть. Молодой такой, навроде вас… Эта штука на плече. Вроде как офицер…
Пленных мужики связали. Оставили их сторожить двоих парней, братьев Кудыкиных, пока все остальные перегружали добро с неподъемных французских повозок на свои небольшие телеги. По лесным узким дорогам на таких и ездить, и возить было гораздо удобнее.
Французов взяли шестерых, но один был покалечен, так его на месте и добили. А этих вот пятерых оставили. Насчитали полтора десятка убитых на дороге, сказал старший Кудыкин, а сколько их сбежало — то бог ведает. Немного.
— Немного, — повторил Трубецкой, присаживаясь на поваленное бревно на краю поляны — как раз напротив пленных.
Точно — один офицер. Лейтенант. Почти ровесник. В смысле — ровесник этого Трубецкого, лет двадцать — двадцать два.
Болела рука, мысли путались, жар растекался от раны по всему телу.
— Офицер — ко мне, — сказал Трубецкой по-французски. — Сюда…
Офицер оглянулся на остальных пленных. Ему не хотелось выходить из строя, пусть из маленького, но строя. Тут он был не один. Младший Кудыкин развязал офицеру руки и ноги, вытолкнул вперед.
— Ко мне… — повторил Трубецкой. — Представьтесь.
Лейтенант одернул мундир, провел рукой по волосам — головного убора у него не было.
— Лейтенант Франсуа Сорель.
— Князь Трубецкой.
Лейтенант побледнел, сделал шаг назад. Кто-то из французских солдат тихо выругался.
Можно ничего не объяснять, подумал Трубецкой. Все сразу всё поняли. Вот и еще одно преимущество известности.
Чушь всякая лезет в голову. Абсолютная чушь.
— За каким чертом вас понесло на эту дорогу? — спросил Трубецкой.
Очень хотелось пить, перед глазами плясали какие-то мошки.
— Вы что, не понимали, что на такой дороге вас могут перехватить? Я могу перехватить…
— Понимали… — сказал лейтенант.
— И тем не менее…
— У меня был приказ.
— Чей приказ? Что за чушь вам приказали?
— Приказ из штаба дивизии. Приказ привез капитан. Штабной.
— Имя капитана? — быстро спросил Трубецкой.
Лейтенант пожал плечами:
— Он не представился. Собственно, я его даже не видел. Мне приказали взять надежных людей и…
— Изобразить пьянку и болтать о вашем маршруте — тоже приказали?
— Да. Тоже. И на местном рынке — также.
— И вам не сказали зачем?
— Я не спрашивал.
— Дурак, — сказал Трубецкой. — И что еще вам приказали?
— В случае нападения я должен был обороняться сколько возможно. Потом — отступить, бросив груз.
— И все?
— И все.
— Странно, вы не находите?
— А что не странно на этой войне? У меня был небольшой выбор — исполнить приказ или… — Лейтенант сделал паузу.
— Или?..
— Или идти под суд. Я убил своего сослуживца, лейтенанта Жофре.
— Полагаю, случайно?
— Специально. Я не хочу об этом говорить.
— А жить хотите?
Лейтенант не ответил. Хочет он жить или нет — от него это не зависит. Теперь все в руках этого русского. Этого безумца.
Обоз мне подставили, подумал Трубецкой, это понятно. Тут я не ошибся. Но за каким дьяволом ему прислали на убой два десятка человек? И воинский груз. Капитан из штаба, говорите?
— Выберите того, кто отнесет письмо вашим, — сказал Трубецкой.
Оглянулся, встретился взглядом с Антипом, присевшим у дерева.
— Воды принеси.
Антип притащил флягу, вынул пробку.
Тонкой струйкой Трубецкой влил себе в рот воду. Сделал несколько глотков, полил водой голову. Пару минут сидел с закрытыми глазами, пока вода стекала по лицу и шее.
— Ну? — спросил он лейтенанта. — Выбрали?
— Выберите сами, — сказал лейтенант.
— Хорошо. Вон тот, рыжий, крайний справа, — указал рукой Трубецкой. — А вы и остальные — умрете. Есть пожелания перед смертью?
— Сделайте все быстро, если можно. — Лейтенант улыбнулся невесело. — Побыстрее.
Глаза у Трубецкого слипались, хотелось просто лечь и уснуть. И не вести дурацкие разговоры с этим лейтенантом. И не видеть, как их будут убивать. На сегодня Трубецкому крови достаточно — и своей, и чужой.
— Кончать, барин? — спросил старший Кудыкин, Тихон. — Всех или кого оставить?
Трубецкой хотел указать на рыжего, который смотрел на него и на своих товарищей удивленным взглядом, все еще не веря в свое спасение. Трубецкой уже даже поднял руку, но тут заметил на пальце у лейтенанта кольцо.
— Минутку, лейтенант. — Трубецкой снова отпил из фляги. — Что это у вас?
— Это? — Лейтенант посмотрел на свой палец. — Это мой перстень. И я хотел бы, чтобы он оставался у меня до конца… Потом… Если хотите, я вам его завещаю.
— Покажите, я не стану его у вас забирать… — Трубецкой протянул руку. — Не бойтесь.
— Я не боюсь. — Француз снял с пальца перстень и положил его на ладонь князя. — Вот, пожалуйста.
Трубецкой осмотрел перстень, подкинул его на ладони, сжал в кулаке.
— Вы масон?
— Да. А что?
— Вы останетесь в живых. Этому рыжему не повезло сегодня. И вообще — не повезло.
Рыжий солдат побледнел.
— Забирайте свое кольцо и отойдите в сторону, лейтенант, — сказал Трубецкой. — Подождите несколько минут. Мы быстро. Тихон!
— Да, барин.
— Офицер остается живым. Остальных…
— Понятно… — протянул Тихон.
— Только быстро. Без всяких… — Трубецкой пошевелил пальцами в воздухе. — Просто убить.
Князь с трудом встал с бревна, покачнулся, Антип оказался рядом, подставил плечо.
Младший Кудыкин подошел к пленным, одного за другим поставил на колени. Вытащил из-за пояса топор.
Трубецкой и Антип прошли через поляну.
— Лейтенант, — сказал, не оборачиваясь, князь, — передайте привет капитану Люмьеру и нашим братьям масонам.
Кудыкин подошел к крайнему пленному, к тому самому, рыжему. Ударил обухом топора по затылку — сильно, точно. Хруст — мертвое тело упало вперед.
— Но не балуй… — сказал Кудыкин без злобы следующему французу. — Голову опусти, тебе же легче будет…
Удар. И еще. И еще.
Без злобы, без ярости. Просто потому, что приказал барин.
А почему барин приказал?
Почему ты приказываешь убивать? Ради чего? Трубецкой остановился, его мутило. Князь оперся рукой о ствол дерева, замер, борясь с позывами к рвоте.
— Да не думайте вы, — внезапно сказал Антип. — Не травите себе душу. Их же никто сюда не звал? Они ж Комаровку выжгли! Так чего теперь… Теперь уж ничего…
Как мне все надоело, подумал Трубецкой. Вот это все: эти мужики, это небо, это время — все мне осточертело. Кровь, грязь, великая цель! Прошел месяц, он должен был привыкнуть… начинать привыкать, но нет. Ничего подобного. С каждым днем — все хуже. Может, он сегодня полез в драку потому, что хотел умереть? Не отдавая себе отчет, подчинившись своему подсознанию? Как там у Фрейда — танатос? Тяга к смерти?
Ничего ведь не получится. Ничего не получится! Не могло получиться!
Они все: эти старцы, эти выжившие из ума борцы за славу отечества, — все они прекрасно понимали, что нет у него ни единого шанса изменить историю. Он всего лишь человек. Человечек, и как бы гордо это ни звучало — «человек», — он всего лишь ничтожество перед махиной истории. Крохотная точка. Ничтожно малая величина.
Он ведь не просто должен обрушить все здание истории. Он должен сделать так, чтобы она изменилась в нужном направлении. В нужном им, старцам и прочим, направлении.
Как? Как это возможно?
Трубецкого начинало колотить, все плыло перед глазами, он не чувствовал своего тела, только боль, пульсирующую огненную боль.
— Вы опирайтесь, Сергей Петрович, — сказал Антип. — Не бойтесь, я сдюжу… Тут вот рядом совсем уже.
Трубецкой плохо помнил, как добрался все-таки до телеги, как уложили его на мешки… Совершенно не запомнил, как везли осторожно, чтобы не растрясти, как переносили на руках, когда нужно было спуститься по тряской лесной дороге.
— Хреново мне, Дед… Не получится у меня…
— А куда ты денешься? Опустишь руки и поплывешь по течению, как кусок дерьма?
— Я не смогу ничего сделать… Я убиваю…
— Ты и здесь убивал, дома. Разве не так?
— Да, убивал, но… Я выполнял приказы…
— Так и там ты выполняешь приказ. Он странный, трудный, но ведь никто тебе легкой жизни и не обещал.
Кто-то поднес к губам Трубецкого деревянный ковшик с водой. Отдавала вода тиной, но была прохладной — это главное. На лоб лег холодный компресс.
— Хорошо, — сказал Трубецкой. — Мне вот только повязку на руке поменять. Промыть рану, продезинфицировать…
Черт, все равно никто не поймет. Никто не поймет…
Ему было холодно и жарко одновременно. Болела рука.
Трубецкой открыл глаза — дверь в сарае была открыта, пылинки, сверкая, танцевали в солнечном свете.
Молодцы, подумал Трубецкой. Он всегда отказывался ночевать в крестьянских избах, предпочитал сараи или сеновалы. В избах теснота, вонь, постоянный галдеж — не выгонять же семью на улицу? Лучше уж полежать на сене, укрывшись овчиной.
— Еще водицы? — спросил Кашка.
— А… ты… — Трубецкой через силу улыбнулся. — Ладно все? Никто следом за нами от дороги не пошел?
— Не-а, — мотнул головой Кашка. — Никто не шел, я специально остался, глянул. Офицерик французский сидел у телеги, плакал вроде. Или молился — кто его разберет…
— Значит, без потерь, — удовлетворенно протянул Трубецкой.
— Ну как — без потерь… — Кашка вздохнул и поправил овчину на ногах у князя. — Силантий захворал. Бьется в горячке, кричит чего-то, то ругается, то прощения просит… Мужики бают — помрет скоро. Как бы не до ночи.
— Чего это он? Может, простудился? Или еще что? Сожрал чего-нибудь не того… Или выпил…
Стоп, сказал мысленно Трубецкой. Или выпил. От Силантия пахло алкоголем. Не сдержался, приложился к трофею. Вот ведь…
Это получается, что водочку капитан из штаба специально приготовил?
— Слышь, Кашка, там вроде в обозе водку какую-то захватили? Ты прямо сейчас беги, скажи, чтобы не пили, упаси боже.
— Так никто и не пил. Вы приказали — никто не ослушается, кому в петлю охота? — Кашка говорил рассудительно, как взрослый. — Жить-то все хотят…
— Силантий пил.
— А говорили ему мужики, тот же дядька Анфиноген сулился ноги повыдергивать… Значит, отравили французы водку?
— Выходит. — Трубецкой снова полежал с закрытыми глазами, собираясь с мыслями и силами.
Это ж надо было придумать — отравить неуловимого князя Трубецкого! Люмьер совсем голову потерял, хотя…
А ведь могло сработать. Перед ужином, на радостях и в ознаменование победы в великой баталии. И сам бы принял, и мужиков угостил. Если бы не рана, точно выпили бы приготовленное снадобье. И сейчас все валялись бы при смерти. И проблема безумного князя была бы решена.
— Помоги одеться, — попросил Трубецкой. — Хотя бы штаны.
Он лежал в одном исподнем на холстине. Рука была перевязана чистой тряпкой, даже кровь не проступила. Позаботились мужики о барине. Если бы рану получил кто-то из них, то перемотали бы рану чем попало да и забыли бы про нее. Ну, разве что поменяли, если бы сильно рана кровила. А для князя все сделали, как он раньше говорил. Уважают.
— Вы бы лежали… — буркнул Кашка и поставил ковшик, из которого поил князя, на холстину.
— Мне нужно выйти.
— До ветру, что ли? Так я принесу грязное ведро, чего там!
— Я хочу выйти, — упрямо повторил Трубецкой.
Ему нельзя лежать, нужно встать, нужно показать всем, что он силен, что может справиться со слабостью. Если даже его отряду это и не нужно, то необходимо ему самому. Не им доказать, так себе.
— Рукой не дергайте, — предупредил Кашка. — Я сам портки натяну вам.
— На дворе день или утро?
— Утро.
Кашка ловко надел Трубецкому штаны на ноги, потянул вверх.
— Спасибо, — сказал князь. — Теперь помоги встать.
— Сапоги?
— Нет, я босой выйду, чего там…
— Подождите, я позову кого-нибудь. Вон, Антип все рядом крутился, в сарай заглядывал. Я его погнал, так он в лопухах рядом сидит, ружья чистит. Позову, поможет вас вывести…
Кашка вышел.
Такие дела.
Трубецкой попытался встать сам, но не смог — внезапная боль разом опоясала его торс. Это его француз прикладом отоварил. Князь приподнял подол рубахи, посмотрел на свои ребра — багровые пятна, два темно-лиловых. Дышать можно, не больно, ребра, похоже, не сломаны, но досталось совершенно конкретно.
А он, кстати, Антипа так и не поблагодарил. Как-никак, а жизнь ему мальчишка спас. А если вдуматься, то и француз тот, мастер штыкового боя, тоже спас ему жизнь, не дал добраться до трофейной выпивки. Хитро устроена жизнь, никак не приноровишься, не поймешь: где добро, где зло…
Тут бы еще понять, как ему свою миссию выполнить. Старцы эти бешеные почему-то полагали, что творя благие дела и совершая благородные поступки. Созидая и воспитывая. Это они так думают. Это они полагают, что обеспечить величие родины можно только так, красиво и без грязи.
У темных властелинов ничего не получается? Это вы Наполеону скажите. Или тем, кто на благо России Государя Императора Павла Петровича угрохал. Как бы они сейчас завыли, узнав, во что именно вылилась личная война князя Трубецкого с Империей! Он уже даже считать перестал, скольких сам убил, скольких — по его приказу. Нет, не в бою, а так, по необходимости, для выполнения его великой, блин, миссии.
Вернулся Кашка, за ним вошел Антип, что-то хотел сказать князю, глянул на приятеля и промолчал. Мальчишки попались Трубецкому серьезные. Отличные парни. Таких бы побольше… Ничего, все будет хорошо.
Трубецкой вышел на двор, остановился, закрыв глаза и подставив лицо солнечным лучам. Хорошо! Он жив. Он жив, хотя вчера мог… Не думать об этом. Не думать…
Вышел со двора, подошел к дереву, прислонился плечом. Мальчишки отошли в сторону, чтобы не мешать барину оправляться. Трубецкой посмотрел на свои руки — черные пятна пороховой копоти покрывали кисти, под ногтями были черные ободки. Помыться нужно. Привести себя в порядок… Чем? Простой такой вопрос. Бытовой.
Первое время тебе чего-нибудь будет не хватать, говорил Дед. Какой-нибудь мелочи, которая в современной жизни воспринимается совершеннейшей ерундой. Скажем, сигарет с фильтром. Или спичек. Что может быть проще спичек? Только зажигалка, со смехом сказал Дед. А там, в восемьсот двенадцатом, окажется, что отсутствие этой ерунды очень раздражает. Сам ведь знаешь, как оно бывает: не захватил чего-нибудь в поход, и тут же… В общем, нужно будет потерпеть. Притереться, свыкнуться, выработать новые привычки. И ты притерпишься, никуда не денешься, хотя да, поначалу чего-то будет не хватать…
Как же, как же, чего-то… Тут, в восемьсот двенадцатом, всего не хватает. Абсолютно всего.
Спичек-зажигалок? Да черт с ними, спичками-зажигалками, можно прикурить от головешки, лучины, костра, свечи… да и огниво не так уж и сложно освоить… Сигареты? Привычного ароматного табака нет — да сойдет и обычная махорка, самосад… Пара дней — и все, куришь трубку, не заморачиваясь на мелочи…
А про туалетную бумагу подумали? Нет, все это выглядело бы нелепо там, в двадцать первом веке. Сидите вы с Дедом или даже со всем синедрионом старцев, разглагольствуете на темы высокой политики и даже политэкономии, прикидываете, в каком месте сподручнее дать пинка истории, чтобы перевести ее на новые рельсы, придать ускорение или затормозить, рассуждаете на тему вариантов деятельности, скажем, Талейрана или Аракчеева, а тут ты вдруг с таким глубокомысленным видом выдаешь: а чем, господа, задницу подтирать? Нет, серьезно — чем пользоваться после сортира?
И только не говорите про газеты — там на страницах столько свинца, что лучше уж пулю в лоб, тоже, кстати, свинцовую. Тряпочки и прочие изыски советовать будем? Лопухи? Да пошли вы, господа старцы, советчики и наставители…
Зубы чистить мелом — это тоже очень прогрессивно. Обычная зубная щетка, шампунь… да просто мыло, в конце концов. Нет, понятно, что в продаже оно будет, что в каждом уважающем себя дворянском доме мыло варят для себя… но даже представить страшно, из чего его варят…
Это все — не на самом деле. Это — сон. Он еще спит. И он может представить себе, что на самом деле ничего не случилось, что перенос не состоялся и он все еще в своем теле в двадцать первом веке. Понятно, что глупость, что уже месяц прошел с тех пор, как он… Целый месяц! Пора бы уже привыкнуть. Он честно старался… старается принять окружающую действительность…
Перестал дергаться, когда Митрич или кто-то из солдат бросал в кашу огарок сальной свечи «для вкуса». Перестал ведь. Уговорить делать какую-никакую зажарку не смог — с чего бы это, если есть огарок, чего его не использовать, правда? Кашку свечкой не испортишь. И шти, опять же, из крапивы, одно удовольствие. Какие такие помидоры, ваше благородие? Мы туда лободы еще. Перца? Не, зачем перец? Солички, и ладно. И гороховая каша. С льняным маслицем.
Но привык же? Нет, в Петербурге, наверное, можно будет и бланманже заказать, да и в каком-нибудь дворянском гнезде тоже, плюс еще чего изысканного… А так, чтобы на биваке… Даже если есть возможность разнообразить меню — фигушки, мужички предпочитают вкусному привычное.
Ну и сам же запретил у местных крестьян отбирать скотину. Запретил? Под угрозой наказания? Вот и расхлебывай в прямом смысле этого слова. Кашицу, как эту фигню тут любовно называют. Нужно будет наладить охоту, отправлять кого-нибудь, чтобы настрелять дичи, благо тут ее еще полно.
Вообще, не для того, чтобы пожрать, ты сюда попал. Ты должен…
Перестать ныть ты должен, сказал себе Трубецкой. Ты должен выздороветь, прийти в себя, снова каждое утро делать зарядку — силовые упражнения, на растяжку, удары ставить, не слишком хорошо у этого тела получаются удары. Нет, по сравнению с тем, что было месяц назад, когда не мог правильно рассчитать силу и точку приложения… И лупил изо всей силы там, где можно было…
Не нужно об этом, попросил себя Трубецкой, оглянувшись на подворье. Не нужно. Пора уже забыть о том ударе. И пора с этим смириться… В конце концов, Александре куда труднее было это принять, но ведь смогла…
Руки сами собой сжались в кулаки. Черт. Черт-черт-черт… Если бы он тогда ударил сильнее — наверное, все было бы проще. С этим он бы смирился, в конце концов, доводилось убивать людей… разных людей, и военных, и гражданских, и вооруженных, и безоружных… Обстоятельства — сильнее любых принципов. Он это знал всегда, Дед говорил приблизительно то же самое, да и старцы не возражали. Если это нужно для достижения цели… высокой цели, то, естественно, можно…
Так — подвели черту, сказал себе Трубецкой.
Думаем о положительном. С оптимизмом смотрим в будущее. И даже с уверенностью. Сейчас нужно оправиться, одеться и вернуться к выполнению своих обязанностей…
А потом взять и изменить историю. Как два пальца об асфальт.
Трубецкой посмотрел на свои руки, поправил одежду и медленно пошел во двор.
Вечером умер Силантий.
И приехал ротмистр Чуев.
С гостем.
