X. Стена
Через неделю после маминых похорон я потеряла сон. В номере было ужасно холодно, и у меня началось такое сердцебиение, словно мое сердце было птицей, бьющейся в клетке. Если я засыпала, то меня мучили кошмары. Мне снился один и тот же сон, что я отвернулась от мамы тогда, когда моя помощь была нужна ей больше всего. В этом сне мама все время умирала, отчего я постоянно просыпалась. У меня началась бессонница.
Той зимой в Нью-Йорке стояли невиданные холода. Администрация мотеля сжалилась над жильцами, и в номерах стали топить сильнее, но стало так жарко, что когда мы ложились спать, то обливались потом. Я просыпалась в собственном поту и в поту Карлоса. Мои воспоминания о том периоде крайне фрагментарны. Я помню запах роз, которые купил Карлос и которые стояли около кровати. Этот запах был сладко-трупным. Радио Карлоса играло рэп. Сэм красила перед зеркалом глаза и губы.
Мое психическое состояние было ужасным. У меня тогда было два полюса: или я молчала как рыба, или меня захлестывали эмоции. На третью ночь Карлосу это надоело, и он начал звонить по мобильному и открыто флиртовать с другими женщинами, стоя на балконе. Он стал брать с собой Сэм на долгие прогулки, с которых возвращался с пакетами недоеденной еды из ресторанов с французскими и итальянскими названиями. Карлос никогда не водил меня в такие дорогие рестораны. Я понимала, что ему со мной стало сложно.
Последней нашей ночью в мотеле стала новогодняя ночь наступившего 1997 года. Мы втроем валялись на кровати и грызли семечки. В полночь люди ликовали на Таймс-сквер.
«Первый Новый год без тебя, мама», – подумала я.
* * *
После этого Карлос исчез на три дня. В номере не было никаких ценностей, и менеджер мотеля заявил, что «выбросит нас на улицу» ровно в одиннадцать утра. Мы не спали всю ночь. Я и Сэм понимали, что Карлос не появится.
Не помню, кто из нас начал первой паковать вещи, но помню, что мы помогали друг другу собирать наши пожитки. Сэм сложила свой скарб в чемодан, который нашла на помойке. Она засунула в него комиксы, косметику, свои стихи, рваные джинсы и свитера. Все свои вещи: одежду, мамину монетку «Анонимных наркоманов» и дневник с ее черно-белой фотографией – я сложила в свой рюкзак. Все, что нам не принадлежало, мы с силой бросали о стену.
У Сэм нашлось десять долларов. Станция метро была слишком далеко, а наши вещи слишком тяжелы, поэтому, когда взошло солнце, мы взяли такси и поехали в Бедфорд-парк. Я не знаю зачем, у нас не было никакого конкретного плана.
Мы не собирались расставаться, это произошло само собой. Сэм пошла навестить Оскара, чтобы оставить у него свои тяжелые вещи. Было воскресенье, и мы знали, что все наши друзья должны быть дома. Я пошла стучаться в двери Бобби, Джоша, Джейми и Фифа. Бобби разрешил мне оставить у него пластиковый мешок с моей одеждой. Я помылась у Джейми, когда ее мама куда-то ушла. Я сушила волосы, когда в дверь квартиры Джейми позвонил Карлос. Держась рукой за дверную ручку, она повернулась ко мне. В ее глазах был вопрос: «Что ты хочешь, чтобы я ему сказала?»
Она открыла дверь. Глаза Карлоса были как у сумасшедшего.
– Шэмрок, я снял нам новую комнату. Пошли, – заявил он.
Я понимала, что должна быть в месте, в котором уверена. Но я не знала, когда вернется мама Джейми, сомневалась, что смогу у нее остаться, поэтому не послушала голос разума и инстинкта и пошла с Карлосом. Мы сидели в такси, волосы мои были мокрыми, и я спросила:
– Мы можем заехать за Сэм?
– Потом ее заберем, – ответил мне Карлос.
Я не стала с ним спорить.
Его армейский камуфляж был грязным, сам он – небритым. На его ботинках «тимберланд» почему-то не было шнурков. Он постучал по стеклу, отделяющему нас от водителя, и произнес:
– Трасса «Новая Англия», съезд двенадцать плюс один.
– Чего? – переспросил водитель.
– Трасса «Новая Англия», съезд двенадцать плюс один! – заорал Карлос, схватившись за волосы. – Меня преследует сам дьявол, поэтому я вслух не произнесу этого числа. Шэмрок, плохи у меня дела.
Мое сердце учащенно забилось.
– Тринадцать? – переспросила я. – Ты имеешь в виду съезд номер тринадцать?
Лицо Карлоса исказила гримаса, и он утвердительно кивнул.
– Да, – ответил он, наконец, тоном, по которому я поняла, что он в состоянии психического срыва.
Я не представляла себе, на каких наркотиках сидит Карлос.
«Боже, – подумала я. – Зачем я вообще с ним поехала?»
Я сказала водителю:
– Отвезите нас на трассу «Новая Англия», съезд номер тринадцать.
Услышав слово «тринадцать», Карлос разразился потоком ругательств на испанском. Машина поехала быстрее.
Я запустила руку в свой рюкзак и дотронулась до маминой монетки «Анонимных наркоманов», которую хранила все эти годы. Когда я прикасалась к ней, мне казалось, что я прикасаюсь к маме.
«Господи, дай мне спокойствия, чтобы принять то, что я не могу изменить…»
Наше новое пристанище под названием Holiday оказалось мотелем у огромной фырчащей трассы, в котором останавливались дальнобойщики и те, кто пару часов хочет заняться плотскими утехами. В принципе, он был похож на наш предыдущий мотель, за тем исключением, что я понятия не имела, где Holiday находится. Я не представляла, как добраться до остановки общественного транспорта и в вопросах передвижения полностью зависела от Карлоса. У меня было гнетущее чувство, что Карлос не собирается привозить сюда Сэм.
Я решила, что лучшей тактикой будет соглашательство. Что бы Карлос ни говорил, я всегда соглашалась. Я боялась ему перечить.
– Пошли в номер, – приказал Карлос, расплатившись с администратором, и я послушно последовала за ним.
У Карлоса был ключ от номера, и пока он открывал, я покорно ждала. В номере он проверил свой пейджер, телефон. На протяжении последующих нескольких дней мы мало говорили друг с другом. Время от времени Карлос говорил: «Пора есть!» – я хватала пальто и шла за ним. Иногда вечерами он уезжал, не удостоив сообщить мне, когда собирается вернуться.
Я часто вспоминаю ночи, проведенные в одиночестве в мотеле Holiday на трассе «Новая Англия», съезд «двенадцать плюс один». Пожалуй, это одни из худших ночей всей моей жизни.
В ожидании Карлоса я смотрела телевизор, через тонкие стены отчетливо слыша, как в соседних комнатах занимаются любовью. У меня не было денег, чтобы позвонить, и мне некуда было бежать. Помню, как папа однажды рассказывал мне, что ему пришлось провести восемь недель в одиночном заключении в тюрьме, и книга была единственным предметом, который у него был. Папа говорил, что у него начались галлюцинации про героев той книги, которые с ним разговаривали и как бы присутствовали в камере. По ночам я ходила по номеру из угла в угол. Я страдала из-за смерти мамы и скверной ситуации, в которую попала.
Я вспоминала своих знакомых. К кому из них я могла бы пойти? К Бобби? Но только на очень короткое время. К Джейми? Ее мама была социальным работником и занималась детьми, переданными на воспитание в другие семьи. Она бы очень быстро «помогла» мне вернуться в приют, так что долго у Джейми оставаться я не могла. После приюта Святой Анны, с его подлыми обитательницами, безразличным персоналом и тюремной обстановкой, я точно не желала туда возвращаться. Назад к Брику? Там меня ждал мистер Домбия, который незамедлительно отправил бы меня в приют.
Я попала в ловушку. Я пыталась забыться при помощи телевизора и долгого сна, но мне постоянно мешали мысли о маме. Я вспоминала ее гроб из сосновых досок, сколоченный крупными гвоздями. Похоронили ли ее в больничном халате? Я же обещала, что обязательно ее увижу. Карлос постепенно начинал сходить с ума, и мне казалось, что он тянет меня в пучину безумия.
Карлос возвращался в мотель после многочасового отсутствия и вынимал из своих карманов черно-желтые гангстерские бусы, тюбик крема, которым он смазывал татуировки, количество которых постоянно росло, пистолет, пакет каких-то таблеток, брикеты травки и две банки колы.
Лежа в кровати, я наблюдала, как он отвинчивает крышку на банке колы и вынимает из нее пакет с белым порошком, который, без всякого сомнения, был кокаином. Карлос стоял напротив трюмо, и я видела перед собой трех Карлосов – одного настоящего и два отражения. Все они ухмылялись. Видимо, Карлосу нравилось, как хитроумно он прячет свои наркотики.
Приятным было то, что он перестал со мной спать. Возвращаясь морозным январским утром, он брал одеяло и плюхался спать на ковре. Сперва я была рада этому, но потом начала волноваться. Если мы перестали общаться и спать, что же тогда держало нас вместе? Несмотря на то, каким он стал, я помнила его прежним: заботливым и нежным. Раньше Карлос любил меня, и я любила его. Он с теплотой отнесся к моей матери, потому что его собственный отец умер от СПИДа. Мне было сложно на него злиться после всего, что мы вместе пережили.
* * *
После нескольких одиноких ночей я наконец решилась задать Карлосу волнующие меня вопросы. Самым робким тоном я спросила его: «Карлос, куда ты уходишь? Можно я поеду с тобой? Мы можем съездить и привезти сюда Сэм?»
У меня не было телефонного номера Оскара, и все друзья, с которыми я связывалась, ничего не слышали о Сэм. Я волновалась о том, что с ней могло произойти. Я устала доедать объедки, которые оставались в номере. Я не была уверена, что Карлос вернется.
В глазах Карлоса появилась злость, и он усмехнулся. Я целый день не ела, и если бы он ушел, то могла бы остаться голодной еще на один день. Я не хотела, чтобы он уходил без меня.
Очень вежливо я сказала:
«Карлос, ты меня слышал? Я могу поехать с тобой?»
Он медленно подошел ко мне, а потом молниеносно ударил кулаком в стену всего в нескольких сантиметрах от моей головы. Я завизжала. Он держал кулак так, словно ударит меня в лицо. Я заморгала и закрыла лицо руками. Карлос посмотрел на меня, засмеялся, сказал: «Глупая», – и ушел в ванную. Меня трясло, и больше я не осмелилась сказать ему ни слова. Раньше он мне никогда не угрожал.
Карлос тихо и незаметно подавлял волю других людей и делал так, чтобы никто ему не перечил. В ванной он что-то бормотал себе под нос и грохал дверцей туалетного шкафа. Я больше не осмелилась его о чем-либо спрашивать. Сквозь приоткрытую дверь ванной я наблюдала, как он намазывает гель на волосы, подравнивает бритвой свою бородку, надевает золотые кольца, засовывает пистолет за ремень штанов и раскладывает по карманам наркотики. Он вышел из номера, больше не сказав мне ни слова.
* * *
«Полицейские нашли зарезанную красотку». Под этим заголовком 13 января вышел номер газеты New York Daily News. В статье говорилось, что «женщине нанесли ножевые раны, перерезали горло, после чего оставили умирать на полу номера в мотеле». Это было всего лишь очередное убийство, совершенное бойфрендом женщины. Таких убийств в большом городе случается много. Газета также упомянула, что мотель, в котором произошло убийство, давно «славился» самыми разными преступлениями, связанными с насилием и наркотиками.
Об этом убийстве я узнала не из газет. Карлоса не было, и я смотрела новости по телевизору. Неожиданно показали наш мотель, перед которым стояла женщина-репортер. Она упомянула название и адрес мотеля на трассе «Новая Англия» и сообщила, что тело убитой обнаружила горничная. На экране было видно, что перед мотелем стоят несколько полицейских машин и «Скорая», в которую на носилках вносят тело.
Убитую звали Роза Морила, ей было тридцать девять лет, и у нее было пятеро детей. Она умерла от потери крови в ванной мотеля всего в трех номерах от комнаты, которую занимали мы с Карлосом. Я отодвинула занавеску и увидела точно такую же картинку, которую показывали по телевизору, только с другого ракурса. На парковке стояла женщина-репортер, на лице которой было слишком много косметики.
Я выключила свет и телевизор и залезла под одеяло. Из коридора доносились шаги и разговоры полицейских, горничные испуганно по-испански повторяли слово «Нет». «Черт подери», – произнесла я вслух пустой комнате. Через несколько часов репортеры и полицейские уехали, и все в мотеле вернулось на круги своя, будто ничего и не произошло. Словно мать пяти детей Роза Морила никогда не существовала, словно она не была чьей-то дочерью, сестрой или женой. Оказывается, люди могут исчезать бесследно.
Я сидела и думала о женщине, которую убили всего в нескольких метрах от меня. Как она оказалась в этом мотеле в одной комнате с убийцей, который утверждал или делал вид, что ее любит? И чем ее ситуация принципиально отличалась от той, в которой я сейчас оказалась?
Может быть, когда-то я любила Карлоса и хотела провести с ним всю жизнь. Я хотела, чтобы он за деньги из своего наследства снял для нас квартиру. Я хотела любить его так, как никто раньше его не любил. Но это было давно. Теперь я боялась его, но мне больше некуда было пойти.
А что, если бы на месте Розы и ее бойфренда оказались мы с Карлосом? Что, если бы репортер произносила в эфир не ее, а мое имя? «Шестнадцатилетняя Элизабет Мюррей погибла от руки своего парня, восемнадцатилетнего наркоторговца…» Я представила, как на эту новость среагировали бы папа, Лиза, Сэм и Бобби, а также другие люди, которые были мне дороги.
Горничная мотеля пожалела меня и дала пару двадцатипятицентовых монет для телефонного звонка. Я позвонила Джейми: «Мне нужна твоя помощь. Ты можешь поговорить со своей мамой и спросить, могу ли я у вас пожить? Мне нужно срочно отсюда выбираться.
* * *
Квартира Джейми стала первой из череды квартир друзей, в которых я жила. Джейми провела очень бурный разговор со своей мамой, и та разрешила мне пожить у них ровно неделю. Я никогда не забуду доброту Джейми. Она ни о чем меня не спрашивала и во всем помогала. Она одолжила у матери денег, чтобы оплатить мне такси, стирала мою одежду и готовила сандвичи с тунцом и горячий куриный суп.
Я засыпала рядом с ней на ее диване, в тепле и чистоте. Карлос был далеко, и я чувствовала себя в безопасности. Если бы мне разрешили, я бы с удовольствием пожила у них дольше. Но ни у кого из моих друзей не было своей квартиры, поэтому я должна была каждую ночь проводить в разных домах.
Первые несколько недель я бесцельно переезжала из одного дома в другой. Сэм несколько раз звонила Бобби и искала меня, но я ни разу не смогла с ней поговорить. Она жила в приюте на 241-й улице. Когда я сама перезвонила в приют, Сэм вышла, и сообщение для нее записала девушка по имени Лайла.
– Нет, Сэм сейчас здесь нет. Оставите сообщение?
– Да, пожалуйста. Это Лиз, я буду сегодня вечером у Бобби. Сэм – это пуэрториканка невысокого роста с короткими волосами. Пожалуйста, передайте ей мое сообщение.
– Я знаю, кто такая Сэм, – выпалила девушка. – Я ее лучшая подруга!
Однажды посреди ночи мне пришлось уйти из квартиры Фифа, потому что его родители сильно поссорились. Я пришла к Бобби, он не возражал и даже, кажется, был рад моему полуночному появлению. Когда я пришла, он собирался ложиться спать. На нем были старые шорты из обрезанных джинсов и полинявшая майка с логотипом McDonald’s, но со словом «марихуана» под золотыми арками буквы «М».
При виде меня он улыбнулся, и я поняла, как скучала по нему, по нашим встречам и общим друзьям. По дороге я выпросила у прохожих немного денег, которых хватило на две небольших коробочки китайской еды. Я не хотела приходить с пустыми руками.
– Рис со свининой без овощей и курица с брокколи, все, как ты любишь, – сказала я прямо у входной двери и приподняла вверх пакет с едой.
Бобби снова улыбнулся, прижал палец к губам и провел меня в квартиру, свет в которой был приглушенным. Его мама спала перед ранней сменой в больнице. Полосатая кошка копалась в мусорном ведре. На холодильнике магнитами был прикреплен рисунок младшей сестры Бобби с изображением фиолетово-желтой бабочки.
Мы начали есть перед включенным телевизором. Только что закончился реслинг. Рядом с телевизором стояла фотография целующихся Бобби и его девушки Дианы с черными длинными волосами. На диване лежали тетрадки с домашним заданием Бобби по математике. На страницах тетради я увидела чертежи разных фигур и аккуратные ответы, написанные в столбик.
Мне было очень приятно находиться в настоящем доме, а не в номере мотеля. Я глядела на его домашнюю работу, на его открытое и здоровое лицо, на фотографию с девушкой и понимала, что общество, реальность и жизнь совершенно спокойно могли без меня обойтись, развиваясь своим чередом, пока я попусту тратила время в своих грезах.
– Ну, что, рассказывай. Как у тебя дела? – спросил он.
– В смысле? – подозрительно переспросила я. Его вопрос показался мне риторическим. На мне была грязная одежда, волосы были сальными и спутанными. Мне казалось, что я чувствую себя не лучше, чем выгляжу.
– Ну, я о том, как жизнь? Я знаю, тебе пришлось нелегко после смерти матери. И с тобой, Лиз, было трудно связаться. Я хотел бы тебе помочь. Поэтому и поинтересовался, как у тебя дела.
Его волосы были чистыми, глаза – честными. Я чувствовала, что ему не все равно. Я напомнила себе, что нахожусь не в обществе Карлоса, а среди нормальных людей.
– Как тебе сказать… Просто устала. – Я не смотрела Бобби в глаза и старалась скрыть свое смущение. – Много чего произошло. Но теперь можно сказать, у меня все в порядке.
– В порядке? И это все? Никаких деталей? – спросил Бобби. Его действительно интересовала моя жизнь.
Я расслабилась и снова напомнила себе, что нахожусь среди друзей, которые меня любят.
– Лучше расскажи мне, как у тебя идут дела.
Мы ели, и Бобби стал показывать мне свои старые кассеты с записями реслинга и объяснять отдельные приемы: «лезвие бритвы», «могильный камень», «удар локтем». Но мои глаза раз за разом возвращались к его тетрадке с домашним заданием. Мне нравился его почерк, который казался мне таким уверенным.
Активно жестикулируя руками, Бобби объяснял:
– …Вот это основные приемы. Но самое интересное, это Экстремальный чемпионат по реслингу. И если говорить о настоящих жестоких схватках на ринге…
– Послушай, Бобби, – прервала я его. – Лучше расскажи мне о школе.
* * *
После той ночи всю оставшуюся неделю я провела у Фифа. На следующей неделе я переезжала из одного места в другое. Мне было сложно нормально выспаться, потому что часто приходилось входить в дом только после того, как родители ложились спать, и уходить до того, как они вставали, поэтому я спала не более четырех часов за ночь. Я останавливалась в малюсенькой комнате Майерса, который давал мне свой спальник. Когда я раскладывала этот спальник между его кроватью и столом, на котором стоял компьютер, места в комнате вообще не оставалось.
Мама Джейми готовила рис с бобами, и Джейми делилась со мной своей порцией. Сидя у нее на кухне, мы слушали музыку, болтали о парнях и старых кинофильмах. В квартире у Бобби был самый лучший душ. Мне нравился запах его шампуня и мыла, и я могла пользоваться тампонами и дезодорантом, принадлежавшими его матери.
Иногда друзья выдавали мне немного денег, которых хватало на то, чтобы купить тарелку картошки фри с моцареллой в кафе Тони. У Тони я могла сидеть часами, мне было хорошо и тепло. В те дни, когда никто не мог мне помочь, я воровала продукты в магазинах сети C-Town. Я брала сыр в упаковках, хлеб, виноград и засовывала их в рюкзак или карманы толстовки.
В принципе, голод не был большой проблемой. Если мне было что-то нужно, я находила способ это достать. Собственно говоря, я всю жизнь о себе заботилась и стала в этом вопросе профессионалом. Дома нет еды? Иди и заработай, упаковывая покупки в магазинах или помогая на заправке. Мама с папой постоянно «торчат»? Уходи. Не нравится школа? Прогуливай. Все очень просто. Я всегда добивалась того, что мне было нужно. Сложность заключалась в другом.
Когда мы были вместе с Карлосом и Сэм, можно было легко стучаться в двери друзей. Я всегда могла оправдать свои действия тем аргументом, что мы просто «тусуемся», «общаемся» и «навещаем». Но быть одной и бездомной оказалось гораздо сложнее. Я поняла, насколько завишу от других людей.
Да, я продолжала ночевать у друзей. Но меня стали доставать мелкие детали. Я слышала шепот Бобби с матерью о том, хватит ли у них еды на троих после моего неожиданного появления. Я знала, что Джейми приходится вести со своей мамой долгие споры о том, чтобы я могла переночевать у них еще одну ночь. Временами остановиться у Фифа было проблематично, потому что он уезжал в Йонкерс, чтобы навестить своих кузин. Дверь квартиры мне открывал его отец и говорил, что не знает, когда его сын вернется. Все они были, конечно, моими друзьями… Но меня бесило то, что я была вынуждена постоянно просить. «Мне нужно переночевать… Можете меня покормить? У тебя есть еще одно одеяло? Можно принять душ? У тебя есть…» Мне не улыбалась роль попрошайки.
Я с ужасом думала о том, что желание друзей помогать мне может рано или поздно кончиться. Я переживала, что рано или поздно мне начнут отказывать. Ничто не может продолжаться вечно. Я боялась этого как чумы и чувствовала, что это время скоро придет. Я не хотела услышать отказ от людей, которые мне дороги. Поэтому решила ограничить свои потребности.
Размышляя над ситуацией, в которой я находилась, я поразилась одному наблюдению или открытию: мои друзья не платят квартплату. Эта мысль пришла ко мне ночью, когда я пыталась заснуть на диване у Бобби. Эта простая мысль удивила меня своей логичностью. Иметь друзей, конечно, круто. Они тебя любят, помогают, и с ними весело. Но мои друзья не платят за квартиру. Раньше я об этом не задумывалась, но сейчас я поняла, что все, по поводу чего я волновалась и переживала (Карлос, друзья, мысли о моем прошлом и т. д.), – ничто из этого не имело отношения к оплате квартиры. А мне надо было сосредоточиться именно на нахождении квартиры и денег.
Через несколько недель, во время которых я полностью зависела от милости друзей, я сознательно начала несколько ночей в неделю проводить в метро. Я садилась в конце вагона, и со стороны казалось, что я обычный пассажир, который едет домой после работы и прикорнул от усталости. Никто же не знал, кто я и куда еду. Однако сон в метро был чреват опасностями. Главная из них – хулиганы и мелкие воры, которые ночами часто «работали» в метро. Это были молодые ребята с надвинутыми на глаза капюшонами. Несколько раз я просыпалась от того, что чувствовала их присутствие, но, слава богу, никто меня ни разу не тронул. Мне просто повезло. Тем не менее я решила, что гораздо безопаснее спать не в вагоне, а на лестничных площадках жилых домов.
На последнем этаже любого здания в районе Бедфорд-парка было гораздо безопасней. Засунув под голову рюкзак, я лежала на полу и слушала звуки из жизни обычных семей – споры любовников, смех детей, звон расставляемых на столе тарелок, рэп, бормотание телевизора. Я вспоминала свою жизнь на Юниверсити-авеню. Думала о том, как Лизе живется у Брика, как идут у нее дела в колледже, как она справляется со всем с уходом мамы. У меня не было сил ей звонить, потому что я не знала, как ответить на ее вопросы: «Как у тебя дела, Лиз? Что ты собираешься делать со своей жизнью? Когда ты вернешься в школу?» Я не могла ответить на эти вопросы, поэтому и не звонила.
Очень часто ночами я мечтала о доме. Я хотела ощущать спокойствие и безопасность, и я совершенно не знала, где мой дом.
Иногда в первые секунды после пробуждения я не понимала, где нахожусь. Мне казалось, что я в квартире на Юниверсити-авеню и слышу шаги родителей, которые собираются «отжигать» всю ночь. Или мне казалось, что я проснулась у Брика, и Сэм где-то совсем рядом. Потом я видела, что меня окружает, ощущала запахи и слышала звуки, и понимала, что я у Бобби, Фифа или в одной из квартир друзей моих друзей.
Однажды я неделю прожила в квартире одной девушки, у которой часто собирались ребята и которая дружила с приятелем Бобби Дэнни. Этот Дэнни был высоким и красивым пуэрториканцем с выразительными карими глазами. Каждый раз, когда я его видела, у него была новая девушка, и кроме этого несколько других девушек считали его своим парнем. Одной из таких девушек была Пейдж, у которой я и прожила неделю. Дэнни привел к ней в гости кучу своих друзей и меня в том числе.
Пейдж было двадцать два года, и она в детстве сбежала из дома. Дэнни говорил, что у Пейдж все в порядке: у нее есть стабильная работа, и она сама, без соседей или друзей, снимает квартиру. У Пейдж была очень маленькая квартирка над китайским рестораном. Настолько маленькая, что можно было из гостиной вкатиться по полу на кухню, потому что все это пространство было единым. Но это была ее квартира. Она сама на нее зарабатывала.
Пейдж приготовила нам курицу с рисом, отчего в квартире стало жарко, как в сауне. Ставя передо мной тарелку, Пейдж спросила:
– Ты уверена, что не хочешь получить диплом по программе GED?
– Нет, – ответила я. – Я слышала, что это интересная штука, но я бы хотела закончить школу и получить обычный диплом о среднем образовании. Правда, мне сложно в школе. Народу очень много, и к тому же я очень отстала.
– Ну, тогда тебе может подойти средняя школа, которую я окончила, – сказала Пейдж, ставя тарелку перед Дэнни. Она рассказала мне об альтернативных средних школах Нью-Йорка. – Это что-то типа частных школ, но для тех, кто очень хочет получить образование, однако не имеет денег. Там очень хорошие и ответственные преподаватели.
Я записала название и адрес школы в своем дневнике, а Пейдж поведала, как училась в одной из таких школ, а потом заговорила о своем бывшем парне. Пейдж болтала, а я обводила адрес и телефон ручкой до тех пор, пока буквы и цифры почти превратились в 3D.
После того как все уснули, я села за ее письменный стол, включила настольную лампу и составила список.
«Преимущества и то, что важно в вопросе выбора своей квартиры:
1. Чтобы никто не беспокоил.
2. Чтобы было всегда тепло.
3. Еда в любое время.
4. Большая кровать.
5. Чистая одежда, особенно носки.
6. Можно спать, и тебя никто не будет будить.
7. Горячая ванна».
Потом я сидела за столом и рассматривала рисунки, которые Пейдж сделала на уроках рисования в своей школе. Они были абстрактными, но яркими и выразительными. Потом я внимательно изучила фотографию, на которой была изображена хорошо одетая женщина и высокий мужчина с сединой в волосах. Пейдж стояла между ними. Она ранее объяснила мне, что фото было сделано в день окончания школы. «Это мой учитель рисования. Ему очень нравились мои работы».
Я перевернула страницу своего дневника и написала:
«Количество зачетов, необходимое для окончания средней школы:
40 или 42? (выяснить)
Сколько мне будет лет, когда начнется следующий учебный год:
17
Мой адрес проживания:
Адрес, по которому я нахожусь в настоящий момент.
Мое количество зачетов в средней школе:
«.
* * *
На самом деле у меня вообще не было бы ни одного зачета, но иногда мы с Сэм все-таки заходили в школу. Сэм даже не была туда зачислена официально, но в средней школе имени Джона Кеннеди было более шести тысяч учеников, поэтому одним больше, одним меньше – кто вообще обратит на это внимание?
Помню, как мы с Сэм сидели на задних рядах класса по истории, который вела мисс Недгрин, и валяли дурака. В то время волосы Сэм были огненно-красными, уложенными в аккуратную прическу, скрепленную палочками для еды, и глаза были накрашены черными тенями. Я после выхода из приюта ходила в образе «гота», вся в черном и с собачьим ошейником с заклепками на шее. В общем, мы были одеты, по всем понятиям, «круто».
Совершенно случайно получилось, что в тот день, когда мы были в классе, преподавательница устроила зачет. И я его сдала. Вот поэтому у меня был этот единственный зачет. Вероятно, мисс Недгрин меня просто пожалела.
Я совершенно не готовилась, но набрала 81 балл из ста возможных. После этого мисс Недгрин встретила меня однажды в коридоре и начала уговаривать ходить в школу.
«Ты умная девочка, – говорила она. – Я прекрасно тебя понимаю. У тебя мама больна, верно? Ты раньше была в приюте?»
Она отнеслась ко мне с большой симпатией.
«Да», – отвечала я на все ее вопросы и смотрела в пол.
Всю мою школьную жизнь учителя меня жалели. Они смотрели на меня, и им становилось грустно. Однако мисс Недгрин ошибалась в том, что я умная. Я сдала тест и получила зачет потому, что прочитала папину книжку о гражданской войне в США. А вопросы теста были самыми заурядными.
Мисс Недгрин утерла слезы и продолжила:
«Я понимаю, почему ты не ходишь в школу. Это не твоя ошибка. Ты жертва обстоятельств. Я тебя понимаю, дорогая».
Я запомнила ее слова надолго.
Мисс Недгрин желала мне добра, но из всего, что она мне тогда сказала, я четко запомнила только одну вещь: я имею право не ходить в школу по причинам, которые не в моей власти. Я же «жертва». Я не желала трудиться, а если она нашла этому объяснение, то еще лучше.
Тот зачет был единственным, который я получила за все время обучения в средней школе имени Джона Кеннеди. Когда карточка успеваемости пришла на адрес Брика, я увидела в ней тот зачет. Я была в возрасте, в котором мои сверстники поступают в колледж, а у меня был всего один зачет по программе среднего образования.
Сидя за столом Пейдж, я продолжала обводить цифры номера телефона и адрес школы. Потом я дописала на странице «Альтернативная средняя школа».
Когда я проснулась утром, Пейдж была уже на ногах и ходила между лежащих на полу тел. На ней была майка и камуфляжные штаны. Она искала свои ключи. Я посмотрела, как она, единственный на данный момент продуктивный член общества, ходила, переступая через спящих людей. Я уважала ее за то, что она была настойчивой и добивалась своих целей. Краем глаза я заметила под журналом яркий брелок с котом Гарфилдом.
Я поднялась и достала ключи.
«Подожди, Пейдж, я с тобой».
Она кивнула. Я схватила с холодильника две двадцатипятицентовых монеты, надела джинсы и вышла вместе с Пейдж. На улице меня ослепило яркое солнце. Прошло несколько месяцев с тех пор, как я сбежала из мотеля, наступила весна, и на деревьях появились первые робкие листья. Пейдж надела наушники. Мы обнялись на прощанье и расстались на углу улицы.
Магазины открывались, поднимая опущенные на ночь рольставни. Старик подметал тротуар перед китайским рестораном. Я открыла свой дневник на странице, где записала телефонный номер школы, сунула деньги в телефон-автомат, набрала номер… и повесила трубку. Потом я снова сняла трубку и начала медленно набирать цифры.
«Добрый день! Меня зовут Лиз Мюррей. Я хотела бы назначить время для собеседования… Да, я приеду».
* * *
В течение следующих нескольких недель я прошла собеседование во всех альтернативных школах, адреса которых смогла найти. Что-то подсказывало мне, что школа должна быть на Манхэттене. Вероятно, я хорошо запомнила слова папы, что все самое важное происходит только на Манхэттене.
На метро я ездила по разным школам, расположенным на западе и востоке острова. На собеседования я приходила в черных джинсах и черной майке, и со мной всегда был рюкзак со всеми вещами. Мои уши были проколоты во многих местах, волосы опускались до талии, и челка закрывала глаза. Я проверяла адрес школы по записям из своего дневника, шла по запруженным людьми тротуарам к нью-йоркским небоскребам. Иногда перед тем, как войти в здание, я подолгу стояла и набиралась храбрости.
Всю свою жизнь я чувствовала, что меня и большинство других людей разделяет кирпичная стена. С одной стороны было общество, а с другой – я и все, кто жил там, где жила я. Мы существовали совершенно обособленно от остальных. Мир делился на «нас» и «их». Все, кроме нас, спокойно ехали в вагонах метро, были умными и сообразительными учениками, поднимали руки и получали пятерки, жили в нормальных семьях и ходили в колледж. Это были «они», а не «мы». Мы были другими – прогульщиками, лентяями, получателями пособий. У нас был совершенно другой склад жизни.
Для нашей семьи и для тех, кто обитал в нашем районе, самым важным были насущные и неотложные потребности – голод, необходимость заплатить за квартиру и электричество. К любой проблеме мы относились исходя из понятий «пока» или «в настоящий момент». Жить на пособие – не сахар, но пока сойдет. «Торчать» – не дело, но в настоящий момент маму трясет, поэтому ей надо уколоться. Мне надо ходить в школу, но пока у меня нет чистой одежды, да к тому же в настоящий момент я и так настолько много пропустила, что вполне можно остаться дома. Тридцать пять долларов в месяц на еду для целой семьи – нереально, но пока живем, и не стоит задумываться о том, что будет завтра. Мы решали только неотложные проблемы. Поэтому существование и законы тех, кто жил по другую сторону стены, всегда были для меня загадкой.
Я не представляла, как человек может иметь счет в банке, машину или дом. У меня подобные вещи не укладывались в голове. Как можно наняться на работу и ее не потерять? Или, например, чем думают люди, когда после школы идут еще на четыре года учиться? У них же есть диплом о среднем образовании, чего им еще надо? К чему тратить еще четыре года жизни?
Для таких, как я, будущее означало только самое ближайшее будущее и никакое другое. Мы не занимались долгосрочным планированием. У нас тоже существовала вероятность, что мы заживем хорошей жизнью, но в настоящий момент у нас было достаточно других проблем, которые было необходимо решить.
Я заходила в школы и словно оказывалась по другую сторону стены. Собеседования проводились учителями, которые жили по другую сторону стены. То, что я планировала пойти в школу, относилось к долгосрочным задачам, к решению которых я не привыкла. Я не была знакома с законами, которые царили по эту сторону стены, поэтому мне было неуютно, страшно, и мои шансы казались минимальными. Школы, в которые я приходила, в моем понимании могли с таким же успехом находиться на Уолл-стрит, в дорогом магазине на Пятой авеню или в Белом доме. Даже сам факт моего появления в этих заведениях означал, что я изменила «своим людям», продалась. Чтобы войти в эти здания, мне нужно было набраться храбрости.
Многие интервью были обречены на провал с первой секунды после моего входа в комнату. Когда человек тебя не слушает, у него появляется совершенно характерное выражение лица. Отсутствующий взгляд и постоянное кивание. Иногда возникает феномен «беззубой ухмылки», как выражался мой папа, – неискренней и фальшивой улыбки, которой тебя пытаются успокоить.
Уже по одному взгляду учителя до начала разговора я понимала, что получу отрицательный ответ. Они окидывали меня взглядом с ног до головы и мгновенно навешивали на меня ярлыки: гот, лентяйка, прогульщица, головная боль. Потом появлялась «беззубая ухмылка» и отговорки: «У нас ограниченное количество мест, спасибо, что проявили интерес к нашей школе» или «Если у нас появятся места, мы с вами обязательно свяжемся».
Связаться со мной они могли только по адресу Бобби. Все ответы, которые я получила на этот адрес, были отрицательными: «У нас в этом семестре нет мест… Мы бы с радостью вас взяли, но, учитывая ваше минимальное количество зачетов, мы хотели бы дать возможность другому соискателю… Простите, но мы не думаем, что вы хорошо адаптируетесь в нашей школе».
Какая школа мечтает взять ученика, средний балл которого равен единице и за душой у которого всего один зачет? К тому же я была в возрасте, в котором многие уже заканчивают среднюю школу. Как еще мне могли ответить, если я выглядела так, как выглядела, и не смотрела людям в глаза? В общем, все ответы, которые я получила, состояли из трех букв, которые складывались в слово «нет».
Сперва отказы меня не особенно коробили, но через некоторое время ужасно надоели. Я почувствовала, что моя решимость начинает таять. Я вышла на шумную улицу с очередного безрезультатного собеседования. Стоял солнечный, теплый день. Я была готова бросить начатое мной предприятие. Это же так просто. Дэнни, Фиф, Бобби, да кто угодно, меня приютят. А потом я решу, что делать. Кто знает, может быть, я даже и вернусь к Карлосу. Я села и задумалась.
Я сидела на перекрестке Лексингтона и Шестьдесят пятой улицы. Вокруг меня проходили студенты Хантер-колледжа и офисные служащие, спешащие на обед. Около киоска с хот-догами выстроилась длинная очередь. Было начало мая.
Передо мной стоял выбор: в кармане было достаточно денег, чтобы купить билет на метро и поехать на следующее собеседование в место под названием Подготовительная академия гуманитарных наук. Или за час вернуться на метро в Бруклин, после чего у меня останется достаточно денег, чтобы купить пиццу. Я не могла сделать и то и другое, я должна была выбрать. Размышляя над этой дилеммой, я разглядывала прохожих.
Итак, пицца или собеседование?
Я очень устала. Устала от собеседований и от отказов. Зачем куда-то ехать, если все равно тебе скажут «нет»? Если я уеду прямо сейчас, у меня останутся деньги на пиццу. Если быть реалистом, то следующее собеседование – скорее всего, лишь потеря времени.
А если? Если эта школа окажется не похожей на другие? Если мне не откажут, а примут? Эта мысль посетила меня словно гром средь ясного неба и показалась простой и очевидной. А что, если? Что, если, несмотря на все отягчающие обстоятельства, меня возьмут и примут в эту школу? Я воспрянула духом.
Потом я вспомнила о маме, потому что мне стало одиноко в этом людном месте. Как много всего изменилось – раньше у меня была семья, крыша над головой и любимые люди. Теперь я сижу на Шестьдесят пятой улице, мама умерла, папа в приюте, с Лизой мы не общаемся.
Вот такая жизнь – в какой-то момент все кажется беспросветным, но через мгновение меняется. Да, люди заболевают, семьи разваливаются, друзья забывают. Я осознавала произошедшие перемены, но мне не было от этого грустно. Неожиданно появилось чувство надежды. Если жизнь может измениться к худшему, почему бы ей не измениться к лучшему?
Потенциально меня могли принять в школу, и потенциально я могла учиться на одни пятерки. С учетом прошлого опыта это звучит не очень реалистично, но все может измениться.
Я забыла про пиццу и поехала на собеседование.
* * *
В середине 1990-х годов средняя гуманитарная школа имени Баярда Растина находилась в плачевном состоянии. В школе обучалось 2400 студентов, хотя рассчитана она была на 1500 человек. Многие ученики не успевали, в том числе из-за того, что классы были слишком большими. Психологическое состояние преподавательского состава было ужасным, а цинизм зашкаливал.
Члены управлявшего школой совета предложили экстренную меру: вывести отстающих учеников в отдельные классы, где будут преподавать только самые базовые предметы, урезать количество часов работы с сохранением зарплаты для учителей, которые преподают в этих классах, и заканчивать учебу в полдень. Преподаватели назвали этот проект Академией неудачников.
Предполагалось, что Академия неудачников будет находиться в отдельном здании большой школы, расположенной на Восемнадцатой улице между Восьмой и Девятой авеню. В эту Академию планировали перевести чуть более сотни самых заядлых прогульщиков и оболтусов, которые мешают учиться другим. Освободившись от «балласта», преподаватели могли бы сосредоточиться на работе с нормальными ребятами.
На учеников Академии не возлагали никаких надежд, их просто хотели отделить от всех остальных, сегрегировать. Одним из противников этой идеи стал Пери Вайнер.
Пери Вайнер был председателем управляющего совета школы и преподавателем английского языка. Он выступал против сегрегации и предложил создать альтернативную среднюю школу для плохо успевающих учеников. Эту идею поддержало несколько человек, включая председателя профсоюза учителей Винсента Бреветти, человека, который, так же как и Вайнер, посвятил свою жизнь образованию молодого поколения. В течение нескольких месяцев Вайнер и Бреветти разрабатывали план создания не «отстойника», а школы для тех, кто испытывает сложности в учебе.
Каждое утро Пери Вайнер и Винсент Бреветти появлялись в школе в семь утра для встреч и обсуждений перед началом учебного дня. Они хотели создать школу, в которой отстающие и проблемные ученики перестают быть таковыми. Преподаватели решили использовать систему образования, которая проверенно дает хорошие результаты. Они объездили много разных средних школ, многие из которых были элитными и привилегированными, и решили использовать опыт этих школ в своей собственной.
Вместо Академии неудачников они решили создать Подготовительную гуманитарную академию. Эта Подготовительная академия должна стать мини-школой, в которой проблемным учащимся преподаватели будут уделять столько внимания, сколько обычно обеспечивается в элитных частных школах. В этом смысле Подготовительная академия сильно отличалась от всех других классов, в особенности для плохо успевающих учеников.
Было решено, что в Подготовительную академию будет зачислено не более 180 учеников, чтобы классы были маленькими и преподаватели могли уделять учащимся больше внимания. Для оценки учебы будут использоваться не стандартные тесты, которые, по мнению Пери и Винсента, сознательно упрощали обучение и сужали его горизонты, а другие, которые помогут ученикам продемонстрировать свои настоящие знания.
Преподаватели разработали специальные задания для оценки успеваемости, в которых ученики могли давать расширенные ответы, а не ограничиваться традиционными рамками тестов, выбирая готовый вариант или вставляя пропущенное слово или цифру. Система преподавания и оценки основывалась на понимании сути проблемы и того, как она влияет на нас в реальной жизни. Предметы преподавали минимум по одному семестру самыми разными способами: традиционно – при помощи лекций преподавателей, презентаций определенной темы, сделанных самими учениками, проектов и письменных заданий. В общем, в школе использовали альтернативный учебный план, который заставлял как учеников, так и преподавателей работать более эффективно.
Предметы в Академии имели не стандартные названия, такие, как «История 1» или «Литература 2», а, например, «История и мы», где учащиеся изучали геноцид и его последствия, или «Гуманитарные науки», где учащиеся читали Кафку и Данте. Обычный «Английский» становился «Драмами Шекспира», где для сдачи зачета надо было участвовать в постановке «Гамлета».
Предметы и их преподавание способствовали тому, чтобы учащиеся начали обсуждать, думать и анализировать. В каждом классе было не более пятнадцати учеников. Во время занятий все садились в круг, видели друг друга и совместно обсуждали. Учащиеся Академии не могли ни спрятаться, ни потеряться.
Пери хотел дать отстающим ученикам возможность получить хорошее образование и считал, что современная система преподавания не позволяет этого добиться. Он считал, что во многом виновата система, а не ученики.
* * *
Я опоздала на пятнадцать минут. Я бежала и вся взмокла от пота. Прочитав название школы на вывеске перед входом, я сверила его с записанным в моем дневнике. Здание, в которое я пришла, казалось слишком маленьким и не было похоже на обычную школу.
Офис Пери состоял из четырех небольших комнат, разделенных перегородками, которые не доходили до потолка. В комнатах были офисные шкафы с выдвижными ящиками. На одном из шкафов, заполненном книгами, стоял включенный вентилятор. Секретарь Пери, черная девушка по имени Эприл, попросила меня присесть и подождать.
– Вы опоздали, и собеседование началось без вас, – сказала она. Она вся была обвешана золотом, которое сияло у нее на шее, в ушах, на пальцах и запястьях. – Не волнуйтесь, Пери скоро закончит и обязательно с вами поговорит, – добавила она.
В дальней комнате слева через стеклянную дверь я увидела классную доску, на которой мелом было написано:
Выберите тему и напишите эссе, чтобы ее раскрыть.
Разнообразие
Общество
Лидерство
В комнате я увидела белого мужчину средних лет, в очках. Он что-то рассказывал, но я с трудом могла разобрать слова, поскольку дверь была закрыта. На нем были темные вельветовые штаны и темно-красный галстук. Мне бросилось в глаза, что он много улыбался и часто смеялся. Этот мужчина выглядел достаточно дружелюбно. Полукругом вокруг него сидели пять-шесть ребят, которые слушали его и отвечали на вопросы.
Я решила написать эссе и вынула ручку. Я плохо представляла себе темы «общество» и «лидерство», но чувствовала себя в силах высказаться о разнообразии и дискриминации, которой я подвергалась во время собеседований в школах.
Я написала о том, что люди делали обо мне выводы на основании расы, к которой я принадлежу, и внешности. На Юниверсити-авеню испаноязычные обитатели района называли меня blanquita – «маленькая белая девочка». Поскольку я белая, они автоматически делали вывод, что я богатая и высокомерная. За это меня не любили в школе № 141. Тогда я была совсем маленькой. Сейчас, когда я выросла и похожа на гота, меня снова судят по моему внешнему виду и делают свои выводы. Я описала, что происходило на собеседованиях в других школах и как учителя ставили на мне крест, даже не выслушав.
У меня был не очень красивый почерк, и строчки получились немного кривыми. Это было первое эссе, которое я написала за несколько лет. Я пожевала конец ручки и решила, что сказала все, что хотела.
Собрание, которое проводил Пери, закончилось, и из комнаты стали выходить люди.
Пери шел быстрым шагом, и я его остановила.
– Сэр, – сказала я. – Простите, сэр!
Он остановился и улыбнулся.
– Привет, – он протянул руку. – Пери.
Он смотрел мне прямо в лицо и улыбался. Я опустила глаза. Он был одним из «них», человеком по другую сторону стены. Меня поразил его внимательный взгляд. Я долго медлила с рукопожатием и протянула ему свою руку уже тогда, когда он был готов убрать свою.
– Добрый день, у меня на сегодня было назначено собеседование.
– Элизабет… – Пери посмотрел в свой блокнот. – Мюррей. Ты опоздала. Почему?
Он внимательно посмотрел на меня сквозь очки. Пери не был похож на всех остальных преподавателей, с которыми мне довелось встречаться. Если бы тогда, во время нашей первой встречи, кто-нибудь нас сфотографировал, то получилась бы фотография полных противоположностей: девочка-гот и книжный червь, который живет в библиотеке.
– Зовите меня просто Лиз. Пожалуйста, можно с вами поговорить? И простите меня за опоздание.
Я нервничала, и мои ладони вспотели. Я не умела разговаривать с теми, у кого есть власть. Все другие учителя это сразу замечали, и я боялась, что заметит и Пери. Какое у него могло возникнуть от меня впечатление? Мелкая девчонка, грязная, лентяйка, воровка, прогульщица, опаздывает – в общем, совершенно безответственный человек.
– Лиз, – произнес Пери, по-прежнему не отрывая от меня глаз. – Я бы с удовольствием с тобой поговорил, но в десять у меня начинается урок, и к тому же все вызванные на собеседование должны написать эссе. Думаю, что сегодня не получится. Запишись на другой день.
Я протянула ему свое эссе.
– Я уже написала.
Он сделал удивленное лицо, взял у меня исписанные листки и быстро их просмотрел.
– Так можно вас на десять минут? – настойчиво произнесла я.
Он громко рассмеялся, развернулся и двинулся назад в комнату, открыв мне дверь.
«Они всего лишь люди», – напомнила я себе и села на стул.
– Я знаю, – начала я. – У меня очень плохие оценки…
Я хотела защитить себя и высказать свою точку зрения до того, как Пери успеет сформировать обо мне мнение. Я хотела управлять нашим разговором. Я говорила и заметила его сочувствующее и заинтересованное выражение лица. Значит, он меня не судил и не осуждал. Он просто слушал. Он внимательно на меня смотрел и воспринимал, что я ему говорю.
Пери интересовало то, что я рассказываю, я видела это по его лицу. Я приободрилась и высказала ему все. Все, за исключением того, что я бездомная. Я не хотела возвращаться в приют, а если бы Пери узнал, что я бездомная, то должен был сообщить об этом кому следует. Я утаила эту деталь моей биографии, но рассказала обо всем остальном.
– У меня есть подруга по имени Сэм, с которой мы вместе прогуливали. Я сейчас даже не знаю, где она. В любом случае, я всегда хотела закончить среднюю школу. Но годы шли, и ситуация немного вышла из-под контроля.
Меня захлестывали чувства. Мой рассказ становился более эмоциональным, чем все разговоры, которые у меня были с другими учителями, и даже более эмоциональным, чем мне самой хотелось бы. Я ничего не могла с этим поделать. Никогда в жизни я не видела такого понимания со стороны преподавателя, и никогда раньше у меня не возникало с преподавателем такого близкого контакта.
Пери не жалел меня. Он задавал уточняющие вопросы, советовал, вздыхал, услышав, как умерла мама и как ее хоронили, но ни разу не подал вида, что жалеет меня. Он проявлял интерес и понимал то, что я говорю. Я слушала звук собственного голоса и начинала сама себя судить. Мне казалось, когда я рассказываю о своей жизни такому человеку, как он, может сложиться ощущение, что я просто неблагополучный ребенок. Все в комнате выглядело таким нормальным: от компьютера на столе до чистых кожаных туфель Пери, в то время как на мне самой были разваливающиеся десятидолларовые сапоги.
Лицо Пери стало очень серьезным:
– Лиз, все это… ужасно. Тебе пришлось многое пережить. Но я должен быть уверен, что я помогаю тебе так, как это необходимо. Понимаешь меня?
Не знаю почему, но я тут же подумала, что он собирается вызвать представителей социальных служб. Я мгновенно оценила возможные пути отступления: выходы, то, что я бегаю быстрее, чем он, и что станция метро находится очень близко.
– Лиз, я читаю в твоей анкете: тебе скоро исполнится семнадцать лет и у тебя нет никаких оценок и зачетов из программы средней школы. Все правильно?
– У меня есть один зачет, – поправила его я.
Когда он произносил «семнадцать лет», мне казалось, что он имеет в виду сто. Ребятам, которые только что приходили на собеседование, было по пятнадцать.
– Я поддерживаю твое стремление учиться. Я пытаюсь понять, где тебе лучше учиться. Вопрос в том, что ты хочешь делать дальше. Пойми, для семнадцатилетнего человека посвятить четыре года на получение образования – это не шутка. Это долгий срок. Я должен тебе сказать, в соседнем здании ты можешь учиться по программе GED, вечерний курс которой ты пройдешь всего за полгода. Я хочу, чтобы ты знала обо всех возможностях выбора, которые у тебя есть.
Возможности выбора… Меня задели эти слова. Я помню, как мама унижалась перед Бриком, не реагировала на его грубости, крик, раздвигала для него ноги. И все потому, что у нее не было никаких возможностей выбирать что-то другое. Или, например, папа. Острый ум, богатый жизненный опыт, образование, а живет в приюте для бывших наркоманов и алкоголиков. Тоже никаких возможностей выбора.
«Я сидел в тюрьме, – часто повторял папа. – Наймете меня?»
Я сама жила в мотелях, питалась объедками, которые оставлял Карлос, – никаких возможностей выбора. Я слышала, что программа GED очень помогла многим людям. Но после всего, что пережили мои родители, что-то подсказывало мне – я должна получить нормальное среднее образование. Только это даст мне варианты и возможности выбора.
– Пери, я вам очень признательна и понимаю вашу точку зрения… Но я хочу закончить среднюю школу. Я обязательно должна это сделать.
Я произнесла это вслух, и эта мысль стала для меня реальной. Одно дело думать, а другое – сказать. Я почувствовала, что действительно хочу это сделать и не скрываю это от других. Меня трясло.
Пери не сводил с меня внимательного взгляда. Я пыталась угадать, что он про меня думает: неудачница, грязнуля, лентяйка. Может быть, он подбирал слова вежливого отказа. В своих туфлях, в галстуке и очках он создавал впечатление вежливого человека. Он, наверное, живет в Уэстчестере, пронеслось в моей голове. Наверняка постоянно отказывал таким, как я, точно так же, как делали все остальные.
Пери откинулся на спинку стула и издал глубокий вздох. Казалось, что его тоже захлестывают чувства. Я терпеливо ждала решения своей судьбы.
– Лиз, – сказал он и распрямился на стуле. Мое сердце учащенно забилось. «Вот оно», – подумала я. С серьезным лицом Пери спросил: – Ты в состоянии приезжать в школу без опозданий?
Я расплылась в улыбке, и на глазах появились слезы.
– Конечно, да, не вопрос, – ответила я ему.
* * *
Чтобы меня могли официально записать в школу, я должна была привести с собой своего опекуна или взрослого, который возьмет за меня ответственность. Это надо было сделать как можно быстрее.
На той же неделе мы встретились с папой на пересечении Девятнадцатой улицы и Седьмой авеню. К тому времени я разработала детальный план действий. Меня запишут в школу, летом я буду работать и копить деньги, а потом – ходить в школу и жить на собственные сбережения. Но сейчас мне была необходима помощь папы, который взял бы за меня ответственность и поставил свою подпись. Все остальное я была в состоянии решить сама.
Когда пасмурным утром в четверг я пришла на встречу, папа уже стоял в назначенном месте. Облокотившись на фонарный столб, он читал книгу. Я не хотела, чтобы во время разговора мы с папой слишком расчувствовались, поэтому, подходя к нему, делала глубокие вдохи, чтобы успокоиться. Мы с папой пытались изобразить, что у нас нет чувств, чтобы эти самые чувства нас не захлестнули.
Тем не менее один вид папы разбудил во мне бурю эмоций. За последние месяцы я привыкла видеть вокруг себя новые лица и постоянно перемещалась из одного места в другое, поэтому знакомое с детства папино лицо вызвало во мне массу чувств и воспоминаний. Пусть в наших отношениях было много боли, но я все равно скучала по отцу. Вот он снова стоял передо мной – постаревший, побитый жизнью и похудевший. Он выглядел таким же ранимым, как мама в тот день, когда мы загадали желания и сдули «парашютики» одуванчиков. Я помнила своих родителей главным образом в обстановке квартиры на Юниверсити-авеню, а не на улицах города, где по сравнению с другими людьми они казались такими хрупкими, болезненными и легко ранимыми.
Вчера вечером я позвонила в его приют и услышала, как ответившая на мой звонок женщина резким и грубым тоном подозвала его к телефону. Голос папы был тихим, и мне показалось, что он спал, а я его разбудила.
– Папа, я иду в школу. Ты должен помочь мне в нее записаться. Я надеюсь, что ты мне поможешь.
Я сразу перешла к делу потому, что знала, что в приюте не разрешают долго разговаривать по телефону. Он два раза просил меня разъяснить, что происходит.
– Нет, папа, эта никакая не программа, это обычная средняя школа. Да. Мне очень нужна твоя помощь.
Я очень не хотела от него чего-либо требовать. Я даже не знаю, что бы делала, если бы он отказался. Но папа без колебаний согласился со мной встретиться. Я не упомянула о том, что ему придется соврать. Это я приберегла для личной встречи.
Для школы я придумала историю, в которой я выглядела совершенно нормальным человеком, а не бездомной. В графе «Адрес» я написала выдуманные данные. Я скажу в школе, что мой отец работает водителем-дальнобойщиком, месяцами находится в отъезде и поэтому с ним сложно связаться. Эта история казалась вполне реалистичной, и теперь мне надо было убедить папу меня поддержать.
Папа улыбнулся мне. По мере того, как я подходила ближе, его улыбка становилась все шире и шире. Я улыбнулась в ответ, забыла обо всем, что я от него хочу, и почувствовала, насколько рада его видеть. Мы обнялись, потом папа аккуратно загнул край страницы своей потрепанной книги, положил ее в рюкзак, и мы пошли.
Я чувствовала себя слишком зыбко во всех серьезных вопросах, которые мы могли бы обсудить: наши жизни, маму, Лизу, поэтому сразу перешла к делу и рассказала ему о школе, словно мы виделись каждый день и нам надо было решить только эту небольшую проблему.
Я стала «натаскивать» папу и учить его тому, что он должен говорить.
– Номер дома 264 на 202-й улице, Восток. Индекс 10458. Пап, ты в состоянии это запомнить?
Он сморщился, и я поняла, что он волнуется по поводу авантюры, в которую я его втравливала.
– Лиззи, ты хочешь, чтобы я все это сказал? Ты уверена, что я выгляжу как водитель-дальнобойщик?
– Как ты выглядишь, не имеет никакого значения. Они же не будут выспрашивать у тебя какие-либо детали жизни водителей? И, да, я хочу, чтобы ты все это им сказал.
Папа запаниковал, и его руки начали трястись.
Я подумала, что наверняка мое отвращение к любым бюрократическим формальностям передалось мне от него по наследству.
– Так, еще раз, где я живу? – переспросил меня папа.
* * *
Мы должны были встретиться с Винсом, вторым директором Академии. Винс оказался мужчиной средних лет в очках. Он был гораздо более серьезным, чем Пери, хотя тоже часто улыбался. Мы вошли в его кабинет, и Винс разложил перед папой документы. Все строчки, которые папа должен был заполнить, были предусмотрительно отмечены крестиками.
– Доброе утро, мистер Мюррей, – произнес Винс и протянул папе руку.
Папа улыбнулся в ответ. По нему было видно, что папа явно чувствует себя не в своей тарелке.
– На самом деле моя фамилия Финнерти, – поправил он Винса. – Мы с мамой Лиз не были официально женаты. Это были семидесятые, сами понимаете. Мама Лиз была очень возбудимой и все такое, более того, я бы сказал, что она была сумасшедшей.
Папа рассмеялся. Я нахмурилась. Лицо Винса было непроницаемым. Он улыбнулся папе.
– Зовите меня просто Питер, – сказал папа.
Он явно нервничал, и от этого начинала нервничать я сама. Что я буду делать, если сейчас все сорвется? Куда я подамся? Я же не могу упустить свой последний шанс. Я внимательно посмотрела на Винса, пытаясь понять, какое впечатление мы на него производим.
– Хорошо, – влезла я в разговор. – Давайте перейдем к делу. Я никого не хочу торопить, но у папы много дел. По работе и вообще.
Папины руки дрожали, но он аккуратно вывел свою подпись. Я много раз видела, как он расписывается на различных документах для социальных контор. Он что-то невнятно бормотал про себя и облизывал губы.
– Так… Отлично… Все готово, – произнес он.
Я не отрывала глаз от Винса, и мое сердце учащенно билось. Тем не менее я старалась выглядеть радостной и расслабленной.
– Адрес? – спросил папу Винс, положив пальцы на клавиатуру компьютера.
Папа устремив взор в потолок, потом потер лоб, силясь вспомнить адрес.
– 933 … – начал неправильно давать адрес Бобби.
– 264! 264, папа! – быстро вставила я. – Вот видишь, что происходит, когда мало спишь! – Я погладила папу по руке и нервно улыбнулась, неодобрительно покачивая головой. – Он слишком много работает, – объяснила я Винсу. – 264, 202-я улица, Восток, – сказала я и продиктовала номер телефона.
Меня начало трясти. Мы чуть было все не провалили. Но Винс протянул папе руку, что значило – встреча подошла к концу, и я расслабилась. Папа улыбнулся Винсу так же, как я улыбалась всем социальным работникам.
– Прекрасно, Лиз. Добро пожаловать в Подготовительную гуманитарную академию, – сказал Винс, повернувшись ко мне. Я надеялась, что папа будет молчать. – Теперь тебе надо подойти к секретарю и договориться, когда ты заберешь расписание занятий на следующий семестр.
Я улыбнулась, поблагодарила его и начала подталкивать папу к двери. По пути на улицу мне пришлось убедить папу, что не стоит воровать журнал Time, который лежал в приемной.
Мы вышли на улицу, и я проводила папу до станции метро. Мы успели все сделать за сорок пять минут. Мы стояли перед входом на станцию, и папа мялся и маялся – он открывал и закрывал хлястик, стягивающий зонтик, поглаживал голову, смотрел не мне в глаза, а куда-то в глубь станции.
– Ну, Лиз, кажется, у нас все получилось… Извини, что немного тормознул… но, по-моему, все прошло нормально. Послушай, ты действительно собираешься ходить в школу?
В его тоне звучало сомнение.
– Да, обязательно буду ходить, – ответила я даже с большей уверенностью, чем ожидала от самой себя.
В тот день на мне была одежда, которую я взяла у Бобби. Чуть больше размером и висела на мне мешковато, но чистая. Я сама придумала историю с «работой» папы. Я сказала ему, что живу у Бобби постоянно. Папа не задавал мне никаких вопросов, и я надеялась, что и не будет. Я очень хотела скрыть от него все, что со мной сейчас происходит. Если он узнает, что я бездомная, ему будет больно, и он обязательно начнет волноваться. А если он начнет волноваться, то я буду волноваться и переживать потому, что он волнуется. От этого ни мне, ни ему никакой пользы. Пусть лучше думает, что у меня все в полном порядке.
– Я рад, что у тебя такой хороший настрой, – сказал папа. – Приятно слышать. Думаю, что у тебя все получится. Это отлично… Будем надеяться, что ты далеко пойдешь.
– Есть такой план, – улыбаясь, ответила я.
Папа вынул из кармана салфетку с логотипом McDonald’s и высморкался. Он брал салфетки в McDonald’s и в других ресторанах фастфуда, сколько я себя помню.
– Как там у тебя в приюте идут дела? – поинтересовалась я. Мне кажется, что и я не хотела слишком много знать про его жизнь – потому что не хотела слишком много волноваться за него и переживать.
– Там все в порядке, – ответил он. – Есть кондиционер. Ко мне хорошо относятся. В общем, грех жаловаться. Лиззи, у тебя есть деньги? На жетоны метро и на обед?
Я заняла у Бобби десять долларов, из которых у меня осталось восемь. Я взяла себе деньги на поездку обратно в Бронкс, остальное отдала ему.
– Спасибо, – поблагодарил папа.
Мне было приятно снова быть ему полезной.
– Не за что. Я немного накопила денег, так что все нормально, – соврала я.
Я спустилась с ним по лестнице. Мы обменялись обещаниями не забывать друг друга и скоро увидеться, потом обнялись. Он попрощался и пошел по платформе. Проходя мимо телефона-автомата, он засунул пальцы в отделение для монеток в поисках забытой мелочи.
* * *
Я должна была начать учебу в сентябре, а сейчас шел май. Я хотела использовать время, чтобы подготовиться. Чтобы закончить процесс регистрации в Подготовительной гуманитарной академии, я должна была отвезти туда справку о своих оценках, забрав ее в своей старой школе имени Джона Кеннеди.
Я приехала в школу, которая по сравнению с Академией показалась мне невероятно огромной. Прошла через металлические детекторы на входе. Никто не обращал на меня внимания. Вокруг меня сновали тысячи студентов. У меня было ощущение, словно я нахожусь на центральном автовокзале.
Сидя в вагоне метро по дороге в Академию, я разорвала полученный в старой школе конверт и увидела список предметов, которые так никогда и не сдала. Выписка об успеваемости была такой, что хуже не бывает. Одно дело – говорить про свои оценки, другое – воочию их увидеть. Выписка об успеваемости – это конкретный документ, показывающий, чего я в этой жизни добилась, а также напоминание, что мне предстоит сделать. Я смотрела документированное доказательство своего академического провала и понимала, что мне предстоит много работы.
Потом меня осенило, и я поняла, что зачетки, которые я получу в Академии, будут абсолютно пустыми, в них не поставят оценок. Получалось, что у меня вообще нет никаких оценок, и я могу начать новую жизнь.
Мне понравилась идея начать все с чистого листа. Я осознала, что у меня есть возможность убежать от собственного прошлого и всех ошибок, которые я совершила. Я получила у секретаря Эприл пустые зачетки, которые представляли собой распечатку списка всех предметов с колонкой для будущих оценок. И передала Эприл документы с моими прошлыми оценками из средней школы имени Джона Кеннеди, чтобы больше никогда в жизни их не видеть.
Незаполненные зачетки из Академии я стала носить с собой, ведь они напоминали мне, что я могу изменить свое будущее. Однажды ночью на лестнице дома в районе Бедфорд-парка я вынула распечатку и мысленно поставила в графе «Оценки» несколько пятерок. Я смотрела на распечатку и понимала, что в один прекрасный день мои мечты могут стать реальностью. В мечтах я уже получила эти пятерки, и теперь осталось получить их наяву.
Я помню, какие документы собирала мама. Это были бумаги, необходимые для получения социального пособия. Любые вопросы в социальной конторе решались только на основании полного набора правильно составленных документов. Стены социальной конторы были покрашены в блевотный зеленый цвет, на потолках гудели длинные лампы, а на окнах стояли решетки. В коридорах всегда было так много людей, что стульев не хватало, и люди сидели на подоконниках, на полу или ходили из угла в угол.
Втроем с мамой и Лизой мы часами просиживали в этих коридорах в ожидании своей очереди. Мама время от времени нервно проверяла принесенные документы. Когда нас, наконец, вызывали, и мы входили в кабинет, общение между работником социальной службы и мамой было очень странным. То, что мама говорила или могла сказать, не имело никакого значения, потому что смотрели только на принесенные ею документы: свидетельства о рождении, удостоверенные нотариусом письма, справки врачей, подтверждающие ее заболевания, и контракт на аренду квартиры. Никто не слушал, что мама говорила, да и сама мама оставались для сотрудников совершенно невидимой. Все было очень просто: или у тебя на руках есть набор правильно подготовленных документов, или его нет. Третьего не существовало.
Если, например, не хватало копии справки от врача, то твое дело откладывали в сторону и не рассматривали. То, что для получения каждой бумажки требовались часы ожидания, никого не волновало. Социальный работник говорил «Следующий», и мы выходили из кабинета, чтобы вернуться после получения недостающего документа. Ведь документы, как известно, могут быть составлены либо правильно, либо неправильно.
Чем выписка о моих собственных оценках отличалась от документов, которые собирала мама? По сути, ничем. В один прекрасный день, когда я захочу поступить в колледж, какой-то человек в костюме откроет мое дело, прочитает документы и решит, можно меня зачислить или нет. Да или нет, без каких-либо других вариантов. Если сочтут, что у меня нет оснований для зачисления, мою папку закроют и вызовут из коридора следующего. Как я поняла, некоторые вещи в жизни не подлежат обсуждению. Зачетки – это мой шанс начать новую жизнь. Теперь я должна думать о том, что делаю, и оценивать свои поступки только с точки зрения моих зачеток и того, какие оценки в них стоят.
Позже я не раз чувствовала, что у меня нет никакого желания идти в школу. Я бы с удовольствием продолжала спать на полу у Фифа или болталась с Бобби и Джейми по улицам Гринвич-виллидж. Многие мои сверстники прогуливали и веселились, но не я. И потом было много солнечных и теплых дней, когда мне совершенно не хотелось сидеть на жестком стуле в душной аудитории. Но я вспоминала о своих зачетках и оценках и напоминала себе, что они для меня значат. Или я смогу пробиться в этой жизни – или нет. К тому же мои друзья никогда не будут платить за мою квартиру.
