Глава 9
Реакционный ублюдок
Казни родителей, пытавшихся совершить побег, не были для Лагеря 14 событием из ряда вон выходящим. Шин присутствовал на таких казнях и до, и после повешения матери. Тем не менее он не очень понимал, что происходило потом с оставшимися в лагере детьми этих людей. Насколько он мог видеть, никому из них больше не позволялось ходить в школу.
Но для него сделали исключение.
Возможно, лагерные власти отправили его обратно в школу, потому что он доказал свою верность. Но возвращение оказалось нелегким.
Неприятности начались сразу после казни, когда Шин пришел с пшеничного поля в школу и с глазу на глаз поговорил со своим учителем. Шин знал этого человека уже два года (хотя так никогда и не услышал его имени) и считал его человеком относительно справедливым и незлобным, по крайней мере по лагерным меркам.
Тем не менее во время этого разговора учитель был вне себя. Он хотел знать, почему Шин рассказал о попытке побега школьному охраннику.
— Почему ты пошел к нему, а не ко мне? — орал он.
— Я хотел рассказать вам, но не смог вас найти, — ответил Шин и объяснил, что дело было посреди ночи, а доступ в квартал, где живут учителя, для заключенных закрыт.
— Мог бы подождать до утра, — сказал учитель.
Учитель упустил возможность получить от своего начальства поощрение за раскрытие заговора и винил в этом Шина.
— Ты поплатишься за свое недомыслие! — прошипел он.
Когда чуть позднее в аудитории собрались все 35 учеников класса, учитель показал на Шина пальцем и прокричал:
— Выйти к доске и встать на колени!
Шин простоял на коленях на бетонном полу почти 6 часов. Когда он начинал ерзать, чтобы сменить положение, учитель бил его указкой. На второй день после возвращения в школу Шина с остальными одноклассниками отправили на лагерную ферму собирать кукурузу и перетаскивать ее на молотилку. Шина запрягли в тележку. По сравнению с угольными вагонетками тележка была относительно легкой, но таскать ее за собой нужно было, обрядившись в своеобразную упряжь с кожаной лямкой, которая натирала еще не до конца зажившие шрамы на спине и копчике.
Совсем скоро штаны Шина насквозь пропитались струящейся по ногам кровью.
Шин не посмел пожаловаться, ведь учитель сразу предупредил, что теперь ему придется работать гораздо больше других, чтобы кровью и потом смыть с себя вину за преступления матери и брата.
И в школе, и в поле ученики были обязаны просить разрешения справить малую и большую нужду. Когда Шин впервые после возвращения из тюрьмы попросил разрешения отлучиться в туалет, учитель ответил отказом. В результате Шин стал терпеть во время школьных занятий, но пару раз в неделю, как правило, в те моменты, когда его с одноклассниками отправляли работать на улице, все-таки не удерживался и мочился прямо в штаны. На дворе была холодная зима, и Шину приходилось работать в задубевших от замерзшей мочи брюках.
Большинство одноклассников Шин знал с 7 лет, и, хотя он был самым маленьким в классе, другие мальчишки относились к нему как к ровне. Но теперь, взяв пример с учителя, они начали дразнить и унижать Шина: у него отнимали еду, били в живот и придумывали обидные прозвища. Почти все эти клички были вариациями клейма «реакционный ублюдок».
Шин до сих пор не может с уверенностью сказать, знали ли его одноклассники, что это именно он предал своих родных. Он верит, что его лучший друг Хон никому об этом ничего не сказал. Как бы там ни было, его никогда не обзывали предателем. С другой стороны, делать это было бы непатриотично и рискованно, так как все школьники под страхом наказания были обязаны стучать и на своих родственников, и друг на друга.
До тюрьмы Шину удалось заключить в классе стратегически важный союз. Он подружился с Хон Чжу Хё-ном, старостой класса. (Именно этот пост он пытался выторговать для себя в ночь предательства.) Хон руководил учениками, когда класс отправляли на работы, и был уполномочен учителем колотить и пинать тех, кого считал лентяями и тунеядцами. Кроме того, он был самым надежным учительским информатором и постоянно докладывал обо всем, что происходит в классе.
Конечно, и самого Хона могли избить или на какое-то время лишить пищи, если класс начинал филонить или не выполнял нормы. Он занимал положение, аналогичное тому, что у взрослых заключенных называлось чагып панчжан, т. е. бригадир. Охранники предоставляли этим бригадирам — всегда крупным и физически крепким мужчинам — почти неограниченную власть над подчиненными. Поскольку бригадирам приходилось нести ответственность за любые провалы и неудачи своего отряда, они нередко вели себя гораздо более жестко и безжалостно, чем штатные надзиратели.
После казни матери и брата Шина Хон стал следить за ним с особым вниманием. Когда их отправили на ремонт дороги, Хон заметил, что Шин загрузил в тачку слишком много камней. Шин раз за разом пытался сдвинуть тележку с места, но она оказалась для истощенного подростка неподъемной.
Увидев, что к нему направляется Хон с лопатой в руках, Шин подумал, что тот собирается ему помочь. Он думал, что Хон прикажет помочь ему сдвинуть с места тачку. Но вместо этого Хон широко размахнулся и, ударив лопатой по спине, сбил Шина с ног.
— Возьмись за тачку как положено, — сказал Хон.
Он пнул Шина в висок и приказал встать. Как только он поднялся на ноги, Хон снова размахнулся и расплющил лопатой нос Шина, из которого сразу же хлынула кровь.
После этой экзекуции даже самые маленькие и слабые начали выкрикивать оскорбления в адрес матери Шина. С молчаливого одобрения учителя они стали обзывать Шина и регулярно избивать его.
В подземной тюрьме Шин растерял все силы и выносливость. Снова оказавшись в ситуации, когда надо было очень много и подолгу работать, получая крохотные пайки, он постоянно чувствовал зверский голод.
В школьной столовой он искал лужицы разлитой капустной похлебки, промакивал их руками, а потом слизывал с ладоней холодную, перемешанную с грязью жижу. И в помещениях, и на дорогах, и на полях он постоянно смотрел под ноги, разыскивая крупинки риса или просыпавшиеся бобы, рылся в коровьем навозе в надежде выудить из него непереваренные кукурузные зерна.
Как-то в декабре, через пару недель после возвращения в школу, Шин нашел в копне соломы засохший кукурузный початок и немедленно отправил его в рот. На его беду рядом оказался Хон Чжу Хён. Он подбежал к Шину, схватил его за волосы и оттащил к учителю.
— Учитель, когда все трудятся, Шин просто ищет, чего бы еще сожрать.
Как только Шин рухнул на колени, чтобы попросить прощения (этот ритуал самоуничижения он выполнял почти что инстинктивно), учитель ударил его по голове тростью, а потом громко позвал остальных школьников помочь наказать дармоеда.
— Идите сюда и дайте ему пощечину! — крикнул учитель.
Шин знал, что его ждет, потому что сам не единожды участвовал в процедурах коллективного наказания. Школьники выстроились перед ним в очередь. Девочки били его по правой щеке, мальчики — по левой. Ему помнится, что только после того, как одноклассники сделали пять заходов, учитель остановил избиение и велел всем отправляться на обед.
До заключения в секретной тюрьме и до того, как на него ополчились учителя и одноклассники, Шин даже и не думал винить кого-то в том, что он родился в Лагере 14.
Каждое мгновение своей жизни он посвящал поискам еды и попыткам избежать новых побоев. Его совершенно не интересовали ни мир за пределами лагеря, ни родители, ни история своей семьи. Если он и верил во что-то, то это была проповедуемая охранниками концепция первородного греха. Он четко знал, что у него, отпрыска предателей Родины, был только один шанс искупить вину (и единственный способ не погибнуть с голоду) — это упорный и тяжелый труд.
Но теперь он исполнился яростью и ненавистью. Его еще не терзала вина за смерть матери и брата — это придет позднее. Но месяцы, проведенные с Дядюшкой, заставили его задуматься, пусть еще совершенно абстрактно, о мире, находящемся за изгородью из колючей проволоки.
Шин вдруг осознал, что в мире есть много вкусной еды, которую он никогда не попробует, много мест, где ему никогда не доведется побывать. Грязь, вонь и серость лагерной жизни вытягивали из него все моральные силы, а в процессе медленного и робкого познания самого себя он начал понимать, что такое одиночество, раскаяние и желание лучшей доли.
Больше всего тогда он злился на родителей. Ведь именно из-за преступных интриг матери ему пришлось перенести страшные пытки, думал он. Кроме того, он винил ее и за издевательства и унижения, которым подвергали его теперь учителя и одноклассники. Он презирал мать и отца за то, что они эгоистично совокуплялись в трудовом лагере, не задумываясь, что произведут на свет детей, обреченных на смерть за колючей проволокой.
На поле казни отец пытался успокоить мальчика.
— С тобой все хорошо? Тебе что-нибудь повредили? Ты видел там свою мать? — снова и снова повторял он, имея в виду подземную тюрьму.
Но Шин даже не мог ответить от охватившей его ярости.
После казни даже само слово «отец» вызывало у Шина отвращение. В те редкие дни, когда его отпускали из школы (а происходило раз 14 в год), Шину полагалось навещать отца. Во время этих визитов Шин чаще всего отказывался с ним даже разговаривать.
Отец попытался извиниться.
— Я знаю, ты страдаешь оттого, что родился не у тех родителей, которых бы хотел, — сказал он Шину. — Тебе очень не повезло, что ты родился именно у нас. Но что теперь с этим поделаешь? Так уж все вышло.
Самоубийство всегда было одним из самых сильных соблазнов для северокорейских зэков.
«Самоубийства в лагерях были, в общем-то, обычным делом, — писал Кан Чхоль Хван в своих воспоминаниях о десятилетии, проведенном в Лагере 15. — Очень многие наши соседи выбрали этот путь… Обычно они оставляли после себя предсмертные записки с критикой режима или, самое меньшее, органов госбезопасности… Если по правде, то их родственников наказывали тем или иным способом независимо от того, было такое обличающее письмо или нет. Наказание семьи было правилом, не допускающим исключений. Партия считала самоубийство попыткой вывернуться из ее железной хватки, и если за этот фортель не мог ответить его автор, просто нужно было найти кого-нибудь другого».
По сведениям сеульской Коллегии адвокатов, Департамент безопасности Северной Кореи сразу предупреждает узников, что за их самоубийство оставшиеся в живых родственники будут наказаны увеличением сроков заключения.
В своих воспоминаниях о шести годах лагерей бывший подполковник Армии Северной Кореи Ким Ён говорит, что иногда соблазн покончить с собой был почти непреодолимым.
«Заключенные были голодны настолько, что уже не ощущали голода и поэтому почти постоянно находились в полубредовом состоянии», — писал Ким.
Ким два года провел в Лагере 14, а потом был переведен в находящийся на противоположном берегу реки Тэдонган Лагерь 18, тюрьму для политических, где не так лютовали охранники и где зэки могли чувствовать себя чуть посвободнее.
Ким говорит, что в попытке раз и навсегда избавиться от голодных галлюцинаций, преследовавших его в Лагере 14, он прыгнул в ствол угольной шахты. Рухнув на дно шахты, израненный Ким чувствовал не столько боль, сколько горькое разочарование:
— Я жалел, что не нашел более верного способа положить конец этим неописуемым мукам.
Хотя жизнь Шина после казни матери и брата превратилась в сплошные страдания, о самоубийстве он никогда всерьез не задумывался.
По его разумению, между зэками, поступавшими в лагерь с воли, и теми, кто родился внутри него, существовала фундаментальная разница. Многие из прибывающих теряли волю к жизни, убитые контрастом между комфортным прошлым и чудовищным настоящим, а у рожденного в лагере имелось своеобразное преимущество: полное отсутствие каких-либо ожиданий.
В результате страдания Шина никогда не превращались в безысходность. У него не было надежд, которые он боялся бы потерять, не было прошлого, которое стоило бы оплакивать, не было даже гордости, за которую нужно было бы постоять. Он не чувствовал себя униженным, когда приходилось слизывать с пола похлебку. Не стыдился просить у охранников пощады. Не чувствовал угрызений совести, когда предавал товарища, чтобы получить еды. Это были вовсе не мотивы для самоубийства, а обычные способы выживания.
Учителей из школы Шина редко переводили на другую работу. За семь проведенных в школе лет он знал только двух учителей. Но через четыре месяца после казни матери и брата Шину повезло. В одно прекрасное утро учитель, который издевался над ним сам и подталкивал к тому же его одноклассников, пропал.
Глядя на его сменщика, было трудно подумать, что он окажется менее подлым и жестоким человеком. Подобно остальным охранникам, он был грубоватым мужчиной лет 30, никогда не называл своего имени и требовал, чтобы школьники, обращаясь к нему, отводили глаза и опускали голову. В памяти Шина он остался точно таким же холодным, отстраненным и авторитарным человеком, как и все прочие надзиратели.
Тем не менее он, казалось, не был заинтересован в том, чтобы Шин умер от недоедания.
К марту 1997 года, т. е. приблизительно через четыре месяца после освобождения из подземной тюрьмы, Шин и впрямь оказался на пороге голодной смерти из-за преследований со стороны учителя и одноклассников. Не заживали и ожоги на спине. Из открытых ран все время сочилась кровь. Он становился все слабее, часто не выполнял нормы, результатом чего становились новые наказания голодом, избиения и еще большие потери крови.
Новый учитель начал водить Шина в школьную столовую после завтраков, обедов и ужинов. Там он давал Шину съедать остатки и объедки. Иногда он тайком приносил Шину еду. Кроме того, он стал следить, чтобы Шина отправляли на относительно легкие работы и чтобы по ночам ему доставался теплый кусок пола в школьном общежитии.
Не менее важно и то, что он запретил одноклассникам Шина бить его и отнимать у него еду. Со временем они перестали и издеваться над его мертвой матерью. Староста класса Хон Чжу Хён, некогда ударивший его по лицу лопатой, вскоре снова стал его другом. Шин набрал вес, а ожоги на спине наконец зажили.
Возможно, учитель просто пожалел измученного мальчишку. Настолько же возможно, что старшие чины из лагерной охраны прознали, что мстительный учитель изводит верного им стукача. Возможно, новому учителю просто приказали сделать так, чтобы мальчик выжил.
Шин так и не узнал, что стало причиной такой заботы со стороны этого человека. Но он совершенно уверен, что без его помощи он бы наверняка погиб.
