Начинается самая трудная часть истории. Приходится ворошить воспоминания. Меня прошибает пот, несколько суток подряд мучит бессонница. Пару лет назад на Национальном общественном радио я давал интервью о своей службе в армии и после дотошных вопросов был выжат до капли. Мне стало плохо. Позже я прослушал запись и поразился: было отчетливо слышно, как я сначала заикался, потом замолчал, встал со своего места и прохромал в туалет, где меня стошнило. Слушая запись, на которой я говорю о последнем месяце службы в Ираке, я с удивлением обнаруживаю долгие (в несколько минут) паузы в середине предложений. Где я витал? О чем думал? И почему я этого не помню? Естественно, я не стал бы над собой так издеваться, если б не верил, что это поможет. Для меня это терапия, я словно извлекаю шрапнель и делаю перевязку, как на поле боя. Что самое важное, мне кажется, мое выступление поможет другим ветеранам и особенно их семьям. Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) преодолеть непросто. Невозможно стать таким, как раньше. Ты точно стеклянный шарик со «снежком» внутри. Война тебя встряхивает, и все кусочки твоей жизни: мышцы, кости, мысли, убеждения, отношения, даже мечты — начинают кружиться в воздухе, не ухватишь. Они, конечно, осядут. Уж поверьте мне: если усердно работать, восстановиться можно. Но эти кусочки уже ни за что не сложатся так, как раньше. Война меняет личность. Ты не делаешься лучше или хуже — просто становишься другим. И глупее всего в такой ситуации искать свое прежнее «я» и тосковать по нему.

Поэтому здесь я хочу быть как можно точнее. В предыдущей части я вообразил большую часть детства и юности Вторника. Детали мне были известны, но не было мысленного образа, поэтому я просто посмотрел на улыбающуюся морду сидящего рядом ретривера и представил его маленьким, жалким и неуверенным в себе. Я думал о том, что сломило его дух и насколько необыкновенными были люди, помогшие псу вернуться к жизни и работе. Спрашивал себя, почему этот ретривер оказывает такое воздействие на людей? Почему он изменяет жизнь каждого, кто встречается на его пути?

А вот когда я думаю об Ираке, образы в голове появляются ярче некуда. Бесплодная пустыня. Разорены целые кварталы. Мертвый американский рядовой. Обугленное тело иракского мальчика. Тюрьма, тихо сидят рядами сунниты и безучастно смотрят перед собой, словно души в чистилище, ожидающие, когда их заберут в ад. Помню, как улыбался мой иракский друг всего за пару месяцев до смерти. Помню его запах — яблочный табак; помню ужасную вонь города Хитт. Я то и дело вижу, как мужчина сворачивает в переулок — и начинаю мучительно размышлять, почему я его чуть не застрелил, не зная о нем ровно ничего. Такой опыт день за днем разъедает душу.

Хотел бы я передать вам, как свистели трассирующие снаряды сирийцев, устроивших на нас засаду вдоль границы Ирака. Четыре часа утра, на много километров вокруг — ничего, кроме ровной черты, где темная земля встречается с черным небом. И сирийцев, которые возвышались над отмечавшей границу земляной насыпью и палили из автоматов и тяжелыми снарядами из БТРа советской сборки. Я был в такой ярости, что просто стоял там и пялился на противников в бинокль ночного видения.

— Поверить не могу, в нас стреляют! — вопил я, наблюдая за тем, как пехотинцы перезаряжают оружие. — Поверить не могу, нас атакуют сирийцы!

Мы били в ответ. Мы их оттеснили. Хотел бы я передать и мерное «дет-дет-дет-дет-дет» автомата М240 рядового первого класса Тайсона Картера, и грохот нашего крупнокалиберного пулемета, — потому что вся жизнь состояла из инстинкта, адреналина и дисциплины, и оружие отбивало нам ритм. К счастью, мы не понесли потерь и вернулись на базу как раз тогда, когда солнце прожгло ночную черноту. Мы просто летели туда. Я был зол. Зол, как черт, что сирийцы атаковали нас из-за границы. А еще я был опьянен боем. Перестрелка дает такое мощное ощущение! Только потом тяжесть сражения всем весом опустилась мне на плечи. После душевного подъема наступил спад — подобно тому, как холодный пепел остается после костра.

Здесь-то и кроется главное противоречие. Для многих из нас это был лучший период в жизни. В Ираке мы нашли свою цель, мы занимались делом, которым и теперь гордимся больше всего, мы познакомились с людьми и побывали в местах, которые никогда не забудем.

Но был там и ужас, и позор. В Ираке мы теряли веру в идеалы, любимая армия продавала нас чиновным карьеристам, СМИ, специализирующимся на съемке сцен боев и прочей чернухи, и корпоративной алчности военно-промышленного комплекса. Казалось, что честь и чистота осталась только у передовых отрядов. Если бы меня попросили одним словом ответить на вопрос, что заставило меня вернуться домой из Ирака, сказал бы не «бой». И не «травма». И не «смерть». Я ответил бы «предательство». Предательство командования по отношению к бойцам. Предательство всех ценностей и идеалов. Предательство по отношению к иракцам — ведь мы не выполнили своего обещания — и к американцам. Где грань между некомпетентностью и преступлением? Когда эгоизм переходит в безнравственность? Сколько можно врать, пока все не станет ложью? Точно я сказать не могу, но в Ираке эту черту переступили — я никогда не был так возмущен. Я не могу прийти в себя после такого. Потому что хорошие люди погибли и до сих пор погибают. Из-за предательства.

— Почему ты хочешь рассказать эту историю? — спросила меня мама, когда узнала о будущей книге. — Зачем другим знать о твоих проблемах? Кто тебя тогда возьмет на работу?

Я понимаю ее тревогу. После Ирака я стал еще более замкнутым, чем раньше, и сто раз подумаю, прежде чем рассказать кому-то о своей жизни. Маме я не хотел этого говорить. Не хотел признать, что работа над этой книгой уже стоила мне нескольких полных боли месяцев, но я все равно чувствую, что обязан открыть правду. Несмотря ни на что. Какой человек, находясь в здравом уме, заставит маму волноваться?

— Я должен закончить ее, — ответил я. — Просто должен.

Я хотел ей объяснить, что это и война, и исцеление. Боль. Триумф.

— Не волнуйся, мама, — сказал я наконец. — Это книга про Вторника.

А чтобы рассказать историю пса, я должен поведать и свою тоже. Чтобы понять, как Вторник повлиял на мою жизнь и почему он так много значит для меня, нужно понять, насколько плохи были у меня дела.

В 2003 году, когда я прибыл в Аль-Валид (Ирак) — крошечный аванпост в пятистах километрах от Багдада и в ста от ближайшей передовой оперативной базы США, я был сильным. Поднимал лежа сто шестьдесят кило, мог сделать девяносто пять отжиманий, пройти армейскую полосу препятствий и без всякого усилия пробежать шестнадцать километров перед завтраком. Но кроме того, я был уверен в себе и тверд, я был лидером. И я любил свою работу.

В семье у меня военных нет. Отец — уважаемый экономист, мать — управляющая, воспитывался я в глубоко интеллигентной среде. Родители надеялись, что я буду учиться в университете, как брат и сестра, но мое взросление пришлось на годы правления Рейгана, когда оптимизм и национализм были основой американской идеологии. Я верил, что Советский Союз — это империя зла (как назвал его Рейган), и надеялся внести свою лепту в ее свержение, хотя мне было всего восемь, когда президент произнес знаменитую речь. Когда американские войска вторглись на Гренаду в 1983 году, мои папа и дяди (все они кубинские беженцы) говорили, что, возможно, следующей будет Куба. Но это будет не военный захват — по крайней мере так считал отец. Он был категорически против войны во Вьетнаме; он верил в силу экономики и идей, а не в тупую мощь оружия. Мне думалось: чтобы изменить мир, нужны самопожертвование и усердный труд, а значит, надо действовать. Поэтому я пошел против воли родителей и добровольно записался в армию в день своего 17-летия. После девятого класса я отправился на лето в учебный лагерь для новобранцев. В тот год Саддам Хусейн ввел войска в Кувейт, а вооруженные силы США вместе с союзниками из международной коалиции положили этому предел. Я просто мечтал воевать в Персидском заливе, но к июню 1991 года, когда мне исполнилось восемнадцать и я окончил школу, «Сточасовая» война уже закончилась.

Следующие десять лет я провел на срочной службе. Успел получить высшее образование, жениться. Все это время тренировал и тело, и разум. Я знал, что мы еще нагрянем в эту пустыню. У нас там были незавершенные дела, а Саддам так и оставался бешеным джокером в ближневосточной колоде. Я просто не знал, как мы туда попадем. Когда меня зачислили в корпус подготовки офицеров в Джорджтаунском университете в Вашингтоне, ответ пришел в виде облака дыма над Пентагоном. Я позвонил в свое отделение пехоты Национальной гвардии и сказал:

— Я готов лететь. Скажите, что нужно делать.

У меня ушло два года, но, когда начались бои, я был готов. И я жаждал битвы. Я верил в свою страну в свою армию, в свое подразделение и в себя. Защищать родину и обеспечить свободу жителям Ирака — такова была цель моей жизни. А заданием моим было охранять Аль-Валид и границу Ирака с Сирией.

На сирийской границе было всего два действующих КПП, и Аль-Валид был самым большим из них, выгребная яма коррупции с дурной славой. Несколько месяцев иностранные военные и оружие стекались в провинцию Аль-Анбар, преимущественно населенную суннитами, — к осени 2003 года она была на грани восстания против американской оккупации. Поэтому в конце сентября 2003 года командование отправило мой взвод — Белый взвод, отряд Грозный, Второй эскадрон, Третий разведывательный полк — навести порядок в Аль-Валиде. Нашей задачей было создать передовую оперативную базу обеспечить безопасность КПП и перекрыть поток контрабанды и пробирающихся в Ирак сторонников врага на участке границы протяженностью в сто километров — то есть на нескольких тысячах квадратных километров Сирийской пустыни. По-хорошему на это нужно бы отправить несколько сотен отрядов. Но у Третьего разведывательного полка, который и так был чрезмерно растянут, лишних людей не нашлось. Как командиру Белого взвода, мне дали три «Хаммера» и пятнадцать человек.

Мы с энтузиазмом принялись за выполнение задания, и начинать пришлось с нуля. Во-первых, нужно было создать передовую оперативную базу, а для этого требовалось занять какое-нибудь иракское приграничное здание, соорудить укрепления — защитный периметр — и хоть как-то обеспечить минимальные удобства вроде электричества. У меня были замечательные парни: старший сержант Брайан Поттер, сержант Карл Бишоп, рядовые первого класса Тайсон Картер и Дерек Мартин (неутомимый 22-летний Дерек мог поднять камней больше, чем иной мул). Но снабжение у нас было скудное. Мы растянули единственный моток колючей проволоки (который добыли на заброшенном иракском аванпосту), а потом несколько недель занимались тем, что набивали мешки и проволочные корзины землей и камнями, чтобы смертники не могли беспрепятственно подойти к нашей базе.

В свободное от работ время мы патрулировали ветхие окрестные деревушки и бескрайнюю плоскую пустыню; обычно отправлялись девять человек на трех «Хаммерах». Это напоминало американский Дикий Запад. В свое время Саддам издал приказ, предписывавший в любого, кто окажется менее чем в 40 километрах от границы, стрелять без предупреждения. Поэтому в городках, выросших вокруг КПП в последние годы его правления, мужчины составляли 90 % населения, контрабандисты — 60 %, а уж вооружены были все 100 % — поголовно. Врать не буду, было страшновато. Помню, когда мы прочесывали пустыню в поисках контрабандистов на пикапах, мой пулеметчик, младший сержант Эрик Пирси, всякий раз высовывался из-за своей орудийной башенки и вопил:

— И-хааа, ударная группировка Луиса Монталвана вышла на охоту, трепещите, бедуины!

Мы обнаружили множество маленьких тайников с оружием и боевой техникой, например под стогом сена в бедуинском лагере нашли пять новехоньких АК-47, но по большей части патрулирование было крайне напряженной и малопродуктивной работой. Жители деревень (большинство входило в преступные контрабандистские синдикаты) были слишком умны, чтобы прятать оружие и прочие стоящие вещи в домах.

Я знал: самое главное для нас — установить контроль над КПП, сочетавшим в себе таможню, центр паспортного контроля и полувоенную базу посреди главной дороги в двух шагах от иракской границы. В теории КПП должны были заведовать наши союзники из правительства Ирака, но на практике его контролировали главы родов суннитов из Рамади, почти наверняка поддерживавшие зарождавшийся мятеж. Здесь заправлял чиновник из Рамади. Все, даже я, звали его «мистер Валид»; все местные полицейские и должностные лица принадлежали к его клану. Это мало чем отличалось от мафии, и работали они не во имя идеи, а ради наживы, но это неважно, потому что их деятельность в любом случае подрывала стабильность в Ираке.

Моей целью, как начальника района, было изменить баланс сил возле переправы: отослать домой или арестовать коррумпированных чиновников, поставить на их место честных, заручиться поддержкой бедуинов и помешать контрабандистским операциям в подконтрольной зоне. Для этого мы применяли как мягкие, так и жесткие методы. Мои люди останавливали грузовики, прошедшие проверку Иракской таможенной службы и полиции. Если находили контрабанду, виновными объявляли чиновников. Выезжали на совместное патрулирование и настаивали на конфискации. Арестовали Абу Метеаба, в среде американских военных известного как «Тони Сопрано западного Аль-Анбара». Он вел себя тихо, хотя у него в подчинении было немало боевиков, но потом мы нашли сложенные за его домом сотни контейнеров с предметами первой необходимости (принадлежали они армии США). Эти наборы должны были привнести некоторый комфорт в жизнь американских военных, мучимых изматывающей жарой Междуречья. Абу Метеаб не собирался отправлять эти контейнеры, пока США не заплатят «пошлину» за их транспортировку из Аль-Валида.

А еще мы взялись за бензоловых махинаторов. В Аль-Валиде это была самая мерзкая спекуляция. Бензол, который в Ираке используют вместо бензина, по закону бесплатный. Его поставляют на одобренные правительством заправки, в том числе и на бензоколонку в Аль-Валиде, для дальнейшего распределения среди населения. Но в Аль-Валиде станция всегда была закрыта. Бензол переливали со станции в бочки и продавали на черном рынке у обочины, часто прямо против этой заправки.

Пожалуй, торговля бензолом ярче всего олицетворяла всю глубину коррупции в Аль-Валиде. Я не мог такого потерпеть. По моему приказу всех уличенных в торговле бензолом арестовывали. Топливо конфисковали, а пластиковые бочки спекулянтов дырявили ножом. Преступников часто ставили перед воротами нашего опорного пункта (так мы могли за ними присматривать), и там они заливали бесплатный бензол в тысячи грузовиков и легковушек, каждый день проезжавших через Аль-Валид. В конце концов нам пришлось реквизировать гигантский бак для хранения конфискованного бензола. И для преступников, и для населения он стал символом того, что мы всерьез решили обеспечить иракцам законную и доступную по средствам жизнь.

Одним из мягких методов было общение с местными жителями. Белый взвод отправили в Аль-Валид без переводчика — ужасный недосмотр, ведь в этом стратегически важном пункте доверие нужно было заслужить в долгих беседах за чашкой чая с молоком и специями. К счастью, вскоре после нашего прибытия таможенный инспектор по имени Али вызвался помочь нам. Без него у нас ничего бы не вышло. Благодаря Али мы смогли общаться с иракцами на КПП — и я верил, что он не искажает смысл при переводе. С ним и младшим сержантом Эриком Пирси (моим пулеметчиком и моей правой рукой) мы ходили на поздние встречи с сановниками и главами кланов — это традиционный знак уважения, иначе мы не добились бы поддержки. Эти встречи были официальными, но проходили в непринужденной обстановке. Мы засиживались до поздней ночи, выкуривали табака и выпивали чая намного больше, чем может выдержать человеческий организм. Наши посиделки были возможностью достичь компромисса и нестандартно повлиять на ситуацию. Часто с этих встреч я уходил, когда над пустыней занимался рассвет, и призыв на утреннюю молитву в мечеть рядом с КПП (единственное нормальное здание в радиусе 80 километров) красиво раскатывался над бескрайними просторами. Уходил я смертельно уставший, но с четким ощущением, что за восемь часов беседы я добился большего, чем за восемь последних патрулей.

Поначалу я встречался с мистером Валидом; он был столь же общителен и дружелюбен, сколь и продажен. Но когда этот господин понял, что мы не собираемся поддерживать старую порочную систему, а как раз наоборот, вознамерились ее разрушить, разговоры ему наскучили. Мы стали общаться с другими иракцами, в том числе с подполковником Имадом, недавно заступившим на службу командиром батальона пограничников. В армии Саддама он дослужился до майора, но это был достойный человек. Шейхи в Рамади были недовольны нашим сотрудничеством (особенно после того, как Имад начал всерьез противодействовать коррупции), поэтому направили в Аль-Валид непрерывный поток новых командующих, чтобы сместить Имада.

Сначала мы были вежливы, но примерно через месяц нам это надоело.

— Уезжайте немедленно, — сказал я этим чужакам, демонстрировавшим «рекомендательные письма» и политиканские улыбки, — или я вас арестую. Вы не подорвете авторитет подполковника Имада и не помешаете нашей работе на благо государства и народа Ирака.

Но настоящей нашей находкой был Махер Тиэб Хамад, младший офицер иракской полиции, который вполне сносно болтал по-английски (нахватался из фильмов) и часто шутил о том, как переедет в Лас-Вегас и заживет на широкую ногу. Махер был родом не из Рамади, так что он не состоял в мафиозном клане и, как многие иракцы, в свержении Саддама видел возможность положить конец 20-летней коррупции, которая сильнее даже, чем жестокость Хусейна, разъедала саму плоть иракского общества с тысячелетней историей. После того как мы завоевали доверие Махера, он стал частенько приглашать моих ребят покурить яблочного табака и обсудить тактику. Он рассказывал нам о привычках и нравах продажных чиновников или говорил:

— Не волнуйтесь, этому можно доверять, он хороший человек.

Тогда первая волна репрессий была на пике, Саддама еще не схватили, и для такого открытого сотрудничества с американцами требовалось немалое мужество. Когда Махер в первый раз повел нас в дозор по пустыне, чтобы не узнали, он надел «шема» — традиционный арабский головной убор, прикрывающий лицо. Он показал нам водопроводную трубу, где контрабандисты и заграничные сторонники врага хранили оружие. Там мы обнаружили 24 реактивные гранаты, 6 осколочных, 4 «калаша», 3 пулемета и 1800 патронов. От нашего КПП до тайника было меньше двух километров, и этого запаса хватило бы на то, чтобы разрушить скромную оперативную базу и нанести серьезный урон нашему небольшому взводу.

И все же наша работа была крайне тяжелой, несмотря на помощь Махера и на уморительнейшие разговоры о том, как совмещать пять любовниц (сержант Уили Ти Флорес, отменный солдат и дамский угодник) и как потратить надбавку за риск (имени не назову, потому что не знаю, сделал ли он эту операцию по увеличению члена). Часто температура поднималась выше 43 °C, а песчаные бури буквально разъедали кожу. Все время слышалась стрельба, и психологически это выматывало сильнее, чем сирийская засада 3 ноября, которая чуть не вызвала международный инцидент. В зоне боевых действий рассудком повреждаешься вовсе не из-за страха смерти. О смерти я никогда и не думал. Но постоянная бдительность, предельная настороженность, без которой не выжить маленькому подразделению среди тысяч потенциальных врагов, — вот что сводит с ума. Через какое-то время мой организм понимать, что находится в состоянии стресса, — постоянное ожидание смерти стало для меня нормальным образом жизни. Если ты можешь смеяться под звук стрельбы и под взрывы минометных снарядов, вместо того чтобы пригибаться, значит, твой разум уже изменился.

Я знаю, другие американские командиры терпели коррупцию. Они принимали от продажных чиновников подарки в виде, например, щедрых угощений (а это было огромное искушение, ведь американские военные месяцами сидели на сухпайках), и поэтому попустительствовали махинациям дарителей. Мы с моими ребятами коррупции противостояли. Не собирались закрывать глаза на контрабанду и другую незаконную деятельность. Когда иракцы поняли, что мы не потерпим преступлений, что будем стоять на своем, как бы трудно и опасно ни было, честные люди набрались смелости и встали на нашу сторону. Простые иракцы прониклись к нам доверием. И как только это случилось, борьба с контрабандистами начала приносить обильные плоды. Нам сообщали о тайниках, рассказывали, как бедуинские проводники использовали разветвленные вади — очень неточно нанесенную на наши карты сеть высохших русел, — чтобы переправлять ценные грузы и бойцов через границу. Нам доносили о ночных передвижениях противника и тайных складах оружия. Иракские пограничники стали обнаруживать больше контрабанды, и мы с помощью конфиската помогали им подновить обветшалые посты и системы, что позволило служителям порядка арестовывать еще больше незаконных грузов.

Для этого требовались колоссальные усилия. Колоссальные. Все работали на износ, семь дней в неделю, в ужасных условиях: перебои с электричеством, нехватка пресной воды, часто несколько дней подряд не было возможности принять душ, — не говоря уже об угрозе вражеского нападения, вооруженных контрабандистах и самодельных бомбах. Я вкалывал по восемнадцать часов в день — и сам того не замечал. За это меня и прозвали Терминатором. Не потому что я мог от груди отжать 160 кг, ревя в точности как Арнольд Шварценеггер, а потому что работал без остановки. Даже на нашей базе был всегда начеку. Наш опорный пункт стоял как раз на главной дороге, потому что это был скорее КПП, а не военная база. Поэтому грузовики и легковые машины могли сравнительно легко попасть на нашу территорию. На крыше у нас была пулеметная точка, а по периметру мы протянули колючую проволоку, но в остальном мы могли полагаться только друг на друга. Даже в жилых помещениях всегда были настороже, потому что были в меньшинстве и всегда готовились к нападению.

И все же наша тактика давала результат. Я хочу снова это подчеркнуть, потому что горжусь нашими достижениями. Наши усилия в Сирийской пустыне не пропали втуне. К декабрю 2003 года слух о том, что Аль-Валид начинает нам подчиняться, прошел вверх по иерархической лестнице американского командования. Во всем Ираке не было другого КПП, где иракские пограничники вместе с американскими партнерами конфисковали бы больше контрабанды и оружия и ловили бы больше иностранных боевиков и контрабандистов, чем в нашем районе.

Но тот же слух из Рамади просочился в Багдад, достигнув ушей иракского командования. В теории шейхи были нашими союзниками, но на практике наш успех их раздражал. Аль-Валид был главным источником финансирования борющихся суннитов, и лишиться его было большой потерей. Вот почему шейхи старались прислать более верных (иначе говоря, более продажных) чиновников, чтобы сместить подполковника Имада. Вот почему они не испытали особой радости, когда в начале декабря в Аль-Валид пришел Красный взвод и присоединился к нам. Таким образом, численность американских военных в районе достигла без малого 50 человек. Вскоре после этого я сообщил мистеру Валиду, что нам в помощь высылают 250 подготовленных американцами иракских пограничников, и сановник явно встревожился. Новые пограничники, лично отобранные Махером полицейские и два действующих американских взвода могли разрушить его отлаженный бизнес в Аль-Валиде.

Уже в середине декабря 2003 года мистера Валида ни с того, ни с сего отозвали в Рамади. Примерно неделю спустя, 21 декабря, в полдесятого вечера, я направился в штаб иракских пограничников на еженощную беседу за сигаретами и чаем. С наступлением зимы в пустыне похолодало, пар вырывался изо рта, пока мы с младшим сержантом Дэвидом Пейджем шагали по широкой двухсотметровой дороге, проходившей через комплекс к границе. За сетчатым ограждением мир был тих и непрогляден, сплошная безжизненная пустота. А внутри ограды слабенький желтый огонек отбрасывал тени на отделение иракского министерства перевозок и примерно на три десятка тягачей с прицепами, все еще припаркованных возле него. Даже за сто метров я видел вспыхивающие и потухающие красные кончики сигарет в темноте и облачка дыма. Эти водители не успели заполнить все документы, и отделение закрылось на ночь. Я услышал, как Пейдж поправил пистолет, когда мы приближались к грузовикам. Подходя к иракцам, этот придающий уверенности жест мы частенько проделывали бессознательно. Обстановка была мирная и скучная, зловещая и взрывоопасная. Это Ирак. Никогда не знаешь, как повернется.

— Твои слева, — сказал я Пейджу и свернул к водителям, стоявшим перед своими грузовиками по правую руку.

Это был еженощный ритуал. Приходилось выпроваживать дальнобойщиков в пустыню: я не мог позволить им остаться внутри защитного периметра и подождать, когда таможня откроется после утреннего намаза, — слишком опасно. Я поговорил с первой группой водителей на своем куцем арабском: мужики кивнули, отщелкнули окурки в темноту и неохотно забрались в свои машины.

Но тут один покачал головой.

— Мушкила, — сказал он («проблема» по-арабски), а потом пояснил на ломаном английском: — Плохо.

Показал на сцепное устройство трейлера. Я знал эту уловку, она тоже была частью нашего привычного ритуала. Никто не хотел ночевать на безлюдном шоссе посреди пустыни, где полно убийц и похитителей, особенно если можно остаться в безопасном кольце ограды.

Так что я отрицательно помотал головой.

— Та'ал, — сказал тот («иди сюда»), щелчком отправляя сигарету на бетон, нырнул в тень между двумя грузовиками и указал на крепление позади кабины.

Наверное, в тот момент я должен был что-то почувствовать, но я пошел за водителем. Стоило мне наклониться, чтобы осмотреть соединение, мужик толкнул меня вперед, прямо на металлическое сцепное устройство и провода.

Я мгновенно развернулся, инстинктивно поднимая правую руку, чтобы отвести следующий удар. Тогда-то я и заметил бежавшего сюда второго мужчину с длинным ножом в руке. Короткая возня, тычки, локти в узкой щели. Потом второй ударил меня в полную силу, зловеще занеся нож над головой. Инерция повлекла его на меня, противник оказался в каких-то сантиметрах от моего лица, и когда он ударил ножом, целясь мне в шею, его дыхание я ощутил скорее на вкус, чем на запах, а ненависть в глазах скорее почувствовал, чем увидел. Я перенес вес, и нож скользнул по нательной броне, прикрывавшей мое левое плечо, отскочил и, продрав форму, впился в трицепс левой руки. Я оттолкнул мужика, во время секундной заминки вытащил пистолет из кобуры и успел выстрелить в первого нападавшего, который наступал на меня справа. Жуткий рев, крик животной боли и потери пропорол пустоту, и я начал скрючиваться и падать: человек с ножом нависал сверху, толкая меня вниз. Я умудрился сделать еще два выстрела, а потом приложился хребтом о бетон, голова со щелчком запрокинулась, и мир стал абсолютно черным, как окружавшая меня пустыня.