Эпилог
27 лет спустя я ехал…

…к Мамонтовой горе со своим шестилетним сыном Ноа. В Лоун-Пайн я, как всегда, указал ему на вершину Маунт-Уитни. Окруженная ореолом снежной пыли, она одиноко возвышалось в ярко-синем небе. Оторвавшись от своего «Геймбоя», Ноа мельком взглянул на массивную вершину, зевнул и внезапно спросил:

– А твой папа тоже всегда показывал тебе Маунт-Уитни, когда вы ехали к Мамонтовой горе?

– Ну да, – ответил я.

– Правда, что ты съезжал по карнизу в четыре года?

– Ага.

– Но ты ведь не будешь заставлять меня съезжать по нему, правда? – сказал он.

– Нет. Тогда были другие времена. Отец заставлял меня делать такие штуки, что если бы я вдруг решил повторить их с тобой, меня бы арестовали.

– Что, правда? – спросил Ноа.

– О да! – подтвердил я.

– А что, например?

К тому времени как мы добрались до Бишопа, я пересказал Ноа все наши лыжные хроники, от Лос-Анджелеса до Юты. «Геймбой» давно был убран в карман на заднем сиденье.

Ноа засыпал меня вопросами, и я отвечал на них как мог. А когда мы выехали из Бишопа и начали подниматься по склону Шервин Грейд, он спросил об авиакатастрофе. Я ненадолго замолчал. Голые факты Ноа уже знал – мой шрам на подбородке давно не давал ему покоя. Теперь пришло время добавить подробности, опуская лишь самые кровавые. Я хотел снять со своего испытания завесу тайны, чтобы Ноа понял главное: глубоко внутри каждый может найти в себе силы справиться с тем, что кажется непреодолимым. Каждый, а уж тем более он…

Через сорок минут, по дороге к нашей старой хижине, машину повело и занесло на снежную обочину. Был сильный снегопад. Я вырулил на дорогу, остановился и взглянул в зеркало заднего вида. Ноа, прищурившись, размышлял над подробностями жуткого путешествия, которые я только что ему изложил.

– Вот такая история, – подытожил я.

– А тебе было страшно? – спросил он.

– Да, но я был в шоке, – ответил я. – Думал лишь о том, чтобы спуститься. Некогда было бояться.

Я открыл свою дверцу, затем его, и Ноа ступил на свежую снежную целину. Он был в полном порядке, глаза ясные и блестящие. Ноа поддел снег ботинком, и кристаллики разлетелись в стороны.

– Завтра можно будет отлично скатиться по целине, – сказал он, повторяя мои восторженные интонации.

– Ага, – ответил я. – Если хочешь меня о чем-то спросить, не стесняйся, спрашивай. Ты можешь спросить меня о чем угодно, понимаешь?

– Я знаю, – ответил он.

Я всегда хотел узнать, что же именно пошло не так во время нашего полета в 1979 году. Мне понадобилось 27 лет, чтобы собраться с духом и, наконец, выяснить это. Я запросил официальный отчет Национального комитета безопасности на транспорте о нашем инциденте. В отчет была включена стенограмма переговоров пилота с диспетчерами.

Получив его, я встретился в аэропорту Санта-Моника со своим товарищем Майком Энтином. За плечами у него было более 25 лет полетов. Когда я уселся на переднее сиденье его четырехместной «Цессны», увидел все эти переключатели и рукоятки и разглядел через лобовое стекло радарную вышку, к горлу подкатил ком, а сердце бешено заколотилось. Небо было голубым, но на душе у меня сгустился сумрак, словно все вокруг внезапно заволокло тучами.

– Вы были обречены с момента взлета, – сразу же сказал Майкл.

Он указал на одно из первых сообщений Роба: «Я…эээ… лечу по ПВП (правила визуального полета)… миновал Лос-Анджелес, следую в аэропорт Биг-Бира на посадку, необходимо… эээ… радиолокационное сопровождение, не знаю местности».

– Через 30 секунд с момента взлета Роб уже заблудился и понятия не имел, куда он летит, – говорил Майкл. – Он вылетел в облачный день на самолете недостаточной мощности, да еще без приборов. Ваш пилот вообще не имел права взлетать, а уж тем более двигаться навстречу буре.

Оказывается, за время полета авиадиспетчеры трижды предупреждали Роба, чтобы он не летел по ПВП. Полет без приборов возможен лишь при условии, что пилот видит местность минимум на два километра во всех направлениях и нет никаких обозримых препятствий, которые могли бы затруднить движение.

– Хуже того, – сказал Майкл, – здесь говорится, Роб даже не запросил сводку погоды и не представил в диспетчерскую план полета. Норм, это азы! Если бы он это сделал, то понял бы, что взлетать нельзя.

«Какая нелепая смерть», – подумал я. Отец не погиб в лавине во время спуска по огромной целинной долине, его не сожрала заживо гигантская труба в момент серферского экстаза. Просто какой-то незнакомый мужик взял отца в заранее обреченный полет, которого легко можно было избежать, и убил его самого и его подругу и едва не погубил сына.

Когда мы закончили изучать стенограмму переговоров, меня тошнило и хотелось выйти из самолета. Майкл рассматривал составленную НКБТ маршрутную карту нашего полета, а я потянулся к дверной ручке.

– Хочешь пролететь по вашему маршруту? – спросил Майкл, и моя рука замерла на рукоятке. – Понять, где Роб сбился с курса?

Я выглянул в окно – на небе ни облачка. Сделал глубокий вдох. «Такая возможность выпадает один раз в жизни», – сказал я себе.

И тут к горлу подкатило содержимое желудка. «Ни за что», – подумал я.

– Да, было бы здорово. Давай слетаем, – произнес я вслух.

Майкл завел турбовинтовой двигатель и выполнил необходимые проверки по контрольной карте, а я устроился в пассажирском кресле и надел наушники – все как в тот день, когда мне было 11 лет.

Мы повторили маршрут 1979 года: сбились с курса над каньоном Сан-Антонио и спикировали над вершиной Онтарио. От всего этого мне стало не по себе, но я знал, что другого такого шанса у меня не будет, и безропотно терпел.

Затем Майкл повел самолет в аэропорт Биг-Бира. Посадочная полоса вгрызалась в горы на высоте почти в два километра, прорезала черную просеку в высоких хвойных зарослях и упиралась в озеро Биг-Бир.

– Это аэропорт без персонала, – сообщил Майкл. – Здесь нет никого, кто помог бы совершить посадку, – пилот предоставлен сам себе. Если бы Роб показал план полета и ознакомился с погодной сводкой, он бы знал, что аэропорт, в который он направляется, закрыт для посадки. Даже я, со своим турбодвигателем и всеми этими навороченными приборами, не рискнул бы приземляться там в тот день. Ни за что на свете!

На рассвете я вышел из машины и повернулся лицом к нависавшему надо мной пику Онтарио. Меня поразило, какой недружелюбной выглядела местность. Стоял ясный сентябрьский денек 2006 года. Я бродил у подножия тропы через каньон Айсхаус, что прямо над Болди-Вилладж, и размышлял, как добраться до того места у вершины, где, по моим прикидкам, разбился наш самолет. В это время женщина по имени Кати вышла на утреннюю прогулку вверх по тропе, и я спросил, знает ли она Чэпмэнов.

Через 15 минут я сидел рядом с Пат Чэпмэн в том же самом кресле-качалке и грел руки у той же пузатой печки, что и 27 лет назад. Мы пили горячий шоколад и вспоминали события 19 февраля 1979 года.

В то утро Пат разбудил грохот. Она сразу же подумала, что это удар самолета о землю. Затем протяжно завыл койот. Еще Пат вспомнила, что было какое-то странное гудение. Она не стала ничего говорить своему мужу Бобу, поскольку не была уверена, что слышала все это на самом деле.

Через какое-то время она повела двух своих сыновей на не самую легкую прогулку к поляне: ей не давало покоя смутное, но стойкое ощущение, будто на горе произошло что-то страшное. Они кричали в сторону пика Онтарио, и над скалистым гребнем, и в длинный желоб, который Пат назвала каньоном Гузберри. Хотя он располагался в сотнях метров оттуда, их голоса отражались от его стенок. В тот день ветер и густой туман несколько заглушили звуки голосов. Не получив ответа, женщина решила, что интуиция обманула ее.

Вскоре, после того как она в целости и сохранности передала меня детективам, к ней домой приехал помощник шерифа и попросил дать показания. Пат упомянула о шуме и о том, что она поднялась к поляне. Но помощник шерифа сказал, что она никак не могла слышать самолет и, вероятно, то был снегоочиститель, расчищающий шоссе.

– Я ничего не ответила. Некоторые вещи объяснить не так-то просто…

Ну и, наконец, я позвонил Гленну Фармеру – тому подростку, на которого наткнулся на грунтовой дороге. Думаю, мы оба были в шоке, услыхав в трубке голоса друг друга, – мы не виделись и не разговаривали с того самого дня, 27 лет назад, когда Гленн на руках донес меня до ранчо Чэпмэнов. Мы проговорили по телефону целый час. Беседа вышла очень содержательной, а в конце я спросил, как вышло, что он оказался на той дорожке в такую мерзкую погоду, да еще и пытался до кого-то докричаться.

Гленн объяснил мне, что привело его туда 19 февраля 1979 года. Около 14.30 возле закусочной у входа на ранчо Чэпмэнов он разговорился с ребятами из поисково-спасательной службы шерифа. Они показывали на пик Онтарио и обсуждали, за какое время смогут туда взобраться. Гленн спросил, что случилось, и они сказали, что там разбился самолет. Из-за тумана, скрывавшего пик Онтарио из виду, Гленн ошибочно решил, что они показывали на скалистый гребень – заднюю часть массивного хребта, – который находился на сотни метров ниже.

Когда спасатели уехали, Гленн решил сам подняться к нижнему гребню и поискать там. Но ему не удалось даже приблизиться к нему – такими густыми были заросли крушины. Гленн долго кричал, потом сдался и побрел обратно по грунтовой дороге, где и решил предпринять еще одну попытку.

Через месяц после первой встречи с Пат Чэпмэн я договорился с ее сыном Эваном Чэпмэном, чтобы он поднялся со мной на вершину. Эван провел меня по поляне сквозь заросли крушины, где на этот раз не было опасных снежных ловушек. Потом мы вскарабкались по каменистому руслу водопада (льда на нем не было) и поднялись по ущелью и длинному желобу прямо к тому месту, где я нашел Сандру. Эван знал, где это, потому что его покойный отец, Боб Чэпмэн, указал ему точное местоположение.

Когда мы нашли пятачок, на котором завершилось жестокое падение Сандры, Эван на несколько минут оставил меня одного. Я обратился к Сандре: сказал, что я очень сожалею о ее смерти, и попросил прощения за то, что облажался и неверно оценил траекторию падения. Затем Эван повел меня к лесистому островку, и мы обнаружили раму сиденья, которая соскользнула туда же.

На высоте 2225 метров я поблагодарил Эвана. Он передал мне рацию и указал на тот злосчастный скат – один из трех склонов, ведущих к пику Онтарио.

Наткнувшись на прослойку глины без примесей сланца, которая пролегала по одной стороне ската, я понял, что тогда она была покрыта снегом и превратилась в жутко скользкую воронку. Чтобы вскарабкаться по ней наверх, мне пришлось встать на четвереньки. Примерно через час я узнал дерево – оно было самым высоким среди редкой поросли на скате. Желоб оказался таким крутым, что даже сейчас, без льда, мне пришлось опереться плечом на холм – только так я мог взглянуть на ту сторону и рассмотреть дерево. Чутье подсказало мне, что именно оно подпирало крыло самолета – наше убежище.

Усталый, весь в пыли и в поту, я присел на ровную скальную площадку, где, по моим представлениям, находилось место крушения (если ориентироваться по дереву). Я сразу же начал заново переживать все, что происходило со мной на этом месте 27 лет назад, под снегом и ветром. Спустя какое-то время мне, наконец, удалось сосредоточиться на отце.

– Видишь, папа, вот здесь все закончилось, – сказал я вслух. – Спасибо, что защитил меня. Мне очень жаль, что я не смог тебя спасти.

Я ощутил присутствие отца как облачко пара, поднявшееся от горы. Впустил его в себя. Из глаз потекли слезы, и я зарыдал. Интересно, слышат ли меня медведи и койоты? Я стоял там, заново переживая наши совместные свершения, изнурительные и изумительные.

Я припал к земле и поцеловал скалу – где-то здесь он погиб. Потом заметил, что под раздавленной сосновой шишкой, среди крошечных кусочков сланца, виднеется какой-то бело-оранжевый предмет. Я выковырял его. Это был обломок углепластика размером с мою ладонь. Оранжевая краска на нем выцвела и приобрела мучнистый оттенок. Я покопался еще и достал два почти таких же обломка. Наш самолет был красно-бело-оранжевым, а колесные ниши, как и другие внешние элементы, были изготовлены из углепластика. Я перевернул обломки, поражаясь своей находке, затем поцеловал камни и шишку и вновь сказал отцу, как сильно его люблю.

Я бросил взгляд поверх длинного желоба, известного как каньон Гузберри, и дальше через ущелье – в поисках поляны. Но ее не было видно. Я знал, где она, проходил по ней четыре часа назад, но разглядеть не мог: выраставший из ущелья массивный хребет скрывал из виду все, что находилось левее. Я был озадачен.

Приехав домой, я достал аудиокассету со сделанной с телевизора записью интервью, которое я дал на следующий день после катастрофы. Мое недоумение возросло еще больше. Я сказал журналистам: «Там была поляна, и я упорно шел к ней, потому что знал, что где-то поблизости стоит дом». Однако же ясным октябрьским днем 2006 года, в гораздо более комфортных погодных условиях, я вообще не увидел никакой поляны. Не нашел я ее и позже, когда спускался вниз. Поляну заслонял хребет, и разглядеть ее удалось лишь после того, как я пересек ущелье. Я просмотрел фотографии, снятые с самой удобной точки ската. Никакой ошибки – поляны оттуда не видно. Со ската можно увидеть только крышу – она находится прямо за ущельем. Видна и заросшая грунтовая дорожка, бегущая от дома. Но не поляна – она слишком далеко слева и скрыта хребтом.

Я всегда считал, что увидел поляну, крышу и грунтовую дорожку сразу после того, как улетел вертолет, и потом упорно шел к ним, потому что знал, что где-то поблизости стоит дом. Даже перед лицом фактов, недвусмысленно опровергающих такую возможность, я отчетливо помню, как двигался к поляне, как неодолимо тянулся к ней, искренне считая, что там – мое спасение.

Медведи и волки ориентируются на местности инстинктивно – их, как и перелетных птиц, ведет внутренний компас. Возможно, я тоже почувствовал ту поляну, а уж потом убедил себя, что видел ее.

Вероятно, я учуял место, где можно спастись от ледяных круч и пересеченного рельефа и куда потянутся другие человеческие существа (например, Пат), как чуют подобные места волки и медведи. Может быть, следы Пат и ее сыновей, эти человеческие метки, посылали мне сигналы, а поскольку я был отрезан от цивилизации, мне удалось услышать свой животный инстинкт и остаться в живых.

Когда родился Ноа, я очень беспокоился, что буду подталкивать его к достижениям в серфинге и лыжах, и он будет ощущать то же напряжение, в каком рос я сам. Я ждал, что сработает генетический код и я буду давить на сына точно так же, как отец давил на меня.

Я часто задумывался, что заставляло его напирать на меня с такой силой? Хотел ли он слепить меня по своему образу и подобию? Или то была попытка компенсировать его собственные нереализованные желания? Вероятно, и то и другое.

Не знаю, насколько верен был его подход к воспитанию. Да, он попахивает безрассудством. Но когда я погружаюсь в воспоминания, не вдаваясь в детали, ощущения безрассудства у меня нет. Суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый, он вызывает те же эмоции, что и сама жизнь, какой я ее знаю. А может, моя реакция просто-напросто рефлекторна – отец приучил меня оставаться спокойным в разгар бури.

Это не означает, что я иду по жизни легко и играючи. Как и все люди, я спотыкаюсь и продираюсь сквозь обстоятельства. Вооружаясь далекими от совершенства инструментами и навыками, я прокладываю себе путь сквозь хаос в надежде отыскать скрытую в нем красоту.

Помня об этом, в процессе воспитания сына я часто задумываюсь о том, в какой мере и как часто мне позволено влиять на пробивающиеся ростки интересов Ноа, прививая ему свои увлечения. Я не хочу, чтобы наши с ним отношения повторили мои отношения с отцом, и не собираюсь эгоистично использовать сына для исцеления собственных ран. Но я чувствую, что просто обязан раскрыть перед ним страстную натуру отца, его способность жить на полную катушку. Найти середину между этими противоположными стремлениями – задачка не из легких.

Когда я впервые повез Ноа кататься на лыжах, ему было четыре года. В его возрасте я уже объездил львиную долю «черных диамантов» Мамонтовой горы, и теперь боролся с искушением подталкивать к этому Ноа. Каким-то чудом мне удалось отыскать в себе глубоко запрятанный запас терпения, и Ноа была дарована привилегия двигаться в собственном темпе.

Я держал себя в узде, пока ему не исполнилось семь лет. Недавно он съехал по Спуску Дейва – грозному «черному диаманту», – и я пришел в такой восторг, что повел его траверсировать широченный склон под Хребтом Дракона. На одном из участков на узкой тропке стали попадаться камни и наполовину засыпанные снегом ветки. Я съехал чуть ниже по склону, чтобы подстраховать Ноа, если он вдруг заденет препятствие и сойдет с трассы.

Мы почти добрались до защищенного от ветра оврага. Насколько я помнил, снег там был мягкий, и, несмотря на крутизну склона, Ноа сможет легко выполнять повороты. Когда мы преодолели последние пять метров и приблизились к бровке оврага, который изгибался вниз, словно переливающаяся за кромку водопада струя воды, снег внезапно сменился льдом. Лыжи Ноа заходили ходуном, и ему стало гораздо труднее подниматься. Желая приободрить его, я посоветовал ему буравить лед кантами. Но у него от страха дрожали ноги. Ноа расплакался. Я встал прямо под ним и начал уговаривать его двинуться к бровке. «Я поймаю тебя, – сказал я. – Ты только попробуй». Он неохотно согнул колени и развернул лыжи под углом к склону. Мы вместе устремились к бровке.

Ноа затормозил у самой кромки и посмотрел вниз, в овраг. Он оказался круче, чем мне помнилось, но на самом его дне снег действительно был мягкий.

– Даже не думай, пап, – сказал Ноа, – я просто не

могу.

– Конечно, можешь! – ответил я. – Видишь, какой там мягкий снег? С твоей великолепной техникой удержаться на этом склоне – раз плюнуть. Проще, чем на льду.

– Зря ты притащил меня сюда, – был ответ.

– Как бы там ни было, мы уже тут, – заметил я.

Я отлично представлял, что чувствует Ноа, замерший у кромки оврага. Я и сам бывал в подобных ситуациях в его возрасте и понимал, что он не хочет страха, не хочет напрягать свое тело, даже если потом это все окупится сторицей. Ему хочется получать удовольствие без усилий.

В этот момент ярко проявилась сущность того же конфликта, какой был и у меня с отцом. Там, на дне, нас ждал свежий, нетронутый снег – маленькое сокровище, защищенное от солнца и ветра стенками оврага. Мягкий снежок позволит Ноа в полной мере ощутить ускорение свободного полета, влекущего его вниз по крутой дуге. Это ощущение не испытаешь больше нигде – только на свежем снегу. Ноа поймет, каково это: опираясь на тонкий кант, нестись вниз под воздействием самой мощной из всех сил – земного тяготения, и запомнит это состояние как проявление высшей свободы. Я уж не говорю об ощущении всемогущества, которое последует за спуском. Но чтобы поймать острый момент, он должен преодолеть страх, пугающую кромку и жесткую боковую стенку. Если я не вмешаюсь, могут пройти годы, пока Ноа самостоятельно справится со своим страхом. Моему отцу, а порой и мне самому, обидно было терять столько времени – парнишка должен испытать кайф сейчас, немедленно!

– Я застрял, – пожаловался Ноа. – Это полный отстой!

Я подумал, что мог бы отнести его вниз на руках. Но тут отцовские гены взяли верх, и он словно заговорил за меня:

– Ноа, у тебя все получится! Ты же у нас везунчик!

Продолжая свою линию, я устремился в овраг. Спуск был крутой, и пока я летел к мягкому снегу, лыжи так и швыряло от одной обледеневшей стенки к другой, словно я проходил сквозь строй вооруженных дубинками солдат. Теперь Ноа предстояло проделать то же самое.

Во мне зашевелилось сомнение: я почувствовал, что переступил черту и стал заложником собственной эгоистичной драмы. С другой стороны, ситуация оставалась под контролем: если Ноа вдруг кувыркнется в овраг, я тут же поймаю его. К тому же там, куда он приземлится, снег совсем мягкий. Я решил действовать по плану и ждал, когда мальчик сдвинется с места.

План провалился. Ноа зашелся в истерике.

Я смотрел на него со дна оврага и думал, что мог бы подняться лесенкой по крутой обледенелой стенке и прийти ему на помощь.

– И что мне делать? – крикнул Ноа.

– Либо ты спускаешься по льду вдоль бровки оврага, либо едешь по мягкому, пушистому снегу здесь внизу, – сказал я. – Выбирать тебе.

Я сделал вид, что у него и вправду есть выбор.

Его маленькая головенка повернулась сначала налево, потом направо, и внезапно он смело и решительно переехал за кромку. Пригибаясь, Ноа спускался по обледеневшей стенке и дрожал всем телом. Как только лыжи уперлись в мягкий снег, он мгновенно расслабился.

– Так держать, Оллестад! – сказал я, когда Ноа перемахнул через линию спада, собираясь с духом для такого страшного первого поворота.

Он переместил вес, зафиксировал лыжи и плечи в нужном направлении и выполнил великолепный поворот. А за ним еще один! Ноа приходилось буквально прижиматься к склону – такой он был крутой. Но если мальчик упадет, мягкий снег бережно удержит его и замедлит скольжение, и я успею поймать сына.

Я крикнул ему, чтобы тормозил у кромки леса. Но он не обратил на мой окрик никакого внимания и растворился среди деревьев ниже по склону. Я увидел его уже у подъемника и покатил наверх, ожидая вспышки гнева. Может, спуск не произвел на Ноа того волшебного действия, на которое я рассчитывал. Может, для него это была мука мученическая.

– Ты что так долго? – спросил Ноа, весь сияя от удовольствия.

– Спуск очень крутой, – сказал я.

– Зато снег отличный, – отозвался он.

Мы загрузились в подъемник под номером девять – из этого отдаленного уголка лыжного курорта уехать больше было не на чем. По пути наверх мы оба молчали. Ноа положил голову мне на плечо. Я чувствовал, что зашел слишком далеко и нам обоим крупно повезло, что все обошлось благополучно. Но при этом понимал и другое: мой сын только что нашел неведомый прежде источник уверенности в себе, который отныне будет подпитывать его в самых разных жизненных сферах. Уверен, существуют более мягкие способы достичь той же цели, но я их не знаю и по-прежнему пытаюсь найти баланс между свободой воли и принуждением.

Мы подъезжали к вершине подъемника. Ноа пристально смотрел на овраг сквозь гигантский парус снежной долины.

– Ну как? – спросил я.

Он только кивнул, не сводя глаз с долины. Я надеялся, что в какой-то момент спуска Ноа прорвался сквозь бурю и попал туда, где царит счастье победы и блаженство единения с невыразимым, в ту священную область, которую открыл мне, а теперь и моему сыну, человек с солнечным светом в глазах. Мало что в жизни может сравниться с этим потрясающим ощущением…

Тут я прервал полет мысли и спросил Ноа, куда он хотел бы сейчас пойти.

– Пообедать, – сказал он.

– Отличная идея, Оллестад!