Книга: Дуэль нейрохирургов. Как открывали тайны мозга и почему смерть одного короля смогла перевернуть науку
Назад: Часть IV Убеждения и заблуждения
Дальше: Глава 9 Фокусы разума
Глава 8
Священная болезнь
В этой главе мы переместимся из физической сферы в психическую. Здравый смысл подсказывает, что существует четкое различие между физическим и психическим, но такие болезни, как эпилепсия, показывают нам, насколько размытой бывает эта граница.
Нейрохирург Уайлдер Пенфилд целыми днями ждал письма с новостями о своей сестре, а когда получил его, то почувствовал себя глупцом. В телеграмме, полученной за несколько дней до письма, было сказано очень мало: только то, что его сестра Рут болеет, и они с матерью собираются приехать на поезде из Лос-Анджелеса в Монреаль, чтобы обратиться к нему за профессиональной консультацией. В письме, которое пришло 1 декабря 1928 года, находилось более подробное объяснение. Там говорилось, что Рут, которой тогда было 43 года, в последние десять лет все чаще страдала от припадков. Один припадок продолжался два дня, а другой сопровождался мощными судорогами, и понадобилась срочная реанимация, чтобы вернуть ее к жизни. Теперь припадки были почти ежедневными и грозили ей смертью без дальнейшего лечения.
Когда Пенфилд прочитал это, то мысленно вернулся к жуткому инциденту из своего детства в Висконсине. Он, четырнадцатилетний подросток, подслушивал у двери спальни Рут, а она, двадцатилетняя девушка, неподвижно лежала в постели с судорожно дергающейся шеей и головой. Тогда он не мог поставить диагноз, но к 1928 году стал мировым экспертом в области эпилепсии.
Но до того, как Пенфилд получил письмо, он так и не смог сложить фрагменты в одно целое и не понимал, что все «головные боли» и «нервные срывы», пережитые Рут за эти годы, были эпилептическими припадками. «Как я мог упустить это из виду?» В их строгой пресвитерианской семье никогда не обсуждали болезни, а последние десять лет он был слишком занят, чтобы подробно интересоваться здоровьем Рут. Теперь ему предстояло встретиться с ее болезнью лицом к лицу: она должна была прибыть в Монреаль через несколько часов.
Как хирург, Пенфилд предпочитал нетрадиционные методы. Он отличался своей готовностью резать мозг и удалять целые пригоршни тканей, чтобы не осталось ни одной пораженной клетки. «Отсутствие мозга лучше, чем плохой мозг», – однажды сказал он. Тем не менее он относился к человеческому мозгу с благоговейным уважением. Он верил, что глубоко внутри мозга скрыт центр человеческого осознания, источник нашего внутреннего «я» и (он не боялся говорить об этом) нашей души.
Желание Пенфилда увидеть внутреннюю сущность человека подтолкнуло его к нейрохирургии. В Принстонском университете он был воплощением здорового американского студента – президентом курса, футбольным полузащитником, здоровяком, выраставшим из рубашек из-за слишком толстой шеи.
Он водил дружбу с бывшим воспитанником Принстона, президентом Вудро Вильсоном, и богатые выпускники чествовали Пенфилда и его команду в отеле «Уолдорф-Астория». Но после футбольных успехов по субботам Пенфилд посещал воскресную школу и подумывал о том, чтобы принять сан, но потом решил, что это будет недостаточно мужественный поступок.
Медицина первоначально не нравилась ему, в основном из-за воспоминаний об отце, который был терапевтом и неисправимым волокитой, в конце концов бросившим семью ради вольной жизни на природе. Но один друг, интересовавшийся медициной, убедил Пенфилда помочь ему обманом проникнуть в операционную нью-йоркской больницы. Прикинувшись ординатором, Пенфилд четыре раза наблюдал за операциями и увлекся хирургией. Он даже стал бриться опасной бритвой под прямым углом в стиле Суини Тодда, чтобы научиться ровно держать руку. Поэтому после того, как он получил премиальную стипендию Родса в 1914 году, решил изучать физиологию в Оксфорде и готовиться к поступлению в медицинскую школу.
В Оксфорде он встречался главным образом с другими американцами (включая угрюмого неизвестного поэта Т. С. Элиота), так как британские юноши дрожали от холода в грязных траншеях или гибли в небе над Францией. Дети англичан дразнили Пенфилда и называли его «уклонистом», поэтому во время каникул он работал добровольцем в госпиталях во Франции и снова обманом проникал в лечебные центры. (Когда он в первый раз применил хлороформ, ему пришлось оглушить человека для срочной операции.)
Когда Пенфилд переправлялся через Ла-Манш во время весенних каникул в 1916 году, немецкая торпеда взорвалась прямо под палубой, где он стоял, подбросив его в воздух на шесть метров. Он приземлился контуженый и с изувеченным правым коленом и едва успел отползти на корму, когда судно ушло носом в воду. Спасатели подобрали его среди обломков, и он попал в госпиталь в таком тяжелом состоянии, что в газете города, где он родился, был опубликован его некролог.
Во время выздоровления Пенфилд решил, что Бог, должно быть, пощадил его ради какой-то высшей цели. За следующие десять лет он пришел к выводу, что эта цель заключается в решении глобальной проблемы отношений между разумом и телом: каким образом материальный мозг создает нематериальный разум.
Этот вопрос впервые заинтриговал его в исследовательских лабораториях Оксфорда, где ученые удаляли верхние отделы мозга у кошек. Эти кошки ели, спали и нормально двигались, но превращались в зомби: любая игривость или проявления индивидуальности исчезали. Наблюдая за ними, Пенфилд задавался вопросом, где находится центр высших способностей человека.
Для молодого хирурга решение проблемы отношений между разумом и телом, которая оказалась не по зубам таким светилам, как Декарт, Аристотель и Кахаль, не было проявлением гордыни – во всяком случае, не только гордыни. Новые методы нейрохирургии наконец позволили ученым работать непосредственно с живым мозгом: стимулировать его, пальпировать и зондировать электрическими импульсами. Эта перспектива завораживала Пенфилда, и он потратил следующие несколько десятилетий в попытках обнаружить «духа в машине».
Такие возвышенные мысли годами занимали воображение Пенфилда. Известие о болезни Рут вернуло его к суровой медицинской реальности жизни и смерти. Он лишь несколько месяцев назад получил работу в Монреале, и сестра прибыла в его новый дом в сумеречном состоянии, едва держась на ногах и хватаясь за перила.
Еще до завтрака Пенфилд усадил Рут и посветил ей в глаза. Ее зрительный нерв выглядел распухшим, и он заметил маленькие красные кровоизлияния на сетчатке, похожие на трещины в разрушающейся дамбе. Он сразу же все понял, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы взять себя в руки. Опухоль за носовыми пазухами давила ей на мозг. Кто-то должен был как можно скорее прооперировать ее.
Поэтому после того как Рут легла в постель, Пенфилд собрал троих коллег в гостиной и выдвинул свою кандидатуру. Он сказал, что его агрессивный подход лучше всего подойдет для Рут; хождение вокруг да около и попытки оставить слишком много лишней ткани будут смертным приговором для нее. При этом Пенфилд понимал, что благоразумный хирург не должен лечить любимых людей, поэтому он попросил коллег быть его консультантами. Они долго дискутировали, но позволили ему взяться за дело.
11 декабря 1928 года Рут выпила высокобелковый коктейль на завтрак в больнице. Медсестры обрили ее наголо и стерилизовали кожу головы. Потом Пенфилд воспользовался восковым карандашом, чтобы очертить подковообразную линию над ее правой бровью. Он выпилил кость по лекалу и открыл люк в ее черепе, обнажив мозг. Ассистент с пульверизатором брызгал на поверхность солевым раствором, чтобы она оставалась влажной.
На этом Пенфилд сделал паузу и спросил сестру, как она себя чувствует. «Очень хорошо», – ответила она.
Нейрохирург Уайлдер Пенфилд. (Национальная медицинская библиотека)
Поскольку поверхность мозга нечувствительна к боли, Руфь могла оставаться в сознании во время операции и получила лишь инъекцию новокаина для обезболивания скальпа, наподобие той, которую вы получаете в кабинете у дантиста. Фактически Пенфилд предпочитал, чтобы пациенты пребывали в сознательном состоянии во время операций (42) и могли разговаривать с медсестрами, потому что так он знал, что их мозг по-прежнему функционирует. Опасность наступала, когда они замолкали. Но вскоре после начала операции болтовня Рут о ее шестерых детях стала нервировать его, и он попросил пациентку замолчать.
После десятилетий роста опухоль поглотила большую часть правой передней доли мозга Рут; она выглядела как серый осьминог, присосавшийся к ее мозгу, с массой питавших его толстых кровеносных сосудов. И хотя она состояла только из глиальных клеток, ее масса буквально сокрушала соседние нейроны, которые хаотически срабатывали и вызывали припадки.
Пенфилд начал удалять эту массу кусок за куском; она была довольно прочной, как слоеное тесто. В целом ему пришлось удалить 1/8 объема мозга из-за повреждения тканей. Сверху оставшаяся часть ее мозга выглядела как круглая буханка хлеба, надкушенная с одной стороны.
И это было не самое худшее. Когда Пенфилд готовился зашить свою сестру, он заметил, что один сохранившийся корешок опухоли произрастал из нижней части черепа. Он проследил его взглядом до скрытого углубления. Хирург-ассистент заметил интерес Пенфилда и пробормотал: «Не стоит так рисковать». Но Пенфилд назначил себя лечащим хирургом именно потому, что был готов идти на риск: зачем оставлять потенциальную угрозу? Поэтому в спешке («Я поступил довольно безрассудно», – признался он впоследствии мужу Рут) он взялся за дело. Он обернул петлю из шелковой нити вокруг последнего отростка, захлестнул ее, как лассо, и потянул на себя.
Отросток оторвался и остался болтаться на нити. Внезапно соседний кровеносный сосуд тоже порвался, и череп Рут затопила кровь. Пенфилд стал совать внутрь комочки ваты и прижимать их, чтобы остановить поток, но ее мозг исчезал в бушующем красном море. Прошло много напряженных минут, и Рут потеряла сознание; лишь после трех переливаний крови ее состояние стабилизировалось.
Но когда Пенфилд собирал последние капли крови и думал, что выиграл эту схватку, то увидел, что опухоль проникла еще глубже. Фактически она распространилась на левое полушарие мозга Рут, куда он не мог дотянуться. Это погасило его энтузиазм. Операция закончилась; опухоль победила. Годы спустя Пенфилд по-прежнему вспоминал этот момент.
Следующие несколько дней Рут страдала от ожидаемых последствий операции в виде головных болей и тошноты, но ее память, чувство юмора и жизненная энергия быстро вернулись. В феврале, через три недели после возвращения домой, она даже прислала Пенфилду письмо о том, как недавно танцевала со своим мужем на вечеринке в «Ротари-клубе». Она чувствовала себя подвижной, сексуальной и чрезвычайно привлекательной в синей шляпке и платье. Она сказала брату, что он вернул ее прежнюю жизнь.
Тем не менее ближние Рут замечали проблемы в ее поведении. У нее пропала способность, которую неврологи называли «исполнительным чувством», и в результате ей было трудно составлять планы и особенно следить за их реализацией. (Элиот, чей случай описан в предыдущей главе, тоже страдал от этого.)
Пенфилд лично убедился в этом изъяне во время поездки в Калифорнию в начале 1930 года, когда посетил Рут за обедом на пятерых человек. На подготовку у нее ушел целый день, хотя это не должно было представлять трудности для такой опытной домохозяйки, как она. Пенфилд, прибывший в начале вечера, застал сестру в слезах: дети бегали без присмотра, стол находился в беспорядке, ингредиенты для салата и других закусок разбросаны по кухне. Тот вечер завершился неплохо: Рут по-прежнему могла следовать указаниям и хорошо готовить, поэтому, когда Пенфилд успокоил ее и помог приготовить жаркое, ее настроение улучшилось. Однако Пенфилду оставалось только вздыхать: его сестра больше не была собой.
В конечном счете операция Пенфилда позволила Рут выиграть драгоценное время для того, чтобы побыть с семьей, но этого времени оставалось слишком мало. В мае 1939 года припадки вернулись, и ее глаза снова стали вылезать из орбит. Не в силах вынести очередную операцию, Пенфилд направил ее к Харви Кушингу в Бостон.
Когда Кушинг провел трепанацию, он увидел, что «осьминог» вырос снова, такой же жадный и безобразный, как и раньше. Кушинг, более осторожный, чем Пенфилд, удалил все, что мог, но через полгода начались новые припадки. На этот раз Рут отказалась от дальнейшего лечения (она недавно обратилась в вероучение «Христианской науки»), и в июле 1931 года в конце концов скончалась от инсульта.
Пенфилд предпочитал, чтобы пациенты пребывали в сознательном состоянии во время операций и могли разговаривать.
Смерть Рут вернула Пенфилда к тяжким раздумьям, одолевавшим его после первой операции. Приняв душ, он сгорбился на скамье в раздевалке для хирургов, еле сдерживая слезы. Вероятно, он был самым одаренным молодым нейрохирургом в мире, но потерпел поражение. Недавно, во время академического отпуска в Германии, он узнал о новом методе хирургии, включавшем электрическую стимуляцию коры мозга для выяснения причин эпилептических припадков.
С хирургической точки зрения эта идея выглядела многообещающей как возможность избавиться от гипотез и точно определять ткани, подлежащие удалению. Но проницательность Пенфилда позволила ему увидеть более широкие возможности этого метода.
Воздействие электрическими импульсами на разные участки мозга часто приводило к галлюцинациям или мышечным судорогам у пациентов; эти явления не имели отношения к припадкам, но сами по себе были интересны. В то время ученые лишь начинали исследовать топографию мозга, и Пенфилд понимал, что электрическая стимуляция поможет им составить карту коры больших полушарий с гораздо большей точностью. Более того, вероятно, этот метод поможет им разрешить проблему отношений между телом и разумом, поскольку он сможет зондировать разум пациентов, когда они находятся в сознании…
Пенфилд очнулся от этих раздумий в раздевалке, наполовину обнаженный и с одним носком на ноге и другим в руке. Он не имел представления, как долго сидел там, что-то бормоча себе под нос. Но когда он пришел в себя, то дал слово осуществить свой давний замысел: основать новый институт неврологии для подробного изучения действующего мозга.
Смерть Рут напомнила ему об этом обещании и подстегнула к действию. Институт открылся в течение десяти лет, и за следующие двадцать лет Пенфилд, вероятно, сделал больше любого другого ученого для объяснения работы мозга в реальном времени. И хотя он так и не разрешил глобальные метафизические вопросы – или же Бог уберег его от ответа, – ему удалось открыть нечто, почти такое же поразительное: фрагменты, следы, проблески того, что мы можем называть научным эквивалентом души.
* * *
Большую часть летописной истории люди помещали разум – а вместе с ним и душу – не в мозг, а в сердце. К примеру, при подготовке мумий к загробной жизни жрецы Древнего Египта (43) целиком удаляли сердце и сохраняли его в ритуальном сосуде; с другой стороны, они извлекали мозг через ноздри железными крючками, пускали его на корм для животных и наполняли пустой череп опилками или смолой. (И это не было проявлением пренебрежения к государственным деятелям; они считали мозг любого человека бесполезным.)
Большинство греческих мыслителей тоже считали сердце самым возвышенным органом человеческого тела. Аристотель указывал, что сердце имеет толстые сосуды для передачи сообщений, в то время как мозг имеет тонкие, слабые «проводки». Кроме того, сердце расположено в центре человеческого тела, как подобает командующему, а мозг находится в ссылке на вершине. Сердце первым развивается у человеческого эмбриона и реагирует на эмоции, когда бьется быстрее или медленнее, в то время как мозг внешне бездействует. Следовательно, сердце является вместилищем наших высших способностей.
Между тем некоторые врачи имели другое мнение о происхождении разума. Они просто видели слишком много пациентов, которые получали ранения в голову и после этого утрачивали какую-либо высшую способность, чтобы считать это совпадением. Поэтому они настаивали на том, что мозг определяет внутреннюю сущность человека.
Несмотря на горячие дебаты за прошедшие столетия – особенно о том, есть ли в мозге специализированные области, – к началу XVII века большинство ученых помещали разум в мозг человека. Несколько смелых исследователей даже взялись за поиски анатомического Эльдорадо: вместилища души внутри мозга.
Одним из таких исследователей был шведский философ Эммануэль Сведенборг, один из самых странных персонажей на исторической сцене. Семья Сведенборга сделала состояние на горных приисках в конце XVII века, и хотя он был воспитан в благочестивой обстановке – его отец зарабатывал сочинением гимнов, а впоследствии стал епископом, – Сведенборг посвятил свою жизнь физике, астрономии и геологии.
Он был первым, кто предположил, что Солнечная система сформировалась из огромного облака космической пыли, коллапсировавшего под собственным весом. Во многом подобно Леонардо да Винчи, он рисовал в своих дневниках чертежи самолетов, подводных лодок и автоматического оружия. Современники называли его «шведским Аристотелем».
В 1730-х годах, вскоре после того как ему исполнилось сорок лет, Сведенборг занялся анатомией мозга. Но вместо того чтобы препарировать мозги, он устраивался в уютном кресле и просматривал десятки книг. Опираясь только на эти изыскания, он развивал некоторые удивительно дальновидные идеи.
Его теория о том, что мозг состоит из миллионов крошечных независимых частиц, соединенных волокнами, предвосхитила нейронную доктрину; он правильно рассудил, что мозолистое тело обеспечивает коммуникацию между правым и левым полушарием, и определил, что шишковидная железа служит «химической лабораторией». В каждом случае Сведенборг утверждал, что он лишь почерпнул некоторые очевидные выводы из исследований других людей. На самом деле он радикально преобразовал неврологию того времени, и большинство тех, на кого он ссылался, осудили бы его как безумца и/или еретика.
История неврологии могла бы сильно измениться, если бы Сведенборг продолжил эти исследования. Но в 1743 году он начал впадать в мистический транс. Лица и ангелы парили перед ним в видениях, а в ушах гремели раскаты грома; он даже чувствовал галлюцинаторные запахи и испытывал странные осязательные ощущения.
Во время таких трансов он часто падал на пол, содрогаясь всем телом, и владелец лондонской гостиницы однажды обнаружил его в шелковом ночном халате, с пеной у рта, бормочущим по-латыни о необходимости распятия для спасения евреев. Когда Сведенборг приходил в себя, то настаивал, что прикасался к Богу, и в разное время сообщал о своих разговорах с Иисусом, Аристотелем, Авраамом и обитателями пяти других планет (Уран и Нептун тогда были еще не открыты, иначе он, несомненно, повстречался бы с уранитами и нептунианцами).
Иногда его видения раскрывали ответы на научные загадки, например о том, как тела, пожираемые червями, тем не менее будут воскрешены в Судный день. Другие трансы были более обыденными, например тот раз, когда он завтракал с ангелами и обнаружил, что они ненавидят сливочное масло. В другой раз Бог отпустил дурную шутку и превратил волосы Сведенборга в змеиное гнездо, как у горгоны Медузы. По сравнению с фантасмагорическими видениями скромные научные радости не имели никаких шансов, и с 1744 года он посвятил свою жизнь летописи этих откровений.
Сведенборг умер в 1772 году, и история вынесла двоякий вердикт о его наследии. Дневники его эклектичных видений зачаровывали таких людей, как Кольридж, Блейк, Гёте и Йейтс. С другой стороны, Кант называл Сведенборга «верховным вождем всех фанатиков». Многие другие наблюдатели тоже пребывали в замешательстве. Что могло превратить одаренного и сдержанного джентльмена в человека, которого Джон Уэсли назвал «одним из самых оригинальных, ярких и эксцентричных безумцев, когда-либо бравшихся за перо»? Ответом может быть эпилепсия.
На базовом уровне эпилепсия подразумевает срабатывание нейронов, когда они не должны этого делать, и провоцирование бури электрической активности внутри мозга.
Нейроны могут срабатывать неправильным образом по многим причинам. Некоторые нейроны образуются с деформированными мембранными каналами и не могут регулировать входящий и выходящий поток ионов. В других случаях, когда поврежденными оказываются аксоны, нейроны начинают спонтанно разряжаться, как изношенные электрические провода.
Иногда эти нарушения ограничиваются на местном уровне, и только одна зона мозга испытывает так называемый частичный припадок. Но иногда припадок устраивает короткое замыкание во всем мозге и приводит к обширной или временной эпилепсии. Обширные эпилептические припадки (сейчас их называют тонико-клоническими судорогами) начинаются с одеревенения мышц и заканчиваются типичными корчами с пеной у рта; именно это мы представляем, когда думаем об эпилепсии. Временные припадки обходятся без судорог, но обычно вызывают «абсанс» – кратковременную остановку сознания, когда жертва застывает с отсутствующим видом. (Ида, жена Уильяма Маккинли, страдала от временных припадков. Во время званых обедов Маккинли иногда просто накрывал ее лицо салфеткой и поднимал шум в течение нескольких минут, чтобы отвлечь внимание на себя.)
Триггеры эпилептических припадков бывают сугубо специфическими: неприятный запах, мигающие огни, кости для игры в маджонг, кубик Рубика, духовые инструменты, паразитические черви. Хотя припадки могут поставить в неловкое положение, но не всегда ухудшают качество жизни человека, а в редких случаях люди даже получают пользу от этого. Некоторые жертвы, впервые испытавшие припадок, могут внезапно обнаружить, что они стали гораздо лучше рисовать или ценить стихи. Другие (но пока что только женщины – извините, ребята) испытывают оргазм во время припадков. Помимо специфических триггеров, припадки чаще всего происходят во время стресса или психологического смятения. Вероятно, лучшим примером в этом отношении является Федор Достоевский.
Биографы расходятся во мнениях относительно того, испытывал ли Достоевский припадки в молодости, но сам он говорил, что эпилепсия проявилась только после того, как его едва не казнили в Сибири.
Достоевского с несколькими другими радикалами арестовали в апреле 1849 года по обвинению в заговоре с целью свержения царя Николая I. В декабре солдаты вывели заключенных на заснеженную площадь с тремя виселицами. До этого момента товарищи по несчастью считали, что их на какое-то время отправят на каменоломню. Потом прибыл священник вместе с расстрельной командой, и помощники раздали заключенным белые робы, чтобы они переоделись в погребальные саваны. Достоевский впал в отчаяние, особенно когда друг указал ему на телегу, нагруженную ящиками, похожими на гробы.
Жертвы, впервые испытавшие эпилептический припадок, могут внезапно обнаружить, что они стали гораздо лучше рисовать.
Тем временем солдаты подвели зачинщиков к столбам и надели им на головы белые колпаки. Солдаты подняли ружья. Минута прошла в мучительном ожидании; потом ружья вдруг опустились и прибыл конный вестовой с указом о помиловании. На самом деле Николай подстроил эту сцену, чтобы задать урок смутьянам, но стресс выбил почву из-под ног у Достоевского. После того как он провел несколько месяцев на каторге (царь не собирался так легко отпускать их), грубость охранников и суровая погода добили его, и он испытал первый обширный припадок с криками, судорогами и пеной у рта.
Этот первый припадок понизил некий порог в мозге у Достоевского, и после этого разные стрессы, как духовные, так и физические, могли свалить его. Припадок мог вызвать глоток шампанского, ночь бессонной работы или проигрыш в рулетку. Даже простая беседа могла послужить детонатором.
Однажды во время философской дискуссии с другом в 1863 году Достоевский стал расхаживать взад-вперед, размахивать руками и неистовствовать по поводу какого-то замечания. Внезапно он зашатался. Его лицо исказилось, зрачки расширились, а когда он открыл рот, то издал стон; его грудные мышцы сократились и вытолкнули воздух наружу. Сходный инцидент произошел несколько лет спустя, когда он рухнул на диван в гостиной родителей своей жены и начал завывать. Сны тоже бывали причиной припадков, после которых он обычно мочился в постель.
Достоевский сравнивал припадки с демонической одержимостью и часто запечатлевал их в своих сочинениях, где персонажи-эпилептики встречаются в «Братьях Карамазовых», «Преступлении и наказании» и «Идиоте».
Достоевский почти несомненно страдал эпилепсией височных долей. Не все, кто страдает эпилепсией височных долей, испытывают судороги с пеной у рта, но многие из них ощущают определенную ауру. Это могут быть видения, звуки, запахи или щекочущие ощущения, предваряющие припадок, – предвестники худших вещей. Такое случается с большинством эпилептиков, и страдающие временной эпилепсией находят эти ощущения неприятными; некоторые несчастные ощущают запах горящих фекалий или муравьев, ползающих под кожей.
Но по какой-то причине – возможно, потому что соседние лимбические структуры тоже испытывают возбуждение, – ауры, возникающие в височных долях, кажутся более эмоционально насыщенными и часто окрашенными в сверхъестественные тона. Некоторые жертвы даже ощущали объединение своей души с божественной сущностью. Не удивительно, что врачи называли эпилепсию «священной болезнью».
Что касается Достоевского, его припадкам предшествовала редкая «экстатическая аура», при которой он испытывал почти болезненное блаженство. Как он рассказывал другу, «такая радость немыслима в обычной жизни… полная гармония с собой и со всем миром». После этого он чувствовал себя разбитым: больным, подавленным, терзаемым мыслями о зле и чувстве вины (знакомые мотивы в его прозе). Но Достоевский настаивал, что пережитые тяготы заслуживают этого: «За несколько секунд такого блаженства я бы отдал десять лет своей жизни и даже всю свою жизнь».
Эпилепсия височных долей сходным образом преображала жизнь других людей. По-видимому, все люди обладают психическими контурами, которые распознают определенные вещи как «священные» и предрасполагающие к духовным чувствам. Это просто особенность нашего мозга (возможно, за исключением Ричарда Докинза). Но эпилептические припадки перегружают эти контуры и делают жертв чрезвычайно религиозными людьми, как будто Бог лично коснулся их и засвидетельствовал свое существование.
Даже если жертвы не становятся религиозными, их личность изменяется предсказуемым образом. Они становятся одержимыми вопросами нравственности и часто полностью теряют чувство юмора. (Так называемые «смеховые морщины» полностью отсутствовали у Достоевского.) Они становятся навязчивыми и «прилипчивыми» в разговорах, отказываясь прекращать беседу, несмотря на явное нежелание и даже неприязнь собеседника. И по какой-то причине многие из них одержимы писательством. Они могут выдавать многие страницы виршей или афоризмов или даже переписывать песенную лирику или продуктовые этикетки. Те, кто переживает небесные откровения, начинают записывать их со скрупулезной точностью.
На основе этих симптомов, особенно обостренной нравственности и внезапного духовного пробуждения, современные врачи диагностировали определенных религиозных лидеров как эпилептиков, включая св. Павла (ослепительный свет, внезапный ступор в окрестностях Дамаска), Мохаммеда (путешествия на небеса) и Жанну д’Арк (видения, ощущение великой судьбы). Сведенборг также укладывается в эту схему. Его обращение было внезапным, он писал как метамфетаминовый наркоман (в одной его книге, Arcana Coelestia, содержится два миллиона слов), часто падал в конвульсиях и терял сознание во время видений. Иногда он даже чувствовал, как «ангелы» просовывают его язык сквозь зубы, чтобы откусить его, – распространенная опасность для эпилептиков.
В то же время существуют некоторые проблемы с причислением Сведенборга и других религиозных деятелей к эпилептикам. Как правило, припадки продолжаются несколько секунд или минут – но не часы, как проводили в трансе некоторые пророки. А поскольку спазм височных долей может парализовать гиппокамп, многие эпилептики плохо запоминают свои видения. Даже Достоевский испытывал затруднения, когда речь шла об их конкретном содержании. Кроме того, многие описания эпилептической ауры утомительны и содержат все тот же сияющий свет, хор голосов и аромат амброзии.
Поэтому, хотя за видениями Жанны д’Арк, Сведенборга и св. Павла вполне могла стоять эпилепсия, важно помнить, что они – и другие великие личности – выходили за рамки болезни. Вероятно, никто, кроме Жанны, не смог бы заступиться за Францию, и никто, кроме Сведенборга, не увидел бы ангелов, вкушающих сливочное масло. Как и любой неврологический приступ, эпилепсия височных долей не возвышает сознание пациента. Она лишь преобразует и придает иную форму тому, что уже находится внутри.
* * *
Исследования электрической активности мозга, включая припадки, не только пролили свет на происхождение религиозных чувств. Они также пролили воду на мельничное колесо извечных дебатов неврологии: существуют ли в мозге специализированные части, контролирующие различные умственные способности, или же – как и неделимую душу – мозг нельзя разделить на более мелкие части.
Сторонники неделимости одерживали верх до середины XIX века, но положение начало меняться в 1860-е годы. В 1861 году Поль Брока обнаружил, что у многих людей, утративших речевые способности, есть повреждения одной и той же части фронтальной доли. Примерно в то же время английский невролог Джон Хьюлингс Джексон обратил внимание на удивительное сходство припадков у многих эпилептиков. Это были не судороги с пеной у рта или экстатические видения, а приступы трясучки средней тяжести, которые начинались в одном месте и распространялись вверх и вниз по всему телу в неизменном порядке. Если начинал дрожать большой палец ноги, за ним всегда следовала ступня и икра, потом колено и бедро. Если локоть начинал дрожать, за ним следовало предплечье, кисть и отдельные пальцы.
Джексон пришел к выводу, что в мозге содержится карта тела с отдельными территориями и что припадок «путешествует» по этой карте из одного региона в другой. Это исследование было особенно актуальным для Джексона, так как одним из эпилептиков была его жена Элизабет, которая умерла в возрасте сорока лет от осложнений, связанных с болезнью. Смерть Элизабет опустошила его, и он стал почти отшельником.
Исследования по локализации эпилепсии получили очередной толчок в начале 1870-х годов. Сначала двое бородатых берлинцев, Густав Фритч и Эдуард Хитциг, провели ряд экспериментов на мозге анестезированных собак. Большинство этих экспериментов было проведено в спальне Хитцига, где собак привязывали ремнями к туалетному столику фрау Хитциг. Стимулируя электричеством различные точки мозга, ученые добивались того, что собаки дергали лапами и кривили морды.
Другой ученый переплюнул их в 1873 году: он заставлял кошек вытягивать лапы, словно играя с клубком, собак – скалиться, словно от ярости, а кролика – спрыгнуть со стола, сделав заднее сальто.
Эти эксперименты доказали, что электричество может возбуждать кору мозга, и помогли составить грубую карту центров движения и ощущений.
Несмотря на убедительные демонстрации, эта работа произвела впечатление не на всех в основном потому, что эксперименты проводились над низшими животными. Без сомнения, человеческий мозг имел отличия, возможно, весьма значительные. Для того чтобы подтвердить существование специализированных отделов мозга у людей, ученым требовался настоящий пациент. Такой пациент, вернее, пациентка появилась в 1874 году в Огайо. Ее история могла бы стать триумфом медицины XIX века, но вместо этого стала ярким примером научной гордыни и злоупотребления властью.
После службы в союзной армии врач Робертс Бартолоу, обладатель внушительной бороды, переехал в Цинциннати в 1864 году. Хотя он был известен своей холодностью, но привлекал множество пациентов и вскоре открыл одну из первых в стране «электрографических комнат» в Госпитале доброго самаритянина, существовавшем на пожерт-вования от благотворительности.
В комнате имелся стул для пациентов и несколько электрогенераторов. Один из них вырабатывал переменный ток и был похож на громадную швейную машинку, с металлической обмоткой, а другой вырабатывал постоянный ток и напоминал деревянный шкаф с керамическими сосудами, наполненными жидкостью. Электричество от этих устройств поступало в чашечные присоски или узкие металлические зонды, которые Бартолоу использовал для лечения полипов, геморроя, паралича, импотенции, рака и почти всех остальных заболеваний. Он даже изготовил специальные губчатые «шлепанцы», щекочущие ступни пациентов.
Эксперименты на мозге животных безмерно воодушевили Бартолоу, и некоторые историки подозревают, что, как только бедная Мэри Рафферти сняла парик в его кабинете, врач уже решил, что будет делать.
Рафферти, слабоумная тридцатилетняя ирландская горничная, в ранней юности упала в огонь и так сильно обожгла скальп, что волосы так и не отросли. Она прикрывала свои шрамы париком, но в декабре 1872 года под ним открылась злокачественная язва. Рафферти винила в этом жесткий каркас парика из китового уса, врезавшийся в кожу; но Бартолоу диагностировал раковую опухоль. Так или иначе, когда Рафферти пришла в госпиталь в январе 1874 года, в ее черепе зияла пятисантиметровая дыра, и изумленный Бартолоу мог видеть пульсацию ее теменных долей.
Монахини, работавшие медсестрами в госпитале, делали что могли, регулярно меняя повязки на ране Рафферти. Но ей не становилось лучше, и в начале марта стало ясно, что она умирает. Примерно в это время Бартолоу посетил Рафферти и самым обаятельным тоном предложил ей пройти кое-какие тесты. В свою защиту впоследствии он заявлял, что Рафферти «с радостью» согласилась. С учетом ее слабоумия, она просто не могла понять, на что соглашается. Так или иначе, Бартолоу усадил ее в электрографической комнате и развернул тюрбан из бинтов. Потом он ввел в ее серое вещество два игольно-острых электрода и включил генератор, похожий на швейную машинку.
Судя по реакции Рафферти, Бартолоу воздействовал на ее моторные центры: она начала размахивать руками и дрыгать ногами, а ее шея изогнулась назад, как у совы. Потом Бартолоу утверждал, что она улыбалась во время этого зловещего танца, но с учетом того, что все это время она кричала, ее лицевые мышцы, скорее всего, застыли в жестокой пародии на веселье. (Поверхность мозга не ощущает боли, но внутренние отделы могут; электрическое воздействие на мозг также способно причинять телесную боль.)
Поскольку она продолжала улыбаться, Бартолоу пошел еще дальше, двигая электрические иглы и усилив ток для «более определенной реакции». Он добился своего. Ее зрачки расширились, губы посинели, вокруг рта выступила пена. Она начала хаотично дышать и вскоре испытала припадок с корчами и судорогами, продолжавшийся целых пять минут. Бартолоу решил, что на первый раз этого достаточно, и Рафферти рухнула в постель, бледная и в полуобморочном состоянии. Ее зрачки казались мертвыми и не реагировали на свет.
Обнаженный мозг Мэри Рафферти, подвергшейся одному из самых неэтичных экспериментов в истории медицины.
Тем не менее через несколько дней Бартолоу решил продолжить свои опыты, на этот раз с помощью генератора в виде деревянного шкафа. Вполне понятно, что вид оборудования вызвал у Рафферти нечто вроде посттравматического припадка, и она потеряла сознание («отупевшая и бессмысленная», по словам Бартолоу). Он с неохотой отложил эксперименты, и Рафферти умерла, прежде чем он смог возобновить их. При вскрытии были обнаружены следы от игл, на пару сантиметров погружавшихся в ее мозг.
Когда Бартолоу легкомысленно опубликовал эти результаты, в медицинских кругах последовало нечто вроде аутоиммунной реакции: врачи по всему миру выражали свое возмущение, и Американская медицинская ассоциация осудила его действия. Раздосадованный, но упорствующий, Бартолоу возражал, что Рафферти дала ему осведомленное согласие – она сказала «да». И несмотря на все благочестивые протесты, он доказал, что, намеревался доказать: в человеческом мозге есть отделы для специализированных функций, которые ученые могут зондировать с помощью электричества.
Утверждая свое право первопроходца, Бартолоу признавал, что с учетом неблагополучного исхода (то есть смерти), повторение эксперимента будет «в высшей степени преступным деянием». Но откуда ему было знать заранее? Это полуизвинение отпустило грехи Бартолоу в определенных кругах, и его карьера не испытала никакого ущерба: он основал крупнейшую практику в Цинциннати, стал одним из основателей Американской неврологической ассоциации и получил почетные степени в Париже и Эдинбурге. Но фиаско, вероятно, затормозило ход исследований на живом человеческом мозге, так как другие ученые не хотели сомнительной славы экзекуторов очередной Мэри Рафферти.
* * *
Хотя некоторые ученые (например, Харви Кушинг) зондировали живой мозг электричеством в следующие несколько десятилетий, работа продвигалась очень неравномерно, и для полной реабилитации этой области исследований понадобился человек масштаба Уайлдера Пенфилда.
Начало карьеры Пенфилда не было многообещающим: два его первых хирургических пациента умерли, что было распространенным явлением в начале 1920-х годов (44). Тем не менее Пенфилд оттачивал свои методы и в конце 1920-х брался за самые трудные случаи эпилепсии. Многие эпилептики имели шрамы или опухоли внутри мозга, и в этих случаях операция была настолько простой, насколько это возможно в нейрохирургии: нужно было просто удалить злокачественную ткань. Но Пенфилд также принимал пациентов без очевидных травм и повреждений, что было гораздо более сложным делом, так как было неясно, где находился эпицентр припадков.
В поисках этого эпицентра Пенфилд, по сути дела, стал картографом. Поскольку мало кто раньше занимался изучением живого мозга, целые континенты его полушарий оставались такими же гипотетическими, как карты обеих Америк в начале XVI века. Поэтому Пенфилд решил составить более надежную карту, пользуясь электричеством вместо компаса и секстанта.
Настоящая работа началась в 1934 году, когда институт, который он поклялся основать после смерти Рут, наконец открылся в Монреале. Это учреждение стоимостью 1,2 миллиона долларов (примерно 21 миллион долларов в современных деньгах) получило сокращенное название «Нейро». Институт привлекал десятки блестящих ученых – здесь начались эксперименты Дэвида Хьюбела со зрением кошек, – но работа Пенфилда по составлению карты мозга оказалась наиболее влиятельной.
На первый взгляд эта работа напоминала эксперименты Бартолоу на Мэри Рафферти, так как Пенфилд пользовался электричеством для возбуждения поверхности мозга. Однако Пенфилд работал локально и с более низким напряжением и вместо того, чтобы относиться к пациенту как к пассивному орудию – электрифицировать мозг и посмотреть, что из этого выйдет, – он сотрудничал с каждым пациентом, аккуратно стимулируя разные участки коры мозга и спрашивая, какие чувства испытывает человек.
Часто пациент ничего не чувствовал. Но когда он что-то чувствовал, Пенфилд опускал маркер – нумерованный кусочек конфетти – на квадратный миллиметр ткани, а секретарша за стеклянной перегородкой записывала результат.
Виды реакций поддавались географическому районированию. Если Пенфилд стимулировал зрительную кору (на затылке), то пациент мог видеть линии, тени или кресты – составные элементы зрения. Если он стимулировал слуховую кору (над ушами), пациент мог слышать звон, шипение или топот. Если он стимулировал двигательные и тактильные центры, пациент мог судорожно сглатывать или замечать: «Мой язык как будто парализован».
Что более интересно, стимуляция речевых центров часто заставляла пациента петь против его воли: исполнять арию из одной буквы – ааааа, – которая становилась громче с каждой секундой. Из чистого озорства Пенфилд иногда предлагал пациентам говорить, чтобы обрывать их на полуслове: «Вчера я посетил свою до… ааааа…» Другому пациенту он предложил во что бы то ни стало сохранять молчание. Пациент стиснул зубы, и Пенфилд даже предупредил его, когда подавал электрический импульс. Ничего не помогло: человек запел, как канарейка. «Я выиграл!» – объявил Пенфилд, и оба рассмеялись.
Это неврологическое зондирование усовершенствовало нейрохирургию в двух отношениях. Во-первых, Пенфилду часто удавалось на определенном этапе «включить» ауру пациента. Это не всегда было приятным процессом, так как могло сопровождаться тошнотой, голово-кружением или дурными запахами. Но когда он выяснял источник этого ощущения, то знал, какие складки ткани следует удалить, чтобы нарушить цепочку, запускающую припадок. Во-вторых, что не менее важно, Пенфилд знал, что не следует удалять. Он всегда начинал операцию с определения границ центров движения и речи у пациента. Затем он держался в стороне от этих центров, когда удалял ткани.
Определение запретных участков имело неожиданный побочный эффект: оно позволило Пенфилду с беспрецедентной подробностью картировать двигательные и тактильные центры мозга. До Пенфилда никто не знал, что территория лица находится рядом с территорией руки или что лицо, губы и руки владеют огромными территориями размером с Канаду. Эти открытия заложили основу для понимания фантомных конечностей в следующие десятилетия. В более широком смысле они также продемонстрировали, как необычно представление мозга о собственном теле.
Стимуляция речевых центров часто заставляла пациента петь против его воли: исполнять арию из одной буквы – ааааа.
Для большей наглядности Пенфилд в 1950-х годах нарисовал знаменитую карикатуру «сенсорного гомункулуса» – представление о том, как бы выглядели люди, если бы размер каждой части тела соответствовал размеру территории коры головного мозга, которая ею управляет. Выясняется, что все мы имели бы тоненькие ноги, раздутые бедра и огромные варежки вместо кистей рук: внутри мозга все мы похожи на неудачные скульптуры Джакометти.
Пенфилд также обнаружил свидетельства «перестройки» мозга. По правде говоря, атлас человеческого мозга, составленный Пенфилдом, был идеализированным – наподобие платоновской формы, для которой нет соответствия в индивидуальном мозге. К примеру, языковой узел у Адама может находиться на несколько сантиметров выше или ниже, чем у Боба. И даже у Адама он может смещаться год за годом по мере того, как мозг перестраивает себя, что Пенфилд отметил у пациентов, подвергавшихся неоднократным операциям. В противоположность ожиданиям большинства ученых, каждый мозг и каждый разум обладает уникальной географией. И эта география изменяется со временем, поскольку территории мозга дрейфуют, как континентальные плиты.
Из всех вещей, которые Пенфилд узнал о мозге, одну находку он ценил больше всего. Она была связана с височными долями, и он лелеял ее, потому что она возвышалась над грубыми «животными царствами» движения, осязания и зрения и устремлялась к человеческой душе.
Сенсорный гомункулус, изготовленный по наброску Уайлдера Пенфилда. Сенсорный гомункулус и моторный гомункулус (не показан) – представление о том, как выглядело бы тело, если бы размер каждой его части был пропорционален количеству серого вещества, которое ею управляет.
Неврологи пренебрегали височными долями, поэтому, когда Пенфилд стимулировал височную долю у одной пациентки в 1931 году, он не питал особой надежды обнаружить что-то полезное. Но вместо типичного ощущения – смутного жужжания или зеленого светового пятна – разум женщины перенесся на двадцать лет в прошлое, когда родилась ее дочь, и видение было необыкновенно ясным и конкретным.
Скорее ошеломленный, чем озадаченный, Пенфилд не стал продолжать эксперимент. (Он вспомнил популярное в то время изречение: «Мужчинам не дано полностью понять женщин».) Но пять лет спустя он спровоцировал такое же яркое воспоминание при стимуляции височной доли девушки-подростка. Она перенеслась в идиллический вечер из своего детства, когда резвилась на лугу со своими братьями. К несчастью, какой-то извращенец все разрушил, когда подкрался к ней сзади с колышущимся джутовым мешком и спросил: «Хочешь попасть в этот мешок со змеями?» Это воспоминание запечатлелось в ауре девушки, предшествующей эпилептическому припадку, так что Пенфилд понял, что должен удалить эту ткань. Но на этот раз он сначала сделал тщательные записи, а потом решил продолжить исследование лобных долей.
В сущности, хотя Пенфилд не распространялся об этой части своей работы, за следующие двадцать лет он постарался изучить как можно больше «видений лобных долей». Видения некоторых людей оказались прозаичными. Один мужчина видел плакат с рекламой шипучего напитка «7UP». Одна женщина представляла своего соседа-алкоголика, мистера Меербургера. Другая женщина слышала звуки оркестра, возникающие и исчезающие каждый раз, когда Пенфилд опускал и поднимал электрический провод, словно иглу граммофона. (Эта женщина на самом деле обвинила Пенфилда в том, что он спрятал фонограф во врачебном кабинете.)
Зато другие видения были более глубокими. Пациенты замечали проблески небес или слышали ангельское пение – тот вид аур-предвестников, который склоняет людей к религии. Несколько людей видели, как вся жизнь мелькает у них перед глазами, а один мужчина воскликнул: «О боже, я покидаю свое тело!», и обнаружил себя парящим над операционным столом.
Сначала, чрезвычайно взволнованный этими находками, Пенфилд думал, что он обнаружил вместилище человеческого сознания в височных долях. Впоследствии он пересмотрел это мнение и помещал сознание глубже и ниже – где-то возле ствола мозга. (Это объясняло, почему пациенты не теряли сознания во время операций, даже когда хирурги удаляли значительные куски верхних отделов мозга. Но потом мы увидим, почему Пенфилд ошибался в своем предположении и почему вообще имеет мало смысла искать отдельный центр сознания.) Тем не менее Пенфилд утверждал, что работа с височными долями по меньшей мере открывала доступ к сознанию людей и давала возможность прикоснуться к их внутренней сущности, а может быть, даже к их душе.
Такие размышления выводили Пенфилда за рамки основного течения неврологии, но не слишком далеко. Исторически сложилось так, что мыслители всегда сравнивали мозг с технологическими чудесами своей эпохи: римские врачи сравнивали его с акведуками, Декарт видел орган в кафедральном соборе, ученые времен промышленной революции говорили о мельницах, прялках и часах, а в начале XX века в моду вошло сравнение с коммутационной панелью телефонной станции.
Это материалистические аналогии, но неврология всегда допускала некоторый элемент мистицизма. Трактат Андреаса Везалия «О строении человеческого тела» пробудил так много ненависти отчасти из-за точных изображений мозга, не оставлявших туманных уголков, где могла бы приютиться душа. Следующие поколения неврологов имели еще более сильные духовные наклонности.
Со своей стороны Пенфилд попытался определить различие: он сравнивал человеческий мозг с компьютером, но настаивал, что мозг также является и программистом – нематериальной сущностью, которая управляет машиной.
Нельзя отрицать, что за последние сто лет неврологи стали более материалистичными людьми: старая пословица, что «мозг выделяет мысли так же, как печень выделяет желчь», во многом подытоживает их метафизику. Однако религиозные убеждения Пенфилда лишь углублялись с возрастом, особенно по мере того, как он находил новые отдушины для творчества. К примеру, в возрасте пятидесяти лет он приступил к работе над религиозно-воспитательным романом об Аврааме под названием «Никаких других богов». Как и Сайлас Вейр Митчелл, он обнаружил, что не может дойти до определенных истин о природе человека иным путем, кроме сюжетных историй. Впоследствии Пенфилд опубликовал второй роман о Гиппократе, который изучал эпилепсию и проблему отношений души и тела в Древней Греции.
Пенфилд даже осмелился время от времени читать лекции о том, как разум возникает из мозга, где он цитировал книгу Иова и Притчи Соломона и исподволь занимался пропагандой дуализма разума и тела. Ему это сходило с рук, так как его дуализм был основан на целой жизни хирургических наблюдений и исследований.
К примеру, хотя он мог заставлять своих пациентов дрыгать ногами или блеять во время операции, он неизменно обращал внимание на то, что пациенты всегда чувствовали принуждение к действию. Он не преуспел в стимуляции их воли к действию, и это доказывало ему, что воля находится за пределами физического мозга.
Пенфилд также настаивал, что хотя электрическая стимуляция может воссоздавать полноценные умозрительные сцены, она не в состоянии подстегнуть настоящее, высшее мышление: люди слышали звуки оркестра, но не могли сами сочинять музыку или находить решение сложных математических теорем. Пенфилд рассматривал настоящее мышление как процесс, в который мозг нельзя вовлечь механическим способом, поскольку разум, опять-таки, находится где-то вне мозга.
Какими бы захватывающими ни казались эти идеи, Пенфилд так и не претворил их в связную и последовательную философию разума, души и тела. Поэтому незадолго до того, как ему исполнилось семьдесят лет, он отошел от практических занятий нейрохирургией ради того, чтобы всецело посвятить себя этой работе.
Месяц за месяцем он колебался между оптимизмом и отчаянием относительно того, насколько глубоко ему удалось раскрыть проблему отношений тела, разума и души. Он так и не утратил веру ни в существование души, ни в то, что некоторые люди, такие как его пациенты с эпилепсией височных долей, могли непосредственно общаться с Богом. Но Пенфилд убедил лишь очень немногих коллег серьезно отнестись к его дуализму, и легкомысленное замечание, которое он сделал в молодости, должно быть, преследовало его в преклонном возрасте. «Когда ученый обращается к философии, то мы понимаем, что он переступил через край», – пошутил он.
Подобно Декарту, Сведенборгу и множеству других, Пенфилд так и не разрешил парадокс тела, души и разума, и его теория дуализма с каждым годом представляется все более зыбкой. Теперь неврологи знают об участках мозга, которые при электрической стимуляции могут вызвать желание двигаться или говорить. Кажется, что свобода воли – это лишь еще один сложный нейронный контур. (Подробнее об этом – в следующей главе.) И хотя современные ученые точно не знают, каким образом электрифицированная ткань внутри нашего черепа создает величественный человеческий разум, вывод Пенфилда – о том, что у нас есть душа, наличие которой объясняет все, чего мы не знаем о мозге, – выглядит ренегатством, предательством научного духа.
Мыслители всегда сравнивали мозг с технологическими чудесами своей эпохи.
Тем не менее в отличие от огромного большинства людей, которые разглагольствовали о мозгах и душах, Пенфилд сделал реальный и плодотворный вклад в развитие неврологии. «Нейрохирургия – ужасная профессия, – однажды написал он своей матери. – Если бы я не чувствовал, что она станет совершенно иной во время моей жизни, то возненавидел бы ее». Нейрохирургия действительно продвинулась вперед не только за время жизни Пенфилда, но и благодаря его жизни. А его инновационный и бесстрашный подход к картированию мозга обеспечил первое настоящее представление о «призраке внутри машины»: эмоциях, ощущениях и даже очевидных иллюзиях и заблуждениях, которые в конечном счете делают нас людьми.
Назад: Часть IV Убеждения и заблуждения
Дальше: Глава 9 Фокусы разума
