Глава 8
Я услышал шаги отца по…

…незакрепленным деревянным доскам боковой галереи. Часть меня проснулась, но другая не желала вылезать из уютного кокона сна. Отец сейчас не может быть здесь: он должен готовиться к процессу о преступной халатности вместе со своим юридическим партнером Элом, с которым несколько лет назад они открыли частную практику. Предполагалось, что сейчас они помогают одному бедняге, потерявшему ногу из-за того, что кто-то построил дерьмовый мост, который потом рухнул.

Раздвижная дверь со свистом открылась. Отец никогда не стучал, приезжая за мной рано утром. Думаю, не хотел будить остальных. Я еще глубже погрузился в предвкушение воскресного утра: никакого баскетбола, футбола и лыж и, уж конечно, никакого серфинга. Ник приготовит свои всегдашние воскресные блинчики в кленовом сиропе. Все будет выглядеть так, словно ничего и не произошло. Я мысленно репетировал просьбу к отцу: «В конце августа я еду в хоккейный лагерь. Папа, правда, мне нужен хотя бы один выходной!»

Скрипнула дверь спальни. Санни, лежавшая в уголке кровати, подняла голову. Теплая ладонь отца легла мне на спину. Я ощутил тепло его губ на своей щеке. Я изо всех сил зажмурился, надеясь, что он пожалеет меня – такого бедного, усталого и маленького мальчика.

– Доброе утро, – сказал он.

Я застонал, демонстрируя крайнюю усталость.

– Сегодня отличная погода, Чудо-Мальчик, – продолжал отец.

Я захныкал, словно младенец в глубоком сне.

– Пора вставать.

– Я слишком устал, – произнес я натужным шепотом.

– Скоро поднимется ветер, так что сейчас самое время, Оллестад.

– Я упал и поранился. У меня все тело в царапинах.

– Дай-ка посмотреть…

Я откинул одеяло и показал ему свое бедро, локоть и руку.

– Соленая вода – лучшее лекарство от ссадин.

– Еще чего! Ведь будет ужасно жечь!

– Только секунду! А йод очень полезен. Поднимайся.

– Пап, у меня все тело болит.

– Всего одно славное катание, Оллестад. Все закончится раньше, чем ты успеешь сообразить. А потом я уеду на неделю, так что будет тебе отпуск, – с улыбкой произнес отец.

– Неет, – заныл я.

Сколько себя помню, я всегда был на серфе. Но лишь прошлым летом, в Мексике, отец всерьез взялся учить меня кататься на волнах. До этого я просто бултыхался в белой пене – «болтался под ногами», говорил отец.

– О нет, – застонал я.

– Слушай, сам я добрался до серфа, когда мне было уже за двадцать, – сказал он. – В детстве у меня был один только бейсбол. Тебе очень повезло, что ты учишься кататься на лыжах и на серфе с ранних лет. Ты будешь лучшим!

– Мне нужен выходной, – пробормотал я и натянул на себя одеяло.

Отец посмотрел в сторону, как делают ковбои в фильмах, когда теряют терпение и пытаются остыть. Его выцветшие красные шорты открывали два ряда крепких мышц внизу живота. Отец потянулся и потрепал Санни, приговаривая, что она хорошая собачка, помогает мне готовиться к серфингу. Сейчас он в который раз начнет рассказывать, как добывал деньги на свои первые лыжные путешествия в конце пятидесятых, показывая в зданиях городских собраний Аспена и Сан-Вэлли фильмы Брюса Брауна о серфинге… Но вместо этого отец бросил на кровать мой гидрокомбинезон.

– Одевайся, – сказал он. – А я пойду натру воском доски.

Мы потащили наши доски к тому месту, где пруд соединялся с океаном. Проходя мимо вчерашнего ринга, я вспомнил, как меня ударили по носу и как Ник подбил маме глаз. Интересно, подрались бы они, если б я рассказал обо всем отцу? Да еще передал бы слова Ника о том, чтобы я не думал бежать за помощью? Я представил, как Ник хватает бутылку вина и запускает ею в отца, разбивая ему лоб. Я всегда чувствовал, что отец не желает знать кровавые подробности маминой личной жизни, не хочет влезать в это. Образ бутылки, разбивающейся о его голову, и безмолвная мольба отца избавить его от этого знания убедили меня держать рот

на замке.

Мы гребли, лежа на своих досках, бок о бок, пока на горизонте не поднялись более крупные волны. Тогда отец подтолкнул мою доску сзади и велел грести сильнее. Мы еле одолели первые два гребня. Третий был самым высоким – волна накрыла с головой, и меня протащило сквозь нее, а затем гребень разбился о мои ноги. Соль обожгла раны. Когда мы обогнули скалистый выступ, я приподнялся и сел. Бедро горело огнем, а гидрокостюм вдавливал соленую воду прямо в кожу.

А раз уж в первую свою волну я занырнул, пропахав ее носом и наглотавшись воды, отец велел мне пытаться еще и еще, ведь когда у меня, наконец, все получится, я буду несказанно счастлив. На это я пробурчал, что ненавижу серфинг.

Тут я заметил, что рядом гребет Крис Рохлофф. Я не видел его уже несколько месяцев. Он был на два года старше, но мы с ним приятельствовали. Его отец жил в Родео-Граундс (или Снейк-Пите), чуть ниже по каньону от того места, где жил мой папа. Общаться мы с ним начали после того, как в домике под названием «Желтая подводная лодка» я посмотрел фильм про серферов, снятый его отцом.

Рохлофф попытался поймать несколько волн, однако ему не хватало сил. Тогда мой отец подгреб к нему и подтолкнул на волну.

Крис прокатился по белой пене почти до самого берега. Он издал победный клич и вскинул руки, и я почувствовал себя ущербным, потому что у меня не было такого же отчаянного желания научиться серфингу.

Снова выводя доску навстречу волнам, он так и сиял.

– Привет, Малыш Норм, – поздоровался он. – Твой папа здорово помог мне.

– Получилось отлично! – ответил я.

– Я просто тащусь от этого!

– Да, я тоже, – ответил я.

– А вот и волна для Оллестада, – заметил отец.

Он направил мою доску под пик высотой в 60 сантиметров и слегка подтолкнул. Я знал: если сумею удержаться на доске, на сегодня это будет моя последняя волна. Я сосредоточенно выполнял каждый шаг: встал на ноги, согнул колени, отклонился назад, а когда доска коснулась дна, подкорректировал равновесие. Стоя спиной к наплывающим с правой стороны волнам и выставив вперед левую ногу, я упирался ею в «хвост» доски и отклонялся назад, по направлению к волне. Доска скользнула в «карман». Я проехал около 30 метров, сгибая колени и перенося вес тела то вперед, то назад, чтобы контролировать угол наклона доски к движущейся стене.

Я вышел на берег напротив маминого дома. Она опять поливала цветы, сверкая подбитым глазом. Я потащил доску к дому и присел отдохнуть у плюща.

– Ну как все прошло? – спросила мама.

– Видела, как я поймал последнюю волну?

Она внимательно посмотрела на меня здоровым глазом, пару раз моргнув.

– Да. Отличная волна!

Я знал, что она врет.

Конечно, это была безобидная, невинная ложь, но все же мне стало стыдно. Доска вдруг налилась тяжестью, и я с трудом тащил ее по ступенькам крыльца. Ведь мамина ложь давала Нику перевес в их борьбе за то, кто же окажется прав по поводу меня. Я разозлился на маму.

– Смотри, – сказала она, – Норман на отличной волне.

Руки отца висели вдоль тела, и фигура его напоминала питекантропа. Туловище оставалось неподвижным, а ступни переместились к носу доски. Большие пальцы ног обхватывали ее край, слегка касаясь поверхности воды. Он отклонился назад, и нос доски свернул в сторону. Так отец и добрался до берега, небрежно сошел на песок и, прежде чем взять доску в руки, подождал, пока ее омоет прибоем.

Мама продолжала поливать цветы, повернувшись к нему нетронутой половиной лица.

– Доброе утро, Джанисимо, – поприветствовал ее отец.

– Классная волна, Норм, – отозвалась она.

– Малыш Норман тоже словил красотку, – ответил он. – Видела?

Она кивнула, и меня взяла досада. Отец взбежал по ступенькам. Мама старательно прятала от него лицо, и тогда он пригляделся к ней повнимательнее. Я наблюдал за ним – но, по всей видимости, синяка он не заметил. Отец затащил доску в боковую галерею и убрал на полку. Я передал ему свою доску, он убрал и ее.

Отец наклонился и поцеловал меня в щеку. С усов упали соленые капли и приятно пощекотали мне нос. Радужка его глаз сияла всеми оттенкам голубого, а щеки алели, как румяные яблоки. Отец сказал, что любит меня.

– Вернусь через недельку, – добавил он.

– Пока, пап.

– Адьос, Малыш Оллестад.

Он направился обратно к пляжу. Мама услышала, как он подходит, и сделала вид, что возится с сорняками в горшке. Но отец смотрел прямо на ее синяк.

– Вот черт, – сказал он.

Мама стояла ко мне спиной и говорила шепотом. Отец сдвинул брови к переносице и отвернулся – казалось, он направляет свой гнев в открытое пространство, чтобы развеять его.

Гнев отца нарастал, и мне это понравилось. Я подумал, что теперь он сможет противостоять Нику. Но тут же перед моим мысленным взором возник образ Ника: его красные глаза буравили отца, а в руке был какой-то предмет или оружие.

Отец стоял в конце затененной галереи и пристально смотрел на меня поверх маминого плеча. В глубине его глаз затаилась суровость – такой взгляд появлялся у него, когда он седлал волны или спускался на лыжах по целинному снегу.

Мама все еще говорила. Отец кивнул и что-то ответил ей, а затем направился ко мне. Мама провожала его взглядом. Несмотря на синяк, она выглядела очень юной и невинной, а в ее глазах, устремленных на отца, застыли слезы и тоска. Губы ее приоткрылись, и она вся потянулась за ним. Но он не остановился, не оглянулся. Я подумал – не так ли он уходил от нее навсегда? Не надеялась ли мама, что он не оставит ее, что это временно?

Жак вернулся к себе во Францию, и отец уже две недели не ночевал дома. Однажды вечером он застал меня врасплох, войдя на кухню через раздвижную дверь. Отец шел прямо с работы – в сером костюме с галстуком-бабочкой и в очках в проволочной оправе. Он прихрамывал, но был без костылей.

Он прочитал мне сказку на ночь, а когда я уснул, устроил разборку с мамой. Она собиралась ехать в Париж в гости к Жаку.

– Выбирай: или Жак, или я, – заявил отец.

Она не назвала ни того ни другого.

– Я не хочу выбирать, – ответила она.

Через пару дней отец от нас съехал.

Еще несколько недель они с матерью вместе ходили играть в бридж и делали вид, что у них все в порядке. Родители играли против других пар, как было заведено в течение многих лет. Все их друзья надеялись, что они снова сойдутся. Считалось, что Джанет и Норм прекрасно подходят друг другу.

Мама несколько раз моргнула, словно пыталась вытряхнуть из глаза соринку, и опять повернулась к цветам в горшке. Я дернул завязки, пришитые к молнии, и начал стягивать гидрокостюм. Конечно, глупо было надеяться, что родители воссоединятся: я знал этих двоих по отдельности куда дольше, чем в качестве пары, и для меня это было в порядке вещей.

Отец подошел ко мне и встал, широко расставив ноги.

– Итак, – начал он.

Я взглянул на него снизу вверх, откинув падавшие на глаза волосы. Надо мной нависали его плечи – широкие и массивные. Внушительное зрелище.

– Ник – просто мешок дерьма, Оллестад. Не слушай его.

– Знаю, – ответил я, думая, что отец никогда не скажет этого ему в лицо. Внешне они всегда относились друг к другу очень дружелюбно, без тени напряжения. Не было даже ревности. По крайней мере, я ничего такого не замечал.

– Старайся избегать его, хорошо? – сказал отец. – Я делаю именно так.

Я прикинул, как это будет: вот я старательно обхожу его в гостиной, ужинаю в своей комнате, играю с Санни в нашей крепости.

– А если он пристанет ко мне?

Отец отвернулся, снова желая растворить какую-то эмоцию, на этот раз – в потоке приглушенного света.

– Не вступай с ним в разговоры, – буркнул отец. – Просто кивай и иди по своим делам.

Я в растерянности пытался представить, как это сделать, и он добавил:

– Пока я буду в отъезде, почаще оставайся у Элинор и Ли.

Отец знал, что Элинор буквально топит меня в своей безграничной любви, что она для меня – настоящая фея-крестная. Все и всегда говорили, что, как только я родился, между нами сразу же образовалась необъяснимая связь. Я никогда не упускал случая побыть у нее и почувствовать себя принцем, и сейчас тоже согласился с предложением отца.

– Я позвоню Элинор, когда доберусь до дома.

Я кивнул, и на его лице отразилось беспокойство. Он положил руку мне на плечо.

– Еще зайду попозже, – сказал отец. – Поглядим, как ты будешь себя чувствовать через пару часиков. Идет?

Я опять кивнул, не понимая, что может измениться за два часа.

Он встал прямо напротив, околдовывая меня своей заразительной улыбкой.

– Увидимся через пару часов.

– Ладно, – ответил я.

На этот раз он прошел по галерее до подъездной дорожки, вступил в полосу солнечного света и скрылся из виду.

Остаток утра я провел в своей крепости с Санни. Потом зашел домой выпить молока, потому что было очень жарко. Мама болтала по телефону, и я жадно выдул полбутылки.

– Норман, подожди.

Она повесила трубку.

– Я говорила с отцом.

– Ага.

– Он хочет, чтобы ты поехал с ним к бабушке с дедушкой.

Я скривился.

– Там будет здорово, – сказала мама. – По пути туда вы, ребята, будете кататься на досках, а потом поедете на пароме – это просто супер! К тому же бабушка с дедушкой будут ужасно рады с тобой повидаться. А еще ты пропустишь недельку летней школы.

По необъяснимой причине боязнь серфинга в Мексике перевешивала мой страх перед новой стычкой с Ником, даже после того как он поставил маме фингал.

– Я туда не хочу.

– Ну, об этом тебе придется поговорить с отцом. Он хочет забрать тебя прямо сейчас. Давай собирать вещи.

Мама пошла в мою комнату. Я не двинулся с места и положил руку Санни на лоб.

– Норман!

Я покачал головой.

– Ну почему я должен ехать?

– Потому что! Потому что это будет хорошо для всех. Ты не видел бабушку с дедушкой с прошлого лета. Неужели ты не соскучился?

– Нет.

– Ну, отец говорит, что ты поедешь, и придется тебе уладить этот вопрос с ним.

– Но почему? Я думал, с ним поедет Сандра.

– Похоже, она передумала.

– Вот гадство, – заключил я.