Думаю, Манхэттен в любом случае не смог бы сразу оправдать мои ожидания. Расселение студентов я представлял себе в виде социальной чашки Петри, где единомышленники собираются в холлах и почти вынуждены заводить друзей и отношения. На деле общежитие для аспирантов Колумбийского университета представляло собой типичный манхэттенский многоквартирник: малогабаритные однокомнатные клетушки с удобствами, и всюду запертые двери. Порой я случайно сталкивался со студентами возле длинного ряда почтовых ящиков в крохотной передней, но, в общем, я с ними больше нигде не встречался. Случаи дискриминации и оскорблений тоже не прекратились: по поводу Вторника вопросы возникали всюду, от закусочной на углу до почты «Кинко» вниз по улице. Мы со Вторником оказались даже более изолированы, чем в Сансет-Парке, где у нас по крайней мере были Майк и Велли.

Кроме того, я не учел, насколько сильно мой разум, все еще борющийся с ПТСР, будет выбит из колеи сменой привычной обстановки. Возможно, в итоге в Манхэттене мне бы понравилось больше и в итоге здесь я почувствовал бы себя спокойнее, но в первые месяцы этот район обрушил на меня массу новых впечатлений, а из-за неуверенности я впадал в тревожное состояние. На новом месте нужно провести рекогносцировку и наблюдение. Какие окна обычно открыты? Какие люди обычно ходят мимо моего дома? Как выглядят продавцы? Кто и когда вывозит мусор? Мне нужно было знать обычное, чтобы замечать необычное, а в таком месте, как Манхэттен, обычное очень запутано. Впервые с того момента, как укрепилась наша со Вторником связь, моя бдительность снова заработала на всю катушку.

По чудовищному совпадению на мой переезд в Манхэттен пришелся крах моей сети поддержки. Конечно, Вторник был ее ключевым звеном, моим бастионом, но были еще и люди, жизненно необходимые мне для продвижения вперед. Мой терапевт, Мишель, ломала меня и собирала заново по кусочкам уже полтора года, она работала со мной за несколько месяцев до того, как я взял Вторника. Она раньше служила во флоте, это женщина с острейшим умом (оказывается, я по какой-то причине не могу делиться своими эмоциональными переживаниями с терапевтами-мужчинами), ей я поверял свои самые глубокие личные тайны и страхи. К сожалению, в конце лета она уехала из страны. Примерно в то же время мой лечащий врач ушел на пенсию. Эта потеря была для меня почти столь же губительна, потому что лечащий врач — это опора пациента в системе госпиталей УДВ. И последнее, но не по значению: мой чудесный психиатр переехала в Калифорнию вместе с семьей. Без этой «троицы», заботящейся о моем здоровье, я никому не мог доверять, мне не с кем стало обсуждать проблемы и некому стало следить за моим состоянием. Без их профессионального одобрения я не мог прийти на прием к специалисту или получить рецепт на лекарство. Вдруг после года отменного ухода я снова стал обивать грязными сапогами пороги бюрократов в госпитале УДВ, встречаться с интернами в качестве временной меры и крутиться во вращающихся дверях «поставщиков медицинских услуг».

На то, чтобы найти постоянного лечащего врача, мне потребовалось два месяца, и чем дальше тянулась волокита, тем беспокойнее и агрессивнее я становился. Такой сложный курс медикаментозного лечения, как у меня, необходимо постоянно корректировать, потому что препараты взаимодействуют. Той осенью мое снотворное, «эмбиен», перестало помогать после года приема. На самом деле я почти уверен, что именно из-за него не мог заснуть, потому что, выпив его, я становился нервным. В первый месяц в Манхэттене я спал не больше двух часов. Другие лекарства подходили к концу, а так как у меня не было врача, который обновлял бы рецепты, я принимал по полтаблетки, чтобы растянуть подольше. Снова начались боль в спине, диарея, головокружение, неприятные воспоминания заполонили мой разум. То ли от недостатка сна, то ли от нехватки лекарств — точно не знаю — я стал галлюцинировать. Ночью смотрел из окна на знаменитую вентиляционную шахту, или искал новости в Интернете, или просто утомленно лежал в кровати с открытыми глазами, впервые с момента появления Вторника размышляя над тем, куда катится моя жизнь.

На этот раз я чувствовал себя иначе, потому что вдобавок к привычным симптомам я ощущал то, чего не испытывал с момента ссоры с отцом, — глубокое разочарование. В армии нас учили не желать неосуществимого. Важно понимать, на что ты способен как личность и что вы можете сделать как группа, и планировать соответственно. Перенапряжение из-за нереалистичных ожиданий может стать роковым — как для командующего, так и для его подразделения.

Переехав в Манхэттен, я не смог обуздать свои надежды. Я решил, что в Сансет-Парке достиг стабильного этапа, а когда не смог сохранить своего уровня комфортности — не то что повысить, как я надеялся! — я пал духом. Я был разочарован своей отчужденностью, постоянной тревогой, неспособностью присоединиться к студенческой жизни. Но еще сильнее я разочаровался в себе. Почему я не могу сдержать этих демонов? Почему не могу забыть о прошлом? Я знал ответ: я серьезно болен, и я ненавидел эту болезнь, так крепко вцепившуюся в меня. Но даже понимая все это, я не мог избавиться от разочарования. Каждый день терзал себя за то, что не соответствовал собственным ожиданиям.

Раньше, когда меня охватывало отчаяние, я звонил отцу Тиму, иезуитскому священнику, который к тому времени стал уже легендой в тайных кругах анонимных алкоголиков и страдающих ПТСР. Ночные звонки в Калифорнию всегда утишали мою тревогу, а его мудрые слова помогали отдалить от себя воспоминания. Но той осенью отец Тим пошел в армию. Я знал, что, став официальным армейским капелланом, он поможет большему количеству солдат и что это, несомненно, его призвание — но после того как отец Тим отбыл в Ирак, а затем в Косово (Восточная Европа), я не мог больше позвонить ему в любое время. Раньше в самые тяжелые периоды мы говорили каждый день. Теперь с ним можно было связаться в течение всего нескольких часов в неделю, и я считал, что в таком жалком состоянии недостоин отнимать у него и без того скудное свободное время.

Так что у меня оставался один Вторник, мой компаньон, моя половинка, мой друг. Я знал, что положение аховое. Это было видно по Вторнику. Он был изможден из-за беспокойства и недосыпа, осанка у него стала не бодрая, а вялая. У пса почти всегда не хватало сил, чтобы держать хвост, и я не раз видел его с опущенной головой — думаю, это он спал стоя. В конце лета впервые начался кашель (возможно, подхватил у собак в Сансет-парке), а осенью простуда переросла в бронхит. Я возил ретривера к ветеринару проколоть антибиотики, но хотя кашель стал послабее, пес все равно еле ноги волочил, а когда думал, что я не смотрю, пристально изучал меня встревоженными глазами.

Нам нужно было что-нибудь: талисман, привычка, чтобы выкарабкаться из этой ямы. К моему удивлению, секрет был в вычесывании. Оно всегда было частью нашего со Вторником ежедневного ритуала. В конце концов это моя обязанность — чтобы пес выглядел на все сто, потому что я беру его с собой туда, куда другим собакам нельзя. Разве мог бы я этого просить, не приложив усилий к тому, чтобы сделать ситуацию максимально комфортной и приятной? Разве вправе я требовать пропустить мою собаку, если она шелудивая? Или даже просто заурядная? Я считал, что если приду в заведение или учреждение с неухоженным псом, то служащие имеют все основания меня выставить. Мой долг, как хозяина собаки-компаньона, в том, чтобы Вторник смотрелся не просто сносно, а был ухоженнее и воспитаннее самого лучшего домашнего любимца.

Но вычесывание в первые месяцы в Манхэттене было куда тщательнее всего, что было раньше. Иногда мы сидели целый час: Вторник у моих ног или на коленях, а я сосредоточенно делаю длинные неторопливые движения щеткой, извлекая податливую красоту из шерсти Вторника. Я всегда начинал со спины, сперва щеткой, а потом пальцами проводил по плечам и вдоль хребта к хвосту, чувствуя жар его тела. Я вычесывал хвост, в том числе нижнюю часть, где длинная шерсть спутывается. Вычесывал лоб, начиная от бровей, а потом между ушами. Мягко держал пса за плечи и сотню раз нежно проводил щеткой по густой шерсти на шее, а Вторник в это время склонялся мне на плечо и закрывал глаза. Потом пес переворачивался на спину, чтобы я мог вычесать под мышками, живот, лапы, плотную шерсть на икрах. Кажется, что это мелочь, но для нас это было как Причастие, торжественная церемония единения, и мы все утро проводили на полу, моя рука гипнотически двигалась вперед-назад, вытягивая колтуны из шерсти.

После каждого похода на улицу у нас тоже был особый ритуал. Конечно, лекции у меня проходили в университете, но в том семестре у нас было несколько групповых проектов, и я должен был встречаться с сокурсниками после занятий, так что, как бы паршиво я себя ни чувствовал, я часто мотался туда-сюда (и это не считая наших походов на собачью площадку в Морнингсайд-Парке в трех кварталах от дома). Вернувшись в квартиру, я несколько минут посвящал уходу за Вторником. Возле двери у меня всегда стоит коробка детских влажных салфеток, и, сняв с ретривера жилет, я всегда вытирал ему лапы. Полезность таких салфеток, занимающих место в ряду самых недооцененных изобретений человечества, я познал в армии. В Аль-Валиде мы ими вытирались с головы до ног, потому что с душем было туго. Мы называли это «шлюхина ванна», потому что так мы отбивали большую часть вони в перерывах между заданиями (извините за такой образ: это проза солдатской жизни). Почти все мои знакомые бойцы носили с собой салфетки, даже брали на долгие патрули. В Ираке песок проникал всюду, а детские салфетки помогали убрать его со сгиба локтей, с линии волос, с губ, из носа, из ушей и изо всех жутких мест, которые вы можете вообразить. А еще ими было очень удобно чистить оружие. Много вечеров и коротких привалов во время патрулей я провел, протирая свой карабин М4 и девятимиллиметровый пистолет «Беретта» салфетками. Если б не детские подтирки от «Памперс», в Ираке было бы куда больше заедающего снаряжения и, наверное, больше погибших солдат (конечно же, армия этот универсальный продукт не поставляет, так что бойцы покупают его на собственные деньги. Если хотите отправить войскам что-нибудь по-настоящему полезное, посылайте детские влажные салфетки).

В Манхэттене я вытирал лапы Вторника так же старательно, как оружие в Ираке. Каждую подушечку, каждый коготь отдельно, а потом ступню. Не просто для того, чтобы не впустить Нью-Йорк в квартиру, но для здоровья и комфорта Вторника. Камешки, щепки, уличная грязь застревали в трещинах его лап, а я не хотел, чтобы пес подцепил инфекцию.

Вторник спокойно стоял, пока я вытирал ему лапы, осторожно поднимал сначала одну, потом другую. Ему этот процесс не слишком нравился, но он терпел. Стоило мне закончить, пес тут же мчался либо к миске с водой, если хотел пить, либо к изножью моей кровати, где начиналось вычесывание.

Я вычесывал Вторника где и когда только мог, но основной ритуал проходил именно там. Стоило псу увидеть, как я собираю принадлежности, он воодушевлялся. Это была не буйная радость, а радость в духе Вторника, как спокойствие, нисходящее на тебя в предвкушении приятной долгой ванны с душистой пеной. Пес помогал мне собрать все вещи со сдержанным восторгом, лениво помахивая хвостом из стороны в сторону. Когда я садился на пол, скрестив ноги и разложив вокруг принадлежности. Вторник безмятежно подходил ко мне и устраивался на коленях.

Обычно я начинал с когтей — их я подрезаю раз в неделю. Стригу шерсть между пальцев и вокруг подушечек: в ней запутывается больше всего колючек, семян, грязи и других раздражающих попутчиков. Потом я расчесывал пса, проводя по телу сначала щеткой, а потом рукой. Я искал на коже ушибы, воспаленные места, бугорки, чтобы убедиться: это всего лишь узлы мышц или укусы насекомых. Когда однажды я обнаружил у Вторника в боку кисту, то стерилизовал лезвие бритвы, разрезал, выдавил жидкость, а потом перебинтовал ранку. В Аль-Валиде мы научились обращаться с ранениями, ведь ближайшая медицинская палатка находилась в ста километрах от нас, так что эта небольшая операция была сущий пустяк. Бойцы знают, как важно держать себя в идеальной физической форме, и мои ребята никогда не запускали маленькие проблемы (не считая психических, конечно).

— У тебя немножко крови. Вторник, небольшая царапинка на передней лапе, — монотонно бормотал я ему. — Сейчас я вычешу шерсть под подбородком, Вторник, вычешу под подбородком.

Он странно упирался в меня, когда я вычесывал под мышками и подбородок. При этом потешно ерзал задом, я всегда смеялся над этим.

— Хороший мальчик, Тупи, а сейчас живот.

Эта кличка — сочетание Вторника и Снупи. Не знаю, с чего она взялась, но той осенью она стала ключевым символом любви.

— Вот так, Тупи. Хороший мальчик. Тупи.

После вычесывания я чистил псу уши; он позволял мне не просто пройтись ватной палочкой по внешним краям, но залезть глубоко в отверстия. От городского воздуха уши у ретривера были фантастически грязные, при каждой чистке восемь-десять ватных палочек покрывались гадкой коричневой грязью. Вторник никогда не жалуется, что ушная палочка на восемь сантиметров уходит в его голову. Никогда не жалуется, когда я чищу ему зубы специальным приспособлением, которое я могу описать только как палку, покрытую песком с куриным вкусом. Вообще-то псу даже нравится. Как только он видит тюбик, сразу вскакивает и широко улыбается, чтобы я размазал пасту по всем его зубам. Потом он проходится языком по всей пасти, выискивая каждый кусочек, а я глажу друга несколько тихих минут. Это тоже часть нашего обычая: я ласкал Вторника перед каждым этапом нашего ритуала и после него.

В конце концов, когда прекращалось бормотание про Тупи и принадлежности были разложены по местам, Вторник смотрелся отлично. На самом деле он практически сиял, а так как он моя половина, думаю, я и сам выглядел ничего. Но уж чувствовал я себя точно лучше — более расслабленным, более довольным, укрепленным в настоящем моменте — и это ощущение не просто оставалось со мной весь день, но и отражалось на настроении Вторника: в ленивой улыбке и в том, как он дважды тыкался, а потом терся о мое плечо, потом лизал мне шею в благодарность за уход, а потом устраивался вздремнуть на прохладном полу в ванной.