Была у неё подруга в Кливленде, Ланетта, которая много чему её научила: как быстро выбраться из машины, если клиент пытается запереть за тобой дверь, как вести себя, когда идёшь покупать дозу. Ланетта была чуть старше и торчала в основном на «магике»: как она говорила — «чтобы сбить депрессняк»; если его не было, она вкачивала что под руку подвернётся — от аналогов эндорфина до старого доброго опиума из Теннесси. Иначе, говорила подруга, так и будешь сидеть по двадцать часов перед видиком, смотреть всякую дрянь. Когда «магик» добавляет бодрости к тёплой неуязвимости хорошего кайфа, утверждала она, вот это действительно нечто. Но Мона заметила, что те, кто всерьёз уходит в кайф, большую часть времени корчатся по углам — блюют, и ещё она никак не могла взять в толк, как кому-то может захотеться смотреть видик, если с тем же успехом можно подключиться к стиму. (А Ланетта говорила, что симстим — это ещё большая дрянь).

Мона подумала о Ланетте потому, что порой та давала ей дельные советы: например, как вывернуть неудачную ночь наизнанку. Сегодня, думала она, Ланетта посоветовала бы поискать бар и какую-нибудь компанию. У Моны ещё оставались деньги после Флориды, так что дело за малым — отыскать место, где примут наличные.

Попала с первой попытки. Добрый знак. Вниз по узкому пролёту бетонных ступенек, чтобы окунуться в дымный гул голосов и знакомый приглушённый ритм «Белых алмазов» Шабу. Да уж, тусовка не для пиджаков, но и не такой бар, какие коты в Кливленде называли «свой клуб». Она совсем не заинтересована сейчас в том, чтобы пить в «их клубе». Во всяком случае, не сегодня.

Она только входила, как вдруг кто-то поднялся от стойки, собираясь на выход, так что Мона тут же проскользнула вперёд и захватила его табурет, даже пластик остыть не успел — ещё один добрый знак.

Бармен поджал губы, потом кивнул, когда Мона показала ему банкноту. Так что она сказала: «Плесни мне бурбона и пива вдогонку», — это всегда заказывал Эдди, если платил за выпивку сам. Если платил кто-то другой, он, заказывал разные болтушки, которые бармен не знал, как готовить, а потом немало времени тратил на объяснения, как именно это делается. И, выпив коктейль, принимался жаловаться на то, какая же это дрянь по сравнению с тем, что смешивают в Сингапуре или Лос-Анджелесе, или в каком другом месте, где — Мона-то знала — он никогда не бывал.

Бурбон здесь был странноватый, с непонятной кислинкой, но в общем-то неплохой — если его проглотить. Она сообщила об этом бармену, а тот в свою очередь спросил у неё, где она обычно пьёт бурбон. Она сказала, что в Кливленде, и он кивнул. У них там это этил плюс какое-то дерьмо, которое должно давать вкус бурбона, сказал он. Когда бармен отсчитывал сдачу, Мона решила, что этот их бурбон в Муравейнике — дороговатое удовольствие. Однако дело он своё делал — трясучку снимал, так что она проглотила остатки и принялась за пиво.

Ланетта любила бары, но сама никогда не пила — только «коку» или что-нибудь лёгкое. Мона навсегда запомнила тот день, когда она приняла два кристалла подряд — двойной удар, как сказала Ланетта — и услышала голос в собственной черепушке. Голос звучал так ясно, будто кто-то в комнате говорил: «Это происходит так быстро, что остаётся на месте». И Ланетта, которая часом раньше распустила спичечную головку мемфисской «черноты» в чашке китайского чая, тоже дохнула «магика», и они пошли гулять. Бродили вдвоём по дождливым улицам в совершенной гармонии, когда нет нужды о чём-либо говорить (так это казалось Моне). Тот голос был прав: ни шума по пустякам, ни спешки, никаких психов с перекошенными лицами — просто такое ощущение, будто что-то — может быть, сама Мона — расширяется из тихого неподвижного центра. И они нашли парк, где ровные плоские газоны усеивали серебристые лужи, и они с Ланеттой исходили там все дорожки. У Моны было даже название для этого воспоминания: «Серебряные тропы».

А какое-то время спустя Ланетта просто исчезла, никто её больше не видел. Одни говорили, что она отправилась в Калифорнию, другие трепались про Японию, а третьи — что она откинулась от передозняка. Эдди это называл «нырнуть всухую», но вот уж об этом Моне думать совершенно не хотелось. А потому она выпрямилась, оглянулась по сторонам и — да, это классное место, достаточно маленькое, чтобы выглядеть переполненным, но иногда это и хорошо. Здесь были те, кого Эдди называл богемой. Люди с деньгами, но одевающиеся так, будто их не имеют, если не считать того, что одежда на них отлично сидит и с первого взгляда ясно, что куплена-то она новой.

За баром стоял телевизор — над всей этой батареей бутылок, — и тут Мона увидела в нём Энджи. Та что-то говорила, глядя прямо в камеру, но бармен, очевидно, выкрутил звук, так что за гулом голосов было не разобрать, что она там говорит. Потом съёмка пошла сверху, камера уставилась вниз на цепочку домов, примостившихся на самом краю пляжа, и тут вернулась Энджи. Она смеялась, встряхивала гривой волос, дарила камере свою знаменитую полупечальную улыбку.

— Эй, — окликнула Мона бармена, — вон там — Энджи.

— Кто?

— Энджи, — повторила Мона, указывая на экран.

— Ага, — протянул тот, — она торчала на какой-то модельной дряни, но решила соскочить, поэтому поехала в Южную Америку или ещё куда-то заплатить пару лимонов, чтобы её почистили.

— Да не может она торчать!

Бармен равнодушно поглядел на неё:

— Тем не менее.

— Но как она могла даже начать? Я хочу сказать, она ведь Энджи, так?

— Как сказать…

— Но поглядите на неё, — запротестовала Мона, — она так хорошо выглядит…

Но Энджи уже исчезла, её сменил чернокожий теннисист.

— Так ты думала, это она? Это — говорящая голова.

— Голова?

— Что-то вроде куклы, — сказал голос позади неё. Мона резко обернулась, чтобы увидеть встрёпанные песочные вихры и ленивую белозубую усмешку. — Кукла, — человек поднял руку со сложенной фигой, — как в мультике, понимаешь?

Она услышала, как бармен кинул на стойку сдачу и перешёл к следующему клиенту. Белая усмешка стала шире.

— Так что ей нет нужды записывать весь материал самой, верно?

Мона улыбнулась в ответ. Симпатичный, умные глаза и заговорщицкое «привет» вспыхнули для неё именно тем сигналом, который ей и хотелось прочесть. Не клиент, не пиджак. Лёгкий малый, как раз такой, какой мог бы ей сегодня понравиться и что-то бесшабашно весёлое в рисунке губ, такое странное в сочетании с умными, насмешливыми глазами.

— Майкл.

— А?

— Моё имя Майкл.

— О, Мона. Меня зовут Мона.

— Откуда ты, Мона?

— Из Флориды.

И разве не сказала бы ей Ланетта, что за такого надо хвататься не глядя?

Эдди терпеть не мог богему: они не покупали того, что он продавал. А Майкла он возненавидел бы ещё больше, раз у того была работа и мансарда в нормальном доме. Во всяком случае, Майкл сказал, что это мансарда или чердак. Впрочем, когда они добрались туда, помещение оказалось гораздо меньше, чем, по мнению Моны, полагается быть чердаку. Само здание было старым — бывшая фабрика или что-то вроде того. Часть стен — из песчаника, а потолки — деревянные, с массивными балками. Но всё это было нарезано на клетушки: комната немногим больше её номера в отеле, со спальной нишей в одном конце и кухней и ванной в другом. Однако этаж был верхним, так что потолок оказался по большей части застеклённой крышей — может, это и делало клетушку мансардой? Под окном в крыше, затеняя свет, горизонтально висел лист красной бумаги. По углам он был проткнут крюками на верёвках — прямо-таки огромный воздушный змей. В комнате царил ужасный беспорядок, но разбросанные кругом вещи все были новыми: несколько белых проволочных кресел с каркасом, обмотанным прозрачными пластиковыми трубками, стеллажи с развлекательными модулями, рабочая станция и серебристая кожаная кушетка.

Они начали на кушетке, но к кушетке всё время липла спина, так что они перебрались в альков на кровать.

И только тут она увидела на стене белые полки, а на них — записывающее оборудование, стим-модули. Но «магик» снова взял вверх, а потом, если уж она на это решилась, то почему бы и не пойти до конца? Майкл надел на неё устройство с сенсорными датчиками — такой чёрный резиновый ошейник, из которого торчат внутрь тупые штыри-пальцы с дерматродами, прижимающиеся к основанию черепа. Никаких проводов. Кучу денег стоит, это любому известно.

Надевая на себя троды и проверяя приборы на стенах, Майкл рассказывал о своей работе, о том, как работает на одну контору в Мемфисе, которая выдумывает для компаний новые имена. Прямо сейчас он старается сочинить название для компании, которая зовётся «Китайские Катоды». Им это позарез нужно, сказал он и рассмеялся, но потом добавил, что всё не так просто. Потому что на свете и без этих китайцев слишком много всяких компаний и все удачные названия уже разобраны. У него есть компьютер, который знает названия всех компаний в мире, и ещё один, который составляет слова, чтобы потом использовать их в качестве имён, и ещё один, который проверяет, не значит ли придуманное слово «тупица» или ещё что-нибудь в этом роде на каком-нибудь турецком или шведском. Но контора, на которую он работает, продаёт не просто имена, они там продают то, что называется «имидж», так что ему приходится взаимодействовать с командой других людей — только так можно быть уверенным, что его идея впишется в общий пакет.

Потом он пристроился рядом с ней в постели, и не так уж это всё было здорово. Веселье куда-то испарилось, с тем же успехом это мог бы быть какой-нибудь клиент — она лежала, думая даже не о Майкле, а о том, что он сейчас всё записывает. Проиграет потом её, Мону, когда ему захочется. И вообще, сколько у него уже было таких, как она?

Вот так она рядом с ним и лежала — после всего, — слушая, как он посапывает во сне, пока «магик» не стал закручивать плотные маленькие круги на дне черепа, раз за разом выщёлкивая на экран век одну и ту же последовательность бессвязных картинок: пластиковый пакет, в котором она хранила свои вещи во Флориде, верх пакета завязан проволокой, чтобы не впустить внутрь жуков; старик сидит у фанерного стола, чистит мясницким ножом картофелину, нож сточен до огрызка размером с её большой палец; кливлендская забегаловка, где подавали криль, павильон построен в форме свернувшейся креветки, а выгнутая спина из металлических листов и разрисованного розовым и оранжевым прозрачного пластика служит крышей; проповедник, которого она видела, когда шла за новой одеждой, он и его бледный, расплывчатый Иисус. Всякий раз, когда наступал черёд проповедника, Иисус всё собирался что-то сказать, но так и не заговорил.

Чёрт, теперь это кино никак не остановишь, разве что встать и попытаться занять мысли чем-то ещё.

Ладно, выбралась из постели, постояла в сером свете от окна в крыше, глядя на Майкла. Вознесение. Вознесение грядёт.

Что поделаешь… вышла в комнату и натянула платье — замёрзла.

Мона присела на серебристую кушетку. Красное затемнение превращало серый свет из окна в розовый — это снаружи начинало светать. Интересно, сколько может стоить такая квартира?

Теперь, не видя его, Мона с трудом вспоминала: а как вообще выглядит Майкл? Ну, подумалось ей, ему-то не составит труда меня запомнить. Но одна только мысль о стиме оставила у неё привкус чего-то такого… как будто её ударили или обидели, а может, просто попользовались. Она почти жалела, что не осталась в отеле постимить Энджи.

Серо-розовый свет заполнял комнату, ложился пятнами, цепенел, застывал в углах. Что-то в нём напомнило о Ланетте и о разговорах о передозняке. Иногда от передозняка кончаются в чужих квартирах, и потом проще всего выбросить тело из окна, так чтобы копы не сообразили, откуда именно оно выпало.

Но она ведь не собиралась об этом думать… Мона встала, порылась в холодильнике и в шкафах в кухне. В морозилке лежал мешок кофейных зёрен, но на «магике» от кофе начинает трясти. Ещё там было полно маленьких целлофановых пакетиков с японскими этикетками, что-то замороженное или обезвоженное. Она нашла пакетики чая и сорвала печать с одной из бутылок воды в холодильнике. Налила немного воды в кастрюльку. С плитой пришлось повозиться, прежде чем удалось её зажечь. Электроконфорки оказались белыми кругами на чёрном фоне плиты. Ставишь кастрюлю в центр круга и касаешься красной точки, нарисованной рядом. Когда вода закипела, она бросила в кастрюлю пакетик чая и сняла её с конфорки.

Наклонившись над кастрюлькой, Мона вдохнула пар с запахом трав.

Она никогда не забывала, как выглядит Эдди, когда его не было рядом с ней. Пусть это случалось не очень часто, но когда он был рядом, она чувствовала себя уверенней. Должно же быть подле тебя какое-то лицо, которое не меняется. Но, пожалуй, и об Эдди думать сейчас — не такая уж хорошая идея. Скоро, очень скоро наступит отходняк, а до тех пор надо ещё найти способ вернуться в отель. Внезапно ей пришло в голову, что всё это так сложно: слишком многое надо сделать, просчитать варианты — а это и есть отходняк, когда начинаешь волноваться, как бы слепить обратно дневную сторону суток.

Едва ли Прайор позволит Эдди её ударить, думала Мона, хотя бы потому, что хочет что-то сотворить из её внешности. Мона обернулась, чтобы достать чашку.

Прайор был одет в чёрное пальто. Она услышала, как из её горла сам по себе вырвался странный звук.

При отходняке ей и раньше случалось видеть всякую всячину. Если смотреть в упор, видения исчезали. Она попыталась вглядеться в Прайора, но это не сработало.

Он просто стоял у двери с каким-то пластмассовым пистолетом в руке, не целился в неё, просто держал пушку в руках. На нём были перчатки, точно такие, как те, какие Джеральд надевал для осмотра. С виду он был не слишком чтоб зол, но ради разнообразия не улыбался. Довольно долго он вообще не произносил ни слова, и Мона тоже молчала.

— Кто здесь? — Он сказал это так, будто спрашивал мимоходом на вечеринке, как дела.

— Майкл.

— Где?

Она кивком показала на альков.

— Надень туфли.

Она вышла из кухни, стараясь держаться подальше от него, по дороге автоматически нагнулась, подобрала с ковра бельё. Туфли нашлись за кушеткой.

Прайор беззвучно шагнул за ней в комнату, стал смотреть, как она надевает туфли. В руке у него по-прежнему был пистолет. Сняв свободной рукой со спинки кушетки кожаную куртку Майкла, он бросил её Моне.

— Надень, — спокойно сказал он. Она просунула руки в рукава, в одном из карманов скомкала бельё.

Он подобрал рваный белый дождевик и, свернув в ком, убрал в карман своего пальто.

Храпел Майкл. Возможно, он вскоре проснётся и проиграет запись по новой. С его снаряжением ему и в самом деле никто здесь больше не нужен.

В коридоре Мона равнодушно смотрела, как Прайор с помощью серой коробочки запирает дверь. Пушка исчезла, но она не видела, как он её убирал. Из коробочки торчал кусок гибкого красного шнура с непримечательным магнитным ключом на конце.

На улице было холодно. Он заставил её пройти пешком квартал, потом открыл дверь маленькой белой трёхколёсной машины. Она села внутрь. Заняв место водителя, Прайор стянул перчатки. Завёл машину. Мона увидела облачко выхлопа, отражённое в зеркальных стёклах башни бизнесцентра.

— Он подумает, что я её украла, — пробормотала она, теребя лацкан куртки.

Тут «магик» сдал последнюю свою карту: по синапсам рванул рваный каскад нейронов… Кливленд под дождём и покой в душе, какой она испытала лишь однажды — тогда, на тропинках.

Серебро.