Глава 15. Азбука нежности
«Сегодня 25 июля. Выход из комы.
27 июля. Поворачивает голову налево и направо.
3 августа. Шевелит пальцами.
6 августа. Общается с помощью слов «да» и «нет».
14 августа. Сидит в кресле, подняли с помощью специального приспособления для больных.
17 августа. Двигает руками, кресло — два часа.
18 августа. Двигает кулаками.
21 августа. Шевелит пальцами и ступнями, немного.
23 августа. Анжель очень устала.
25 августа. В глазах двоится.
26 августа. Анжель хочет написать книгу о своей болезни.
28 августа. В кресле каждый день, по два часа два раза.
1 сентября. Анжель стоит на вертикализаторе с кинезиотерапевтом.
2 сентября. Дыхание с помощью аппарата сокращено.
28 сентября. По-прежнему не говорит…»
Это маленькая школьная тетрадь зеленого цвета. Рэй записывает в ней каждый из моих успехов.
Столько побед. Столько испытаний. Столько страхов. Столько слез.
Время проходит, вопросы накапливаются.
К счастью, выжить и бороться — это большое преимущество: живешь моментом. Не день за днем, а секунду за секундой. Так никто не думает о будущем. Всему свое время: когда борешься за то, чтобы дышать, не думаешь о том, чтобы ходить.
Однако тревога всегда рядом, даже если она не сформулирована. Ее присутствие привычно. Я часто встречаю ее в глазах моих друзей. В какие бы добрые намерения они ни одевались, входя в эту палату, их лица (помимо их воли) становятся правдивым зеркалом моего положения.
И мой природный оптимизм начинает колебаться: мое состояние настолько серьезное? Согласна, смерть удалилась, но какую жизнь оставляет она после себя? Сколько груза я смогу вынести? Какой ношей я стану для моих близких?
Тревога сама вошла в эту палату без моего приглашения, но я холодно ее принимаю. У меня появляется навязчивая мысль: выйти отсюда в той же форме, в какой я сюда попала. Не только покинуть больницу, но вернуться в свою квартиру в том состоянии, в каком я ее покинула: без проводов, без аппаратов, без инвалидной коляски. Снова стать спокойной и счастливой женщиной, активной и волевой. Неважно, сколько на это потребуется времени. Моя одержимость до безумия проста: стать такой, какой я была один-два месяца — целую вечность — назад.
Я в состоянии полной уязвимости. Можно ли до конца понять, что значит оставаться неподвижной на протяжении долгих часов, не иметь возможности почесаться, когда голова в подушках, чтобы она не упала? Лежать, как личинка. Лишенная всего.
Общение жизненно необходимо. Оно позволяет нарушить изоляцию, в которой страдание хотело бы нас запереть. Теперь, когда я могу шевелить пальцем и моргать, Рэй, Кати и я начинаем изучать новый язык. Наш собственный язык.
— А, Б, В, Г…
Сидя рядом с моей кроватью, Рэй произносит алфавит, своим серьезным и нежным голосом, всегда спокойным и ровным. Его голос, который приносит мне столько хорошего. Его голос — это одновременно маяк, убежище и облегчение. Его голос, который, как я теперь понимаю, стал частью моей жизни. Частью меня самой.
Это странная литания, которая напоминает нам о начальной школе.
У меня появляется навязчивая мысль: выйти отсюда в той же форме, в какой я сюда попала. Вернуться в свою квартиру без проводов, без аппаратов, без инвалидной коляски.
Буквы звучат с регулярным ритмом и некоторой торжественностью. Это напоминает мне звон колокола собора. Или колыбельную. Вот только засыпать я ни в коем случае не должна.
— Е, Ж, З, И…
Осторожно, я не должна прозевать, уже скоро.
— К?
Да, мой дорогой! Именно К! Он завоевал право начать сначала.
— А, Б, В, Г…
На этот раз мой мизинец должен прервать его на букве Н.
— М? КМ? Это невозможно… Мы, должно быть, ошиблись. Начинаем сначала…
Да, часто я ошибаюсь. Палец неожиданно поднимается либо слишком рано, либо слишком поздно, и Рэй останавливается не на той букве. Тогда помимо своей воли я чувствую дрожь внутри. Я так на себя сержусь, когда так получается. Это один из моих недостатков: я нетерпелива. Несмотря на мою внешнюю невозмутимость, Рэй отлично видит, что я начинаю нервничать, что во мне растет панический страх того, что меня не поймут. Муж отлично знает, что внутри я киплю, когда вижу, как он ищет невозможные слова. Но он достаточно сообразителен, чтобы понять, что пошел не той дорогой.
И Рэй, по крайней мере, никогда не нервничает.
— Это нестрашно. Успокойся, дорогая, все хорошо, у нас есть время.
Да, время у меня точно есть. Только оно у меня и осталось! Меня не тревожит, что мы тратим часы на повторение алфавита. Это меня занимает, и потом — это общение. Оно удерживает Рэя рядом со мной. Чем больше времени он проводит у моей постели, тем лучше я себя чувствую. Но как ему удается совмещать работу с визитами ко мне? У него же есть стройки, которые нужно проверять. Сейчас август, пока еще все спокойно. Но что он будет делать в сентябре, когда деловая активность возобновится? Когда телефон снова начнет звонить? Я не буду сердиться, если он не станет приходить по два раза в день. Хотя я только того и жду.
Рэй замедляет темп, подбираясь к букве Н.
— К, Л, М… Н, верно? Кн?
Мы делаем успехи! Мне остается только ждать, чтобы он угадал буквы И, Г и А.
Он удивляется:
— Книга… Книга? Мы искали, моя дорогая, но ее не существует! Нет книги о твоей болезни. Нигде. Даже в Интернете очень мало информации.
Нет, любовь моя, я хочу совсем другого.
Благодаря нашему с ним терпению мы в конце концов понимаем друг друга. И вечером в зеленой тетради Рэй делает запись: «Анжель хочет написать книгу о своей болезни».
Именно так. И это будет не несколько строчек или статья в газете, а именно публикация книги. Настоящей книги, которая появится в книжных магазинах.
Безумная идея? Возможно. Утопическая? Несомненно. Неуместная? По мнению многих, в моем состоянии мне следовало бы заняться чем-то более нужным, важным, а не составлением будущей книги о том, что я переживаю. Но это не подчиняется разуму: я испытываю насущную потребность поделиться этим проектом с моим мужем и моей дочерью. Это как предчувствие.
Моя история должна быть где-то записана. Она так далека от обычной, что можно будет усомниться в ее подлинности, если она не напечатана черным по белому.
Я испытываю облегчение.
С одной стороны, это возможность подтолкнуть Рэя к тому, чтобы он продолжал делать записи о моем попадании в ад и, я надеюсь, или скорее искренне убеждена в этом, о моем возвращении в рай нормальной жизни. С другой стороны, это способ заставить меня все отмечать в виртуальной тетради, которую я открыла в уголке моего мозга.
Я должна запомнить все. Смогу ли я это сделать? Я должна. Но особенно я боюсь того, что мне не захочется ничего вспоминать. Я должна бороться с соблазном забыть. То, что со мной происходит, это слишком сильно! Настолько невероятно, настолько далеко от нормального. Моя история должна быть где-то записана. Она так далека от обычной, что можно будет усомниться в ее подлинности, если она не напечатана черным по белому. Кто мне потом поверит? Я сама со временем, возможно, стану спрашивать себя, так ли все происходило на самом деле.
Все, что я только что пережила, должно быть не только написано, но и напечатано, и узнано. То, что я пережила, и то, что мне предстоит пережить в следующие месяцы или годы. Потому что для меня невероятное еще не закончено, я в этом убеждена.
«Книга» — красивое слово.
Собирая слова по буквам вместе с Рэем, я снова открываю для себя эти такие «обычные» названия, которые никто не замечает. Знакомые слова приобретают новую выразительность. Мне необходимо поделиться тем, что я пережила. Теперь книга для меня синоним свободы.
Именно так: мне нужна книга, чтобы освободиться.
Мы ежедневно практикуемся в этом новом языке «пальца и глаза», и он становится все более эффективным. Такая гимнастика учит меня координации движений, а Рэй и Кати учатся улавливать мои ожидания. Мои любимые часто экономят время, предлагая сразу целое слово. Так я останавливаюсь на букве Г, и Рэй сразу спрашивает:
— Голова?
Палец соглашается. Мы сошлись на том, что одно движение обозначает «да», два движения — «нет». Тот же код работает для движения века, но обычно мы пользуемся пальцем. Точнее, левым мизинцем. Именно тем, который шевельнулся. Когда потекла та первая слеза. Поди знай почему, но левая сторона восстанавливается быстрее правой. Я правша, но это определенно не имеет никакого значения.
С тех пор как я очнулась в этой больнице, я всего лишь предмет. Но предмет, который думает и страдает.
«Голова» — это не слишком много: ее нужно приподнять и перевернуть подушку. Это приносит огромное облегчение. Но временное. Я раньше не представляла, что неподвижность — самое неудобное из положений! С тех пор как я очнулась в этой больнице, я всего лишь предмет. Но предмет, который думает и страдает. Марионетка, которой, как Пиноккио, снится, что она может ожить.
И как голова Пиноккио, у которого нет ни доброй феи, ни кукловода, моя голова сама не держится. Если о ней забывают, когда меня поднимают, она тяжело падает вперед или набок. Идиотизм, но когда меня поднимали первые несколько раз, я этим пользовалась, чтобы разглядеть мои руки. Отлично знаю, что у меня есть, по крайней мере, одна кисть, потому что мой палец «говорит». Но все же было смутное опасение, что я потеряла конечности. Я спрашивала себя, не превратилась ли я всего лишь в обрубок. Есть очевидные вещи, которые хочется проверить.
Мы часами вот так «разговариваем» с Рэем и Кати.
У нас такая потребность в общении. Мы так счастливы, что снова «слышим» друг друга. Любить друг друга — значит говорить друг с другом.
Перед их приходом я стараюсь облечь все то, что я хочу им сказать, в минимум слов и выбрать самые короткие фразы.
Когда Рэй уходит, он передает просьбы персоналу.
— Подумайте о том, чтобы выключить телевизор: Анжель действительно с трудом его выносит.
Медсестра удивляется:
— Вы-то откуда знаете?
— Она сама мне только что сказала!
— Но ваша жена не говорит!
— Это не мешает нам общаться.
Если это удается Рэю и Кати, почему персонал не мог бы делать так же? Всегда одно и то же: вопрос времени, желания и любви. Я совершенно не сержусь на персонал больницы. По этим трем критериям никто не сравнится с моим мужем и моей дочерью.
