Широкий шаг
Пришел в сиянии свечей декабрь.
А как обстоят дела у меня? Ожила ли я? Подвела ли я стабильный фундамент под здание своего существования? Как поживают расшатанные костяшки домино, чей обвал я пыталась всеми силами предотвратить? Какое количество из них устояло?
Вон там был мой дом. Тоже костяшка домино, которую вот-вот выведут из игры. Хозяйка расторгла со мной договор. Чему я теперь скорее рада. Подвал — сырой. Сад — слишком большой. В водопроводных трубах гнездится моль, мухи, майские жуки. Ульрих умел стричь газон. А вот отремонтировать дом он не мог, даже при наличии самого горячего на то желания.
Мое сердце и без того уже месяцы проживало в Вене, у моего нового друга. В доме Ульриха как раз освободилась светлая, удобная кварира, подходящих размеров и для меня, и для моих ящиков с воспоминаниями.
Буду ли я себя хорошо чувствовать в большом городе, который я покинула двенадцать лет назад? Удастся ли мне не потерять своих друзей из Штайермарка? Будут ли меня сопровождать мои три ангела?
«Будь мужественной!» — нашептывает мне голос Хели. — Отважься на новое начало!»
Я подписала договор о найме квартиры, чтобы мне было труднее передумать.
Новый мужчина. Новая квартира. Два — ноль в пользу предсказателя.
Моя работа в больнице. Еще одна костяшка домино. Я сменила костюм, создала новый клоунский образ. Теперь это экспансивный и радостный толстяк.
Дополнительный толстый слой ваты между мною и детьми. Улыбка, изгоняющая скорбь. Темп, не предусматривающий возможности для раздумий.
Мой переезд в Вену казался мне не таким уж важным. Ведь нет никакой проблемы два раза в неделю приезжать в Штайермарк на работу. И встречаться с друзьями.
Замечательно. Квартира, работа, отношения. Чего же еще желать?
Зеленый свет для отъезда в будущее? И всего пара шагов до Happy End? Наверное, со стороны это выглядело именно так. Возможно, мне самой хотелось в это верить. Все же лучше, чем во что-нибудь другое.
Картина, которую я себе смастерила на скорую руку, выглядела следующим образом.
Я прошла через все стадии горевания. Четвертой стадии, стадии выявления новых ориентиров, я достигла уже достаточно давно. На меня по воле судьбы сошла лавина испытаний. Я выполнила все свои домашние задания. И снова вижу свет в окне. Осталось сдуть еще пару пылинок, и шагай безмятежно дальше.
Похоже, мои друзья так вот примерно и думали. И были кроме того рады, что рядом со мной появился мужчина, взявший на себя интенсивный за мной уход. Тот, который они мне с готовностью предлагали и который я упорно отвергала.
Проблема заключалась лишь в следующем: между мной и моим будущим располагалась полоса препятствий. Я должна была переехать со всем своим скарбом. Теоретически все это представлялось достаточно просто. Реальность же выглядела по-другому. Мебель. Ящики. Все это привиделось мне во сне в виде грозного чудовища, шипящего и грозящего раздавить.
Адвент. У каждого множество дел — дома, в кругу семьи. Печь коржики, мастерить из соломы звезды, праздновать и праздновать Рождество. Еще в прошлом году у меня все было так, как у моих друзей. Я тоже радовалась каждой свободной, осмысленной минуте, которую я могла провести дома с моими детьми. И невозможно было выманить меня наружу, в темноту и холод предрождественских вечеров.
А в этом году мой адвент выглядел как угодно, но только не умиротворенным и осмысленным. У меня больше не было старого дома, а новый мне еще предстояло обустроить.
Вместо того чтобы отливать свечи и петь песнопения, я вертелась между ящиками и коробками, натыкаясь на отдельные воспоминания.
Игрушки, книги моих детей, инструменты Хели, театральные кулисы, реквизит.
Всего я с собой взять не смогу. Открыто признаться в этом себе я не желала. Я сознательно хотела для себя нового начала. Но куда деть всю эту гору вещей, которые все еще так много значили? Не выбросить же на помойку. Все это представлялось мне предательством моих детей, моего мужа, моего прошлого.
А посему я занялась поисками чего-то вроде пристанища для разнообразного скарба моей семьи.
«Не могла бы ты в следующую субботу приехать ко мне домой и помочь сортировать вещи? Я хочу раздарить ненужное».
В какое количество дверей я стучала? Какое количество телефонных номеров набирала? Точной цифры не помню. Обещала прийти лишь одна подруга. Я этого никогда не забуду.
Судя по всему, я поздно бросила клич о помощи. Но у меня не было запаса времени. Дом следовало освободить уже через неделю. Я слишком долго тянула.
Быть может, есть и другая причина, почему собственность трех моих ангелов не вызвала к себе того интереса, на который я рассчитывала.
С содроганием вспоминаю беседу, состоявшуюся накануне.
«Сандра, как я рада тебя видеть!»
Я застряла на «зебре» в центре Граца. Радуюсь случайной встрече с подругой. Пару недель назад она помогла красить стены в моей квартире. С тех пор я больше ее не видела. Мы вместе переходим дорогу и останавливаемся на солнышке.
«Как поживаешь? Нравится ли твоим детям их новое кресло?»
Я подарила Сандре в благодарность за ее помощь замечательное детское кресло. Тимо выпросил его у меня в ИКЕА за несколько дней до смерти. И фактически не успел им воспользоваться. Моя подруга была тогда очень тронута и подарком, и его предысторией. Она тут же уехала домой. Ей не терпелось обрадовать своих детей.
А теперь ее лицо неожиданно помрачнело.
«Хорошо, что ты спрашиваешь. Я и сама собиралась с тобой об этом поговорить».
Мне не очень нравится тон Сандры. Похоже, кресло доставило ей много проблем.
«Знаешь, на выходных я принимала участие в расстановке на одном семинаре. И там мне кое-что стало ясно».
Ага.
Я киваю. Молчу. «Кое-что». После семинаров такого рода кое-что необъяснимое всегда становится ясным. Это я знаю на собственном опыте. «Кое-что», как правило, значит примерно следующее: Если бы руководитель семинара не отговорил меня рассказывать о расстановке, я бы тебе сейчас непременно рассказала все. Всю историю моей семьи, начиная с рождения прабабушки. И тогда, может быть, ты бы поняла, почему я такая, какая есть, а не другая. Почему я бываю иногда капризной или вспыльчивой. И тогда тебе стало бы очевидным, почему я абсолютно ничего не могу поделать с собой, когда говорю что-нибудь типа:
«Я хочу вернуть кресло. Потому что мне не нужна мебель мертвых детей».
Как-как?! Что ты такое говоришь? Но предложение было именно таким. Еще и артикулированным громко, четко и без желания смягчить. Брутально. Как этому учат на некоторых расстановках.
Я пытаюсь не потерять самообладания.
«Ты спятила? — я едва сдерживаюсь, чтобы не выпалить это. — Это что — тест на крепость нервов? У тебя что, нет сердца, нет души, ты лишилась разума?!»
«Я хочу вернуть кресло. Потому что мне не нужна мебель мертвых детей».
Но лепечу вместо этого: «Ах, вот оно что! Ну, тогда ты можешь мне его просто вернуть». Примирительно. Не желая никого обижать.
Трусиха.
И быстро прощаюсь. Прежде чем возникнет опасность, что я закричу и кому-то выбью зубы.
Придя домой, я испытываю потребность позвонить сразу семи подругам. Выплакаться. Пожать урожай сочувствия. Заклеймить эту глупую корову.
Но никого нет дома. Так даже лучше. Для чего мне слова утешения? Сандра произносила дикие вещи — что есть, то есть. Есть от чего выходить из себя, на нее злиться. Но моя боль гораздо глубже. Больше, чем подбор слов, произнесенных Сандрой, меня ранит, что она чувствует то, что чувствует. И она не хочет Тиминого кресла. Но смею ли я ее осуждать за это? Неужели я думаю, что могу ей предписывать, что следует чувствовать? Вероятно, Сандра вовсе не единственная, кто испытывает страх прикосновения к имуществу мертвых. Мне в голову приходит еще одна подруга. У нее была скорее кислая улыбка, когда я ей несколько дней назад вручила платьице Фини для ее еще не рожденного ребенка. Распродажа вещей, которую я организовала. Тот избыток детских вещей, не нашедших себе покупателей…
Вероятно ли то, что смерть моих близких покрыла как бы заразной пленкой их имущество? Приобрела ли их одежда, книжки, конструкторы за одну только ночь оттенок трупной бледности и запах затхлости? Разноцветные ящики, ожидающие того, чтобы попасть в добрые руки, — содержат ли они нечто большее, чем просто детские игрушки?
Вероятно, да. Они скрывают воспоминания. Каждое открытие коробки — напоминание о том, что смерть вездесуща. О том, что вот этот человек, который сейчас смеется, уже завтра может безучастно лежать в гробу.
Мой гнев на Сандру за ее слова постепенно лишается запала.
Я же ничего не знаю о ней. Может быть, в данный момент ей особенно важно отгонять мысли о смерти. Кто знает, — может быть, креслице Тимо и заставило ее отправиться на сеанс расстановки. Возможно, она там узнала о себе кое-что. Например, об опасности того, что в данный момент представляется ей безопасным. Таким образом, мой подарок ей пригодился. Пусть и не так, как я этого желала.
В тот же вечер я получила эсэмэску от Сандры. Она себя упрекает, пишет, что потеряла над собой конроль и многократно передо мной извиняется.
«Ничего страшного. Все в порядке», — пишу я ей в ответ.
Вот и она объяснила мне сегодня нечто важное: у каждого человека свой способ встречаться со смертью. Или сознательно с ней не встречаться. Что тоже вполне в порядке вещей.
И все же я благодарна всем тем, кто не испытывает страха прикосновения к чему-нибудь, причастному к смерти.
Амире, которая выпросила куклу Фини на Празднике Душ и до сих пор ею с удовольствием владеет. Детям Анны, которые ежедневно носятся на велосипеде Тимо, отчего их щеки розовеют еще больше. Ульриху, который надевает зимний пуловер Хели, когда ему зябко.
И другим. Многим и многим другим.
Большинство моих друзей скорее всего не имели задних мыслей. Но у них — просто-напросто — не было свободного времени. Тогда, в адвент. Коробки, с которыми я в течение всего лета так и не удосужилась разобраться, не могут быть перемещены всего лишь за субботу-воскресенье. Даже когда я употребляю выражения типа «аврал», «срочная необходимость», «только этот последний раз».
Мир продолжил кружение. Что-то другое сделалось более важным. Чувство сопричастности размылось в круговерти будней. Неужели это для меня неожиданность?
Какая-то часть меня в состоянии все это понять.
Другая же часть испытывает бесконечное разочарование.
«Вначале стояла очередь из желающих мне помочь. А теперь, когда мне нужна помощь, настоятельнее, чем когда-либо, вокруг никого. Я абсолютно одна», — рыдала я.
Я жалела Ульриха. На него падает необходимость оказывать мне ту поддержку и помощь, которая совсем недавно была распределена между соседями и друзьями. Нам было обоим очевидно, что Ульрих со всем этим просто не справится.
«Ты и так на меня многое навалила».
Я чувствовала себя балластом. Для Ульриха. Для тех, у которых просто не получалось мне помочь, что их и самих расстраивало. Для моих подруг, готовых посвятить мне свое время. Много часов. Что все равно было слишком малым количеством времени, чтобы доделать начатое.
Я не знала, что же предпринять. Была беспомощна. Безалаберна. Планировать у меня не получалось.
Состояние, которое делает человека добычей большой черной дыры.
