Той ночью, когда мы сожгли Хром, стояла жара. Снаружи, на улицах и площадях, вьющиеся вокруг неоновых ламп мотыльки бились насмерть о горячие стекла. А на чердаке у Бобби царил полумрак, лишь светились экран монитора да зеленые и красные индикаторы на панели матричного симулятора. Каждый чип в симуляторе Бобби я знаю как облупленный: с виду это обыкновенный «Оно-Сэндай-7», а попросту – «Киберспейс-7», но я столько раз его переделывал, что найти хоть каплю фабричной работы во всей этой груде кремния крайне проблематично.

Мы сидели перед панелью симулятора и ждали, глядя, как в нижнем левом углу экрана таймер отсчитывает секунды.

– Давай, – выдохнул я, когда подошло время.

Бобби был уже наготове, он подался вперед и резким движением ладони вогнал русскую программу в прорезь. Он проделал это легко и изящно, с уверенностью мальчишки, который кидает в игровой автомат монеты, зная – победа будет за ним и бесплатная игра обеспечена.

В глазах закипела серебряная струя фосфенов, и, словно трехмерная шахматная доска, в моем мозгу стала разворачиваться матрица – бесконечная и абсолютно прозрачная. Когда мы вошли в сеть, русская программа как будто слегка дернулась. Если бы кто-то другой был сейчас подключен к этой части матрицы, он увидел бы, как из маленькой желтой пирамиды, представляющей наш компьютер, выкатился пенистый вал, сотканный из дрожащей тени. Программа была оружием-хамелеоном, она подстраивалась под любую среду, перехватывая управление по коду экстренного доступа, что бы ни встретилось ей на пути.

– Поздравляю, – услышал я голос Бобби. – Только что мы стали служебным запросом Ядерной комиссии Восточного побережья…

Если образно, мы, как пожарная машина с ревущей вовсю сиреной, неслись по волоконно-оптическим линиям – магистралям, пронизывающим кибернетическое пространство, а по сути, для нас, вошедших в компьютерную матрицу, открывался прямой путь к базе данных Хром. Я еще не мог разглядеть саму эту базу, но уже чувствовал, как замерли в ожидании окружавшие ее стены. Стены из тени. Стены из льда.

Хром: кукольное личико ребенка, гладкое, словно отлитое из стали, и глаза, которым место разве что на дне глубоководной Атлантической впадины, – серые холодные глаза существа, живущего под чудовищным давлением. Поговаривали, что всякому, кто перебегал ей дорогу, она в лучших средневековых традициях готовила особую отраву, канцерогенную, – проходили годы и годы, прежде чем опухоли убивали своих жертв. О Хром вообще много чего болтали, и во всех этих рассказах приятного было маловато.

Поэтому я выбросил ее из головы и представил Рикки. Рикки, склонившуюся в луче дымного солнечного света, искаженного сеткой из стали и стекла, в выгоревшей защитной рубашке военного образца, в розовых прозрачных сандалиях. Представил, как она изгибает обнаженную спину, когда роется в своей спортивной сумке из нейлона. Вот она поднимает глаза, и белокурый локон, падая, щекочет ей нос. Улыбаясь, она застегивает на пуговицы старую рубашку Бобби – землистый выцветший хлопок, едва прикрывающий ее грудь.

Она улыбается.

– Сукин сын, – пробормотал Бобби. – Мы только что сообщили Хром, что мы – ревизоры налоговой инспекции, и выдали ей три повестки из Верховного суда… Ну, Джек, держись покрепче…

«Прощай, Рикки. Быть может, больше мы никогда не увидимся».

И темнота, одна темнота в ледяной крепости Хром.

Он был ковбоем, мой Бобби, ковбоем, оседлавшим компьютер. Он не мыслил своей жизни без игры, той опасной игры со льдом, которым электронная защита против вторжения укрывает источники информации. Матрица – это абстрактное представление взаимоотношений различных информационных систем. Когда легальный программист подключается к сектору матрицы своего работодателя, корпоративные базы данных окружают его как яркие геометрические фигуры.

Башни и поля, разбросанные в бесцветном псевдопространстве симуляционной матрицы, – всего лишь электронная видимость, облегчающая процесс управления и обмен огромными объемами данных. Легальным программистам и дела нет до ледяных стен, за которыми они работают, стен тьмы, которые скрывают их операции от виртуозов промышленного шпионажа и ловчил вроде Бобби Куайна.

Бобби был ковбоем. Он был взломщиком, потрошившим разветвления электронной нервной системы человечества. Он присваивал информацию и кредиты – там, в переполненной матрице, монохромном псевдопространстве, где, как редкие звезды, светились плотные сгустки данных, мерцали галактики корпораций и отсвечивали холодным блеском спирали военных систем.

Бобби был одним из тех потерявшихся во времени, кого всегда застанешь за выпивкой в «Джентльмене-неудачнике», популярном в городе баре, пристанище электронных ковбоев, дельцов и прочих парней, хоть каким-то боком связанных с кибернетикой.

Мы были партнерами.

Бобби Куайн и Автомат Джек. Бобби – вечно в темных очках, худощавый, бледный красавчик, и Джек – зловещего вида парень, да еще и с нейроэлектрической рукой в придачу. Бобби обеспечивает софт, Джек – железо. Бобби стучит по клавиатуре, а Джек устраивает все эти штучки, без которых не обскачешь других. Примерно так услышали бы вы от зевак в «Джентльмене-неудачнике», если бы вам случилось заглянуть туда в ту пору, когда Бобби и не думал о Хром. Они не преминули бы добавить, что Бобби уже не тот, темпы падают и найдутся ребята, за которыми ему не угнаться. Бобби было уже двадцать восемь – для электронного ковбоя это почти что старость.

В своем деле мы были мастерами. Но почему-то по-настоящему большая удача – та, которая случается лишь раз, – обходила нас стороной. Я знал, куда сунуться, чтобы достать нужное железо, а Бобби всегда был в ударе. Сидит, откинувшись, перед пультом – белая бархотка пересекает лоб – и, пробивая себе дорогу сквозь крутейший в бизнесе лед, молотит по клавишам быстрее, чем может уследить глаз. Но чтобы такое случилось, должно было произойти нечто, что заставило бы его выложиться на всю катушку, а это бывало нечасто. Да и я парень неприхотливый: непросроченная квартплата, чистая рубашка на теле – большего я от жизни не требовал.

Единственной в жизни картой, к которой Бобби относился всерьез, была очередная любовь. Впрочем, на эту тему мы с ним не разговаривали никогда. И тем летом, когда наши дела, похоже, пошли на спад, он все чаще стал засиживаться в «Джентльмене-неудачнике». Он мог часами сидеть за столиком неподалеку от раскрытых дверей и следить за проходящей толпой. И так из вечера в вечер, когда вокруг неоновых ламп кружатся безумные мотыльки, а воздух пропитан запахами жратвы из уличных забегаловок и парфюмерией. Его скрытые за очками глаза вглядывались в лица прохожих – и, когда появилась Рикки, он уже нисколько не сомневался, что она и есть та единственно верная карта, которую он так ждал.

В тот раз я решил смотаться в Нью-Йорк, чтобы прощупать рынок и заодно присмотреть чего-нибудь горяченького из софта.

В лавке Финна, в окне, над пейзажем из дохлых мух, укутанных в шубки из пыли, маячила потухшая неоновая реклама «Метро гологрэфикс». Внутри было по пояс всякого хлама. Кучи волнами взбирались на стены, и сами стены были едва видны за рухлядью и низко провисшими полками, заставленными старыми рваными журналами и пожелтевшими от времени годовыми комплектами «Нэшнл джиогрэфик».

– Тебе нужна пушка, – с ходу заявил Финн. Больше всего он напоминал жертву генетического эксперимента по выведению породы людей, приспособленных для рытья нор высокоскоростным способом. – Тебе повезло. Я как раз получил новенький «смит-и-вессон». Тактический образец, калибр – десять миллиметров с хреном. Под дулом закреплен ксеноновый излучатель, батарейки в рукоятке. Ночью, когда ни черта не видно, выдает за пятьдесят шагов круг в двенадцать дюймов, в котором светло как днем. Источник света так узок, что его почти невозможно засечь. Это как колдуну вуду ввязаться в ночную драку.

Я с лязгом уронил руку на стол и принялся выстукивать дробь. Сервомоторы загудели, как рой москитов. Я знал, что Финн терпеть не может эту мою музыку.

– Ты соберешься ее когда-нибудь починить? – Обгрызенной шариковой ручкой он потыкал в мою дюралевую клешню. – Может, притаришь себе чего-нибудь потише?

– Мне не нужна пушка, Финн. – Я продолжал испытывать его слух, как будто не расслышал.

– Ладно, – вздохнул он, – как хочешь.

Я перестал барабанить.

– Есть для тебя одна вещичка. Но что это – хоть убей, не знаю. – Он изобразил несчастный вид. – Взял ее на прошлой неделе у парней из Джерси, тех, что промышляют под мостами и в туннелях.

– Значит, взял неизвестно что? Как это тебя угораздило? А, Финн?

– Остряк, да?

Он передал мне полупрозрачный почтовый пакет с чем-то похожим на магнитофонную кассету, насколько можно было увидеть сквозь пузырчатую оболочку.

– Еще был паспорт, – сказал Финн, – и кредитные карточки с часами. Ну и это.

– Я так понимаю, тебе сбагрили содержимое чьих-то карманов.

Он кивнул:

– Паспорт был бельгийский. Смахивал на подделку, я его сжег. И карточки тоже. А с часами полный порядок. Фирма «Порше», часики – первый сорт.

Ясно – это была какая-то разновидность военной программы вторжения. Вынутая из пакета, она походила на магазин к небольшой штурмовой винтовке, с покрытием из непрозрачного пластика. По углам и краям металл вытерся и светился, – похоже, штуковина ходила по рукам довольно давно.

– Я сделаю тебе скидку, Джек. Как постоянному покупателю.

Я улыбнулся. Получить скидку у Финна – все равно что упросить Господа Бога отменить закон всемирного тяготения на то время, пока тебе нужно переться с тяжеленным багажом через десяток терминалов аэропорта.

– Похоже, что-то русское, – заметил я равнодушно. – Скорее всего, аварийное управление канализацией какого-нибудь ленинградского пригорода. Как раз для меня.

– Сдается мне, – сказал Финн, – ты такой же умный, как мои старые башмаки, и мозгов у тебя не больше, чем у тех сосунков из Джерси. Ты думал, я продаю тебе ключи от Кремля? Сам с ней разбирайся. Мое дело – продать.

И я купил.

Словно души, оторванные от тел, мы сворачиваем в ледяной замок Хром. Летим, не сбавляя скорости. Ощущение такое, будто мчишься на волне программы вторжения и, зависая над водоворотами перестраивающихся глитч-систем, пытаешься удержаться на гребне. Кто мы сейчас? Разумные пятна масла, скользящие в беспросветности льда.

Где-то на тесном чердаке, под потолком из стекла и стали, далеко-далеко от нас остались наши тела. И времени, чтобы успеть дать задний ход, остается все меньше.

Мы сломали ее ворота. Блеф с повестками из суда и маскировка под налоговую инспекцию сделали свое дело. Но Хром есть Хром. И самый прочный ее лед именно для того и служит, чтобы отбивать всякие казенные штучки вроде повесток, предписаний и ордеров. Когда мы сломали первый пояс защиты, вся база ее данных исчезла под основными слоями льда. Стены, разрастаясь перед глазами, превращались в многокилометровые коридоры, в лабиринты, полные тени. Пять ее контрольных систем выдали SOS нескольким адвокатским конторам. Поздно. Вирус, проникнув внутрь, уже принялся перестраивать структуры ледовой защиты. Глитч-системы глушат сигналы тревоги, а множащиеся подпрограммы тем временем выискивают любую щель, которую не успел затянуть лед.

Русская программа извлекает из незащищенных данных номер телефона в Токио, вычислив его по частоте разговоров, средней их продолжительности и скорости, с которой Хром отвечала на эти вызовы.

– О’кей, – говорит Бобби. – Теперь мы прокатимся на звоночке от ее дружка из Японии. Кажется, то, что нам нужно.

Вперед! Погоняй, ковбой!

Бобби читал свое будущее по женщинам. Они были для него знамениями, флюгерами судьбы. Он мог вечера напролет просиживать в «Джентльмене-неудачнике», ожидая, когда кончится невезение и судьба, как козырь в игре, подарит ему новую встречу.

Как-то вечером я допоздна заработался на своем чердаке, распутывая один чип. Руку я снял, а небольшой манипулятор вставил прямо в сустав.

Бобби пришел с подружкой, которую я прежде не видел. Мне обычно бывает не по себе, если кто-нибудь незнакомый застает меня работающим вот так – со всеми этими проводами, зажатыми в графитовых штифтах, что торчат из моей культи. Она сразу же подошла ко мне и взглянула на увеличенное изображение на экране. Потом увидела манипулятор-уолдо, двигающийся под прозрачным герметичным кожухом. Она ничего не сказала, стояла и просто смотрела. И уже от одного этого мне сделалось хорошо.

– Знакомься, Рикки. Автомат Джек, мой коллега.

Он рассмеялся и обнял Рикки за талию. Что-то в его тоне дало понять: ночевать мне сегодня в загаженном гостиничном номере.

– Привет, – сказала она.

Высокая, ей не было и двадцати, она выглядела что надо. Чуть конопатая, глаза цвета темного янтаря с кофейным отливом. Узкие черные джинсы, закатанные по щиколотку, и простенький поясок из пластика в тон розовым сандалиям.

До сих пор ночами, когда не спится, она стоит перед моими глазами. Я вижу ее где-то там, за руинами городов, за дымами, и видение это подобно голограмме, прилипшей к изнанке глаз. В светлом платье, едва прикрывающем колени, – она была в нем в тот раз, когда мы остались вдвоем. Длинные стройные ноги. Каштановые волосы вперемешку с белыми прядями взметнулись, будто в порыве ветра, прилетевшего неизвестно откуда. Они опутывают ее лицо. А после я вижу, как она машет мне на прощание рукой.

Бобби устроил целое представление, пока копался в стопке кассет.

– Уже ухожу, ковбой, – сказал я, отсоединяя манипулятор.

Она внимательно за мной наблюдала, пока я вновь надевал руку.

– А всякие мелочи ты умеешь чинить? – спросила она вдруг.

– О! Для вас – что угодно. Автомат Джек все может. – И для пущего авторитета я прищелкнул дюралюминиевыми пальцами.

Она отстегнула от пояса миниатюрную симстим-деку и показала на сломанную крышку кассетоприемника.

– Никаких проблем, – сказал я. – Завтра будет готово.

«Йо-хо-хо, – подумал я; сон уже вовсю тянул меня с шестого этажа вниз. – Интересно, как повернется теперь удача Бобби, с таким-то знамением? Если его система работает, нам вот-вот должно повезти по-крупному».

На улице я усмехнулся, зевнул и замахал проезжающему такси.

Твердыня Хром растворяется. Завесы ледяных теней мерцают и исчезают. Их пожирают глитч-системы, генерируемые русской программой. Глитч-системы разбегаются в стороны от направления нашего главного логического удара и заражают структуру льда. Для компьютеров они словно вирус – саморазмножающийся и прожорливый. Они постоянно меняются, каждая в лад со всеми, подчиняя и поглощая защиту Хром.

Обезвредили мы ее или где-то уже прозвенел тревожный звоночек и мигают красные огоньки? И Хром – знает ли об этом она?

Рикки Дикарка – так прозвал ее Бобби. Уже в первые недели ей, должно быть, казалось, что теперь она обладает всем. Бурная сцена жизни развернулась перед ней целиком, четко, резко и ясно высвеченная неоновыми огнями. Она была здесь новичком, но уже считала своими все эти бесконечные мили прилавков, суету площадей, клубы и магазины. А еще у нее был Бобби, который мог рассказать Дикарке обо всех хитроумных проволочках, на которых держатся вещи. Обо всех актерах на сцене, назвать их имена и спектакли, в которых они играют. Он дал ей почувствовать, что она среди них не чужая.

– Что у тебя с рукой? – спросила она как-то вечером, когда мы – Бобби, я и она – сидели и выпивали за угловым столиком в «Джентльмене-неудачнике».

– Летал на дельтаплане, – сказал я. Потом добавил: – Несчастный случай.

– Летал на дельтаплане над пшеничным полем, – вмешался Бобби, – около одного городка под названием Киев. Всего-то навсего – наш Джек висел там в темноте под дельтапланом «Ночное крыло» да еще запихал между ног радар на полцентнера. И какой-то русский мудила отрезал ему лазером руку. Совершенно случайно.

Не помню уже, как я сменил тему, но все-таки мне это удалось.

Тогда я еще пытался убедить себя: мол, это не сама Рикки меня раздражает, а то, что с ней делает Бобби. Я знал его довольно давно, еще с конца войны. Конечно, мне было известно, что женщины для него лишь точки отсчета в игре, которая называлась «Бобби Куайн против судьбы, времени и темноты городов». И Рикки ему подвернулась как раз кстати. Ему позарез нужна была какая-то цель, чтобы прийти в себя. Поэтому он ее и вознес – как символ всего, что желал и не мог получить, всего, что имел и не мог удержать в руках.

Мне не нравилась его болтовня о том, как он ее обожает, а оттого, что он сам во все это верил, становилось еще тошнее. Бобби славился стремительными падениями и такими же стремительными взлетами. И все, что происходило сейчас, я видел по крайней мере десяток раз. На его темных очках вполне можно было бы написать слово «Следующая!», и оно читалось бы всегда, когда мимо столика в «Джентльмене-неудачнике» проплывало новое смазливое личико.

Я знал, что он с ними делал. Они становились символами, ориентирами на карте его ковбойской жизни. Они были маяками, на которые он шел сквозь разливы неона и бары. А что же, как не они, могло еще им двигать? Деньги сами по себе он не очень-то и любил – их свет был, на его взгляд, слишком тускл для путеводного. Власть над людьми? Он не терпел ответственности, на которую такая власть обрекает. Вообще-то, он гордился своим мастерством, но этой гордости не хватало, чтобы удерживать его в боевом режиме.

Потому он остановился на женщинах.

Когда появилась Рикки, потребность в новом знакомстве достигла критического уровня. Бобби все чаще бывал понурым, и поговаривали, что он уже не тот. Так что большая удача была ему просто необходима, и чем скорее, тем лучше. О другой жизни он понятия не имел, его внутренние часы были поставлены на время ковбоев-компьютерщиков и откалиброваны на риск и адреналин. И еще на сверхъестественный рассветный покой, который приходит, когда каждый твой ход верен и сладкий пирог чьего-нибудь кредита перекочевывает на твой счет.

Ему пора было сорвать большой куш и уйти на покой, так что Рикки он вознес на пьедестал куда выше прочих, и мне хотелось кричать – ну что же ты делаешь, вот она здесь, рядом, живая, совершенно реальная, со своим голодом, податливая, зевающая от скуки, красивая, возбужденная, настоящий человек, никакой не символ.

Однажды днем он вышел. Это было за неделю до того, как я уехал в Нью-Йорк, чтобы повидаться с Финном. Мы с Рикки остались на чердаке одни. Собиралась гроза. Полнеба в чердачном окне перекрывал купол, который так и не успели достроить, все остальное затянули черно-синие тучи. Когда она прикоснулась ко мне, я стоял у стола и смотрел на небо – одуревший от полуденной жары и влажности, – притронулась к моему плечу, там, где розовел небольшой шрам над протезом. Все, кто когда-нибудь касался этого места, вели руку вверх по плечу.

Рикки поступила иначе. Ее узкие, покрытые черным лаком ногти были ровными и продолговатыми. Лак – немногим темнее слоя углеродного пластика, который покрывал мою руку. Ее рука продолжала двигаться вдоль моей, черные ногти скользили вниз по сварному шву. Ниже, ниже, до локтевого сочленения из черного анодированного металла, и еще ниже, пока не достигли кисти. Рука была маленькой, как у ребенка. Ее пальцы накрыли мои, а ладонь легла на дырчатый дюралюминий.

Другая ладонь, взметнувшись, задела прокладки обратной связи – а потом весь день лил долгий дождь, капли хлестали по стали и закопченному стеклу над постелью Бобби.

Стены льда уносятся прочь – бабочки, сотканные из тени, летящие быстрее звука. А за ними – иллюзия матрицы в пространстве, которое не имеет границ. Что-то подобное видишь, когда на экране мелькают контуры проектируемого здания. Только проект раскручивается от конца к началу и у здания вместо стен – разлохмаченные крылья.

Я все время напоминаю себе, что место, где мы находимся, и бездны, его окружающие, – не более чем иллюзия. Что на самом деле мы не «внутри» компьютера Хром, а всего лишь подключены к нему через интерфейс, в то время как матричный симулятор на чердаке у Бобби поддерживает эту иллюзию… Появляется ядро данных, беззащитное, открытое для атаки… Это уже по ту сторону льда, я никогда раньше не видел матрицу такой – а пятнадцать миллионов легальных операторов Хром видят ее ежедневно и принимают как само собой разумеющееся.

Вокруг нас возвышаются данные Хромова ядра, будто несущиеся по вертикали разноцветные поезда, и каждый цвет обозначает разные коды допуска. Яркие полосы, невозможно яркие в этой призрачной пустоте, пересекаются бесчисленными горизонталями, окрашенными, словно детская спальня, в розовое и голубое.

Но остается еще что-то, спрятанное за тенью льда в центре слепящего фейерверка: сердце всей этой дорогостоящей тьмы, само сердце Хром…

Было уже далеко за полдень, когда я вернулся из своей нью-йоркской шопинг-вылазки. Солнце пряталось за облаками, а на мониторе Бобби светилась структура льда – двумерное изображение чьей-то электронной защиты. Неоновые линии переплетались, как на молитвенном коврике, вытканном в стиле ар-деко. Я выключил пульт, и экран стал совершенно темным.

Весь мой рабочий стол был завален вещами Рикки. Косметика и одежда, кое-как распиханные по нейлоновым пакетам, пара ярко-красных ковбойских сапог, магнитофонные кассеты, глянцевые японские журналы с рассказами о звездах симстима. Я смахнул все это под столик. А когда отцепил руку, вспомнил, что программа, которую я купил у Финна, осталась в правом кармане куртки. Пришлось повозиться, вытаскивая ее левой рукой и затем вставляя между прокладками в зажимы ювелирных тисочков.

Уолдо походил на старый проигрыватель, на таких когда-то крутили виниловые пластинки, а тисочки были прикрыты прозрачным пылезащитным кожухом. Сам манипулятор, чуть больше сантиметра в длину, крепился на шарнире к тому, что у проигрывателя было бы тонармом. На него я даже не смотрел, когда прикреплял провода к культе. Я вглядывался в окуляр микроскопа – там, в черно-белом цвете, виднелась моя рука при сорокакратном увеличении.

Я проверил инструменты и взял лазер. Он показался мне чуточку тяжеловат. Тогда я подстроил сенсорный регулятор массы до четверти килограмма на грамм и принялся за работу. При сорокакратном увеличении бок русской кассеты напоминал грузовой трейлер.

На то, чтобы расколоть программу, у меня ушло восемь часов. Три часа – на работу с уолдо, возню с лазером и четырьмя дюжинами зажимов. Еще два часа – на телефонный разговор с Колорадо, и три – на копирование словарного диска, способного передать по-английски технический русский жаргон восьмилетней давности.

Наконец передо мной на экране замелькали столбики чисел и кириллица, примерно на полпути превращаясь в английский текст. Виднелось множество пропусков, там, где программа-переводчик натыкалась на специальные военные сокращения в описании, полученном от моего человечка из Колорадо. Но примерное представление о том, что я купил у Финна, мне все же удалось получить.

Ощущение было словно у какого-нибудь уличного хулигана, который пошел покупать пружинный нож, а вернулся домой с портативной нейтронной бомбой.

«Опять накололи, – подумал я. – На кой черт в уличной драке нужна нейтронная бомба?» Эта штука под пылезащитным кожухом была явно не моей весовой категории. Я представления не имел, куда бы ее спихнуть и где найти покупателя. По-видимому, кому-то это было нетрудно, но этот кто-то – владелец часов «Порше» и фальшивого бельгийского паспорта – отдал концы. Да уж, у бедняги, нарвавшегося на окраине на Финновых приятелей – гоп-стоперов, были довольно экзотические связи.

Программа, зажатая в моих ювелирных тисочках, оказалась не просто программой. Это был русский военный ледокол, компьютерный вирус-убийца.

Утром вернулся Бобби. Один. Я спал, сжимая в горсти пакет магазинных сэндвичей.

– Будешь? – спросил я его и вытащил из пакета сэндвич.

Я еще не проснулся по-настоящему. Мне снилась программа, волны ее изголодавшихся глитч-систем и подпрограммы-хамелеоны. Во сне она представлялась каким-то невиданным чудовищем, бесформенным, с множеством пульсирующих ложноножек.

Подходя к пульту, он отбросил попавший под ноги мешок и нажал функциональную клавишу. На экране засветился тот же самый хитроумный узор, что я видел накануне. Прогоняя остатки сна, я протер глаза левой рукой – единственное, что я не мог делать правой. Засыпая, я пытался решить, стоит ли ему рассказывать о программе. Может, имеет смысл попытаться ее продать, оставить себе все деньги, а после уговорить Рикки махнуть куда подальше.

– Чье это? – спросил я.

– Хромово.

Бобби стоял перед экраном, в черном комбинезоне и старой кожаной куртке, наброшенной на плечи как плащ. Уже который день он не брился, и лицо его казалось еще более осунувшимся, чем обычно.

Руку свело судорогой, и протез начал пощелкивать – по углеродным прокладкам через мою нейроэлектронику страх передался и ему. Сэндвичи вывалились из пальцев, и по давно не метенному деревянному полу рассыпались вялые листья салата и подсохшие ломти маслянисто-желтого сыра.

– Ты свихнулся.

– Нет, – сказал Бобби. – Думаешь, она нас выследила? Ничего подобного. Мы были бы уже трупами. Я подключился к ней через арендную систему в Момбасе с тройной слепой защитой и через алжирский спутник связи. Она, конечно, узнала, что кто-то попробовал ее защиту на зуб, но так и не догадалась кто.

Если бы Хром выяснила, что подход к ее льду сделал Бобби, мы наверняка были бы уже мертвецами. В этом Бобби был прав. Она стерла бы меня в порошок еще на пути из Нью-Йорка.

– Но почему обязательно она, Бобби? Приведи хотя бы один довод…

Хром. Я видел ее раз пять-шесть в «Джентльмене-неудачнике». Может быть, она просто шлялась по трущобам. Или проверяла, как там поживают людишки, к которым себя особо-то и не причисляла. Маленькое приторное лицо, похожее на сердечко, с глазами, злее которых вам вряд ли где доводилось встречать. На вид ей было не больше четырнадцати, и никто не помнил, чтобы она когда-нибудь выглядела по-другому. Такой она стала в результате нарушения обмена веществ от усиленного накачивания себя сыворотками и гормонами. Подобной уродины улица еще не рождала, но она больше не принадлежала улице. Хром водила дела с «Мальчиками» и в их группировке пользовалась сильным влиянием. Ходили слухи, что начинала она как поставщик, в те еще времена, когда искусственные гипофизные гормоны были под запретом. Но с торговлей она давно уже завязала. Сейчас ей принадлежал «Дом голубых огней».

– Куайн, ну ты совсем идиот. Можешь хоть как-то это оправдать? – Я ткнул пальцем в экран. – Кончай с этим, понял? Немедленно, прямо сейчас…

– Я слышал, как в «Неудачнике» трепались Черный Майрон и Ворона Джейн. – Он передернул плечами, сбрасывая кожаную куртку. – Джейн следит за всеми секс-линиями. Она говорит, что знает, куда уходят настоящие деньги. Так вот, она поспорила с Майроном, что у Хром контрольный пакет в «Голубых огнях». И что она не просто зиц-председательша у «Мальчиков».

– «Мальчиков», вот именно, Бобби, – сказал я. – Это здесь ключевое слово. Хоть это ты можешь понять? Или забыл, что мы не вмешиваемся в их дела? Только поэтому еще и ползаем по земле.

– Поэтому мы с тобой и бедняки, коллега. – Он откинулся перед пультом на вращающемся стуле и, расстегнув комбинезон, почесал свою бледную костлявую грудь. – Но кажется, теперь это можно исправить.

– Кажется, коллегами мы с тобой тоже уже никогда не будем.

На это он усмехнулся. Усмешка у него была и вправду как у психа, звериная и какая-то вымученная. В этот момент я понял, что ему действительно насрать на смерть.

– Послушай, – сказал я, – у меня еще осталось кое-что, ты знаешь. Бери эти деньги да смотайся в «трубе» до Майами. А там перехватишь вертолет до Монтего-Бэй. Тебе нужен отдых, приятель. Тебе обязательно надо набраться сил.

– Джек, – сказал он, набирая что-то на клавиатуре, – я никогда не был так полон сил, как сейчас.

Когда включилась анимационная программа, неоновый молитвенный коврик на экране задрожал и стал оживать. Структурные линии льда переплетались с завораживающей частотой, словно живая мандала. Бобби продолжал ввод команд, движение замедлилось. Проявилась структура, уже не такая сложная, как была, и вскоре она распалась на две отдельные фигуры, которые по очереди появлялись и исчезали. Работа была проделана отлично, я не думал, что он еще на такое способен.

– Минуточку! – воскликнул он. – Вон там, видишь? Подожди-ка. Вон там. И еще там. И там. Легко не заметить. Вот оно. Подключение через каждые час двадцать, сжатая передача на их спутник связи. Мы могли бы жить целый год только на том, что она выплачивает им раз в неделю по отрицательным процентным ставкам.

– Чей спутник связи?

– Это Цюрих. Ее банкиры. Там у нее банковский счет, Джек. Вот куда стекаются денежки. Ворона Джейн была права.

Я просто стоял не двигаясь. Даже рука примолкла.

– Ну, как ты провел время в Нью-Йорке, коллега? Что-нибудь удалось достать? Что-нибудь, чем мне прорубить лед? Не важно что, все сгодится.

Я не отрываясь смотрел в глаза Бобби, заставляя себя не оглядываться на уолдо и ювелирные тисочки. Русская программа, прикрытая пылезащитным кожухом, была все еще там.

Случайные карты, повелители судьбы.

– А где Рикки? – Я подошел к пульту и сделал вид, что изучаю чередующиеся на экране структуры.

– Где-то с приятелями. – Бобби пожал плечами. – Дети, все они помешаны на симстиме. – Он задумчиво улыбнулся. – Дружище, я собираюсь это сделать ради нее.

– Мне нужно хорошенько все обдумать, Бобби. Но если хочешь, чтобы я вернулся, держи руки подальше от клавиш.

– Я делаю это для нее, – повторил он, когда я закрывал за собой дверь. – Сам знаешь.

И сразу же вниз, вниз: программа лавиной несется по лабиринту, стены которого – ветшающие тени, несется в серых церковных сводах между ярко освещенными башнями. Безумная скорость.

Черный лед. Не думай об этом. Черный лед.

Каких только легенд не услышишь в «Джентльмене-неудачнике». И рассказы о черном льде – тоже из их числа. Это лед, который убивает. Незаконно, да, но кто из нас чтит закон? Оружие, основанное на принципе нейронной обратной связи. Ты вступаешь с ним в контакт всего один раз, но и этого раза хватает. Что-то вроде страшного заклинания, которое разъедает твой мозг изнутри. Словно приступ эпилепсии, который все длится и длится, пока от тебя не остается уже совсем ничего…

И вот мы ныряем туда, где скрыто самое главное – то, на чем держится за́мок теней Хром.

Я напрягаюсь в ожидании внезапной остановки дыхания, последней смертельной слабости. Это все страх – страх ледяного заклятия, которое ждет нас где-то внизу, во тьме.

Я ушел разыскивать Рикки. Она сидела в кафе вместе с пареньком, у которого были глаза от «Сэндай». От его опухших глазниц веером расходились полузажившие швы. На столике перед ней лежала раскрытая глянцевая брошюра, и оттуда с десятка фотографий смотрела улыбающаяся Тэлли Ишем – «Девушка с глазами от „Цейс-Айкон“».

Портативная симстим-дека Рикки валялась среди той кучи вещей, которую я прошлым вечером спихнул к себе под стол, та самая, что я починил на следующий день после нашей первой встречи. Рикки часами просиживала за этой игрушкой. Контактный обруч охватывал ее лоб, словно серая пластиковая тиара. От Тэлли Ишем Рикки была без ума и, коронованная контактным обручем, витала где-то в вышине, на крыльях записанных переживаний величайшей звезды симстима. Симулированный стимул – симстим: весь мир, во всем его блеске, – глазами и чувствами Тэлли Ишем. Тэлли мчится на своем черном «фоккере»-экраноплане по аризонским плоскогорьям. Тэлли ныряет с аквалангом в заповеднике на острове Трук. Тэлли в гостях у мультимиллионеров на частных греческих островках – дух захватывает от одного вида этих белых маленьких бухточек на заре.

Она и вправду напоминала Тэлли. Такой же оттенок кожи, одинаковый разлет скул. А вот рот у Рикки, пожалуй, был привлекательней. Непонятно почему – более дерзкий, может быть. Рикки не хотела быть копией Тэлли Ишем, она просто мечтала получить такую же работу. Она была на этом повернута – стать звездой симстима. Бобби просто отшучивался. Я же с ней обсуждал это дело серьезно. «Как бы я смотрелась с этой парой?» – спрашивала она меня, держа в руках портрет Тэлли Ишем размером во всю страницу. Голубые глаза «Цейс-Айкон» находились на одном уровне с ее темно-янтарными. Она уже дважды переделывала роговицы, но идеального зрения по-прежнему не могла достичь. Поэтому ей так хотелось «Цейс-Айкон». Глаза настоящих звезд. Стоимости безумной.

– Как всегда, пялилась на витрины с глазами? – спросил я, подсев к их столику.

– Тигр вот поставил себе новые, – сказала она, и я подумал, что выглядит она очень уж усталой.

Тигр, видно, так балдел от своих «Сэндай», что просто сиял, других поводов улыбаться у него явно не было. Мордашка у него была симпатичная, но без особой индивидуальности, как после шестого-седьмого похода в хирургический бутик. Так и будет, наверно, до конца жизни смутно походить на очередного баловня моды, популярного в последнем сезоне: копия не слишком очевидная, но об оригинале и говорить не приходится.

– «Сэндай», не так ли? – улыбнулся я ему.

Он кивнул, фокусируя на мне взгляд, соответствующий, по его представлениям, звезде симстима. Должно быть, воображал, будто все, на что он смотрит, мгновенно записывается. Взгляд его слишком уж надолго задержался на моей руке.

– Боковое зрение должно быть шикарное, вот только заживут мышцы, – сказал Тигр.

Я видел, как старательно он потянулся за своим двойным эспрессо. «Сэндаевские» глаза славятся дефектами глубины восприятия и проблемами с гарантией, среди прочего.

– Тигр завтра едет в Голливуд.

– А оттуда прямиком в Тиба-Сити? – снова улыбнулся я; на этот раз он улыбаться не стал. – Получил предложение, Тигр? Должно быть, познакомился с кем-нибудь из агентов?

– Пока еще только присматриваюсь, – негромко ответил Тигр.

Затем он встал и ушел, на ходу бросив Рикки быстрое «пока». На меня даже не посмотрел.

– Зрительные нервы у него начнут, наверно, отмирать месяцев через шесть. Слышала о таком, Рикки? Эти «Сэндай» много где запрещены – в Англии, в Дании… Свои нервы ничем не заменишь.

– Эй, Джек, может, без лекций? – Она стащила один из моих круассанов и откусила самый кончик.

– Малыш, я же твой советчик.

– Ну… да… Тигр, может, звезд с неба и не хватает, но о «Сэндай» знают все. Просто другие он себе пока не может позволить. Пойми – это его попытка выкарабкаться. Если он получит работу, то найдет чем их заменить.

– Этими? – Я постучал пальцами по брошюре с рекламой «Цейса». – И сколько это стоит, Рикки? Ты же не совсем дура, чтобы так рисковать.

Она кивнула:

– Я очень хочу «Айконы».

– Если пойдешь к Бобби, скажи ему, чтобы сидел тихо, пока не получит от меня весточку.

– Хорошо. Это что, дело какое-то?

– Дело, – ответил я. Хотя это было просто сумасшествие.

Я допил кофе, она прикончила оба моих круассана. После этого я проводил ее до квартиры Бобби. А потом пятнадцать раз позвонил, меняя после каждого звонка таксофоны.

Дело. Это было хуже, чем сумасшествие.

На подготовку рейда у нас ушло шесть недель. И все эти шесть недель Бобби не уставал повторять, как сильно он ее любит. Приходилось вкалывать вдвойне, чтобы как-то отвлечься.

В основном я висел на телефоне. Каждый из тех пробных пятнадцати звонков породил еще не меньше пятнадцати. Я искал некий сервис, без которого, как мы с Бобби считали, мировая подпольная экономика просто не могла бы функционировать; сервис, обслуживающий не более пяти клиентов зараз. То есть никак себя не рекламирующий.

Короче, мы искали самую крутую в мире прачечную, способную отмыть онлайновый трансфер в несколько миллиардов баксов и благополучно забыть об этом.

Все звонки оказались впустую. В итоге верную наводку дал мне тот же Финн. Я тогда отправился в Нью-Йорк, чтобы купить новый «черный ящик», а то со всеми этими звонками мы запросто могли разориться.

Я как можно туманней описал ему нашу задачу.

– Макао, – предложил он.

– Макао?

– Семья Лун Хум. Биржевые маклеры.

У него даже оказался их телефон. Правильно говорят: хочешь найти одного барыгу – спроси у другого.

Эти ребята Лун Хумы оказались такими тертыми, что мои робкие попытки сближения восприняли как тактический ядерный удар. Бобби пришлось дважды слетать в Гонконг, чтобы все четко с ними обговорить. Наши деньги таяли, и довольно быстрыми темпами. Я по-прежнему сам не знал, почему сразу не отказался от всего этого. Хром я боялся, а к богатству был всегда равнодушен.

Я говорил себе, что спалить «Дом голубых огней» не такая уж плохая мысль, место уж больно гнилое, и все-таки дело было не в том. Я не любил «Голубые огни», потому что однажды провел там крайне тягостный вечер, но мы охотились на Хром не поэтому. По совести говоря, уже где-то на полпути я решил, что этот рейд закончится нашей гибелью. Даже с программой-убийцей шансов у нас практически не было.

Бобби с головой ушел в составление набора команд, которые мы рассчитывали загнать в слепое пятно Хромова льда. Вводить их придется мне, ведь, когда дело завертится, руки у Бобби будут полностью заняты тем, чтобы не дать русской программе сразу перейти к разрушению ядра данных. Переписать мы ее не могли: слишком она была для этого сложной. И поэтому он собирался попробовать удержать ее хотя бы в течение двух секунд, которые понадобятся мне.

Я договорился с уличным бойцом по имени Майлс. Он должен был в ночь рейда повсюду сопровождать Рикки, не спускать с нее глаз, а в определенное время позвонить мне. Если меня вдруг не оказалось бы на месте или же мой ответ был бы не таким, как мы условились, я велел ему сразу же хватать Рикки и сажать ее в первый попавшийся поезд в «трубе», идущий куда-нибудь подальше. Я дал ему конверт с деньгами и запиской, чтобы он все это передал ей.

Бобби даже в голову не приходило подумать о том, что может случиться с Рикки, если наша затея провалится. Он все твердил мне, как сильно он ее любит, и куда они уедут, и как там будут тратить деньги.

– Дружище, для начала купи ей пару «Айконов». Больше ей ничего не надо. Для нее симстим, похоже, всерьез.

– Брось, Джек, – сказал он, оторвавшись от клавиатуры. – Работа ей теперь не нужна. Все у нас получится. Она – моя удача. Ей никогда в жизни не придется больше работать.

– Твоя удача, – повторил я чуть слышно. Все это меня не радовало; я и не мог припомнить, когда меня вообще что-либо радовало. – А когда ты в последний раз виделся со своей удачей?

Он ее не видел давно, я тоже. Мы были слишком заняты.

Мне ее недоставало. Эта тоска напомнила мне ночь, проведенную в «Доме голубых огней». Я отправился туда в тот раз потому, что тосковал после очередной потери. Для начала, как водится, я нажрался, а потом ударил по вазопрессиновым ингаляторам. Если ваша подруга вдруг решает сделать вам ручкой, бухло и вазопрессин, пожалуй, самое убойное сочетание из всего арсенала мазохистской фармакологии. С бухла вас прошибает на слезу, а вазопрессин ничего не дает забыть. Вы помните все, что было. В больницах эту штуку используют для борьбы со старческой амнезией, но улица любой вещи находит собственное применение. Короче, за свои кровные я приобрел суперинтенсивное воспроизведение давешних любовных неурядиц. Вся незадача в том, что поровну получаешь и хорошее и плохое. Хочешь животный экстаз – получай. А в придачу и то, что она тебе ответила и как она ушла, так ни разу и не оглянувшись.

Я не помню, что меня толкнуло в «Голубые огни» и как вообще я оказался в этих тихих, заглушающих шаги коридорах. Правда ли, что я видел там пошлейший декоративный водопад, – или то была обыкновенная голограмма? В тот вечер у меня водились деньги. Один из наших клиентов перевел Бобби приличную сумму за прорубание трехсекундного окна в чьем-то льду.

Не думаю, что вышибалам на входе понравилось, как я выгляжу, но с моими деньгами это не имело значения.

Когда с делом, ради которого я здесь оказался, было покончено, мне опять захотелось выпить. После этого я, помнится, выдал бармену шуточку насчет латентных некрофилов, и это ему, по-моему, не понравилось. Потом какой-то амбал упорно называл меня «героем войны», что мне, естественно, не понравилось тоже. Думаю, я успеть показать ему несколько фокусов с рукой, пока не отключился совсем и не проснулся двумя днями позже в типовом спальном модуле у черта на куличках. Дешевле места и захочешь – не найдешь, там даже негде было повеситься. Я сидел на узком пенопластовом матрасе и плакал.

Одиночество – еще не самое страшное, что бывает в жизни. Но то, на чем делают деньги в «Доме голубых огней», настолько популярно, что стало почти легальным.

В сердце тьмы, в ее недвижном центре, глитч-системы вспарывают темноту водоворотами света, полупрозрачными бритвами, раскручивающимися от нас во все стороны. Мы висим посреди безмолвного, словно снятого замедленной съемкой взрыва, осколки льда разлетаются и падают вокруг целую вечность, и голос Бобби неожиданно прорывается сквозь световые годы всей этой электронной псевдопустоты:

– Давай, делай ее, суку. Я не могу больше удерживать программу…

Русская программа вздымается, затопляя башни данных, стирая розовые с голубым краски детской спальни. Я ввожу пакет смастряченных Бобби команд прямо в центр холодного сердца Хром. Выстреливает передача – импульс концентрированной информации, – выстреливает прямо вверх, мимо сгущающейся стены мрака, мимо русской программы, которую Бобби силится удержать под контролем на ту единственную секунду, которая для нас сейчас важнее, чем жизнь. Недооформившееся щупальце тьмы судорожно вскидывается на верхушке черной колонны, но слишком поздно.

Мы сделали это.

Вокруг меня с волшебной легкостью оригами складывается матрица.

Чердак пропах потом и горелой электроникой.

Вспомнился резкий металлический звук, будто визжит Хром, но я никак не мог ее слышать.

Бобби смеялся до слез. Цифры в углу монитора показывали 07:24:05. Весь рейд занял меньше восьми минут.

А я все не мог оторвать взгляда от русской программы, расплавившейся в прорези.

Основную часть цюрихских накоплений Хром мы перечислили десятку разных благотворительных организаций. Уж слишком неподъемная там была сумма, нам не потянуть. Единственный выход – разломать ее на кусочки, сжечь дотла, без остатка. Иначе она непременно начнет за нами охоту. Себе мы взяли процентов десять и отправили их через Лун Хумов в Макао. Шестьдесят процентов от этого они прибрали себе, а то, что осталось, перекинули нам обратно через самый глухой и запутанный сектор Гонконгской биржи. Прошел час, прежде чем наши деньги стали поступать на счета, которые мы открыли в Цюрихе.

Я молча наблюдал, как нули горкой набираются позади ничего не значащей цифры на мониторе. Я был богат.

Потом зазвонил телефон. Это был Майлс. Я чуть не забыл про нашу условную фразу.

– Джек, старик, я не знаю, что там получилось с этой твоей девчонкой. Какая-то странная штука, фиг поймешь…

– Чего? Давай, не тяни.

– В общем, я шел за ней, как договаривались, вплотную, но не высовывался. Она двинула к «Неудачнику», немного там поторчала, а потом села в «трубу». Зашла в «Дом голубых огней»…

– Куда?!

– Сзади. Где служебный вход. А через их охрану хрен пролезешь…

– И она сейчас там?

– Да нет, старик, я ее потерял. Там все как будто с ума посходили. Похоже, «Голубым огням» крышка, совсем. Представляешь, сработали сразу семь сигнализаций в разных местах, все бегают, тут же и фараоны в полной выкладке подоспели – щиты, противогазы… А потом эти налетели, как мухи на говно, всякие там страховщики, риелторы, членовозы с муниципальными номерами…

– Майлс, куда она делась?

– Упустил я ее, Джек…

– Послушай, Майлс. Оставь деньги, те, что в конверте, себе. Хорошо?

– Ты серьезно? Не думай, мне самому обидно. Я…

Я положил трубку.

– Ну, когда она об этом узнает… – говорил Бобби, обтирая себе грудь полотенцем.

– Вот ты сам ей все и расскажешь, ковбой. А я пошел прошвырнуться.

И я окунулся в ночь, в неоновые огни, слепо дрейфуя с толпой и желая лишь одного – почувствовать себя малой клеточкой всего этого гигантского человеческого организма. Не более чем одной из множества щепочек сознания, болтающихся под геодезическими куполами. Я ни о чем не думал, просто переставлял ноги, но через какое-то время в голову сами полезли мысли. И вдруг все стало ясно. Просто ей нужны были деньги.

Еще я думал о Хром. О том, что мы убили, уничтожили ее так же верно, как будто перерезали ей глотку. И ночь, которая вела меня сейчас своими улицами и площадями, уже объявила на нее охоту. Хром некуда было деться. И еще я подумал о том, как много у нее врагов в одной только этой толпе и что они станут делать теперь, когда ее деньги им уже не страшны. Мы забрали у нее все, что было. Она снова оказалась на улице. Я сомневался, что она доживет хотя бы до рассвета.

Потом я вспомнил о кафе, в котором повстречал Тигра.

Ее темные очки, и длинные черные тени, падавшие от них на лицо, и грязное пятно от румян – цвета плоти – в углу одной из линз рассказали мне обо всем.

– Привет, Рикки, – сказал я как ни в чем не бывало, но уже наверняка знал, что увижу, когда она снимет очки.

Синева. Синева Тэлли Ишем. Ничем не замутненная фирменная синева, по которой их узнают везде. И на каждом зрачке крошечными заглавными буквами выведено по краю – «Цейс-Айкон». Буковки мерцают, как золотые блестки.

– Красиво, – сказал я. (Румяна скрывали темную припухлость. Ни одного шрама, настолько качественное вживление.) – Ты где-то заработала денег?

– Да, заработала. – Она поежилась. – Но больше так не заработаю. Во всяком случае, не на этом.

– Я думаю, та контора приказала долго жить.

– О-о-о, – только и сказала она.

При этом ее лицо нисколько не изменилось. Новые голубые глаза оставались глубоки и неподвижны.

– Впрочем, теперь уже плевать. Пошли, Бобби ждет. Мы только что отхватили приличный кусок.

– Нет. Я должна уехать. Вряд ли он поймет, но мне правда нужно ехать.

Я кивнул, глядя, как моя рука протянулась и взяла ее ладонь. Рука была словно чужая и жила от меня отдельно. Но Рикки оперлась на нее по привычке.

– У меня билет в один конец, в Голливуд. У Тигра там есть знакомые, у них можно остановиться. Может, даже попаду в Тиба-Сити.

Насчет Бобби она оказалась права. Мы вернулись вместе. Бобби ее не понял. Но она уже сделала для него все, что могла. Я пытался намекнуть ей, чтобы не переживала за него, но она переживала, я-то видел. Когда были упакованы сумки, он даже не захотел проводить ее в коридор. Я поставил сумки на пол и поцеловал ее, смазав при этом румяна. И вдруг что-то поднялось внутри меня – подобно программе-убийце, которой мы спалили Хром. Дыхание мое оборвалось, и я неожиданно понял – что бы я ни сказал, слова будут излишни. Ей нужно было торопиться на самолет.

Бобби, развалившись во вращающемся кресле перед монитором, смотрел на вереницу нулей. Глаза его были прикрыты зеркалками. Я был более чем уверен, что к ночи он уже будет сидеть в «Джентльмене-неудачнике» – оценивая атмосферу, нервно ожидая любого знака, который бы ему подсказал, на что же будет похожа его новая жизнь. Но я не видел особой разницы. Станет лишь чуть комфортабельней, наверно, – и все равно он вечно будет нервничать, какая же выпадет очередная карта.

А я все не мог представить себе ее там, в «Доме голубых огней», как она отрабатывает свою трехчасовую норму в искусственном сне, пока тело ее и условные рефлексы заботятся о бизнесе. Клиентам не приходится жаловаться, что она только делает вид, оргазмы-то самые настоящие. Но ощущает она их, если вообще ощущает, лишь на самой границе сна, неуловимыми серебристыми вспышками. Это было так популярно, что стало почти легальным. Посетители разрываются между жаждой кого-нибудь поиметь и одновременно стремлением к одиночеству. Наверное, так всегда было в природе этой вот игры – и еще задолго до того, как сюда припутали нейроэлектронику, которая и позволила совместить несовместимое.

Я снял трубку и позвонил в авиакомпанию. Назвал ее настоящее имя и номер рейса.

– Она хочет поменять пункт назначения, – сказал я. – На Тиба-Сити. Да-да. Япония. – Вставил в прорезь кредитную карточку и набрал свой идентификационный код. – Первым классом. – Я вслушивался в далекий шум – они проверяли записи о моих кредитах. – И пожалуйста, в обе стороны.

Я все же думаю, что она сдала обратный билет или просто им не воспользовалась. Назад она уже не вернулась. Иногда поздно вечером я останавливаюсь у витрин с плакатами звезд симстима и вглядываюсь в эти прекрасные, как две капли воды похожие друг на друга глаза, которые смотрят на меня с таких же одинаковых лиц. Порой кажется: эти глаза – ее. Но ни одно из лиц, ни одно – никогда не принадлежит ей. И вдруг мне начинает казаться, что где-то далеко-далеко, на самом краю Муравейника, за гранью ночи и в стороне от всех городов, она машет мне на прощанье рукой.