Глава 30
Сердечки и подсолнухи
Варшава, май 2001
Ирена жила в маленькой квартирке на тихой варшавской улице вместе с невесткой, внучкой Агнес и маленькой собачкой. Прибывшие на двух польских «фиатах» гости из Канзаса обнаружили, что им придется парковаться посреди улицы рядом с мини-вэном корреспондентов из «Ю-Эс – Эй Тудей», фургоном польских кинодокументалистов и множеством других автомобилей с журналистскими пропусками на ветровом стекле, позволявшими машине стоять там, где вздумается ее хозяевам.
Сабрина не смогла оправиться от трансатлантического перелета и до сих пор плохо спала по ночам. Потом был Аушвиц… А теперь она волновалась, представляя себе встречу с Иреной. А вдруг она в них разочаруется? Дебра Стюарт призналась, что тоже чуть не трясется от волнения. Меган, хоть и ошеломленная происходящим не меньше других, была преисполнена радостной гордостью за то, что именно ей выпало быть участницей этих удивительных событий. Лиз, безумно счастливая и смертельно испуганная, думала, как в ней могут уживаться эти два совершенно противоположных чувства?
Режиссер Миха Дудзевич попросил канзасцев подождать, пока техники меняют перегоревшую лампу, чтобы зафиксировать на пленке момент их приезда к дому Ирены. Девочки охотно согласились, а Мистер К. задумался: могут ли постановочные кадры или эпизоды спектаклей быть правдивыми?..
«Жизнь в банке» был наивным переложением реальной истории Ирены на язык театра. Было понятно, что они исполнят свою пьесу для Ирены, но его не отпускали опасения, что она будет разочарована…
Но больше всего он боялся, что Ирену расстроят вольности, допущенные ими в изложении ее истории. И в этом она будет права, ведь в конечном счете они рассказывают ее историю. И все же он знал, что, если историю не рассказать так, чтобы людям, а особенно молодым, было интересно, для большинства ее просто не будет. Конечно, Ирене понравятся девочки, но будет ли она довольна их пьесой?
Строгая, как часовой, медсестра замахала руками, приказывая прессе остаться на лестничной клетке… нет, им войти нельзя. Она перевела взгляд своих стальных глаз на девочек и что-то затараторила по-польски. Переводчик немного замялся.
– Она озабочена состоянием здоровья Ирены, – объяснил он. – У Ирены подскочило давление и разыгрался диабет. Она быстро устает. Она может поговорить с вами минут 15–20, а потом нужно будет уйти.
Медсестра открыла дверь и показала в сторону крошечной ванной в конце коротенького коридорчика.
– Сначала помойте руки. Не забудьте, долго оставаться с Иреной вам нельзя.
Квартирка была полна друзьями и родственниками Ирены. Все говорили одновременно, словно встретились после долгой разлуки. Когда в комнату вошли девочки, все стихло, и они оказались в центре внимания двух десятков людей. Кто-то спросил что-то по-польски, и тут же комната вновь зашумела. Люди приветствовали их, задавали вопросы, показывали фотографии. Медсестра ледоколом врезалась в толпу, прокладывая дорогу через комнату. Меган, нервно улыбаясь, снова и снова повторяла единственное известное ей польское приветствие:
– Dzień dobry! Dzień dobry! («Добрый день! «Добрый день! – польск.)
Она завидовала умению Мистера К. сохранять полную невозмутимость и располагать к себе даже совершенно незнакомых людей. Другой переводчик, Людчик Ставовый, представил девочек дочери Ирены Янке, темноволосой женщине средних лет.
– И сколько же вам лет? – спросила у Меган медсестра.
Меган расправила плечи и гордо подняла голову:
– Шестнадцать.
– Очень хорошо, – произнесла медсестра с непроницаемым выражением лица.
Сабрина увидела Ирену первой. Маленькая, меньше полутора метров ростом, она стояла, держась руками за хромированные ходунки, и улыбалась, смотря на девочек немного удивленными, черными, как уголь, глазами. На ней было черное платье, а абсолютно седые волосы были забраны черной ленточкой. Лиз вдруг захлопала в ладоши, к ней присоединились стоящие за ее спиной Меган и Сабрина, а потом эти аплодисменты, словно круги на поверхности воды, разошлись по квартире, и к овации присоединились все оставшиеся в гостиной. Кому или чему они аплодировали? Ирене? Девушкам из Канзаса? Просто этому необычайному мгновению? Ирена махнула рукой… идите ко мне. Ирена обняла Меган и притянула ее к себе. По щекам Меган струились слезы. Аплодисменты внезапно прекратились, будто для этого мгновения уместнее всего была полная тишина…
Вдруг откуда-то выскочила маленькая, возбужденная множеством гостей дворняжка, с лаем ринулась к Ирене, лизнула ее руку и – выбежала из комнаты. Все рассмеялись…
Ирена подозвала Мистера К. движением руки, и он опустился на колени рядом с ее креслом.
– Профессор Норман.
Ирена взяла его лицо в ладони и пристально посмотрела в глаза. Улыбка ее была полна счастья, а по морщинистому лицу бежали слезы.
– Профессор Норман, – повторила она. – Dzienkuje. Dzienkuje (спасибо – польск.).
Затем подошла Дебра Стюарт. Ирена перевела взгляд с Дебры на Меган, а потом обратно.
– Мама – Меган. Мама – Меган, – сказала она, заключая Дебру в объятия.
С этого дня все в Польше станут называть Дебру Стюарт «Мамой-Меган», и это же почетное прозвище она будет с гордостью носить дома, в Канзасе.
Потом в комнату вошли сначала Карен, а потом Камберсы, дедушка Билл и бабушка Филлис. С каждым новым знакомством лицо Ирены озарялось счастливой улыбкой.
Лиз распирало от волнения, словно маленького ребенка:
– Мы привезли вам подарки.
Сабрина распечатала сверток и развернула огромное вырезанное из розовой бумаги сердце, подписанное всеми учениками Юнионтаунской школы.
Меган вручила Ирене вазу с букетом цветов, а Лиз – гобелен с подсолнухами. Ирена сразу же приказала повесить его на самом видном месте.
Потом она показала на стоящую у изголовья кровати тумбочку, на которой стояла фотография ее любимых канзасских девочек.
– Вы знаете, – сказала она, показывая на гобелен, – для меня и многих других людей моего возраста подсолнух имеет особое значение. Варшавское восстание в 1944 году началось в первый день августа, в «День подсолнухов». Я до сих пор с такой нежностью вспоминаю довоенные времена, когда подсолнухи были выше меня ростом.
Она засмеялась, и все, кто был в этой маленькой комнате, услышали в ее смехе нотки счастья, которое чувствовала когда-то молодая Ирена.
– Спасибо вам за подарки… но больше всего я благодарна вам за то, что вы ко мне приехали. Мне так много нужно вам рассказать.
Она надела тяжеленные на вид очки и взяла со стоящего рядом с креслом столика стопку машинописных листов. Подняв голову, она снова улыбнулась девочкам, посмотрев на них увеличенными толстыми стеклами лучистыми глазами. Строгая медсестра склонилась к ней и зашептала что-то на ухо, но Ирена с улыбкой отмахнулась от нее и обратилась к своим записям. Она читала, делая паузы, чтобы успевал работать переводчик.
Она хотела, чтобы девочки узнали имена всех героев, ведь их подвиги забывать было никак нельзя. Во время восстания 1944 года, когда шли ожесточенные бои, а немцы целенаправленно и методично уничтожали Варшаву, Ирена была медсестрой в госпитале. Она и Стефан работали бок о бок с бесстрашными врачами – Хенриком Палестером и Скоковской-Рудольф. Последняя была педиатром, специалистом по детскому туберкулезу. У них не было опыта работы в травматологии, но они каждый день вставали к хирургическому столу и делали операции. А знали ли девочки, что ее имя значилось в гестаповском списке самых опасных преступников? Еще она рассказала им, как ее ударил ножом сумасшедший немецкий дезертир, как в эту рану попала инфекция и она чуть было не погибла.
Каждую новую историю она рассказывала все энергичнее, словно черпая из них жизненные силы. Наконец она сняла очки:
– Наверно, пора сделать перерыв. Кроме того, у меня тоже есть для вас подарки.
Она достала три медальона – серебряные сердечки на цепочках – и вручила их девочкам. По-прежнему улыбаясь, хоть и срывающимся от волнения голосом, она сказала:
– Я дарю каждой из вас по кусочку своего сердца.
– Вы делаете это всю жизнь, – сказала Меган.
Когда девочки надевали сердечки, защелкали фотокамеры.
– Прежде чем продолжить свой рассказ, я хотела бы узнать, может, вам не дают покоя какие-нибудь очень важные вопросы?
Меган откликнулась немедленно:
– Почему вы это делали? Я хочу сказать, почему вы рисковали жизнью ради спасения еврейских детей? Трудно ли было их матерям отдавать вам своих детей? А как вы спасали детей? Что случилось со списками? И как…
Ирена снова рассмеялась и замахала рукой, останавливая Меган.
– Я слишком стара, чтобы за тобой поспеть!.. У меня было много помощников, и мне хочется, чтобы вы узнали обо всех этих людях. Мир не должен забыть их имена. Прежде всего, у меня были мои ланчники (moi lącznicy – польск., мои связные). Все они были христиане, все были социальными работниками: девять женщин и один мужчина. Вы уже знаете про Ягу Пиотровску и познакомились с ее дочерью Ханной. Через ее дом на Лекарской прошло больше дюжины детей. Знаете и об Ирене Шульц, «второй Ирене», которую вы в своей пьесе назвали Марией. Она была моей близкой подругой и человеком выдающегося ума. Еще была Изабелла Кучковска, вместе с которой мы вывели первых детей через подвалы здания суда. Еще были Ванда Дроздовска, Зофья Патецка, Люцина Францишкевич, Роза Завацка, Мария Рошковска и единственный мужчина в нашей компании – Винцентий Ферстер. Нельзя забывать и моего начальника в службе социальной защиты Яна Добрачинского, который помогал нам подделывать документы, манипулировать финансами и покрывал все эти наши «преступления». Мы потеряли некоторых из этих героев, и я скорблю по ним до сегодняшнего дня. До войны Ядвига Денека занималась размещением сирот в приемных семьях. Во время войны ее квартира в доме 76 по Обозовой, что в районе Коло, стала временным убежищем и пунктом распространения подпольной прессы. В 1943 году, за месяц до моего ареста, ее схватили гестаповцы. Ее пытали, но она не сказала ни слова. Потом ее казнили.
Ирене пришлось сделать паузу и вытереть глаза кружевным платочком. Она глубоко вздохнула.
– А на ваш первый вопрос: почему я это делала – я отвечала уже много-много раз. Так мне велело сердце. После немецкого вторжения Польша тонула в море жестокости и горя. И из всех, кто жил в Польше, именно евреям больше всего нужна была помощь, именно им было сложнее всего позаботиться о себе и своих детях.
– А что со списками? Что случилось со списками?
Ирена улыбнулась и, закрыв глаза, снова перенеслась в давно минувшие времена.
– Ханна, дочь Яги, уже показала вам нашу яблоню. В первую послевоенную весну мы с Ягой пришли туда при свете дня и в последний раз встали на колени под яблоней, чтобы выкопать списки. Мы копали большими ложками и просто руками. До сих пор вспоминаю густой запах весенней земли, запах надежды на новую жизнь. Целых три года мы тайком выкапывали и закапывали эти банки по ночам, и теперь я ловила себя на том, что оглядываюсь – не увидели б нас соседи! Яга не хотела, чтобы об этих бутылках знала Ханна, но я знала, что она знала.
В тот замечательный весенний день 1945 года нас обуревали очень странные, удивительные и совершенно новые чувства, но среди них не было ощущения счастья. В военное время мы доставали бутылки, добавляли туда новые списки и закапывали их обратно. Но на этот раз все было иначе. Пока списки лежали в земле, у нас была возможность не думать о том, что родителей всех этих детей нет в живых. Мне кажется, что таким же образом работает человеческая память… мы стараемся поглубже похоронить болезненные воспоминания, но в конце концов их приходится выкапывать. Мы с Ягой очень надеялись, что больше ничем не потревожим и без того изломанную жизнь этих детей… Одна из бутылок разбилась, и списки были безнадежно испорчены, но на основе остальных нам удалось составить приблизительную статистическую сводку.
Ирена снова надела очки с толстыми стеклами и вернулась к чтению записей:
Около 500 детей размещены в монастырях (Ян Добрачинский и Ядвига Пиотровска).
Около 200 детей размещены в сиротском доме Отца Бодуэна (Мария Краснодебска и Станислава Жибертовна).
Около 500 детей размещены через Польский Совет социальной защиты (Александра Даргелова).
Около 100 подростков в возрасте 15–16 лет направлены в партизанские отряды (Анджей Климович, Ядвига Кошутска, Ядвига Билвин и Юлиан Гробельный).
Около 1200 детей размещены в приемных семьях (Хелена Гробельна, жена Юлиана Гробельного, Мария Палестер и ее дочь Малгожата Палестер, Станислав Папужинский, Зофья Ведрыховска, Изабелла Кучковска и ее мать Казимира Тржаскальска, Мария Кукульска, Мария Дроздовска-Роговичова, Винцентий Ферстер, Янина Грабовска, Ионанна Вальдова, Ядвига Билвин, Ядвига Кошутска, Ирена Шульц, Люцина Францишкевич и Хелена Малушинска).
Многие дети сами выбирались из гетто и прятались в Варшаве, и мы помогали им продуктами, деньгами, документами. А после войны появились новые опасения… В стране царил хаос, перемещенные лица, беженцы. Я даже не представляла себе, как тут найти больше двух с половиной тысяч детей и их родителей. Варшава была уничтожена почти полностью, 95 % ее населения лишились крова. Адреса, что мы указывали в списках, перестали существовать… выполнить данное родителям обещание было практически невозможно, но я чувствовала, что обязана попытаться.
Польша была наводнена сиротами. Конечно, мы могли найти тех, кто был размещен в монастырях или приютах, но их родители погибли, значит, нужно было разыскать их родственников… а сделать это было почти невозможно. Поэтому меня не удивило, что советское правительство не проявило к этому делу интереса и не предложило никакой помощи. Потом мы начали понимать, какими последствиями грозит детям воссоединение с родственниками. Для них, особенно для самых маленьких, оно оборачивалось еще одной психологической травмой. Их забирали у людей, которых они считали своими единственными и настоящими родителями, и передавали выжившим родственникам, зачастую очень дальним. Но делать это все равно было нужно. Ведь иначе они никогда не узнали бы ни своих настоящих имен, ни имен своих родителей. Они даже не узнали бы, что родились евреями.
Спустя год я поговорила с председателем Центрального комитета евреев Польши Адольфом Берманом и рассказала ему о своих мучениях. Более того, списки были написаны на очень тонкой папиросной бумаге, и я очень боялась, что они разрушатся и их нельзя будет прочитать.
К этому времени у меня уже родилась Янка… 31 марта 1947 года. Я назвала ее в часть умершей во время войны мамы Янины. Я поняла, что я пока не боец, и скрепя сердце отдала списки Берману. Через несколько лет после этого он уехал в Израиль и забрал с собой либо оригиналы, либо копии списков. Он жил в кибуце выживших в войне польских евреев… кибуце Героев гетто. Как ни печально, но я не знаю, что стало со списками дальше.
Ирена помолчала.
– Я о многом жалею, но больше всего о том, что не смогла… спасти больше детей… не смогла разыскать их после войны. Мне до сих пор снится, как плачут дети, а я забираю их…
И помню тех, кого пришлось оставить. Я уже очень старенькая и слишком хорошо понимаю свои ошибки и неудачи. – Ирена тяжело вздохнула. – Слишком много мучительных воспоминаний, слишком тяжелым грузом лежат они на моем сердце даже спустя все эти годы. Сейчас я скажу вам то, во что невозможно поверить, но это правда. Однажды я видела, как мать бросила грудного ребенка через стену гетто. Можете себе представить такое?
Ирена еще почти час рассказывала о прошлом. Она рассказала о репрессиях коммунистических властей. О том, чем она занималась во время войны, лучше было помалкивать. До 1965 года, когда она была награждена медалью Яд Вашема, даже ее собственные дети почти ничего не знали о ее прошлом. Янка, которой в тот момент было 17, только что поступила в Варшавский университет, но ей вдруг сообщили, что решение о ее зачислении отменено. Через два года такой же дискриминации был подвергнут и сын Ирены Адам. У Ирены разрывалось сердце…
А закончила она так:
– Во время оккупации я видела, как тонет в море ненависти польский народ, и в самом страшном положении оказались евреи. А помощь больше всего была нужна детям. Я была просто обязана им помогать. Неправы те, кто называет это героизмом, это была простая и совершенно естественная потребность, веление сердца.
