Глава 03

Быстро уехать со двора мызы не получилось. Вначале ротмистр совсем уж было собрался уезжать верхом, на польских конях, но потом, обследовав повозку Комарницких, обнаружил, что в ней лежат припасы: копченое мясо, несколько свежих еще хлебов, мука, крупа, бутыль какого-то масла и пара фляг с бимбером. Чуев из одной отхлебнул и остался доволен — не та пакость, которой их потчевал французский капитан, а вовсе даже недурственно.

— Вполне приличный бимбер, можно сказать, даже хороший, нас пан Комарницкий не раз таким угощал, — с одобрением в голосе сказал гусар, вытирая усы. — И бросать провиант будет неправильно, когда еще сможем добыть другой… Путь до Дриссы неблизкий.

— Поехали в телеге. — Трубецкой осторожно потрогал повязку на ранах, не то чтобы болело, но зудело и намекало, что боль не исчезла, а временно отступила и обязательно вернется.

Резаные раны не слишком опасны, но довольно болезненны. А сивуха не лучшее дезинфицирующее средство. Антибиотики — в прошлом… в смысле — в далеком будущем, и любое воспаление может обернуться гангреной или заражением крови. И еще есть такая штука, как столбняк. У Трубецкого, естественно, были сделаны прививки… через два века будут сделаны, в следующем тысячелетии. Это же тело в лучшем случае привито от оспы… Если привито. Екатерина Великая пыталась вводить это замечательное новшество, даже сама сделала прививку, но вовсе не факт, что Трубецкие доверяли какой-то там медицинской гадости больше, чем нательному крестику да молитве.

Крестик, во всяком случае, на шее висел. Даже те, кто обирал бесчувственного князя, на него не позарились. Свои, наверное, промышляли, православные.

— Ладно, — пробормотал Трубецкой, — живы будем — не помрем…

Ротмистр принес одежду и обувь. Чистую, без крови, присмотревшись, понял Трубецкой с облегчением. Достал, наверное, из запасных вещей поляков — Стась фигурой был похож на Трубецкого, поэтому его одежда подошла, вплоть до нижнего белья, все было простым, но удобным и прочным. Впору оказались даже сапоги.

Сам ротмистр переодеваться не стал. Доломан гусара был залит кровью, но Чуева это не смущало, он просто не обращал на это внимания. Его вполне устраивало то, что это не его кровь, а противника. А мундир снимать и в статское переодеваться — недостойно это офицера. Нет, к Трубецкому это отношения, конечно, не имеет, у него ситуация, извиняюсь, совсем даже другая, не голым же, прости господи, по здешним лесам и оврагам шастать… А вот если мундир есть — пусть даже и в крови, — то снимать его офицеру невозможно. Мундир — это не просто так, это вам не машкерадный костюм, господа…

— Знаете ли вы, Сергей Петрович, почему у изюмских гусар красный доломан? — как бы между прочим спросил у Трубецкого Чуев. — Не синий, не зеленый, а именно красный?

Старая шутка, подумал Трубецкой, только слышал ее он раньше про красные рубахи гарибальдийцев, чтобы крови не было видно при ранении. Было еще продолжение про Муссолини…

— Полагаю, потому, — сказал князь, — почему нет у гусар коричневых чекчир…

Ротмистр задумался, пытаясь сообразить, о чем это подпоручик и не попрание ли это чести изюмских гусар, но потом на лице Чуева появилась улыбка, расплывавшаяся все шире и шире, от уха до уха.

— А ты, брат, острослов! — Гусар хлопнул Трубецкого по плечу. — Гусарам коричневые чекчиры и впрямь ни к чему… Придумал ведь…

Гусар покачал головой, потом спохватился, оглянулся почему-то на дом и снова стал торопить Трубецкого с отъездом:

— Береженого, как говорится… — Ротмистр помог Трубецкому встать и медленно, но настойчиво повел его к повозке поляков. — Хорошо, что ляхи коней не распрягли…

— Хорошо, — подтвердил князь. — Только чего мы так торопимся? Ведь ночью можем заблудиться… Или телегу перевернем. Когда сюда ехали — все время колеса по выбоинам да по корням стучали. Сломаем колесо — и все, дальше придется верхом… И припасы бросим…

— А мы не быстро поедем, — пообещал ротмистр. — Потихоньку, полегоньку… Я коней поведу, пойду впереди повозки, а там уж и рассвет скоро… Сколько той ночи…

Часам к четырем и рассветет, подумал Трубецкой, это правда. Тогда вообще непонятно — зачем выезжать затемно. Передремнуть оставшееся время, а потом — без опаски поломки и как можно быстрее…

— Давай-давай… — Ротмистр подсадил князя в телегу. — Справишься, ваша светлость, с вожжами? Как думаешь?

— Справлюсь. А может, пистолеты и штуцер сразу зарядим? Нехорошо с разряженным оружием… — Трубецкой внимательно смотрел в лицо ротмистра, пытаясь понять, чего это гусар так суетится. Взрослый, бывалый человек, а ведет себя будто нашкодивший мальчишка, глаза вот опускает, время от времени бросает быстрые взгляды на избу и тут же, словно обжегшись, отводит их.

— Зарядить? А, да, нужно зарядить, это вы правильно сказали, князь. Я… — Ротмистр огляделся по сторонам. — Потом и зарядим. Как рассветет, так и зарядим… Ночью-то, один пес, никуда из пистолета не попадешь, разве что себе в ухо… Я порох и пули вот на передок бросил, пистолеты положил… и поляков, и французов… Чего тут в темноте возиться? Вот солнце встанет…

И взгляд на избу. И виноватый взгляд на князя. И сообразив, что попался, ротмистр вздохнул тяжело и почесал в затылке.

— Живой? — спросил князь.

— Кто?

Трубецкой молча смотрел на ротмистра.

— А… Французик этот? Так помирает. Я глянул — он уже хрипит. Ручкой эдак дергает… ногой опять же… Агония — как есть агония…

— Что ж вы мне сказали, что убил я его? — ласковым тоном поинтересовался Трубецкой. — Нехорошо…

Князь спрыгнул с телеги, взял саблю, которая так и лежала без ножен, и пошел к конюшне.

— Так чего время терять? — воскликнул гусар. — Ну не помер он — чего возиться? К утру дойдет. К утру все раненые помирают… кому суждено… А мы что — ждать его последнего вздоха будем? Много чести лягушатнику, честное благородное слово! Исповедовать да соборовать мы не сможем — и я не поп, и он, поди, безбожник. Поехали, князь, а?

Трубецкой взял один из заготовленных поляками факелов — они, наверное, собирались пытать московитов долго, факелов у стенки лежало много, — зажег от костра.

— Ну дался тебе этот капитанишка… — Чуев попытался заступить подпоручику дорогу, но тот, усмехнувшись, обошел его.

В неверном свете факела, бьющегося на ветру, лицо подпоручика вдруг показалось Чуеву старым… нет, даже не старым, а… древним, словно было молодому человеку на самом деле несколько тысяч лет, а не чуть более двух десятков, огоньки дрожали в его глазах, тени превращали это лицо в жутковатую маску варварского божества… И ротмистру Чуеву, человеку храброму и не суеверному, вдруг стало страшно, будто в глаза смерти заглянул.

— Не нужно, Сергей Петрович… Неправильно это… — тихо сказал ротмистр.

— Остановите меня? — не оборачиваясь, на ходу спросил Трубецкой. — Возьмите саблю, зарубите…

— Ну что вы, в самом деле… Он ведь ранен и безоружен. Мы уже победили, зачем же брать грех на душу? Он, может, и сам помрет… Точно помрет, я вам говорю…

— Помрет, — кивнул Трубецкой. — Тут вы совершенно правы…

Князь переступил через Збышка — волосы у того на голове уже погасли, только пахло паленым. Настолько сильно пахло, что перебивало даже запах сгоревшего пороха. Кровь, впитавшись в песок, превратилась в черное пятно.

— Господин поручик! — крикнул ротмистр. — Я приказываю вам, в конце концов… как старший по званию… и просто старший…

— А я вам не подчиняюсь, Алексей Платонович, — отрезал Трубецкой и поднялся по ступенькам на крыльцо. Три ступени, средняя прогнулась, просев. Дверь была открыта. — Вы хоть пистолет у него забрали? — спросил Трубецкой, остановившись на несколько секунд у порога.

— Да. У него было два и у сержанта его два… — В голосе ротмистра теперь была безнадежность и усталость. — И саблю сержантскую забрал, и нож из-за голенища… Так и вряд ли капитан драться сможет — сильно вы его оглоушили…

Капитан и вправду был слаб. Услышав шаги Трубецкого — да и разговор его с гусаром тоже наверняка слышал, — Люмьер не сделал даже попытки защищаться. Он и встать не попытался, только сел, прижался спиной к стене и скрестил руки на груди.

Даже в красноватом свете факела было видно, как он был бледен. Шея залита черной кровью, кровь на руках, на лице.

— Пришли закончить… — Капитан произнес эти слова не как вопрос, скорее, как утверждение. — Благородный человек…

Трубецкой подвинул ногой табурет и сел напротив Люмьера. Положил саблю на колени, огляделся, понял, что пристроить факел никуда не получится, поэтому просто переложил его в правую руку — раненая левая начинала болеть.

— Давайте не будем говорить о благородстве, — сказал Трубецкой. — Как это вы недавно сказали: тут мир жутких сказок и кровавых легенд? Здесь нет законов и благородство здесь неуместно? Я с вами полностью согласен, капитан. Значит, и вам нечего ожидать от меня рыцарских поступков… Вы бы сами… вы бы меня в подобной ситуации отпустили?

Люмьер пренебрежительно усмехнулся.

— Тогда почему?..

— Но ведь попробовать стоило… — сказал француз. — Вокруг столько дурачья, искренне верующих в честь, благородство и совесть… В их парадное романтичное воплощение…

— А на самом деле?

— На самом деле… на самом деле я полагаю, что цель оправдывает средства, как бы странно ни звучал принцип иезуитов в устах императорского офицера. Моя армия… моя страна должна победить — значит, все, что я делаю, приближая эту победу, правильно. Честно и благородно. Все остальное — суета и блажь.

— Но мое честное слово для вас было некоей гарантией?

— Конечно. Это ваше понимание чести — слабость, почему же мне ею не воспользоваться? В бою, когда от этого зависит ваша жизнь, вы же не станете решать, какой удар честный, а какой — подлый? Вы выберете наиболее эффективный из доступных, так ведь?

— Так, — не задумываясь ответил Трубецкой.

Тут капитан прав — кругом прав. Сколько они с Дедом обсуждали эти вопросы, сколько прикидывали — нужно ли подчиняться этическим законам и правилам чести девятнадцатого века?

Тогда Трубецкой ответил, что, с другой стороны, его способность подняться над предрассудками того времени будет скорее полезна, чем вредна. В конце концов, Наполеон, наплевав на традиции, заставил весь мир признать себя императором — равным среди равных. И даже первым среди равных. Так какого черта стесняться? Они тогда так и не пришли к единому мнению, но вот сейчас французский капитан — плоть от плоти этого времени — говорит именно то, что говорил в том споре Трубецкой.

— Вот поэтому… — Француз снова усмехнулся, на этот раз печально. — Я надеялся, что ваш приятель… этот простой до убогости гусар… увезет вас отсюда, и я смогу остаться в живых…

— Сволочь ты, капитан, — прозвучало от двери.

— Конечно. Сволочи проще уцелеть. А жизнь разве учит нас другому?

Ротмистр выругался и сплюнул прямо на пол. Он пришел следом за Трубецким, чтобы все-таки удержать того от бесчестного поступка, а теперь вот…

— Алексей Платонович, может, вы теперь сами закончите наше маленькое дельце? — поинтересовался Трубецкой. — Все встало на свои места, раненый и безоружный оказался мерзавцем… Так, может, вы…

— Мерзавцем оказался он, а не я! — отрезал Чуев. — И его подлость будет на его совести, а моя…

— И как вы только кивер носите… — пробормотал Трубецкой.

— А что не так с моим кивером?

— Нимб не мешает?

— Представьте себе — нет! — отчеканил ротмистр. — Да и в конце-то концов — чего ж ты его сразу не убил? Надо было в бою довести дело до конца, а сейчас… Сейчас уже негоже добивать…

Невольник чести, всплыло у Трубецкого в голове. Он просто не представляет себе, как можно поступить подло… Нет, не так, он как раз представляет. Прекрасно понимает, какие выгоды может вовремя содеянная подлость принести человеку небрезгливому, да, наверняка сталкивался в своей жизни и с подлецами, и с мерзавцами, но именно потому, что видел все это в жизни, прекрасно понимает, насколько это удобно — гибкая честь и непереборчивая совесть, — именно поэтому подобные поступки для Чуева немыслимы. Невозможны, будто полеты человека по воздуху…

А человек летать может, пробормотал беззвучно Трубецкой.

В доме было тяжело дышать — копоть факела плюс дым от сгоревшего пороха, запах свежепролитой крови и дерьма из распоротого живота мальчишки… И необходимость принять решение.

Странно устроена жизнь, между прочим.

В комнате три живых человека, один из них должен умереть… Капитан и ротмистр… два капитана, если вдуматься… уверены, что умереть должен француз. И оба точно знают, что именно князь Трубецкой отправит беднягу на тот свет, в ад или рай, тут уж как капитан заслужил… Оба понимают, что убийство неизбежно, и оба страстно желают, чтобы оно не произошло, а убийца… Тот самый подпоручик Семеновского полка князь Трубецкой-первый сейчас ломает голову, пытается выбрать — кто именно из двоих капитанов сейчас должен умереть.

Ротмистр — не союзник. Нет, сейчас, когда нужно выбраться к своим, на Чуева можно положиться и лучшего попутчика, пожалуй, не найти… Но ведь это ненадолго. К тому же придется постоянно тратить время и силы на то, чтобы убедить его… преодолеть его сопротивление, его понятия о чести и подлости… И это скоро начнет мешать. И точно не приблизит к выполнению миссии князя Трубецкого… Будет мешать, и с каждым часом все больше и больше. И выходит, что помеху следует устранить как можно быстрее…

— Хотите жить, капитан? — спросил Трубецкой.

— Да, — мгновенно, без колебания ответил Люмьер. — Что для этого нужно сделать?

Вот так вот, господа. Мое отечество должно победить? Конечно, но если вопрос стоит так — будешь ли ты жить или умрешь на этой мызе, то судьба отечества, похоже, отходит с первой позиции приоритетов. Собственная шкура куда дороже. И можно торговаться. Даже нужно торговаться. И сама собой просится логическая схема: смерть здесь и сейчас не пойдет на пользу империи, а вот жизнь, выторгованная пусть и с потерями для чести, — это очень хорошо. Это позволит затем искупить вину, отдать все силы для торжества Франции… И жизнь спасти любой ценой теперь не подлость, офицера недостойная, а чуть ли не подвиг во славу и на благо…

Трубецкому показалось, что именно это он прочитал на бледном лице француза… или придумал все это за него. Важно не это, важно то, что капитан на самом деле хочет жить. Жить-жить-жить-жить…

— Мне нужны деньги, господин капитан, — сказал Трубецкой, с трудом подавив желание оглянуться на ротмистра, который, услышав эти слова, издал странный сдавленный звук, будто задохнулся от неожиданности. — У вас же есть с собой деньги, капитан? Вы же не просто так сюда приехали, вы даже с агентурой работаете… лазутчиков своих принимаете.

«С агентурой работаете, — мысленно передразнил себя Трубецкой, — нужно следить за своей речью, князь, а то так можно доболтаться и до резидентов с контрразведкой». Зачем удивлять окружающих странной лексикой? И ведь, черт побери, можно ляпнуть что-то совсем несвоевременное. Скажем, слово «стушевался» придумал господин Достоевский, а сказать сейчас — либо не поймут, либо…

— Деньги, господин капитан. Чтобы облегчить вам выбор, замечу, что инструменты, которые для нас готовили поляки, все еще раскалены… Не уверен, что по части пыток я могу составить конкуренцию покойному Збышеку, но полагаю, что сунуть раскаленную добела железку в ухо… или еще какое отверстие в вашем теле я смогу. Глаза опять-таки… Неприятное это зрелище, когда разогретый металл приближается к вашему собственному зрачку… все ближе и ближе… Вы скажете, капитан, где спрятали деньги для шпионов. После часа пыток — обязательно скажете. Тогда зачем доводить дело до пыток вообще? — Трубецкой резко опустил факел к лицу Люмьера, остановил его перед самым носом, даже чуть опалив его, Чуев сзади что-то протестующее крикнул, но рука подпоручика не дрогнула. — Итак… Деньги.

— Возле печки, под тряпкой… — сказал француз.

По щекам его крупными каплями стекал пот. В зрачках полыхало пламя.

— Ротмистр, сделайте одолжение, посмотрите. — Трубецкой не отодвинул факел, намекая, что врать французу не стоит. И лицо свое от огня капитан убрать не сможет — уже уперся затылком в стену. — Пожалейте пленного, Алексей Платонович… Ему очень страшно. Правда, месье Люмьер?

Француз выругался сквозь зубы. Ему бы сейчас хоть один шанс добраться до горла проклятого русского. Только один шанс… Хотя нет, не станет он рисковать. Пока есть хоть один шанс выжить, есть шанс, что, получив деньги, русский князь сохранит ему жизнь, капитан рисковать не станет. Затаит злобу, пообещает себе, что отомстит, но не станет бросаться в бой.

— Здесь, — сказал глухо ротмистр. — Золото и ассигнации. Много.

— Пусть все это побудет пока у вас, господин ротмистр, — сказал Трубецкой. — А мы продолжим.

— Но вы же обещали… — начал француз и осекся, говорить сейчас об обещаниях не стоило.

— Та-ак… — протянул Трубецкой. Можно было убрать факел от лица Люмьера, продемонстрировать, так сказать, прогресс в переговорах и свою добрую волю, но лучше удерживать капитана в подвешенном состоянии. Он начал говорить — дать ему возможность продолжить, не уменьшая давления на психику. — Теперь мне нужно от вас слово. Вы меня понимаете? Понимаете, что я имею в виду? Пароль. Пропуск для проезда.

Француз дернул щекой — у него сейчас сильнейший соблазн соврать. Дать ложный пароль и позволить русским подохнуть в скоротечной схватке с первым же жандармским разъездом. Быть зарубленными или проколотыми штыками… или застреленными — какой шикарный и соблазнительный набор вариантов… Ну как тут выбрать…

— Не стоит делать глупостей, — сказал Трубецкой, не отрывая взгляда от лица капитана. — Я, может, и поверю вашей лжи, но вы поедете с нами, имейте в виду. О свободе… немедленной свободе речь ведь не шла… Я не обещал, что отпущу вас, вон, у меня за спиной ротмистр Чуев, он и сам не врет и мне не даст соврать в вопросах чести. Не было обещания свободы, было только обещание жизни… Итак, мне нужно слово…

— Аустерлиц, — прошептал капитан.

— Громче, я не расслышал! — потребовал Трубецкой.

— Аустерлиц! Черт бы вас побрал! — выкрикнул Люмьер. — Аустерлиц! Что вам еще нужно? Что?

— Все, — пожал плечами Трубецкой, убирая факел. — Больше ничего мне от вас не нужно. Вы будете жить. В смысле — я не стану вас убивать. Я даже забирать вас с собой не буду… честное слово… Княжеское слово чести.

Француз закрыл глаза. Кажется, он плачет… Ничего, есть моменты, когда плакать не стыдно.

— Ротмистр, ступайте к повозке и зарядите оружие, — сказал Трубецкой таким тоном, будто имел право приказывать. И ротмистр вышел, не возразив, то ли признавая это право за князем, то ли не желая спорить с неприятным человеком. — Я скоро выйду следом.

Трубецкой переложил факел в левую руку, в правую взял эфес сабли.

— Что теперь? — спросил капитан, не открывая глаз. — Я еще что-то должен сказать? Поблагодарить вас?

— Нет, что вы. Все закончено, все обещания даны… Кстати, мы ведь с вами не будем рассказывать о произошедшем здесь? Ваши бумаги с записями я, пожалуй, сожгу, то, что вам рассказывал ротмистр, особой тайной не является, а вот вы… вы разболтали мне многое в обмен на жизнь…

— Пароль?

— Ну почему же… — Трубецкой усмехнулся, надеясь, что усмешка получится многозначительной и мерзкой. — Вы мне рассказали много чего… Например…

Трубецкой кратко изложил диспозицию французских войск, перечислил, кто и куда сейчас движется, упомянул вскользь о ближайших планах Наполеона, у Трубецкого была хорошая память, а Дед старательно вколачивал в него эту информацию, требовал, чтобы все, плоть до мелочей, закрепилось в памяти Трубецкого. Это пригодится, говорил Старик. Это и пригодилось.

Выражение лица француза изменилось — от высокомерия к отчаянию через изумление.

— Откуда… Откуда вы это знаете? Даже я…

— Даже вы этого не знаете? — засмеялся Трубецкой. — Но это знаю я. В штабе… в свите вашего императора слишком много людей, которые видят в войне возможность обогатиться. Немного денег — и со мной делятся информацией. Более того, я имею возможность сравнивать, определяя, не врут ли мне французские генералы…

Капитан скрипнул зубами и снова закрыл глаза.

— Так мы не будем никому рассказывать о том, что произошло здесь?

— Не будем… — сказал француз.

— Тогда так… — Трубецкой вздохнул.

Вот сейчас придется делать выбор. Один из вариантов… нет, не будущего человечества, а всего лишь ближайшего будущего самого Трубецкого. Он выберет себе роль… одну из тех, которые готовились… будут готовиться через двести с лишним лет Дедом и всеми этими старцами и специалистами, там, в будущем…

Снаружи раздался свист — ротмистр готов ехать, а заходить в дом не желает. И бог с ним.

— Значит, мы будем придерживаться версии, по которой вы и ваши польские друзья попали в засаду, были настигнуты разведкой гусар, в жаркой схватке погибли все гусары, кроме ротмистра Чуева, меня и вас. Вы сражались героически, и если бы не ушиб головы и рана на лице…

— Какая рана? — вырвалось у француза.

— А вот эта… — Трубецкой резко провернул кисть правой руки, сабля прочертила блестящую дугу и рассекла щеку Люмьеру, от правого глаза к подбородку.

Француз вскрикнул, зажимая рану. Не заорал от боли и страха, а именно вскрикнул, скорее от неожиданности, чем от боли.

— Покажите, — потребовал Трубецкой.

Капитан убрал руки от лица — кровавая полоса пересекала правую бровь и тянулась к подбородку, чудом не зацепив глаз. Даже веко, кажется, было оцарапано.

Черт, подумал Трубецкой, нужно все-таки приноровиться к этому захваченному телу, хотел ведь всего-то оставить царапину, но рука двигалась не так, как ему хотелось. Ничего, шрамы украшают французских капитанов. И будет что показать в штабе в довесок к рассказу.

Чуев снова свистнул. Либо торопится, либо боится, что подпоручик не сдержится и все-таки убьет пленного.

— Ладно, — сказал Трубецкой, вставая с табурета. — Мне пора. Заметьте, свое слово я сдержал. А своим приятелям скажете, что вам удалось сбежать. И еще скажете, что здесь, в этой стране, всех вас ожидает только смерть. Треть из вас погибнет по дороге к Москве, остальные… в общем, ничего хорошего вас здесь не ждет. Даже когда вы возьмете Москву…

Француз вскинул голову удивленно. Рану он снова придержал рукой, и кровь стекала между его пальцев.

— Да-да, вы возьмете Москву, Мюрат войдет в нее второго сентября… Но победы вы там не найдете. После этого вас будет преследовать смерть. Менее десятой части Великой Армии выберутся из России. Можете считать меня безумцем, можете рассказывать это кому угодно — вам все равно не поверят. Нет, в то, что вы встретили русского князя, который бредил и совершал поступки странные и отвратительные… в это поверят. И что еще он… я буду делать с вами… с вашими солдатами и офицерами… Имейте в виду, капитан, в том, что я… что князь Трубецкой объявляет вашему императору и всей Франции личную войну, — есть большая ваша заслуга. Когда вы услышите обо мне — помните, это вы рассказали мне о пространстве вне сказок и легенд. Мир наполнен чудовищами? Так я одно из них. Я буду убивать — жестоко и беспощадно. Так, что у ваших солдат и офицеров застынет кровь от ужаса, так, что испанская гверилья будет вспоминаться вами всеми как милые фантазии о загородных прогулках… пикниках в Фонтенбло… Помните об этом, капитан… не забывайте о своей вине. Да и… Вторгшаяся в чужие земли армия теряет право на гуманное к ней отношение. На солдат, грабящих и убивающих чужой народ, не может распространяться гуманизм и человеколюбие. Только смерть. Муки, страх и смерть…

Трубецкой оглянулся, поднес к бумагам, валявшимся на полу, огонь факела, подождал, когда они загорятся, и бросил факел в кучу тряпья, валявшегося в углу. Тряпки вспыхнули.

Капитан встал, опираясь на стену.

— Не бойтесь, я вас не убью, — сказал Трубецкой.

— Тогда позвольте и мне пообещать вам… — произнес капитан дрожащим от ярости голосом. — Я даю вам слово, что сделаю все, чтобы вы… чтобы настигнуть вас и уничтожить. Заставить страдать так, как…

— Как вы? — осведомился Трубецкой.

— Как никто не страдал! — выкрикнул Люмьер. — Мы еще встретимся!

— Мы обязательно встретимся… — подхватил Трубецкой. — Но вы цитату не оцените. И черт с вами. И если мы еще раз встретимся, то, боюсь, вы эту встречу не переживете.

Трубецкой вышел из дома, быстро прошел через двор к конюшне, ударом ноги швырнул горящие дрова из костра на солому, минуту смотрел на то, как огонь быстро охватывает внутренность строения. Потом вышел во двор — ротмистр уже вывел повозку за ворота, пять оседланных коней были привязаны к телеге сзади.

— Закончили здесь свои дела? — спросил ротмистр со злостью. Он все еще не верил, что Трубецкой оставил капитана в живых. — Мы можем ехать?

— Да, поехали! — воскликнул Трубецкой, вскакивая в телегу. Раны на руке напомнили о себе, но как-то неуверенно — лишь слегка куснули.

Оглянулся — из дома на крыльцо вышел капитан Люмьер. Ротмистр увидел француза и облегченно вздохнул.

— Я дал слово! — громко сказал капитан.

Пламя выбило окно в доме и вырвалось наружу, взметнув в темноту сноп огненных искр. Капитан превратился в черный силуэт на фоне оранжевой завесы в прямоугольнике двери.

— Поехали, ротмистр. — Трубецкой смотрел, не отрываясь, на француза, пока повозка не скрылась в лесу и деревья не заслонили собой горящую мызу. Через несколько минут ротмистр, не глядя, сунул Трубецкому поводья, а сам, спрыгнув с повозки, пошел вперед, ведя упряжку за собой.

Было темно, даже лошадей Трубецкой почти не видел, ни тех, что шли за телегой, ни тех, что были в нее запряжены, — шевеление чего-то темного во мраке и фырканье время от времени. Колеса иногда стучали о корни деревьев, какая-то птица пискнула рядом, когда Трубецкой зацепил плечом ветку.

Пахло хвоей, тянуло затхлой сыростью, по-видимому, где-то рядом было болото.

Темнота была осязаемой, заполняла мир, не сразу подавалась перед лицом, а уступала нехотя, пытаясь задержать, не пустить, обессилить и победить.

— Ротмистр… Алексей Платонович… — позвал Трубецкой.

— Что? Если вы о деньгах, то они лежат сзади, возле мешков с припасами. Я ничего оттуда не взял, если это вас волнует…

— Вы пытаетесь меня оскорбить? Хотите вызвать на дуэль?

— Если бы я хотел вызвать вас на дуэль, то просто ударил бы вас… по лицу. Да. А так… Мне просто неприятно с вами общаться. Никогда не думал, что русский офицер… дворянин… что вы…

Ротмистр что-то пробормотал, по-видимому, ругаясь вполголоса. Ему сейчас плохо.

— Скажите, я похож на безумца? — спросил Трубецкой.

— Похож? Да вы и есть самый настоящий безумец, Сергей Петрович, — с каким-то даже облегчением в голосе произнес ротмистр, словно вдруг нашел объяснение и даже оправдание странному, необъяснимому поведению князя. — Безумец! Вас лечить нужно…

— Не стоит, — засмеялся Трубецкой. — Я уж как-то так, без ума. Полагаете, если я попрошусь в отставку по болезни… или хотя бы в отпуск…

— Во время войны? В отпуск? Хотя, если бы сие зависело от меня, я бы вас отпустил. Ущерба для чести русской армии будет меньше. Что теперь француз будет думать о нас, Сергей Петрович? У меня в полку со стыда сгорят, если…

— А вы не говорите им, господин ротмистр. Зачем вам рассказывать про то, как вы врагу военные сведенья передавали…

— Так я… чтобы спастись… бежать… Да и ерунду всякую…

— Это вы в полку расскажете. И потом, при случае, мне поведаете, что вам на это скажут изюмские гусары в красных доломанах…

— Зачем вы так, князь? — после продолжительной паузы спросил ротмистр с обидой в голосе.

— Ну… Для того, скажем, чтобы рассказ ваш не отличался от рассказа французского капитана. На всякий случай, а то вдруг кто-то да и сравнит. Вы не попали глупо в ловушку, погубив своих гусар, а столкнулись с отрядом месье Люмьера и даже спасли меня из плена, в котором меня подвергли пыткам, кои я, будучи не совсем здоров, перенес с большим ущербом для ясности своего ума… После был охвачен такой яростью против французов и их союзников, что стал вести себя не совсем подобающим образом…

Ротмистр не ответил.

— Алексей Платонович… Ну как знаете… А я подремлю пока… — Трубецкой громко зевнул, потом зашуршал сеном, устилавшим дно телеги, словно устраиваясь поудобнее. — Устал я…

Трубецкой мягко, стараясь двигаться бесшумно, спрыгнул на землю, прихватив нож. Шагнул в сторону, пропуская лошадей. Замер, вслушиваясь в темноту.

Капитан мог увязаться следом. Шансов мало, но тем не менее рисковать не стоит. Лучше лишний раз перепровериться.

Темнота. Небо было закрыто тучами, деревья смыкались над головой, делая мрак совершенно непроницаемым. Достаточно лишь на минуту расслабиться, и направление теряется. Перестаешь понимать, в каком направлении ты только что двигался, исчезает право и лево, остается только верх и низ, да и то… нет в этом особой уверенности.

Трубецкой осторожно пошарил рукой в темноте, нащупал ветку, легко потянул ее и, следуя ее сопротивлению, подошел к дереву.

Тишина.

Стук колес телеги и фырканье лошадей стихли, стерлись, растаяли. Шум ветра в вершинах деревьев не воспринимался как звук, был, скорее, его противоположностью, чем-то комкающим и сминающим все остальные звуки вокруг. Несколько ударов сердца, и шум этот перестает восприниматься, превращается в тишину. В глубокую и беспощадную. В безмолвие.

Француз должен быть безумцем, чтобы идти следом за русскими — без оружия, с разбитым в кровь затылком, с раной на лице, но… Но он мог пойти. И объявиться в самый неподходящий момент, крикнуть, позвать на помощь… уличить во лжи, когда Трубецкой попытается воспользоваться паролем.

Капитан был в ярости, в том состоянии, когда человек может совершить самые неожиданные и необъяснимые поступки. И тогда придется капитана убить, а он… он нужен живым. Необходимо, чтобы он добрался до своего штаба, рассказал о предателях… возможных предателях… И чтобы обязательно рассказал о князе Трубецком. О безумном князе Трубецком, объявившем войну императору Наполеону и всей Франции.

Поначалу на это не обратят внимания, может быть, даже посмеются над впечатлительным капитаном, и тот станет объектом насмешек… на некоторое время. А потом…

Француз все-таки пошел следом.

Не потерялся, не сбился с пути в кромешной темноте, шел почти бесшумно, шагом опытного охотника. Дышал, правда, тяжело, наверняка болит голова… и кружится. Но капитан все равно двинулся в погоню. Такое упрямство можно только уважать.

Трубецкой прислонился спиной к дереву и ждал, пока капитан приблизился, прошел мимо и стал удаляться.

— Капитан… — тихо позвал Трубецкой. — Куда вы, капитан?

— Дерьмо, — сказал Люмьер, останавливаясь.

Он сейчас пытается понять, откуда донеслись слова, пытается сообразить — можно ли дотянуться до проклятого русского? Чем он может быть вооружен? Сабли и кинжалы ротмистр собрал, значит — что-то из сельхозинвентаря. Топор или вилы. Лопата? Вряд ли, время железных лопат еще не наступило… не на небогатой мызе, во всяком случае. И вилы, скорее всего, тут — лишь вырубленная в лесу рогатина. Еще может быть коса… или серп… Угадать все равно не получится, нужно быть готовым к любому удару — колющему или рубящему.

— Я же оставил вам жизнь, капитан, — громко прошептал Трубецкой, прикрывая ладонью рот. — А вы вот так…

— Где ты? — громким, срывающимся голосом спросил француз.

— У вас за спиной, — сказал Трубецкой. — Или прямо перед лицом…

— Проклятье! — воскликнул Люмьер. — Я…

Он, похоже, взмахнул своим оружием, затрещали ветки куста. Все-таки палка, оценил Трубецкой. Вилы. Или просто вырванная из забора слега… или как тут это называют…

— Эй! — крикнул шепотом Трубецкой, дернул за ветку над головой и шагнул в сторону.

Француз бросился вперед, на звук. Трубецкой почувствовал, как что-то прошуршало мимо него… на расстоянии вытянутой руки пролетело.

Браво, подумал Трубецкой, делая еще один шаг в сторону, стараясь ступать мягко, чтобы не шуметь. Почти достал меня, господин капитан. Еще раз?

— Эге-гей!

И уход в сторону нырком, пригнувшись, пропуская удар над головой.

Снова мимо, господин капитан. А ведь каждый удар может оказаться последним, в такой темноте, промахнувшись, можно легко пропустить ответный выпад. Злость — плохая подмога в такой схватке, этому Трубецкого в свое время научили крепко.

Ты стоишь с завязанными глазами, а твой противник наносит удары — не смертельные, естественно, но очень болезненные. И ты прекрасно знаешь, что щадить он тебя не будет, что это пока он хлещет тебя по лицу или наносит удары по рукам и плечам. А через минуту он ударит в пах… или в солнечное сплетение… или в горло… и ты рухнешь, захрипев… схватившись за место удара… и подставишься под новый удар, теперь уже ногой… по почкам… в печень… И если ты проиграешь в этой схватке, тебя, дав лишь перевести дыхание, поставят в новую… и в новую… и в новую… пока ты не научишься слышать движения противника, предугадывать их… или сломаешься и попросишь, чтобы это прекратили… поймешь, что тебе не суждено переступить этот рубеж…

Француза явно не готовили к таким схваткам. Он слишком сильно шумит, даже если пытается быть бесшумным. Он громко дышит. Он скрипит зубами. Он ругается… беззвучно, как ему кажется… А еще ему кажется, что он понял, где находится его противник. Там зашелестели листья. Да, точно. Нужно только ударить. Один раз, точно. Вот он, даже вроде бы силуэт проступил в темноте — черное на черном. Один удар, выпад…

Не-ет!..

Рывок обезоруживает капитана, вилы — деревянные двузубые вилы — вылетают из рук, и темнота наносит ответный удар — в лицо. И еще один удар — в солнечное сплетение. И в пах. Темнота держит, не отпускает, схватив за грудки. И наносит удары. А потом с силой бросает на землю, выбивая из легких остатки воздуха.

И холодный металл прижимается к горлу. И ненавистный голос у самого уха:

— Не стоило за мной идти, капитан! Я ведь не человек… Я ужас, летящий на крыльях ночи…

Проклятый русский произнес это с драматическими интонациями, но потом почему-то засмеялся.

— Я могу распороть вам брюхо, господин капитан, — сказал Трубецкой. — И оставить здесь подыхать. Это гарантированно два или три часа агонии. А если у вас крепкое здоровье и вам не повезет, то и больше. Вы даже позвать на помощь не сможете, боль будет такой, что вы просто не сможете выдавить из себя ни звука, будете только сипеть… и чувствовать, как из вас вытекает жизнь, кровь, моча и жидкое дерьмо…

Француз дернулся.

— Не надейтесь, я не ошибусь и не перережу вам горло. Только брюхо.

Капитан Люмьер замер.

— Вот так лучше, значительно лучше. Встречи со мной не принесут вам счастья, капитан, поверьте. Я оставлю вам жизнь только потому, что вы должны передать Бонапарту мое объявление войны. И предупредить Великую Армию, что князь Трубецкой начал на нее охоту. Здесь, под Смоленском, под Москвой… в Париже — везде. Меня зовут Сергей Петрович Трубецкой. Запомните это. И предупредите остальных.

Люмьер молчал.

— И чтобы вы больше не могли делать глупости, — сказал Трубецкой, — я вынужден вас вырубить…

— Что? — не понял капитан.

Как это — вырубить? О чем это говорит русский?

Удар по шее — тело француза обмякло.

— Извини, капитан, за анахронизм, — сказал Трубецкой, поднимаясь на ноги. — Какое такое «вырубить». Обездвижить, наверное, будет правильным. Я вынужден тебя обездвижить.

Трубецкой схватил капитана за одежду и оттащил его в сторону, с дороги, чтобы кто-нибудь случайно на него не наехал.

Вот так, сказал Трубецкой. Вот это уже намного лучше — тело слушается. Ведет себя правильно, выполняя команды. Теперь бы немного тренировок, наладить рефлексы, «набить» руки, поставить удары… Общая физическая подготовка князя ниже, конечно, чем имел Трубецкой в своем времени… в своем теле, но князь и не слабак. Фехтовал, по-видимому, частенько ездил верхом. Да и плац-парады, помимо всего прочего, прекрасное средство тренировки ног, спины и дыхания.

Трубецкой огляделся по сторонам. Одинаково темно везде, но он знал, чувствовал, что ротмистр с повозкой находится вот там, не слишком далеко он успел уйти за время схватки с упрямым капитаном. И догнать его будет нетрудно, Трубецкой чувствовал свое новое тело, ощущал его своим, и это было хорошо. Это вселяло надежду.

У него было много вариантов поведения в девятнадцатом веке. Больше двух десятков. Некоторые казались предпочтительными, наименее безопасными, некоторые — виделись рискованными до полной безнадежности. И даже у тех, кто отправлял его в прошлое, не было единого мнения по поводу сценария, который нужно было выбрать. Они спорили до самого последнего дня, приводили аргументы и контраргументы, высмеивали друг друга и приводили неотразимые аргументы.

Дед не вмешивался. Все время был рядом с ним, но большей частью молчал. И только уже перед самым началом процесса отправки отвел Трубецкого в сторону и сказал тихо, чтобы никто больше не слышал:

Вариант «Имя» был среди наиболее авантюрных. Его оговаривали, но так, мимоходом. Слишком он казался рискованным. Слишком ненадежным. И таил в себе слишком непредсказуемые последствия. И вероятность погибнуть, работая по этому плану, составляла процентов семьдесят.

Так казалось… так будет казаться через двести лет. А здесь, сейчас…

Он принял решение. И теперь остается только его выполнять — через кровь, смерти, обманы и подлости.

Кто сказал, что этот набор не способен послужить хорошему делу?

Через несколько минут Трубецкой догнал телегу и незаметно на нее вскочил. Через два часа начало светать, через три — совсем рассвело и они увидели с десяток французов, расположившихся на ночлег, как положено в начале успешного завоевательного похода, без охраны. Бояться нечего: русские бегут, местное население — приветствует освободителей. Оно, местное население, еще не почувствовало железную хватку вечно голодной Великой Армии. Поэтому — бояться нечего. Бояться…

Трубецкой убил пятерых, прежде чем остальные начали просыпаться. Убил ножом, перерезая глотки и придерживая тела умирающих, чтобы те не бились, не подняли тревогу раньше времени. Четвертым… четвертой оказалась молодая женщина, лежавшая рядом с бородатым сапером. Трубецкой замешкался лишь на мгновение, зажал женщине рот и убил.

Проснувшихся они с Чуевым убили вместе. Всех, кроме одного. Ему Трубецкой подсек саблей ноги, перерезав сухожилия под коленками. Позволил ротмистру перевязать французу раны, а потом что-то тихо сказал по-французски, гусар не разобрал, что именно.

Потом, когда через несколько часов очередная колонна Великой Армии — это были неаполитанцы в белых с зеленым мундирах — наткнулась на раненого, он, срываясь на крик, рассказал о происшедшем. И сообщил то, ради чего, собственно, ему была оставлена жизнь. На вопрос, кто это сделал, бедняга выкрикнул труднопроизносимое русское имя.

Трубецкой. Князь Трубецкой.