Когда Хиро щелкнул переключателем, мне снился Париж зимой, его мокрые темные улицы. Боль, вибрируя, поднялась со дна черепа, взорвалась в глубине глаз полотнищем голубого неона. Распрямившись, как пружинный нож, я с воплем вылетел из гамака. Я всегда кричу. Считаю это обязательным. В мозгу бушевали волны обратной связи. Переключатель боли – это вспомогательный контакт в имплантированном костефонном передатчике, подключенный прямо к болевым центрам: именно то, что нужно, чтобы прорваться сквозь барбитуратный туман суррогата. Несколько секунд у меня ушло на то, чтобы мир снова стал на место. Сквозь дымку снотворного всплывали айсберги биографии: кто я, где я, что я тут делаю, кто меня будит.

Голос Хиро то и дело пропадал, в мою голову он проходил через все тот же костефон.

– Черт тебя побери, Тоби! Знаешь, как бьет по ушам, когда ты так орешь?

– А пошел ты со своими ушами, доктор Нагасима, знаешь куда?.. Мне до твоих ушей как до…

– Нет времени на любовную литанию, мой мальчик. У нас работа. Кстати, что там за пятидесятимилливольтовые всплески в твоей височной кости, а? Подмешиваешь что-то к транквилизаторам, чтобы расцветить сны?

– У тебя энцефалограф дурит, Хиро. И сам ты псих. Я просто хочу поспать…

Рухнув обратно в гамак, я попытался закутаться в темноту, но навязчивый голос уходить не желал:

– Прости, дружок, но ты сегодня работаешь. Час назад вернулся очередной корабль. Бригада шлюзовщиков уже на месте. Сейчас как раз отпиливают двигатель, чтобы корабль прошел в люк.

– Кто в нем?

– Лени Гофманшталь, Тоби. Физхимик, гражданка Федеративной Республики Германия. – Он подождал, пока я перестану стонать. – Есть подтверждение: это пушечное мясо.

Чудный рабочий сленг мы тут выработали. Он имел в виду вернувшийся корабль с включенной медицинской телеметрией, в котором имелось 1 (одно) тело, теплое, то есть живое; психологическое состояние космонавта пока не установлено. Я тихонько покачивался в темноте с зажмуренными глазами.

– Похоже, ты – ее суррогат, Тоби. Ее профиль ближе всего к профилю Тейлора, но он пока в отлучке.

Знаю я, что это за «отлучка». Тейлор сейчас в сельхозотсеке, под завязку накачан амитриптилином и занимается аэробикой, чтобы сбить приступ очередной клинической депрессии. Типичное для суррогатов профзаболевание. Мы с Тейлором не ладим. Забавно, как обычно недолюбливаешь тех, чей психосексуальный профиль слишком уж похож на твой собственный.

– Эй, Тоби, где ты кайф берешь? – Ритуальный вопрос. – У Чармиан?

– У твоей мамочки, Хиро.

Он так же хорошо, как и я, знает, что у Чармиан.

– Спасибо, Тоби. Через пять минут чтоб был у лифта в Райский Уголок, а не то я пошлю за тобой русских санитаров, уж они-то тебя поставят на ноги.

Тихонько покачиваясь в гамаке, я решил сыграть в невеселую игру под названием «Местечко Тоби Хальперта во Вселенной». Не будучи эгоистом, помещаю в центр Солнце, светило, око дня. Теперь запускаем аккуратные планетки, нашу уютную Солнечную систему. А среди них зададим точку, расположенную приблизительно в одной восьмой пути от Земли до Марса. И вот они мы – внутри толстого приплюснутого цилиндра, похожего на уменьшенную в четыре раза модель «Циолковского-1», Рая Трудящихся на L5. «Циолковский-1» зафиксирован в точке либрации между Землей и Луной, нам же нужен световой парус, чтобы удержаться на месте. Масса у станции немалая: двадцать тонн, литой алюминиевый декаэдр, а длина – десять километров из конца в конец. Этот парус отбуксировал нас сюда с орбиты Земли, а теперь служит нам якорем. С ним мы лавируем галсами против потока фотонов, пока висим здесь рядом с Нечто – точкой, аномалией, которую мы зовем «Трассой».

Французы называют ее «le metro», то есть «подземка», а русские зовут «рекой», но «подземка» не передает расстояния, а понятие «река» для американцев лишено столь острого чувства одиночества. «Координаты Аномалии Товыевской» – название не хуже другого, если вы не против помянуть Ольгу всуе. Ольга Товыевская – Богоматерь Сингулярности, Святая Патронесса Трассы.

Хиро не доверяет мне, не верит, что я встану сам. Перед самым появлением русских санитаров он со своего пульта включает свет в моей келье и оставляет его на несколько секунд мигать и заикаться, прежде чем огни ровным светом зальют портреты Святой Ольги. Их прикрепила к переборке Чармиан. Десятки изображений повторяют лицо Ольги в крупном зерне газетных фотографий, в журнальном глянце. Богоматерь Трассы.

Подполковник Ольга Товыевская, самая молодая женщина в этом звании среди советских космонавтов, держала путь на Марс в одиночном модифицированном «Алеуте-6». Новые двигатели и расширенный трюм позволяли кораблю отвезти на орбиту Марса новый образец очистителя воздуха. Агрегат предстояло испытать в обслуживаемой четырьмя космонавтами русской орбитальной лаборатории. С тем же успехом «Алеутом» могли бы управлять и по радио с «Циолковского», но Ольге хотелось заработать побольше часов летной выслуги. Впрочем, руководство позаботилось о том, чтобы она не бездельничала: ей навязали серию рутинных экспериментов с радиовспышками для изучения космического водорода – заключительная часть каких-то второстепенных совместных исследований СССР и Австралии. Кому, как не Ольге, было знать, что ее в этих экспериментах вполне бы мог заменить кухонный таймер любой домохозяйки. Но она была сознательным офицером и нажимала кнопки точно через заданные интервалы.

С пышным узлом темно-русых волос под тончайшей ажурной сеткой, она, вероятно, представляла собой идеал «Труженицы космоса» из публикаций в «Правде», поскольку была, пожалуй, самой фотогеничной из космонавтов обоего пола. Еще раз сверясь с хронометром «Алеута», она занесла руку над кнопкой, которая запустит первую серию вспышек. Откуда было знать подполковнику Товыевской, что она приближается к той точке пространства, которая со временем станет известна как начало Трассы.

Когда она набрала шестизначную последовательность команд, «Алеут», пройдя эти последние километры, произвел радиовспышку – выброс энергии на частоте 1420 мегагерц, соответствующей спектру излучения атома водорода. Наблюдение вел радиотелескоп «Циолковского», который передавал сигнал на геосинхронные спутники связи, а те, в свою очередь, переправляли его вниз, на наземные станции в южной части Урала и в Новом Южном Уэльсе.

На три и восемь десятых секунды радиосилуэт «Алеута» забило эхо излучения.

Когда на экранах земных мониторов погасло остаточное свечение, выяснилось, что «Алеут» исчез.

На Урале средних лет грузин прокусил чубук любимой пеньковой трубки. В Новом Южном Уэльсе молодой физик принялся колотить по своему монитору, как разъяренный финалист по электрическому бильярду, не желая выпустить шарик из игрового поля.

Лифт, поджидавший меня, чтобы отвезти в Райский Уголок, казался взятым из голливудского реквизита – узкий высокий саркофаг в стиле «Баухауз», с блестящей акриловой крышкой. Ряды идентичных пультов уменьшались за ним, как на иллюстрации к главе по удаляющейся перспективе в школьном учебнике. Вокруг озабоченно сновала обычная толпа техников в клоунских костюмах из желтой бумаги. Я поискал глазами синий комбинезон Хиро, но сегодня на нем была ковбойская рубашка с перламутровыми пуговицами, из-под которой выглядывала застиранная водолазка с надписью «UCLA». Поглощенный каскадом сыпавшихся с экрана цифр, он меня не заметил. Как, впрочем, и все остальные.

Я стоял, глядя в потолок, он же – дно Рая. В потолке ничего райского не было. Наш цилиндр состоит, в сущности, из двух: один внутри другого. Внизу, во внешнем цилиндре, – это «внизу» мы устанавливаем сами при помощи осевого вращения – «мирские» стороны нашей деятельности: спальные отсеки, кафетерии, шлюзовая палуба, куда втягивают возвращающиеся суда, коммуникационный центр и Палаты, которые я старательно обхожу стороной.

Райский Уголок – внутренний цилиндр, сказочно зеленое сердце станции, воплощенная мечта зрелого Диснея о возвращении к истокам, жаждущее ухо голодной до информации мировой экономики. На Землю постоянно несется, пульсируя, поток неотсортированных данных: наводнение слухов, намеков, шепотков межгалактического дорожного движения. Раньше я подолгу неподвижно лежал в гамаке и всем телом ощущал давление этого потока, чувствовал, как данные змеятся за переборками по напоминающим вены кабелям, которые я воображал перетянутыми и вздувшимися. Склеротические артерии вот-вот охватит спазм, который раздавит меня. Потом ко мне перебралась Чармиан; когда я рассказал ей о своих страхах, она заговорила этот поток магическими заклинаниями и развесила повсюду иконы Святой Ольги. И давление спало.

– Подключаю тебя к переводчику, Тоби. Тебе сегодня утром может понадобиться немецкий. – Голос Хиро песком скрипит в моем черепе. – Хилари…

– На связи, доктор Нагасима, – отозвался голос диктора Би-би-си, прозрачный, как кристалл льда. – Ты говоришь по-французски, Тоби, так ведь? Гофманшталь знает французский и английский.

– Держись от меня подальше, Хилари. Говори, когда тебя, черт побери, спрашивают, ясно?

Ее молчание легло еще одним слоем в затяжное путаное шипение статики. Поверх двух десятков пультов Хиро бросил на меня гневный взгляд. Я ухмыльнулся.

Начинается: возбуждение, приток адреналина в кровь. Я чувствовал это даже сквозь последние клочья барбитуратной завесы.

Комбинезон мне помогал надевать блондин с лицом серфингиста. Комбинезон был одновременно и старым, и новым – тщательно потрепанный, пропитанный синтетическим потом и обычным набором феромонов. Оба рукава от кисти до плеча вымощены нашивками, по большей части с эмблемами корпораций-спонсоров воображаемой экспедиции по Трассе. Плечи украшали стежки торговой марки основного спонсора – предполагалось, что именно эта фирма послала «ХАЛЬПЕРТА ТОБИ» на его свидание со звездами. Хорошо хоть имя, вышитое над самым сердцем ярко-алыми заглавными буквами, мне оставили настоящее.

У серфингиста была стандартная внешность красивого мальчика, которая ассоциируется у меня с сотрудниками ЦРУ младшего звена, но на его бедже значилось: «Невский», а ниже то же самое было написано кириллицей – значит, КГБ. Он не «циолник»: ему не хватает той раскованности движений, какая приобретается за двадцать лет в искусственной биосреде на L5. Парнишка, судя по всему, москвич чистейшей воды, вежливый бюрократ, который, вероятно, знает восемь способов убить человека свернутой газетой. Вот мы приступаем к ритуалу «кармашки и наркотики». Невский опускает микрошприц, заправленный каким-то новым галлюциногеном-эйфориком, в кармашек у меня на запястье, отступает на шаг и делает отметку в своем планшете. Распечатанный там силуэт суррогата в комбинезоне кажется мишенью на стрельбище. Из кейса, прикованного цепью к руке, Невский извлекает пузырек с пятью граммами опиума, находит кармашек и для него. Делает отметку. Четырнадцать кармашков. Кокаин – в последний.

Хиро подошел как раз тогда, когда русский заканчивал процедуру.

– Может быть, у нее есть какие-нибудь данные в железе, Тоби. Помни, она все-таки технарь.

Странно было воспринимать его голос на слух, а не как вибрацию кости от имплантированного приемника.

– Там до хрена железа, Хиро.

– Мне ли этого не знать?

Он тоже чувствовал эту особую дрожь нервного возбуждения. Но нам с ним что-то никак не встретиться взглядом. Прежде чем станет совсем неловко, он повернулся и, подняв большой палец, кивнул одному из желтых клоунов.

Двое желтых помогли мне забраться в «баухаузовский» гроб и, когда зашипела опускающаяся, как забрало великанского шлема, крышка, отступили назад. Я начал свое восхождение в Рай на встречу с вернувшейся домой незнакомкой по имени Лени Гофманшталь. Недолгое путешествие, но мне казалось, что оно тянется целую вечность.

Ольга, наш первый автостопщик, первая из тех, кто поднял руку на длине волны водорода, добралась домой два года спустя. Однажды серым зимним утром в Тюратаме, посреди казахстанской степи, ее возвращение зафиксировали восемнадцать сантиметров магнитной пленки.

Если бы религиозный человек – да еще со знанием технологии кино – наблюдал за точкой в пространстве, где два года назад исчез Ольгин «Алеут», ему бы показалось, что Господь просто наложил кадр с изображением корабля на пленку с кадрами пустого космоса. Корабль вспыхнул на экране радаров в нашем пространственно-временном континууме как грубый спецэффект дилетанта. Еще неделя, и его никогда не настигли бы. Земля ушла бы своим путем, оставив Ольгу и корабль дрейфовать в сторону Солнца. Через пятьдесят три часа после ее возвращения первый нервничающий доброволец по имени Курц, облаченный в бронированный рабочий скафандр, проник в люк «Алеута». Это был специалист по космической медицине из Восточной Германии. Его тайным пороком были американские сигареты. Ему отчаянно хотелось курить, пока он проходил воздушный шлюз, прокладывал себе дорогу мимо громоздкого куба очистителя воздуха и настраивал фонари шлема. «Алеут» даже два года спустя, казалось, был полон пригодного для дыхания воздуха. В двойном луче Курц увидел, как мимо проплывают крохотные шарики крови и блевотины, кружась в образовывавшихся за ним воздушных смерчиках. С трудом протиснувшись в тяжелом скафандре по центральному проходу, врач вошел в командный модуль. Там он ее и обнаружил.

Обнаженная, свернувшись невообразимым, почти животным узлом, она парила над навигационным дисплеем. Глаза ее были открыты, но устремлены на нечто, чего Курцу никогда не увидеть.

Окровавленные руки были сжаты в каменные кулаки, а русые волосы, теперь распущенные, морскими водорослями плавали вокруг лица. Очень медленно и осторожно врач проплыл над белой клавиатурой командного пульта и закрепил свой скафандр у навигационного дисплея. Судя по всему, она принялась крушить коммуникационное оборудование голыми руками, решил он и активировал правую клешню скафандра. Та автоматически развернулась, как будто две пары зажимов решили уподобиться цветку. Курц протянул руку, все еще затянутую в герметичную серую хирургическую перчатку.

Потом как можно осторожнее разогнул пальцы ее левой руки. Ничего.

Но когда он разжал ее правый кулак, что-то вырвалось на свободу и, как в замедленной съемке, закувыркалось в нескольких сантиметрах от лицевого щитка его скафандра. Это что-то походило на морскую раковину.

Ольга вернулась домой, но жизнь так и не вернулась в ее голубые глаза. Естественно, врачи делали все возможное, чтобы привести ее в чувство, но чем больше они прилагали усилий, тем больше она истончалась. Одержимые жаждой знаний, они истирали ее все тоньше и тоньше, пока в своем мученичестве она не заполнила целые библиотеки застывшими рядами драгоценных реликтов. Ни одного святого не препарировали столь тщательно. В лабораториях одного только Плесецка она была представлена более чем двумя миллионами срезов тканей, складированных в подземном бомбоубежище биологического комплекса.

С раковиной им повезло больше. Оказалось, что отныне наука экзобиология базируется на обескураживающе солидной основе – на целых одном и семи десятых грамма высокоорганизованной биологической информации определенно внеземного происхождения. Морская раковина Ольги породила совершенно новый раздел науки, посвященный изучению исключительно… морской раковины Ольги.

Предварительный анализ показал две вещи. Во-первых, раковина – продукт неизвестной биосферы земного типа, а так как подобных биосфер в Солнечной системе не существует, она могла попасть сюда только с другой звезды. А значит, Ольга где-то побывала или вошла в контакт – каким бы отдаленным, опосредованным он ни был – с кем-то или с чем-то, что способно или было способно совершить подобное путешествие.

В специально оснащенном «Алеуте-9» к «Координатам Товыевской» послали майора Гроса. За ним следовал еще один корабль. Майор как раз производил последнюю из двадцати вспышек на волне излучения водорода, когда его судно исчезло. Ученые зафиксировали его отбытие и стали ждать. Двести тридцать четыре дня спустя он вернулся. Тем временем оставшийся корабль не переставал зондировать этот участок космоса, отчаянно выискивая хоть какое-нибудь специфическое отклонение, раздражитель, вокруг которого удалось бы выстроить теорию. Ничего, только неуправляемый «Алеут» Гроса. Майор покончил жизнь самоубийством, прежде чем они успели достичь корабля. Вторая жертва Трассы.

Отбуксировав «Алеут» на «Циолковский», они обнаружили, что высокоточные регистраторы девственно-чисты. Все приборы – в превосходном состоянии, но ни один из них не сработал. Тело Гроса заморозили и первой же челночной ракетой отправили в Плесецк, где бульдозеры уже рыли котлован для нового подземного комплекса.

Три года спустя, утром того дня, когда русские потеряли своего семнадцатого космонавта, в Москве зазвонил телефон. Звонивший представился директором Центрального разведывательного управления Соединенных Штатов Америки. Он уполномочен, сообщил он, сделать некое предложение. На определенных, очень конкретных условиях Советский Союз может рассчитывать на помощь светил западной психиатрии. По сведениям его управления, продолжал голос, подобная помощь в настоящее время весьма желательна.

Его русский был великолепен.

Статические шумы костефона похожи на песчаную бурю в глубинах подсознания. Лифт скользит вверх по узкой шахте в полу Рая. Я считаю расположенные через двухметровые интервалы синие огни. После пятого – тьма и остановка.

Выход из лифта замаскирован внутри полого командного пульта, установленного в муляже стандартного корабля Трассы. В ожидании команды Хиро я ощущаю себя тайной, спрятанной за хитроумным поворачивающимся книжным шкафом из какой-нибудь страшилки, что рассказывают вечерами детям. Корабль – это подделка, муляж, вроде баварского замка, прилепленного к склону пластиковых гор в парке аттракционов: мелочь приятная, но не так чтобы обязательная. Если возвращающиеся как-то и реагируют на нас, то принимают как должное: наши «легенды» и декорации особой роли не играют.

– Все чисто, – говорит Хиро. – Поблизости никаких клиентов.

Я рефлекторно помассировал шрам за левым ухом, где мне вскрывали череп, чтобы вживить костефон. Стенка муляжного пульта скользнула в сторону, впустив серый предрассветный свет Рая. Внутри поддельного модуля все было хорошо знакомым и одновременно чужим – как в собственной квартире после недельного отсутствия. С тех пор как я вот так же стоял здесь в прошлый раз, один из побегов бразильского плюща змеей прополз в левый иллюминатор, но, похоже, это было единственное изменение в декорациях.

На семинарах по биотектуре из-за этого плюща постоянно ведутся ожесточенные споры. Американские экологи кричат о возможной нехватке азота. А русские болезненно воспринимают все, что связано с биодизайном, с тех самых пор как им пришлось обращаться за помощью к американцам в экологической программе еще на «Циолковском-1». Там произошла неприятная история с грибком, пожиравшим у них гидропонную пшеницу; несмотря на всю свою сверхточную инженерию, русские никак не могут создать функциональную экосистему. Именно экология и психиатрия открыли нам доступ к Трассе – русских это раздражает, поэтому они настаивают на бразильском плюще, да на чем угодно, лишь бы получить возможность спорить. Но мне это растение нравится: листья у него в форме сердечка, а если растереть между пальцами, они пахнут корицей.

Я стою у иллюминатора, глядя, как проясняются очертания поляны по мере того, как Рай заполняет отраженный солнечный свет. Рай живет по Гринвичу. Огромные майларовые зеркала поворачиваются где-то в космосе, следуя расписанию стандартного гринвичского рассвета. В древесных кронах включилась запись птичьего пения. Птицам тяжко приходится без естественной гравитации. Настоящих птиц мы себе позволить не можем: они неизменно сходят с ума, пытаясь приспособиться к центробежной силе.

Тому, кто впервые попадает сюда, кажется, что Рай вполне соответствует своему названию: пышный, прохладный и яркий, высокая трава усеяна полевыми цветами. Особенно если этот кто-то не знает, что бо́льшая часть деревьев искусственные, а также – сколько сил уходит на то, чтобы поддерживать мало-мальски приближенное к оптимальному равновесие между синезеленой и диатомовой водорослью в прудах. Чармиан говорит – она, мол, всякий раз ждет, что на поляну вот-вот, резвясь, выбежит Бэмби, а Хиро утверждает, что ему точно известно, со скольких инженеров «Диснея» взяли подписку о неразглашении в рамках Закона о национальной безопасности.

– С корабля Гофманшталь получены обрывки каких-то фраз, – говорит Хиро.

С тем же успехом он мог бы разговаривать сам с собой. Гештальт «суррогат-куратор» вступает в силу, и вскоре мы перестанем осознавать присутствие друг друга. Уровень адреналина идет на спад.

– Ничего связного… что-то вроде Schöne Maschine… «Хорошая машина»… «умная машина»… Хилари кажется, что Гофманшталь говорит довольно спокойно, но в остальном – чистая клиника.

– Ничего мне не рассказывай, ладно? Никаких надежд. Давай без предвзятости.

Я открыл люк и вдохнул воздух Рая: он был прохладным и освежающим, как белое вино.

– Где Чармиан?

Он вздохнул – мягкий порыв статики.

– Чармиан следовало быть на Пятой поляне, присматривать за вернувшимся три дня назад чилийцем. Но ее там нет, она каким-то образом прослышала, что ты поднимаешься. Так что будет ждать тебя у пруда с карпами. Упрямая дрянь, – добавил он.

Чармиан бросала камешки в пруд с китайскими большеголовыми карпами. За одно ухо заткнута гроздь белых цветов, за другое – сигарета «Мальборо». Босые ноги у нее были грязными, штанины комбинезона она подтянула до колен. Черные волосы стянуты в конский хвост.

Впервые мы встретились на вечеринке в сварочной мастерской. Пьяные голоса гулко отдавались в сфере из легированной стали, в нулевой гравитации самодельная водка текла рекой. Кто-то, у кого был бурдюк с водой на опохмелку, выдавив пару пригоршней, умело слепил неряшливый шар поверхностного натяжения. Старая шутка: «Передайте воды». Но я в невесомости неловок. Когда шар полетел в мою сторону, я проткнул его рукой. Пришлось вытряхивать из волос тысячу мелких серебристых пузырьков, отмахиваться от них, кружась волчком, а женщина рядом со мной смеялась, медленно описывая сальто. Высокая худощавая девушка с темными волосами. На ней были мешковатые штаны на завязках, какие туристы привозят с «Циолковского», и выцветшая футболка «НАСА» на три размера больше, чем нужно. Минуту спустя она уже рассказывала мне о лихих дельтапланеристских забавах в компании с десятью «циолниками» и о том, как они гордились слабенькой анашой, которую вырастили в одном из зерновых баков. О том, что Чармиан тоже суррогат, я не догадывался до тех пор, пока к костефону не подключился Хиро с сообщением, что вечеринка окончена. Через неделю Чармиан перебралась ко мне.

– Минутку, о’кей? – Хиро заскрипел зубами (ужасающий звук). – Одну. Уно.

С этими словами он исчез, просто отключился, может быть, даже вырубил прием.

– Как дела на Пятой поляне? – Пристроившись возле Чармиан, я подыскал себе несколько камешков.

– Неважно. Мне нужно было от него избавиться ненадолго, и я накачала его снотворным. Мой переводчик сказал, что ты поднимаешься сюда.

У нее была та развидность техасского акцента, при которой «сад» звучит как «зад».

– Мне казалось, ты знаешь испанский. Твой ведь чилиец? – Я запустил камешком в пруд, он запрыгал по воде.

– Я говорю на мексиканском диалекте. Всезнайки из отдела культуры сказали, что ему бы не понравился мой акцент. И к лучшему. Я не поспеваю за ним, когда он слишком уж тараторит. – Один из ее камешков побежал за моим; когда он утонул, по воде пошли круги. – А тараторит он все время, – мрачно добавила она.

Большеголовый карп подплыл взглянуть, нельзя ли поживиться ее камнем.

– Он не выкарабкается. – Она не смотрела на меня, тон ее был совершенно нейтральным. – Малыш Хорхе определенно не выкарабкается.

Я выбрал из камешков самый вроде бы плоский и попытался запустить блинчики, но он утонул. Чем меньше я знаю о чилийце Хорхе, тем лучше. Я знал, что он вернулся живым – один из десяти процентов. Стандартная формулировка «DOA», «мертв по прибытии», применима к двадцати процентам случаев. Самоубийства. Семьдесят процентов «пушечного мяса» – автоматические кандидаты в Палаты: младенцы в пеленках, бормочущие что-то под нос, в полной отключке. Чармиан и я – суррогаты для остающихся десяти процентов.

Сомнительно, чтобы Рай появился, если бы первые автостопщики привозили назад лишь ракушки. Рай построили после того, как вернулся корабль с французским космонавтом на борту. Мертвец сжимал в руке двенадцатисантиметровое колечко из магнитно-кодированной стали – черная пародия на счастливого малыша, выигравшего бесплатный круг на карусели. Мы, наверное, никогда не узнаем, где и как к нему попало это кольцо, но оно оказалось «розеттским камнем» для онкологии. С той минуты для человеческой расы настало время карго-культа. Ведь там, в космосе, мы можем насобирать такого, на что сами бы не наткнулись и за тысячу лет исследований. Чармиан говорит, мы похожи на тех бедолаг с далекого острова, которые все свои силы бросили на строительство посадочных полос, чтобы заставить вернуться больших серебряных птиц. А еще Чармиан говорит, что контакта с «высшей» цивилизацией не пожелаешь и заклятому врагу.

– Тоби, ты когда-нибудь задумывался, как им пришла в голову мысль о такой вот подставе? – Она прищурилась на зарю, занимавшуюся на востоке нашей зеленой, лишенной горизонта цилиндрической страны. – В тот день собрались, наверное, все шишки, элита психиатрии. Расселись вдоль длинного стола из пентагоновских закромов, шпон в точности под палисандр. Перед каждым мозгоправом – чистый блокнот и новенький карандаш, специально по такому поводу заточенный. Кого там только не было: фрейдисты, юнгианцы, адлерианцы, крысоловы-скиннеровцы… И каждый из этих ублюдков в глубине души знал, что пришло время разыграть свою лучшую карту, причем для всей профессии, а не для той или иной группы. Вот она – западная психиатрия во плоти. И ничегошеньки не произошло! Трасса по-прежнему выбрасывает трупы, вернувшиеся бредят или распевают детские песенки. Те, кто не совсем спятил, держатся максимум три дня, не говорят, черт побери, ничего, потом стреляются или впадают в кататонию. – Она сняла с пояса маленький фонарик, раскрыла пластмассовый корпус и извлекла оттуда параболический рефлектор. – Кремль заходится от крика. ЦРУ стоит на ушах. И хуже всего то, что транснациональным корпорациям, которые хотят за свои денежки музыку, надоедает ждать. «Мертвые космонавты? Никаких данных? Так не пойдет, ребята». Они начинают нервничать, все эти суперпсихоаналитики, пока какой-нибудь придурок, какой-нибудь ухмыляющийся полоумный, например, из Беркли, не заявляет вдруг… – Растягивая слова, она спародировала добродушный самоуверенный говорок: – «Эй, послушайте, почему бы нам просто не отправить этих людей в действительно приятное местечко, где много хорошего кайфа и есть кто-то, с кем они могли бы покалякать, а?»

Рассмеявшись, она покачала головой. Затем повертела в руках рефлектор, пытаясь поймать солнечный луч. Спичек нам с собой не дают, поскольку горение нарушает баланс кислорода и углекислого газа. Когда она поднесла сигарету к добела раскаленной фокусной точке, потянулась струйка сизого дыма.

– О’кей, – послышался голос Хиро. – Твоя минута прошла.

Я глянул на часы. Скорее три, чем одна.

– Удачи тебе, дружок, – мягко сказала Чармиан, делая вид, что поглощена сигаретой. – Бог в помощь.

Обещание боли. Она всегда поджидает здесь. Ты знаешь, что случится, но не знаешь, когда или в точности как. Пытаешься удержать вернувшихся, вытянуть их из тьмы. Но если заслониться от боли, то не сможешь работать. Хиро все время цитирует какие-то вирши: «Научи нас вниманью и безразличью».

Мы похожи на комнатных мух, настолько умных, что сумели забраться в международный аэропорт. Некоторым действительно удается случайно проникнуть на рейс до Лондона или Рио, может быть, даже выжить во время перелета и вернуться назад. «Эге, – говорят тогда остальные мухи, – ну что там, по ту сторону двери? Что такого знают они, что неизвестно нам?» На обочине Трассы любой человеческий язык теряет свою тайну, за исключением, быть может, языка шамана, или каббалиста, или мистика, вознамерившегося составить иерархию демонов, ангелов и святых.

Но Трасса живет по своим собственным правилам, и некоторые из них мы уже заучили. Это дает нам хоть какую-то зацепку.

Правило первое. В путь отправляются только в одиночку; никаких экипажей, никаких пар.

Правило второе. Никакого искусственного интеллекта; что бы ни двигалось по Трассе, оно не притормозит ради умной машины – во всяком случае таких, какие делаем мы.

Правило третье. Регистрирующее оборудование – ненужный балласт; приборы никогда ничего не регистрируют.

Десятки новых физических школ возникли в русле учения Святой Ольги, не говоря уж о сотнях еще более причудливых и элегантных ересей, – и все они стремились протолкнуться внутрь колеи. И все пали – одна за другой. В полной шорохов и шепотов тишине Райских ночей нетрудно представить себе, что слышишь, как рушатся парадигмы, позвякивают, рассыпаясь в алмазную пыль, обломки теорий, когда дело всей жизни какого-нибудь крупного института низводится до незначительной запятой в истории науки, причем буквально за несколько секунд, пока искалеченный путник бормочет во тьме какие-то обрывки.

Мухи в аэропорту, путешествующие автостопом. Мухам советуют не задавать лишних вопросов. Мухам советуют не пытаться разглядеть Общую Картину. Упорные попытки в этом направлении без вариантов приводят к медленному, неумолимому огню паранойи: разум проецирует на стены ночи гигантские темные чертежи, схемы, которые, обретя плоть, превращаются в безумие – и в религию. Мудрые мухи цепляются за теорию «черного ящика». «Черный ящик» – разрешенная метафора, Трасса же остается величиной «икс» во всех разумных уравнениях. Считается, что нам не следует задумываться о том, что есть Трасса и кто ее сюда протянул. Вместо этого мы сосредотачиваем свое внимание на том, что мы помещаем в ящик и что вытаскиваем из него. Есть то, что мы посылаем по Трассе (женщина по имени Ольга, ее корабль и многие-многие другие, последовавшие за ней), и то, что возвращается (сошедшая с ума женщина, морская раковина, артефакты, фрагменты чужих технологий). Приверженцы теории «черного ящика» заверяют, что главнейшая наша задача – оптимизировать этот обмен. Мы здесь обязаны заботиться лишь о том, чтобы род человеческий на вложенные деньги получил свой дивиденд. Но все более очевидными становятся некоторые вещи. Например, мы не единственные мухи, отыскавшие дорогу в аэропорт. Слишком много артефактов собрано, и не меньше полудюжины из них происходят из резко отличающихся друг от друга культур – тоже «стопщиков», как называет их Чармиан. Мы как крысы в трюме сухогруза, обменивающиеся милыми безделушками с крысами из других портов. Мечтая о ярких огнях, о большом городе.

Будь проще, ограничься Входом-Выходом. Лени Гофманшталь: Выход.

Мы срежиссировали возвращение Лени Гофманшталь так, чтобы оно пришлось на Третью поляну, известную также как Элизиум. Сидя на корточках в рощице искусно воспроизведенных молодых кленов, я изучал ее корабль. Изначально он выглядел как бескрылая стрекоза, стройное десятиметровое брюшко прятало в себе ядерный двигатель. Теперь, когда двигатель удалили, корабль напоминал белую матовую куколку с выпуклым глазом, напичканным традиционно бесполезными сенсорами и зондами. Корабль лежал на пологом склоне поляны, на искусственном бугре, специально сконструированном так, чтобы удобно разместить суда самых разных габаритов. Новые корабли – поменьше, они похожи скорее на обтекаемые гоночные болиды. Их минималистские коконы даже не пытаются изображать из себя разведывательные суда. Модули для пушечного мяса.

– Не нравится мне это, – раздался голос Хиро. – Корабль этот мне не нравится. Что-то в нем не так…

Он сказал это как бы про себя, будто размышляя вслух. Но точно так же и то же самое мог сказать себе и я сам, а это означало, что гештальт «суррогат-куратор» уже почти заработал. Войдя в роль, я перестаю быть посредником при голодном ухе Рая, неким специальным зондом, связанным по радио с еще более специальным психиатром. Когда возникает гештальт, мы с Хиро сливаемся в нечто, в существовании чего никогда не сможем друг другу признаться – во всяком случае, ни до, ни после самой работы. Наши взаимоотношения любого классического фрейдиста довели бы до ночных кошмаров. Но я знал, что Хиро прав: на сей раз было что-то ужасающе не так.

Поляна была почти круглой. А как же еще: на самом деле она представляла собой круглую вставку в полу Рая пятнадцати метров в диаметре, подъемник, замаскированный под альпийскую мини-лужайку. Отпилив двигатель, корабль Лени втянули во внешний цилиндр, затем поляну опустили на шлюзовую палубу и вместе с кораблем подняли в Рай. Корабль лежал как на тарелочке, поросшей травой и полевыми цветами. Каналы его сенсоров заглушили, иллюминаторы и люк опечатали: для новоприбывших Рай должен явиться сюрпризом.

Я осознал, что размышляю, успела ли уже Чармиан вернуться к Хорхе. Быть может, она готовит ему еду, одну из тех рыбин, которых мы называем «улов», когда их выпускают нам в руки из клеток на дне озер. Едва не чуя запах жарящейся рыбы, я закрыл глаза и представил себе, как Чармиан бредет по мелководью и прозрачные капли бусинами покрывают ее бедра. Длинноногая девушка у пруда с рыбами в Раю.

– Давай, Тоби! Внутрь!

В черепе еще гулким эхом отдавался приказ, а тренинг и гештальт-рефлекс уже погнали меня через поляну.

– Черт побери, черт побери, черт побери… – Традиционная мантра Хиро.

И тут я понял, что все пошло совсем наперекосяк. Голос переводчицы Хилари доносился визгливыми полутонами, ледяной бибисишный прононс дал трещину, она все тараторила что-то на высшей скорости об анатомических диаграммах. Чтобы отдраить люк, Хиро, должно быть, воспользовался дистанционным управлением, но не стал ждать, пока резьба раскрутится сама. Он просто взорвал все шесть пиропатронов, разом вынес шлюз. Меня едва не задело осколками, от которых я инстинктивно увернулся. Затем вскарабкался по гладкому боку корабля, ухватившись за ячеистые распорки у самого входного отверстия: вместе с механизмом шлюза снесло и стальной трап.

И вдруг замер, скорчившись и зажимая нос от вони пластита, потому что именно тогда меня накрыл Страх. Впервые накрыл по-настоящему.

Я сталкивался с ним и раньше, с этим Страхом, но тогда это был лишь край, маленький кусочек. Теперь же Страх был бездонным, он нес в себе пустоту вечной ночи, холодную и неумолимую. В нем – последние слова, даль космоса, каждое долгое «прощай» в истории нашей расы. Он заставил меня съежиться и заскулить. Я трясся, пресмыкался, рыдал. Нам читают лекции, предостерегают, пытаются списать это чувство на временную агорафобию, свойственную нашей работе. Но мы знаем, что это; суррогаты знают, а кураторам этого не дано. Ни одно объяснение не способно ухватить сути.

Это – Страх. Это – длинный палец Великой Ночи, тьмы, которая скармливает бормочущих безумцев мягкой белой утробе Палат. Ольга познала его первой, Святая Ольга. Она пыталась уберечь нас от него, крушила радиооборудование корабля, молясь, чтобы Земля потеряла ее, дала ей умереть.

Хиро неистовствовал, но потом, видимо, понял, что со мной происходит, и принял единственно верное решение.

Он ударил меня, перещелкнув тумблер боли. Жестоко. Раз, еще раз – как стрекалом для скота. Он заставил меня войти внутрь. Пинками прогнал сквозь Страх.

Там, за стеной Страха, была комната. Тишина, молчание и незнакомый запах. Запах женщины.

Захламленный модуль выглядел изношенным, почти домашним, усталый пластик антиперегрузочного кресла был заклеен отстающими полосками серебристой изоленты. Но в центре всего зияло отсутствие. Обитательницы здесь не было. Затем я увидел безумную мешанину росчерков шариковой ручкой: похожие на крабов символы, тысячи крохотных корявых продолговатых фигур смыкались, накладывались одна на другую. Размазанные пальцами, жалкие, они покрывали почти всю переднюю переборку.

– Найди ее, Тоби, – молил Хиро, шептал сквозь вихрь статики, – сейчас же, пожалуйста, Тоби, найди ее, найди ее, найди…

Я нашел ее в хирургическом отсеке – узкой нише сбоку от центрального прохода. Над ней – Schöne Maschine, сверкающий хирургический манипулятор, вскинул длинные острые руки-клешни. Хромированные конечности ракопаука увенчаны гемостатами, пинцетом, лазерным скальпелем. Хилари билась в истерике, малоразборчивая на каком-то далеком канале, захлебывалась рыданиями: что-то об анатомии человеческой руки, сухожилиях, артериях, основах таксономии.

Крови совсем не было. Манипулятор – чистоплотная машина, способная делать свое дело в условиях невесомости, аккуратно отсасывая жидкость. Лени умерла за минуту до того, как Хиро вынес шлюз. Ее правая рука, разобранная на рабочей поверхности, словно подражала средневековой гравюре. И рука эта была очищена до кости; наколотые на белый пластик препараторскими иглами из нержавеющей стали мышцы и ткани разложены тщательно и симметрично. Она истекла кровью. Любой хирургический манипулятор тщательно запрограммирован против самоубийства, но он может использоваться как робот-препаратор, готовящий биологические материалы для хранения.

Она нашла способ его одурачить. Если на это есть время, с машинами такое, как правило, удается. А у нее было восемь лет.

Лени лежала на складной каркасной раме, будто скелет какого-то ископаемого в зубоврачебном кресле. Нити вышивки на спине ее комбинезона – орнамент с торговой маркой западногерманского концерна электроники – давно потускнели.

Я попытался объяснить ей. Я говорил:

– Пожалуйста, ты ведь уже мертвая. Прости нас, мы с Хиро… мы пришли, чтобы попытаться помочь. Понимаешь? Видишь ли, Хиро тебя знает. Он сейчас прямо у меня в голове. Он читал твое досье, твой сексуальный профиль, видел твои любимые цвета. Он наизусть знает твои детские страхи, знает, как звали твою первую любовь, имя учителя, который тебе так нравился. А у меня – подобранные ради тебя феромоны, и сам я – ходячий арсенал наркотиков, всего того, что обязательно тебе понравится. И мы умеем лгать, Хиро и я, мы ведь просто асы лжи. Пожалуйста. Ты должна понять. Мы с Хиро совершенно незнакомые тебе люди, но для тебя мы разыграем незнакомца, который само совершенство… правда, Лени.

Она была худенькой светловолосой женщиной. Прямые волосы припорошены ранней сединой. Мягко коснувшись этих волос, я вышел на поляну. На моих глазах заколыхалась высокая трава, закачались полевые цветы и началось нисхождение. Корабль все время оставался в центре пейзажного круга подъемника. Поляна скользнула прочь из Рая, и солнечный свет потерялся в сиянии огромных неоновых дуг, отбрасывающих резкие тени на просторную палубу воздушного шлюза. Забегали фигуры в красных комбинезонах. Красный паровозик описал полукруг на толстых резиновых колесах, уступая нам дорогу.

Невский, серфингист из КГБ, ожидал у подножия трапа, который подкатили к краю поляны. Я его даже не видел, пока не спустился.

– Мне теперь нужно забрать наркотики, мистер Хальперт.

Я стоял покачиваясь, смаргивая наворачивающиеся на глаза слезы. Он протянул руку, чтобы меня поддержать. Я подумал: а знает ли он, что он вообще делает здесь, на нижней палубе, – желтый костюм на красной территории? Вероятно, ему все равно; казалось, ему ни до чего, в сущности, нет дела. Свой планшет он держал наготове.

– Я должен их забрать, мистер Хальперт.

Стащив с себя комбинезон, я протянул ему мятый ком. Он сложил его в пластиковый пакет на молнии, убрал пакет в кейс, прикованный наручниками к его левому запястью, и ввел комбинацию шифра.

– Не принимай их все разом, малыш, – сказал я.

И потерял сознание.

Сегодня ночью Чармиан принесла в мою келью особую тьму, расфасованную по дозам в плотную фольгу. Эта тьма ничем не походила на тьму Великой Ночи, на ту хищную черноту, что караулит автостопщиков и утаскивает их в Палаты, на ту тьму, что взращивает Страх. Эта темнота напоминала тени, движущиеся на заднем сиденье родительской машины дождливой ночью, когда тебе пять лет… тебе тепло… ты в безопасности. Чармиан гораздо хитрее меня, когда надо обмануть бюрократов типа Невского.

Я не стал ее спрашивать, почему она вернулась из Рая или что сталось с Хорхе. И она ничего не спросила о Лени.

Хиро исчез, отключился от эфира. Я видел его сегодня днем на совещании; как всегда, нашим взглядам никак не удавалось встретиться. Не страшно. Я знал, что он вернется. Да что переживать, работа как работа. Очередной трудный день в Раю, но там никогда не бывает просто. Тяжело, когда впервые испытываешь Страх, но я всегда знал, что он поджидает меня там. На совещании говорили о формулах Лени и о ее зарисовках шариковой ручкой. Насколько я понял, это были молекулярные цепи, способные смещаться по команде. Молекулы, функционирующие как переключатели, логические элементы, и даже как нечто вроде проводов – и все это слоями встроено в одну-единственную очень большую макромолекулу, крохотный компьютер. По-видимому, мы никогда не узнаем, с чем Лени столкнулась там, в космосе. И подробностей ее сделки нам тоже, вероятно, никогда не узнать. Возможно, мы очень пожалеем, узнай мы когда-нибудь об этом. Мы ведь не единственное отсталое племя, не одни мы подбираем объедки.

Черт бы побрал эту Лени, этого француза, черт бы побрал всех тех, кто возвращается с добычей, кто привозит лекарство от рака, морские ракушки, предметы без названия, – всех тех, кто заставляет нас сидеть здесь и ждать, кто наполняет Палаты, кто приносит нам Страх. Но – цепляйся за эту темноту, тепло и близость, за чуть слышное дыхание Чармиан, мерный ритм моря. На этом можно и отлететь… Ты услышишь волны там, далеко внизу, за непрестанным шорохом статики костефона, как в морской раковине. Это то, что мы несем в себе, как бы далеко нас ни забрасывало от дома.

Рядом со мной шевельнулась во сне Чармиан, пробормотала незнакомое имя – возможно, имя какого-то сломленного путника, давно сгинувшего в Палатах. Чармиан у нас рекордсменка. Однажды она целых две недели не давала умереть одному парню, пока тот не выдавил себе глаза большими пальцами. Чармиан кричала все время, пока ее опускали вниз, сломала ногти о пластиковую крышку подъемника. Потом ее накачали транквилизаторами.

Однако в нас обоих живет особый голод, неугомонная одержимость, которая позволяет нам снова и снова возвращаться в Рай. И получили мы ее одним и тем же образом: неделями болтались в космосе на своих маленьких суденышках в надежде, что и нас примет Трасса. А когда мы испустили последнюю радиовспышку, нас отбуксировали назад. Некоторых просто не берут, и никто не знает почему. И второго шанса никогда не будет. Они говорят, что это слишком дорого, но на самом деле, глядя на твои перетянутые бинтами запястья, думают о том, что ты теперь слишком ценен, слишком полезен для них как потенциальный суррогат. Не важно, что ты пытался покончить жизнь самоубийством, говорят они, это случается сплошь и рядом; вполне понятно – когда чувствуешь себя отвергнутым. Но я хотел умереть, очень хотел. И Чармиан тоже. Она попыталась отравиться таблетками. Но нас подготовили, одержимость подправили, вживили костефоны, спарили с кураторами.

Ольга, должно быть, знала, должно быть, все это как-то предвидела. Она пыталась не дать нам вступить на тот путь, которым прошла сама. Она понимала, что если люди найдут эту дорогу, у них не останется выбора, им придется идти. Даже теперь, зная то, что знаю, я все равно хочу на Трассу. Я никогда туда не попаду. Но можно качаться во тьме, что громоздится над нами, мысленно держа за руку Чармиан. Между нашими ладонями – разорванная обертка наркотика. И улыбается Святая Ольга – ее присутствие почти осязаемо, – улыбается нам со всех своих отпечатков, сделанных с одной и той же официальной фотографии, вырванных и приклеенных на стены ночи. Ее белая улыбка. Навсегда.