Март 2009 года. вещественные доказательства
Почта после аварии — написано на большой коробке, которую я вытащила со стеллажа. Ее содержимое вывалено на пол. Около трехсот папок с письмами, почтовыми открытками, распечатанными мейлами образуют на полу пестрый кавардак. Письма с соболезнованиями, рисунки, самодельные подарки, истории, воспоминания. Предложения помощи, письма от знакомых и незнакомых. От людей, утешенных и укрепленных словами, которыми я попыталась описать и объяснить то, что невозможно ни описать, ни объяснить. Как же много людей приняли участие в моей судьбе.
«Нет слов, чтобы выразить…»
Так или похоже начинаются многие письма. И я снова мысленно благодарю их авторов за то, что они по крайней мере нашли эти слова.
После несчастья мой почтовый ящик ежедневно наполнялся до отказа новыми конвертами. Как из волшебного рога изобилия. И так неделю за неделей. Осторожное вскрытие конвертов превратилось в ежедневный ритуал. Я поглощала их медленно, никогда не читая одно письмо за другим. Старалась распределить чтиво на целый день. По пятницами я откладывала несколько конвертов в сторону, чтобы было над чем коротать выходные.
Среди писем часто затесывались почтовые извещения желтого цвета. С радостной новостью:
На ваше имя пришла посылка!
Работник почты приветствовал меня как старую знакомую. И каждый раз бодро-дружелюбной фразой:
«Сегодня к нам залетал Санта Клаус. Ну-ка, посмотрим, что он нам принес».
Мне казалось, что мой отмененный день рождения настаивает задним числом на том, чтобы его все-таки отпраздновали. Но восторга именинницы при виде такого количества подарков я не испытывала.
Хотя радость снова стала посещать мое сердце. Осторожная и тихая, она старалась ступать неслышно. Я приветствовала ее возвращение. Улыбку, которая иногда даже сменяется смехом. Блеск в глазах. Тепло в животе.
Что-то во мне изголодалось по прекрасному и искало повода его обнаружить. Испытать чувство благодарности. Суметь улыбнуться. Порадоваться хоть чему-нибудь. Радость заряжала мой мотор выживания. Я в ней нуждалась, чтобы продолжать. Радость стоила того, чтобы каждое утро вылезать из постели.
Похоже, этот факт стал достоянием гласности. Похоже, все вокруг сговорились и выработали план — регулярно и как можно дольше доставлять мне удовольствие: посылки и письма поступали пусть и в непреднамеренном, но в определенном ритме. В среднем «капало» два-три письма в день. И они были мне дозированным рационом воды, необходимым для поддержания жизни.
«Набравшись наконец смелости, пишу…»
«Я слишком долго собирался(-ась), чтобы написать. Надеюсь, что еще не поздно».
Вот таким или подобным образом начинались некоторые письма. И сегодня, перечитывая их, я не могу не улыбаться. Нет, ни одно письмо не опоздало. Каждое нашло меня вовремя. Именно в тот самый, предусмотренный именно для этого письма, правильный момент.
Барбаре
Дорогая, милая Барбара… с тех самых пор, как я себя помню, я всегда испытывала к тебе невероятную привязанность. Ребенком я буквально сходила по тебе
с ума. Я всегда тобой невероятно восхищалась, всегда хотела быть такой, как ты, — возможно, это действовало тебе иногда на нервы…
Я никогда не спрашивала себя, что же меня в тебе так притягивает или почему я так тобой восхищаюсь.
Для меня это было неважно.
И вот я получила ответы на вопросы, которые никогда не задавала… В самое трудное время своей жизни ты способна находить слова утешения для других. От тебя исходит такая сила, что приходится буквально подавлять в себе потребность на тебя опереться, вместо того, чтобы быть тебе опорой. Так много любви, так много доброжелательности выражает твое лицо, что начинаешь стыдиться собственных приступов отчаяния и тех проклятий, которые посылаешь судьбе.
Прежде я бы и подумать не могла, что в таком маеньком и хрупком человеке заключается такая невероятная сила. Разумеется, я желала бы от всей души (я — увы! — малодушна), чтобы тебе никогда не пришлось являть в полном объеме эту силу, которая всегда меня в тебе привлекала…
Ты была замечательной матерью и наверняка невероятной спутницей жизни для всех членов своей семьи и «You are a good man, Charly Brown».
Я очень тебя люблю.
Валери, твоя кузина
«А помнишь…»
Как редко мы преподносим друг другу такой подарок: как редко мы говорим близким о том, какими мы их видим. Что мы в них ценим, что делает их в наших глазах неотразимыми.
Моя кузина, моя тетя и некоторые старые друзья одарили меня драгоценными воспоминаниями о добрых старых временах. Письма, где мне снова позволено быть самой собой, где любящий взгляд меня поощряет и воздает мне должное. Строчки, дающие мне возможность внутренне вырасти и засиять.
Я кладу это письмо моей кузины на письменный стол рядом с тремя постоянно горящими свечами. Эти свечи мне также подарили спустя несколько дней после несчастья, и их согревающий свет обеспечивает постоянный доступ к моим трем ангелам.
Я смотрю на пламя свечи и пытаюсь угадать, что со мной будет, обращаясь к ангелам — небесным и земным, которые пишут такие замечательные письма и дарят мне свое сердце в придачу.
Глоток чая. И я снова начинаю кружить в лабиринте писем на полу.
Мне бросается в глаза пачка писем и почтовых открыток, схваченных большой канцелярской скрепкой. Пожалуй, их штук тридцать. И все они написаны одним человеком — старой моей подругой, которую я в последние годы потеряла из виду.
С тех пор, как Карин узнала о смерти моей семьи, письма от нее приходят регулярно, через равные промежутки времени. Месяц за месяцем. Часто она присылает мне всего несколько строчек, украшенных «смайликами». А потом опять разражается каким-нибудь длинным письмом, делясь со мной воспоминаниями и мыслями.
Карин пишет мне о том, как смерть ее матери отразилась на ее жизни. Она описывает станции и полустанки своего путешествия, которое началось, когда вдруг она стала «родственницей усопшей» в возрасте двенадцати лет.
Оставленная в живых.
Так я сначала хотела назвать эту книгу. Но само выражение показалось мне тогда слишком претенциозным и громоздким.
Наводит на мысли об отсталости.
Что не так уж и пальцем в небо, имея в виду все то, что вытворял со мной мой перегруженный и травматизированный мозг.
Наводит, кроме того, на мысль об отсутствии перспективы.
Родные и близкие покойного стоят у могилы и смотрят в ее черноту. Принимают соболезнования. А дальше? Как долго действует статус? И если статус весь вышел, то кем себя после считать?
Я навсегда, до конца своей жизни останусь женщиной, потерявшей мужа и детей. Смерть моих близких — самое сильное переживание моей жизни, надолго определившее ее течение. Даже тогда, когда я этого уже не замечаю. Если, конечно, такое возможно.
Мне нужно еще изобрести подходящие слова, чтобы передать это состояние. Что, впрочем, необязательно. Поскольку каждому когда-нибудь придется находить эти слова самому. Каждому из нас когда-нибудь суждено быть родным или близким покойного. При этом никто из нас не замрет навсегда на краю разрытой могилы. Пережив и изменившись, мы двинемся дальше. Мы наберемся мужества. Мы продолжим путь. Потому что мы — люди.
Статус? Я навсегда, до конца своей жизни останусь женщиной, потерявшей мужа и детей.
И в один прекрасный день, когда путь закончится, мы все встретимся. С другой стороны. И тогда быстротечность земной жизни, возможно, нас позабавит.
Письма моей подруги Карин все начинаются одинаково:
«Я пишу тебе, потому что для меня это очень важно. Отвечать мне не обязательно».
И сегодня я признательна Карин за эту определенность. Я в ней действительно нуждалась.
Представьте себе: в среднем более трехсот писем скапливалось в моем почтовом ящике в первые недели после несчастья. В течение этого же периода более семиста человек перевели деньги на мой счет, который с мудрой предусмотрительностью открыла на мое имя в день аварии социальная служба городка, в котором я живу.
Тысячи людей принимали во мне участие! Я всем им бесконечно признательна. И сегодня у меня голова идет кругом, чуть я задумываюсь об этом количестве. Скольких из них я поблагодарила? Двадцать? Тридцать? Сто? Я теряюсь в догадках.
Однажды я составила письмо, напечатала его раз пятьдесят на красивой бумаге, подписала каждое от руки. Купила 50 конвертов и 50 марок.
Я чувствовала себя полной идиоткой, принимая решение:
«Я пошлю благодарственные письма всем тем, кто перечислил мне 50 евро».
И тут же ощутила себя еще большей идиоткой, представив себя, рассовывающую тысячу писем в тысячу конвертов и наклеивающую на конверты тысячу марок.
Я капитулировала и рассылала письма наугад.
Некоторые заклеенные конверты до сих пор лежат у меня на полке. Наверное, самое лучшее было бы их просто сжечь.
Чувствовать себя обязанной, даже если речь идет о «спасибо», — неприятное чувство. До сих пор мой внутренний голос иногда напоминает мне, что я — должница, которая до сих пор не расплатилась с людьми, меня выручившими.
Надеюсь, что однажды получится воздать миру за все хорошее, что он для меня сделал.
Именно эту фразу я и написала раз пятьдесят в своих благодарственных письмах. В рамках первой попытки справиться с неприятной ситуацией, в которой я оказалась. Желание когда-нибудь, по возможности быстрее, взять реванш и отблагодарить всех за все держит меня в постоянном напряжении. Понятия не имею, что же мне делать?
Желаю вам, чтобы та радость, которую вы мне подарили, вернулась к вам назад в многократном размере.
И это предложение было повторено и отправлено раз пятьдесят. Может быть, то, с чем мне не удастся справиться, делегировать Вселенной?
У меня не получается искренне поверить тому, что пишут мне многие и многие:
Ты меня так поддержала своим мейлом. Прими мой подарок в знак благодарности за то, что твои слова заставили меня по-новому понять ценность жизни.
Что же получается, — это я одарила, потому и получаю что-то назад, в знак благодарности? Я и сама хотела бы так считать. Но мой внутренний голос — а он бывает порой достаточно требовательным — не позволяет этим удовлетвориться.
Тот мейл, который ты разослала своим друзьям, — разве ты его не писала в первую очередь для себя? И это не стоило тебе никаких усилий. Никаких затрат, включая денежные. И ты при этом смеешь утверждать, что заслужила чего-то в ответ?
Или мы преподносим свои самые большие дары именно тогда, когда это не стоит нам никаких усилий? Возможно, дары именно тогда ценнее, когда оба — и отправитель, и получатель — чувствуют себя в одинаковой степени одаренными?
Не исключено.
Мне остается лишь гадать о том, насколько эти мои мысли правомерны. Многих своих друзей я уже спрашивала, не должна ли я им что-нибудь. Большинство даже не поняли, что же я имею в виду.
«Должна ли ты нам? Откуда такая мысль?! Разумеется, нет!»
Как же отрадно слышать такой ответ еще и еще раз.
Но требовательные голоса продолжают заявлять о себе время от времени. Особенно по ночам, когда ничего не отвлекает от мыслей. Если же они становятся невыносимыми, я противопоставляю им точку зрения, одолженную когда-то у моего психотерапевта и которую, по его совету, рада разделить:
Возможно, мы преподносим свои самые большие дары именно тогда, когда это не стоит нам никаких усилий? Возможно, дары именно тогда ценнее, когда оба — и отправитель, и получатель — чувствуют себя в одинаковой степени одаренными?
«Люди преподносят мне подарки добровольно. Их награда заключается в радости, которую они испытывают от того, что могут сделать что-нибудь хорошее человеку».
От «спасибо» мне все равно не удержаться. Так пусть оно навсегда обретет здесь, на этой странице, свое законное место. Да услышит меня всякий, сотворивший когда-либо свое тихое добро.
Письма Карин отправляются назад, в ящик.
Наводя порядок, я еще раз открываю папку, в которой собраны выписки с моего счета о многочисленных пожертвованиях. Большинство переводов сопровождены короткими посланиями:
«Я посылаю тебе немного денег с просьбой соблюсти единственное условие. Тебе следует потратить их совершенно бездумно, на то, что доставляет тебе радость».
«Делай с деньгами что хочешь. Главное, чтобы это доставило тебе удовольствие».
«Позаботься о себе. Это самое важное!»
Деньги.
Средство к существованию.
В последнее время, когда я жила, питаясь почти исключительно воздухом и любовью к моей ставшей невидимой семье, я имела возможность приходить в себя. Благодаря растущему с каждым днем ощущению финансовой безопасности.
«С вами случилось самое страшное, что может вообще приключиться».
Эту фразу я слышала достаточно часто.
«Нет, — неизменно думала я, — это некорректное утверждение».
А если бы и я ехала в клоунском автобусе и была б теперь инвалидом или не находила бы себе места от боли? Удалось бы мне с благодарностью и смирением принять и такую жизнь? Достало бы сил все так же настаивать на том, что жизнь — прекрасна?
А если бы мы с Хели разругались тем утром, накануне несчастья? А если бы я поутру, второпях, сорвалась на детей? Прощание навсегда без примирения, чего никогда нельзя исправить?
Мне еще повезло.
Эту фразу я и выговорила однажды, в каком-то интервью перед включенной камерой, не задумываясь, какое нелепое впечатление может произвести сказанное.
Везение.
Я имела в виду, что мы разошлись с миром. Никакого тлеющего конфликта. Никаких недоговоренностей.
Мне было бы гораздо труднее, лишись я возможности заключить мир с самой собой. Если бы пришлось прощать самой себе ошибки и упущения, замалчивать существование счетов, которые так и остались бы открытыми.
Вот самое страшное из того, что может случиться.
Тут дело в упреках самому себе? Или, возможно, в страхе?
А если бы мы с Хели разругались тем утром, накануне несчастья? А если бы я поутру, второпях, сорвалась на детей? Прощание навсегда без примирения? Мне еще повезло.
Как бы я себя чувствовала, если бы мое медленное, настороженное возвращение к жизни омрачало беспокойство о том, что мне нечем платить за квартиру, за электричество, за страховку? Если б необходимость борьбы за выживание задавала темп процессу моего принудительного возвращения в мир?
И от этого я была также избавлена.
Мы с Хели не прятали в шкафу сберегательных книжек с внушительными накоплениями. Наши жизни не были застрахованы. Прочих денежных резервов у нас тоже не было. Мы с Хели проедали все, что зарабатывали. Мы предпочитали проводить время с детьми. Нам это было важнее, чем зарабатывание денег. Будущее? О нем мы намеревались позаботиться. Но позже. Когда вырастут дети. Этому «позже» не суждено было наступить.
Наше будущее громко лопнуло. И растворилось в воздухе.
Тем не менее я была избавлена от страхов. И время у меня было. Обо мне позаботились: через три дня после аварии, когда я дни и ночи проводила в больнице рядом с детьми, несколько женщин из моего родного города развернули кампанию помощи. Они открыли счет для пожертвований в мою пользу и сами перевели на него первую сумму.
Общество взаимопомощи St.Marein bei Graz
Они сообщали номер моего счета всем желающим мне помочь. Номер моего счета публиковала газета, которая ежедневно печатала информацию о состоянии моих детей. Когда эта же газета спустя некоторое время опубликовала интервью со мной, публикацию снова заключал номер счета для пожертвований.
Андреа, моя подруга, которая вела от моего имени мои финансовые дела, посещала два раза в день отделение банка рядом с моим домом и сообщала мне о поступлениях на счет.
Эта игра изумляла нас обеих. Игра, которая продолжалась только потому, что невероятное количество людей желали в нее играть. В мою пользу. Я, которая только что лишилась так многого, с тем большей благодарностью принимала то, чем со мной делились.
Мои карманные деньги. 5 евро.
Маленькая помощь. 10 евро.
Но время от времени жертвовались и сравнительно крупные суммы.
Мы собрали эти деньги на своей свадьбе — вместо подарков.
Каждый год я жертвую определенную сумму на хорошее дело. В этот раз я хочу подарить эти деньги Вам.
Деньги не излечивают, но помогают излечиться.
Я получала не только деньги — гораздо больше.
Мне было подарено время. Мне была подарена возможность доставлять себе маленькие радости. Свобода покупать себе то, что впоследствии могло оказаться избыточным. А главное — я получила возможность без страха заглядывать в будущее, по крайней мере месяца на два.
Нет слов, чтобы передать мою благодарность за каждый подаренный евро. И каждый евро достиг своей цели.
Моя чайная чашка пуста. А спина уже побаливает. Но я никак не оторвусь от многих и многих папок, которые просятся в руки, желают, чтобы их прочитали. Я попыталась как-то систематизировать письма.
Одна пачка, которую я только что сформировала, состоит из двадцати писем, написанных незнакомыми мне людьми. Однако рассказанные ими истории заслуживают доверия. Они о столкновении со смертью, о спутниках и спутницах жизни, о детях, которые рано — слишком рано — умерли.
Эти письма были посланы мне для того, чтобы мне сообщить:
«И мне пришлось пережить подобное. И мне позволено было узнать, что смерть любимого человека не только ужасна. Она может быть одновременно и драгоценным подарком, потому что открывает нам дверь в иной мир. Кто называет это мир небесами, кто — всепрощающей любовью, кто судьбой».
Вот письмо от женщины, чей муж погиб в авиационной катастрофе. Смерть заявила о себе заранее — за несколько недель. Муж решил «в срочном порядке» завершить строительство дома. И он (как Хели) искал примирения со всеми старыми друзьями. В последний день своей жизни, пишет женщина, ее муж находился в эйфории, словно предвкушая что-то невероятно радостное.
Сходство наших воспоминаний меня впечатлило.
Одна женщина написала мне о странном чувстве облегчения, которое она испытала, когда в ее чреве умер ребенок. Она видела его смеющимся, парящим перед ней в сияющем пузыре света. Эта женщина ощущала в себе огромное теплое солнце.
Да, этот пузырь, это ощущение солнца — все мне знакомо.
А это письмо я держу в руках особенно долго. Позволительно ли мне делиться рассказанной в нем историей? Она очень личная. Писана, судя по всему, дрожащей рукой. Но история представляется мне бесконечно важной. Так как является убедительным свидетельством тому, насколько важно говорить о смерти и связанными с этой темой табу.
И мне позволено было узнать, что смерть любимого человека не только ужасна. Она может быть одновременно и драгоценным подарком, потому что открывает нам дверь в иной мир. Кто называет этот мир небесами, кто — всепрощающей любовью, кто — судьбой.
Автор заставляет меня снова мобилизовывать свои силы, если меня начинают одолевать сомнения: а стоит ли описывать свои переживания? Именно об этом письме я рассказываю тем, кто не понимает, почему я открыто посвящаю в подробности своей судьбы. Не в последнюю очередь для автора письма я и пишу эту книгу.
Для него и всех остальных, которые, пытаясь пережить смерть близкого человека, ищут общения и возможности говорить о пережитом.
Дорогая госпожа Барбара!
Я очень Вам признательна за то, что Вы, в своей великой боли, избавили меня от моей — после тридцати лет напрасных попыток. Мне невероятно помогла публикация Ваших дневниковых записей о смерти Валентины. Моему сыну было 6 лет. Он совсем недолго болел, но мы знали, что спасения ему не будет. Два дня я непрерывно молилась: «Боже великий, позволь ему выздороветь!» Но по мере того, как ему становилось все хуже и его «жизнь» все больше делалась мукой, я просила лишь об одном: «Милый Боже! Дай ему заснуть навсегда, да исполнится Твоя воля».
Эти мои молитвы — постоянный источник угрызений совести: как может мать просить «о таком»! Вы убедили меня, что я имела на это право. И одно мне известно наверняка: не будь у меня веры, я бы со всем этим не справилась. Бог всегда знает точно, как ему нас испытывать. В какой-то момент мы понимаем, в чем состоит его воля.
Благослови Вас Бог. Да пошлет он Вам сил для продолжения жизни.
Осторожно вкладываю я письмо в ту пачку, из которой я его вытащила. Свечи на моем столе горят с неизменной яркостью. Тем не менее я вынуждена включить свет, потому что стемнело. Время разложить папки по коробкам и пожелать им спокойной ночи.
Я расскладываю все по местам. И мой взгляд падает на последний листок. Трудно понять, к какой пачке его отнести. Два электронных послания, распечатанных на одном листке бумаги.
От: Вальтера Пахля
Отправлено: 7 апреля, 2008
Тема: желание моей дочери
Дорогие дамы и господа!
Я — отец Барбары Пахль-Эберхарт, которая потеряла в Великий Четверг на переезде Такерн II мужа и обоих детей.
Моя дочь желает вступить в контакт с машинистом поезда — вовсе не для того, чтобы его упрекать. Скорее для того, чтобы его утешить.
Можете ли вы мне помочь организовать такую встречу?
С уважением,
Вальтер Пахль
Кому: Вальтеру Пахлю
Отправлено: среда, 9 апреля, 2008
Тема: желание моей дочери
Уважаемый господин Пахль!
Мы выражаем Вам, Вашей дочери и всем членам Вашей семьи наше искреннее соболезнование в связи с постигшим вас несчастьем.
Сотрудник, которым Вы интересуетесь, в настоящее время проходит курс терапии. По мнению психотерапевтов, общение с родственниками жертв несчастного случая ему не по силам.
Мы надеемся на Ваше понимание.
С дружеским приветом…
Мне было очень непросто удовлетвориться ответом железнодорожного ведомства. Я чувствовала настоятельную потребность утешить машиниста или хотя бы заверить в том, что ни в чем его не упрекаю.
Я считала его, как и себя, жертвой несчастного стечения обстоятельств. Я искренне надеялась на то, что мои слова смогут ему помочь. Тем большее разочарование и отчаяние испытывала я оттого, что этому несчастному, по мнению его лечащих врачей, общение со мной может навредить.
Почему меня это так задело? Оттого ли, что я считала себя вправе утешать машиниста? Полагала ли я, что мое утешение действительно необходимо и сможет ему помочь?
Не исключаю, что мной руководило горячее желание помочь хотя бы одному человеку в ситуации, когда я сама оказалась слишком зависимой от помощи других людей. И, подобно тому, как я не подходила к телефону, избегая бесед с теми, кто хотел меня утешить, моя попытка была так же отклонена.
Нам вовсе не всегда необходимо утешение тех, кто желает нас утешать. Кому, как не мне, об этом хорошо известно.
Но, судя по всему, решение отклонить мое предложение принято врачом машиниста, а не самим пострадавшим.
Есть ли принципиальная разница? Для меня безусловно. И я до сих пор не перестала задумываться о том, что же испытывает машинист рокового поезда. По моему ощущению, мы магически связаны друг с другом. Мы оба — жертвы одной и той же катастрофы. Мы оба — целы и невредимы, и оба навсегда заложники того, что случилось.
Я часто задумывалась о том, какая из судеб представляется мне более тяжелой: потерять семью или непреднамеренно убить. Мне кажется, что боль, отчание и горе с обеих сторон одинаково непереносимы. Но родственникам погибших выражается гораздо больше сочувствия, утешения и поддержки, чем машинисту локомотива.
Получает ли он посылки? Письма? Удалось ли ему найти способ принять случившееся? Выражают ли ему сочувствие, если сегодня, многие месяцы спустя, он по-прежнему пребывает в плену депрессии?
Я надеюсь, что да.
И я надеюсь, что однажды он прочтет мои слова, которые ему, возможно, пригодятся:
Уважаемый господин машинист!
Я не знаю ни Вашего имени, ни того, как Вы выглядите. Мы никогда не были знакомы друг с другом, однако нас соединила судьба. При обстоятельствах, которые каждый из нас с радостью отменил бы.
Но то, что случилось, — случилось. А наши жизни продолжаются.
Мы и в будущем никогда друг с другом не встретимся. Разумеется, не вместе мы проведем тот день, когда снова окажемся в состоянии смеяться от всего сердца, когда, расслабленные и беззаботные, снова порадуемся солнечному свету. Когда мы хотя бы несколько мгновений сумеем насладиться тем, что происходит сейчас, без того, чтобы думать о том, что стряслось.
Постараюсь быть краткой, несмотря на неисчерпаемость того, что мне хочется Вам сказать.
Я не буду долго мучить Вас темой, которая для Вас так же болезненна, как и для меня.
Итак:
То, что мой муж и мои дети погибли в тот Великий Четверг, — вовсе не случайность. Так, по крайней мере, мне кажется. Я твердо верю, что для каждого определен срок пребывания на земле. И, может быть, мы и сами принимаем участие в процессе принятия этого решения. Вероятно, мы уходим со смутным чувством исполненности нашего предназначения здесь, на Земле. И даже сознаем при этом, что там, где мы вскоре окажемся, нас также ожидают такие же важные и сложные задания.
Мой муж за свою жизнь выполнил множество заданий. Он рассмешил и сделал счастливыми большое количество людей. И прежде всего меня. Возможно, его внезапная смерть и была его последним великим заданием, пусть он его для себя и не выбирал.
Своей смертью мой муж многим открыл глаза. Он преподал урок ценности каждого мгновения. Того, какую важность представляет собой смех и способность радоваться жизни. И тому, что имеем. Он в очередной раз продемонстрировал нам, что мы ничего, ничего абсолютно не можем считать своей долгосрочной собственностью; и даже самые дорогие нам люди одолжены на определенный срок. Знать на какой — нам не дано.
Я хочу сказать Вам, что мой муж был невероятно счастлив в тот день, перед отправлением на небо. Если бы мне позволили выбрать себе день своей смерти, я остановила б свой выбор на таком же счастливом и радостном дне. То, что мой муж погиб, находясь в своем клоунском автобусе, абсолютно в его духе.
Это — «типичный Хели».
Разумеется, картина, которую я здесь рисую, — достаточно упрощенная. Я придумала себе эту картину — Вознесение Веселого Клоуна, — чтобы облегчить переживание случившегося. Большинство людей при известии о несчастье могут до определенной степени сами выбирать краски для живописания сцены: в жизнеутверждающих или в страшных и мрачных тонах.
И мне предоставлена такая привилегия, и я пользуюсь ею себе во благо.
Вы, в отличие от меня, лишены возможности свободного выбора. Вы видели все своими глазами. И вместо возносящегося в небеса клоуна Вы видели тело мужчины, который когда-то был этим клоуном. Должно быть, Вам было суждено увидеть многое из того, что совсем не хотелось видеть. И Вам нужно много времени для того, чтобы эти картины стерлись в Вашей памяти и больше не мучили Вас. Я знаю от Ваших сотрудников, что Вы не в одиночку пытаетесь справиться с этим заданием, что Вам в этом помогают. Надеюсь, помощи окажется достаточно. Да помогут Вам в этом все силы мира.
А теперь я хотела бы высказать то, что представляется мне очень важным, даже если мои слова покажутся странными.
Если смерть моего мужа не была случайностью — в чем я уверена, если она имела смысл (даже если этот смысл сегодня не угадывается или угадывается лишь отчасти), если — неважно, по какой причине — случилось то, что должно было случиться… тогда должны сущестовать и люди, берущие на себя трудную роль машиниста локомотива.
Они должны существовать.
А если это так, то Вы — да, я наконец осмелюсь выговорить это — заслуживаете уважения. Вы его заслуживаете потому, что Вы, пусть, разумеется, и против собственной Вашей воли, предоставили себя в качестве исполнителя этой роли.
Я выражаю Вам сострадание, понимая ту огромность груза судьбы, которую Вы пытаетесь вынести, так же как я, принимая отведенную мне роль, пытаюсь как-то интегрировать ее в свою дальнейшую жизнь. Мы оба — стороны в великой игре. И я не смею делать выводы о том, кому в этой игре достался более тяжелый жребий.
Но в одном я уверена наверняка: на нас обоих нет вины, никто не виноват.
И последнее, что я хочу Вам сказать:
Я уверена в том, что мои дети — там, где они сейчас находятся — невероятно счастливы. Они приняли решение последовать за своим отцом на следующий уровень.
Все трое наверняка получают удовольствие от общения друг с другом. Это помогает скоротать им время в ожидании меня. Наверняка это время ожидания не покажется им настолько же длительным, как мне. А может быть, эта тема вовсе и не волнует членов моей семьи. Потому что они постоянно находятся со мною рядом.
Я уверена и в том, что эта троица и о Вас должным образом позаботится, куда бы Вас ни забросила жизнь.
Самое важное: умоляю Вас не держать на моего мужа зла. Это его ошибка привела к несчастному случаю.
Но злого умысла у него наверняка не было.
Желаю Вам легкого и радостного будущего. Приятного общества. Большого счастья. И чувства, что в Вас нуждаются.
С уважением,
Барбара Пахль-Эберхарт
Меня постоянно одолевают сомнения. И прежде всего вопрос, помогло бы такое мое письмо или нет? Как бы отнесся к нему машинист? Смог бы он меня понять, разделить мою точку зрения? Верит ли он в жизнь после смерти и в судьбу, которая нас ведет, пусть хватка ее иногда и делает больно?
Я часто задумывалась о том, какая из судеб представляется мне более тяжелой: потерять семью или непреднамеренно убить. Мне кажется, что боль, отчание и горе с обеих сторон одинаково непереносимы. Но родственникам погибших выражается гораздо больше сочувствия, утешения и поддержки, чем машинисту локомотива.
Как отнесется к этим моим строкам человек, не верящий в жизнь после смерти? Воспримет ли он написанное как издевательство или как свидетельство помутнения рассудка, который приемлет любой способ избавления от боли?
Я постоянно вела беседы с людьми, не способными или не желающими разделить со мной мою веру. Сперва я старалась избегать любых столкновений и споров. Моя вера представлялась мне недостаточно стойкой, подобной карточному домику, новостройкой, возведенной из прежде неведомого, не прошедшего испытания материала.
А именно: из моих впечатлений, переживаний и видений, посетивших меня в часы и дни непосредственно после несчастья. Из историй и объяснений, почерпнутых из книг. Из моих снов. Из подсказок моего шестого, седьмого, восьмого и т. д. чувства.
Строительный материал не вызывает у меня недоверия. Что касается статики всей постройки, которую я возвела сама, искренне считая своей верой, ее способности устоять под напором противоречий и сомнений — тут я воздерживалась от прогнозов. Я догадывалась, что мой карточный домик, столь милый и необходимый моему сердцу, не сможет противостоять определенному напору, выраженному в восклицаниях:
«Этого просто не может быть!»
«Это все игра твоего воображения!»
Такие утверждения причиняли мне боль, ужасали меня и заставляли отпрянуть и раздраженно замолчать. И самое неприятное: по мере того, как я все больше и больше научалась избегать открытых бесед на эту тему, мне становилось все очевиднее, что полные сомнения голоса уже заполонили мою голову и не желают прекратить свою болтовню.
Я не могу никому доказать, что я действительно испытывала то, что испытывала. Даже самой себе. До сих пор я ощущаю определенную раздвоенность. С одной стороны, я иду по жизни, укутанная невидимым, теплым покрывалом из любви. Но голова моя при этом постоянно во всем сомневается и задает неприятные вопросы. Каждый день я ощущаю добрую руку, которая ведет меня по жизни, и могу быть уверенной в том, что судьба ко мне благосклонна. При этом я порою испытываю страх — и смерти, и того, что все преходяще. И того, что я себе только внушаю то, что чувствую близость Хели, Тимо и Фини; что сила моего желания такова, что у меня создается ощущение, что я действительно переживаю близость с ними.
В то время, в которое я родилась, и в том обществе, которое меня окружает, принято считать действительным то, что ты воочию видишь. Мой разум привык считаться с собственной важностью. Ему надо видеть. Знать. Ему нужны доказательства. Язвительно ухмыляясь, он сидит у меня на шее и, навострив уши, вслушивается во все, что ему говорят.
Вот, например, приходит сотрудник детской больницы, который в Страстную Пятницу совершает обход, и, холодно улыбаясь, говорит:
«Хорошо, что вы поете песенки своему сыну. Надеюсь, вы понимаете, что вы делаете это исключительно для себя. Душе вашего сына все это безразлично. Ведь душа живет в мозгу, а мозг вашего сына, к сожалению, мертв. Но, пожалуйста, продолжайте петь, если вам от этого легче».
Мой разум хватает сердце и хорошенько его трясет:
«Ну! И что ты на это возразишь?»
Мое сердце замирает. Наконец, в полной тишине, когда разум замолкает, оно обретает способность отвечать.
Благодарит людей, которые твердо верят в то, что значение имеет лишь биологическое начало. Если бы не было этих людей, не было бы ни медикаментов, ни машин, которые три или четыре дня поддерживали жизнь в моих детях. Без этих машин мне было бы не дано пережить столь важное для меня время в больнице. Мое бы сердце не вело бы одновременно две беседы с двумя душами, которым, для того чтобы парить в небесах, больше не нужен мозг.
И сердце мое задает вопрос. Что чувствовали бы эти люди, чей разум так велик и искушен, у постели своих умирающих детей? Сумели бы они справиться с отчаянием? Оказались бы они способными разглядеть хоть какой-нибудь смысл в жизни?
Выход есть, — утверждает мое сердце.
Он — в любви к людям, которые еще живы. В любви к Земле и созданиям, ее населяющим. Они нашли бы утешение в сознании того, что когда-нибудь закончится и их жизнь, в том, что когда-нибудь перестанет существовать «я», которому больно. И в силу лишь одной этой причины решили бы они оставшееся время своей жизни использовать как можно полнее, как можно разумнее.
Мое сердце преклоняется перед этими людьми и их мужеством. И оно устремляется вверх, туда, где, как сердцу кажется, обитают ангелы, которые не позволяют себя поймать и привести доказательства своему существованию. И благодарит за разрешение и возможность верить. И в конце концов сердце ласково берет разум за руку и тихо шепчет ему на ухо тайну:
Знаешь, что мне показалось? На самом деле, мы верим оба.
Ты веришь в существование лишь того, что можно воочию увидеть. Я верю в существование гораздо большего, чем то, что дано увидеть человеческому зрению. То, во что мы верим, похоже, нас разделяет. Но мы продолжаем быть связанными благодаря тому факту, что оба предпочитаем во что-нибудь верить.
Но нас соединяет еще кое-что. И это кое-что представляется мне более важным, чем то, что разъединяет: любовь. Она нам знакома. Мы оба в нее верим. Тебе известно, как и где она проявляется, как она себя выражает и как можно доказать ее существование. Я знаю, где обретается любовь, которую невозможно воочию увидеть.
И как же хорошо, что мы оба существуем — и ты, и я!
