К концу года моя жизнь в Манхэттене стала налаживаться. У меня появился новый лечащий врач, психиатр и новый курс лекарств. Я сделал перерыв в своей правозащитной деятельности в пользу ветеранов и инвалидов, на носу были зимние каникулы. Эпизод с профессором, когда мы горячо поспорили насчет того, позволено ли репортерам в военной зоне делать все, что они сочтут нужным, был поворотной точкой, когда закончился тот тяжелый период. После этого я обнял Вторника, а через несколько дней почувствовал, что мое напряжение спадает. На занятиях я стал раскрепощеннее, освоился с ритмом жизни этого района. Ко Дню благодарения я посещал три ресторанчика со столиками под открытым небом на Бродвее — там я мог следить за транспортом и прохожими, расслабляясь и попивая кофе. Закусочная «Томз» на углу 112-й улицы, всеми любимая по комедийному сериалу «Сайнфелд», практически стала моим вторым домом. Как только мы входили в дверь, официантка-гречанка всегда кричала:

— Привет, Вторник!

А потом провожала к тесной кабинке из огнеупорного пластика, где ретривер ложился у моих ног, и другие посетители могли видеть разве что кончик его носа, который пес высовывал из-под стола, чтобы попросить сосиску. Вторник любит сосиски в «Томз».

Он так их любит, что я даже иногда заказываю ему связку. Конечно, они жирные, но я рассудил, что если угостить собаку раз или два в неделю, это не может навредить, а Вторник ведь заслуживал награды. Той весной я заработал его уважение, и это было важно. Радостно было открыть для себя, что мы можем проводить время в парках и на собачьих площадках, как тем летом. Но сама наша жизнь изменилась после того, как любовь Вторника подверглась проверке на прочность во время кризиса, когда пес жертвовал своим здоровьем и счастьем ради того, чтобы быть рядом со мной. Когда меня терзала сильнейшая тревога, я говорил ретриверу идти спать, но он не покидал меня. Когда я в отчаянии пытался позвать его, он оказывался рядом еще до зова, как будто читал мои мысли. Настоящая битва была не с питбулем в Сансет-Парке, когда я пришел на помощь Вторнику, а когда я боролся сам с собой в манхэттенской квартире и ретривер приходил на помощь мне.

Так что, наверное, журналист из «Ассошиэйтед Пресс» появился в неудачный момент. А может, и нет. Может, даже и к лучшему, что позвонил он среди зимы, во время хорошего периода моей жизни, потому что он был изначально настроен враждебно. Я повесил трубку. Через несколько часов журналист отправил мне электронное письмо, в котором признавал, что на меня действительно напали и ранили кинжалом в Аль-Валиде, но при этом заявил, что младший сержант Пэйдж, добивший подстреленного убийцу, и подчиненные мне офицеры дают разнящиеся показания об этом происшествии (учитывая обстоятельства, ничего удивительного). Сотрудник АП даже сомневался, а были ли нападающие на самом деле, хотя в официальном рапорте и данном под присягой заявлении говорится, что были. Потом он использовал тот факт, что я «вновь приступил к исполнению служебных обязанностей через несколько дней без особых видимых затруднений», и тут же принялся обвинять меня в обмане.

«Без сомнения, ПТСР — вещь субъективная, — писал он. — На двоих стоящих рядом людей одно и то же событие подействует по-разному. Кроме того, мне сообщили, что это одно из психологических расстройств, которые легко симулировать».

За годы правозащитной деятельности меня как только ни обзывали. Мои статьи подвергались нападкам, мой сайт оскверняли порнографическими проповедями против моих мнений и идей. Сейчас это естественное явление, которое случается всякий раз, когда кто-нибудь отстаивает свои убеждения. Найдутся критики, и это нормально, но многие их выпады будут мстительными и с переходом на личности, и это ненормально. Изменник? Коммунист? Ладно, я знаю, из чего вы исходите, и при всем уважении не соглашусь. Но лжец? Этого я не понимаю. С чего корреспондент АП вдруг предъявляет необоснованные обвинения? Неужто мы, американцы, так низко пали?

О его мотивах я узнал несколько месяцев спустя, когда 1 мая 2010 года этот журналист опубликовал статью «В потоке случаев ПТСР растет опасность обмана», в которой читателю внушалось, что ветераны в массовом порядке обводят УДВ вокруг пальца. В этой статье ни словом не упоминалось обо мне лично, как не было никаких доказательств систематического симулирования, в ней просто утверждалось, что, по словам «экспертов», возможно, мошенники. Единственным «доказательством» журналиста было сообщение от 2005 года о том, что из 2100 изученных правительством заявлений о признании инвалидности по ПТСР в 25 % случаев стрессовый фактор недостаточно точно документирован. На самом деле, как подчеркнула организация «Ветераны за здравый смысл» («Veterans for Common Sense», VCS) в опровержении этой статьи, в официальном правительственном пресс-релизе об исследовании 2005 года было сказано: «Проблемы с этими файлами скорее административного характера, например, недостача документов, а не обман» (курсив мой).

«В отсутствие доказательств обмана, — говорилось далее в пресс-релизе, — мы не намерены доставлять ветеранам беспокойство широким пересмотром их заявлений о признании инвалидности». И все же в статье корреспондента этот документ использовался для утверждения прямо противоположного. Дошло до того, что журналист АП заявил: если полученные данные применить ко всем выплатам УДВ в том году, то сумма «сомнительных компенсаций» составила бы 860 млн долларов.

Даже доктор Дэн Блэйзер из Университета Дьюка, «эксперт», которому приписывается цитата о том, что ПТСР — «это одно из психологических расстройств, которые легко симулировать», в лучшем случае кажется сомнительной кандидатурой.

Как указала сеть сайтов для ветеранов «Ветеранз Тудэй» в другом опровержении от 7 мая, доктор Блэйзер — гериатрический психиатр, специализирующийся на умственных и физических проблемах пожилых людей, он официально не связан с вооруженными силами. В лучшем случае он периферийная фигура, никак не один из сотен надежных экспертов по ПТСР, с которыми можно было бы проконсультироваться.

Я критикую эту статью не из личных мотивов, хотя обвинения корреспондента меня глубоко задели и в другой период моей жизни, несомненно, вызвали бы ярость, тревогу, паранойю и отчаяние. Последствия до сих пор сказываются на моей жизни, потому как письмо журналиста АП было опубликовано на сайте Gawker.com и распространилось в Интернете. В комментарии Мары Гэй на AOL.com. где меня определили как блогера «Хаффингтон Пост» (я горжусь тем, что публиковал свои статьи на этом сайте, но мои материалы появляются и во многих других изданиях), утверждалось, что «(репортер АП Аллен) Брид в двух шагах от того, чтобы разоблачить Монталвана как откровенного лжеца». В изначальном варианте заглавия статьи, которая теперь называется «Война, ложь и „Хаффингтон Пост“: небылицы ветерана расползаются по швам», даже содержалось слово «надувательство». На следующий день с сайта AOL.com это слово было убрано, но другие сайты уже успели подхватить исходную версию.

Что еще хуже личных оскорблений, так это губительная позиция, выраженная в статье мистера Брида. Я считаю, «Ветеранз тудэй» была права, когда назвала это «намеренным ударом по американским ветеранам» от репортера с «фетишем присвоенного подвига». Основной идеей статьи было то, что упрощение процесса получения льгот сделало появление множества ветеранов-симулянтов почти неизбежным (пусть это до сих пор никак не подтвердилось). Я не говорю, что обмана нет вообще. В докладе генерального инспектора за 2008–2009 годы сообщается о 100 случаях обмана в год примерно на один миллион ветеранов, получающих выплаты по инвалидности (то есть всего 0,01 %), а ведь этот доклад приходился на закат администрации Буша, которая была чрезвычайно бдительна в своем стремлении давать поменьше льгот.

На самом деле настоящая проблема прямо противоположна той, о которой делались предположения в статье Брида: система УДВ настолько сложна, что десятки тысяч ветеранов опускают руки, так и не получив необходимой помощи, а это влечет за собой разрушительные последствия. В статье любовно и в подробностях обсасываются случаи с тремя ветеранами, обвиненными в том, что они добивались получения льгот обманным путем — ни один из них не служил в армии и за последние 15 лет не отправлял заявлений о признании инвалидности. Но в то же время о самоубийстве ветерана в Нью-Мексико, который, прежде чем покончить с собой, рядом с медалью «Пурпурное сердце» положил письмо из УДВ, в статье не сказано ни слова: видимо, автор счел, что это попытка давить на жалость. Какая трагедия, намекает статья, когда ветеран утверждает, что участвовал в Тетском наступлении в 1968 году, хотя на самом деле во Вьетнам попал только в 1969-м, — но обращать внимание на человека, награжденного «Пурпурным сердцем» во время последней нашей войны и покончившего с собой после того, как УДВ его проигнорировало? Это для слезливых слюнтяев.

Такая зацикленность на обмане (хотя сотни ветеранов, просивших о помощи, совершают самоубийства, не говоря уже о тех, кто страдает от алкоголизма, изоляции, кто лишился дома и умер незаметно для мира) является следствием отношения, которое проявил, например, мой отец, когда сказал, что если я ищу помощи, то, значит, опускаюсь до «наименьшего общего знаменателя» человека и присоединяюсь к тем, чья настоящая цель — помочь друг другу «извлечь максимальную выгоду из льгот по инвалидности». Существует убеждение, что страдающие ПТСР — симулянты по натуре, а если бы они были сильнее, как настоящие бойцы, то их недуг прошел бы. Такое отношение отца было для меня очень болезненно, потому что, хотя я никогда всерьез не задумывался о самоубийстве, но его слова утянули меня в долину смерти, где я часто размышлял о своем конце и слишком много ночей почти желал покинуть этот мир.

Но намного опаснее, когда такое отношение преподносит как новость глубокоуважаемая организация, такая как АП, потому что в этом случае новость узаконивается. Она поощряет офицера старой школы, который оскорбляет своих солдат за «трусость» их психологической травмы. Любящих мать или отца, пришедших в ужас от того, насколько изменился их ребенок, заставляет проявить «жестокость из лучших побуждений», не верить или игнорировать, вместо того чтобы облегчить страдания несчастного. Молодого ветерана убеждает в том, что его проблемы — следствие слабости, а настоящие мужчины не чувствуют боли; что признаться в кошмарах, тревоге и антисоциальном поведении — это унизительно для него самого и его семьи.

Все эти сценарии разыгрываются в нашей стране каждый день и влекут за собой вполне реальные опустошительные последствия.

Но эта статья меня и воодушевила. То есть не сама статья, конечно же, а реакция на нее. Ветераны, прошедшие все последние войны, и их близкие со всей страны поднялись и сказали «нет». Мы не допустим возвращения к ужасам Вьетнама, когда наших ветеранов оплевывали и высмеивали. Мы не допустим, чтобы пришедший с войны ветеран казался обществу бременем. Мы не будем стоять на безопасном расстоянии и судить о травме по количеству пущенных пуль и пролившейся на форменную одежду крови; мы не собираемся ввязываться в свару поколений о том, кому сильнее досталось; мы не допустим, чтобы общество зацикливалось на нескольких отрицательных примерах, когда миллионы мужчин и женщин отдали своей родине все и вернулись, покалеченные тем, что делали и видели. Может быть, ПТСР на самом деле вызывает один инцидент, стрессовый фактор — так его называют психиатры, — и возможно, нападение в Аль-Валиде стало таким стрессовым фактором для меня, но, как я узнал в следующие годы, не один этот момент травмировал меня. Некоторые воспоминания всплывают время от времени, например смертник, взорвавший себя в Синджаре, или бунт на границе в Аль-Валиде, — оказывается, психику сильнее всего повреждает само то, что ты находишься в зоне боевых действий, например в Ираке, где тебя постоянно окружает война, но ты редко сознаешь, когда и как придет опасность. Как многие ветераны, теперь я понимаю, что не периодические взрывы кровавого насилия, а ежедневный всплеск адреналина на войне без фронтов и форменной одежды в итоге повреждает разум современных солдат.

Война не похожа на обычную жизнь. На войне каждый регулярно получает травмы и принимает решения, выходящие за грань бледного гражданского существования. Например, в январе 2004 года иракские пограничники арестовали молодого человека, ведшего грузовик, полный поддельных лекарств. По пограничным постам на западной границе Ирака ездило подразделение из двух американских контрразведчиков — переводчика третьей (высшей) категории и штаб-сержанта военной разведки, — и, когда привели этого парня, они оказались в Аль-Валиде. Эти двое допрашивали водителя с час, но, когда он отказался сотрудничать, бросили на бетонный пол, задрали ему ноги, завязали глаза, запихнули в горло тряпицу и стали лить воду ему в рот. Десять минут я смотрел, как следователи американской армии пытали водителя грузовика, слушал приглушенные мокрой тряпкой в горле крики агонии и ужаса.

Этот эпизод — шрам на моей душе. Я до сих пор слышу плеск воды и особенно эти приглушенные отчаянные крики. До сих пор вижу, как его голова билась в сильных руках, как напряглись сухожилия и вздулись кровеносные сосуды на его шее. Это пятно на совести коалиционных сил. Но воспоминания об этом допросе не преследуют меня в отличие от многого из того, что я делал и видел. Я не виню себя за то, что не остановил контрразведчиков. Насколько я знал, их действия не нарушали армейского протокола, а в отсутствие приказов об обратном я должен был довериться мнению следователей. Они знали, что делают. Они не беспокоились о последствиях и не собирались звонить в штаб, запрашивать разрешение на использование жестких методов допроса. Похоже, данный вид пытки они в своей работе применяли регулярно.

Тот шофер не был террористом. После нескольких месяцев в Аль-Валиде я научился отличать фанатиков. Сталкивался с ними лицом к лицу и видел ненависть в глазах. Они не такие, как вы и я. А тому парню просто заплатили, чтобы он перегнал грузовик из Сирии в Ирак. Вряд ли он знал, что внутри. Получается, его пытали напрасно?

Не знаю. В конце концов поддельный препарат оказался смертельным ядом. Полный кузов этой отравы, да еще в условиях иракской нищеты, унес бы жизни десятков людей. Могли погибнуть дети. Сколько? Не знаю. Сколько еще грузовиков было у преступников? Как глубоко проник черный рынок? Может, водителя использовали и вслепую, но тот человек, которому он вез фальшивые лекарства, наверняка знал. Шофер мог стать ключом к тому, чтобы предотвратить сотни невинных жертв.

Легко ли дается решение, когда на одной чаше весов цивилизованные меры, а на другой — жизни? Надо сказать, в зоне боевых действий передо мной порой вставал выбор куда труднее. В сентябре 2005 года в Объединенном центре связи в Талль-Афаре во время операции «Вернуть права» мы получили от иракской полиции сведения, что женщины, бежавшие от предполагаемого налета террористов, были вовсе не женщины, а замаскировавшиеся вооруженные мятежники. Как офицер, возглавлявший этот центр, я дал приказ оцепить здание, а потом помог скоординировать удар ВВС США, сровнявших строение с землей. Я не думаю, что там были гражданские, там не должно было быть гражданских, но, возможно, они там были, потому-то я сторонюсь мусульманок в платках и до сих пор иногда вижу это здание во сне.

Снова и снова я передавал арестованных нашим союзникам, хотя все знали, что они пытают задержанных, требуют за них выкуп и казнят заключенных. То, что применили наши следователи, — ничто в сравнении с тем, что иракцы пережили за последние 20 лет. За два моих срока службы я говорил с десятками иракцев: одних истязали Саддама, у других знакомый или родственник прошел через пытки или исчез. И здесь речь не о десяти минутах ада, как в Аль-Валиде, — человека могли неделями бить по лицу, мутузить металлическими прутьями, месяцами держать в тесной темной норе. Вот почему описанный выше метод контрразведчиков никогда в Ираке не срабатывал: средний иракец уже перенес нечто гораздо более жуткое.

Потому-то этот эпизод с водителем меня не преследует, но мне до сих пор не дает покоя то, что во время своего второго срока я ушел из военной тюрьмы, полной заключенных-суннитов, в южном Багдаде. Те, кто прошел через пытки, сами становятся палачами — такой опыт всегда меняет человека, неважно, был он мучимым или мучителем. Я знал, что некоторых охранников в той иракской военной тюрьме истязали и что заключенные тоже, в свою очередь, подвергались пыткам, возможно, с применением методов, отточенных Хусейном. Я знал, что некоторых казнят, когда я уйду. Еще я знал, что ни на одного из этих заключенных нет ни документов, ни официальных допросов, ни доказательств вины. Некоторые из них, несомненно, были мятежники, другие — невинные люди, арестованные во время уличных облав в основном по религиозному признаку. Чтобы их отделить от остальных, потребовались бы месяцы, и даже тогда это, наверное, было бы невозможно. Настоящий суд почти наверняка отпустил бы их. Но я не мог этого сделать. А пока я работал бы над этой проблемой, другие подразделения моего иракского батальона арестовывали бы других людей, держали бы в камерах и казнили бы без суда. Другие иракские подразделения шли бы в бой без надлежащих тренировки, планирования и подкреплений, причем погибли бы не только они, но еще и мирные граждане из-за паники и небрежности. На 250 едва обученных иракских солдат приходилось шесть американских консультантов — этого достаточно для военной базы, но для Треугольника смерти просто смехотворно.

Поэтому я решил уйти, оправдав свой поступок тем, что это решение уже приняли за меня высшие офицеры армии США. Я посмотрел суннитам в глаза, а потом передал их в руки иракских военных с бессмысленным наставлением обращаться с ними хорошо. Эти люди в камере не моргали в отличие от меня, потому-то я до сих пор четко вижу, как они сидят аккуратными рядками, бормочут молитвы под жужжание кружащих мух и терпеливо ждут своей судьбы.

Такова война. Грязная. Жестокая. Травмирующая. Она реальнее обычной жизни, потому что смерть делает жизнь более осязаемой, и чем ближе ты к смерти, тем острее ты ощущаешь пульс жизни. В Ираке из-за решений солдат ежедневно умирали люди. Погибали из-за решений, которые принимали мои парни и я сам, и я каждый день чувствовал, как по жилам разливается власть и ответственность. Можно сомневаться в правильности моих поступков. Требуйте отчета — пожалуйста. Но, прошу вас, не говорите мне, что нападение в Аль-Валиде было недостаточно травмирующим, или что мои увечья недостаточно серьезны, или что детали недостаточно точные, чтобы я по сей день чувствовал психологическую боль. Никогда не говорите такое солдату, особенно если это ваш друг или сын.

Действия репортера АП глубоко задели меня. Признаю, оскорбительные намеки вонзились в душу и лишили меня сил. Я был сбит с толку и зол: мои раны и послужной список высмеяли, мои боль и усилия последних семи лет сбросили со счетов, назвав обманом. Негативные эмоции подчас чуть не сталкивали меня в пропасть. Но к тому времени благодаря Вторнику я был тверд и неколебим. К тому времени к плохим воспоминаниям примешались хорошие: поцелуй Вторника весной: лето на собачьей площадке: как мы смеялись, как настоящая семья, когда ретривер подсунул морду папе под руку. Я черпал силы из чистой верности ветеранского братства своей задаче (изменить отношение общества к себе) и из того, как переменился мой отец, — это доказывало, что изменения возможны, мощны и подлинны. В конце концов, когда началась клевета, именно к папе я обратился за помощью. И он не подвел. Ни разу. В самый тяжелый период мы созванивались каждый вечер.

А потом, когда в разуме и сердце воцарился покой, я перестал зацикливаться на неприятном и начал вспоминать хорошее. Например, канун Рождества, когда мы со Вторником съездили в Манхессет в гости к моей сестре на Ноче Буэна, большой семейный ужин, праздник зимы. После первого срока службы в Ираке я отстранился от сестры, но в тот вечер мы восстановили нашу связь где-то в сердце, и это было восхитительно. По-настоящему восхитительно. Мы несколько часов напролет смеялись с ее свойственниками, пили вино, ели любимые латиноамериканские блюда: пернил (жареную свинину), тамале и черные бобы с рисом — и одновременно традиционные американские батат, морковь и кукурузу. Я пропустил рождение двоих своих племянников, Люси и Лукаса, пока был в Ираке, да и после моего возвращения мы нечасто виделись, но в тот вечер ярко горели свечи, украшения сияли золотом и серебром, и мы снова стали семьей. Я с нежностью смотрел на ликующих детей и громко смеялся, когда они со Вторником играли в прятки вокруг елки.

Когда мы с ретривером глубоко за полночь вышли из метро в Манхэттене, пошел снег. Улицы были пустынны, Вторник тихо шел рядом, задрав нос, чтобы снежинки падали ему на мордочку. Его шерсть искрилась от снежинок, а когда он тряс головой и плечами посреди мягкой белизны, сыплющейся с неба, это настолько напоминало танец Снупи, что я почти слышал музыку Чарли Брауна на безмолвных улицах по дороге домой. В квартире моя метровая пластмассовая елочка стояла на конуре Вторника и мигала светодиодными лампочками. Я не произнес ни слова и даже свет не включил. Незачем. Вытер Вторнику лапы детскими салфетками, снял ботинки и потом при мерцании искусственных огней моей елочки счастливо устроился в кровати со своим чудесным здоровенным псом.