И в самом плохом всегда есть что-то хорошее. Даже полный провал можно обратить себе на пользу, вот почему я так подчеркиваю необходимость ответственности в Ираке. Мы можем добиться большего — и добьемся, если будем честны и станем учиться на своих ошибках. По многим параметрам случай в автобусе был полным провалом, и он сильно ударил по моей уверенности в себе. После унижения на том свидании я всю весну не решался заговаривать с незнакомыми людьми, а из своей скорлупы выбрался не меньше чем через полгода.

Но этот случай также стал для меня откровением, когда я наконец вынужден был признаться людям и себе, что у меня не просто какие-то личные проблемы со здоровьем, нет: я стал частью чего-то большего. По натуре я общителен, я стайное животное, которое любит быть частью сообщества. В жизни я в первую очередь ощущал себя сначала сыном и братом, потом американцем кубинского происхождения, потом солдатом, потом раненым ветераном, всегда считал своим долгом говорить от лица и для блага таких же, как я. Весной 2009 года я осознал, что теперь я еще и инвалид.

Кажется, невелико прозрение, но это важное внутреннее открытие, большой шаг вперед. Большинство получивших ранения солдат не произносят слова на букву «и», предпочитают говорить «травмированный», «восстанавливающийся» или «старающийся приспособиться». Человеку, недавно ставшему инвалидом (в результате автомобильной аварии или взрыва самодельной бомбы в Ираке — неважно), трудно признать, насколько переменилась его жизнь. Слово «инвалид» подтверждает серьезность перемен.

Особенно это касается страдающих ПТСР. Большинство солдат годами отрицает, что у них психическое расстройство, или же близкие люди говорят им:

— Ты выдумываешь, это засело у тебя в голове.

Действительно, в голове, только ведь психические проблемы — это тоже раны, и самые что ни на есть настоящие. Даже если ветераны и смиряются с диагнозом «ПТСР», большинство думает, что это временное расстройство.

— Я справлюсь, — говорят они. — Годик пройдет, и все будет в порядке.

Все знают, что нога, оторванная самодельной бомбой, заново не отрастет, но при этом считают, что травмированный мозг восстановится. Не восстановится. Можно снова начать верить людям, можно снова наладить связь с миром, можно жить полной жизнью, но пережитое останется с тобой навсегда.

Это не обязательно станет для тебя бременем. Не нужно соглашаться с мнением людей вроде моего отца, который написал мне, что ветераны, признающие полученные раны, «углубляют свою немощь и подпитывают желание жить на подачки государства». Мне не нужна милостыня, я не становлюсь слабее оттого, что обращаю внимание на свои увечья. Как раз наоборот. Три года я отрицал свои проблемы, погребая их под лавиной работы и усердного труда. Так я их только усугублял. Когда я признал свое состояние и стал произносить слово на букву «и», я обнаружил, что сломанные позвонки, травма мозга и ПТСР ограничивают мои возможности. Но одновременно дают мне сложные задачи для решения и открывают новые перспективы. После нападения в Аль-Валиде и последующих предательств и травм моя жизнь изменилась, но могла стать не хуже прежней. Инвалидность дает человеку что-то взамен. В моем случае — новый вид служения.

Моя общественная деятельность начиналась как вид самолечения. Когда в 2006 году я начал писать о просчетах в военных действиях, я пытался найти способ объяснить свое ощущение вины, предательства и злости, показать, что мои жертвы, жертвы американских и иракских солдат, которых я уважал — нет, которых любил и которыми восхищался, — что все эти усилия и потери не напрасны. Я был уверен: если мы поработаем над своими стратегическими проблемами, то сможем добиться успеха.

В 2007 году, вникая в проблемы ветеранов, я анализировал ощущение предательства и пренебрежения со стороны армии, которой служил, и сражался со страхом и отчуждением, разрушавшими мою жизнь. Причислив себя к тысячам других раненых бойцов (350 000 ветеранов Ирака и Афганистана сейчас лечатся от ПТСР в госпиталях УДВ), я почувствовал себя не таким беззащитным перед системой — и не таким одиноким.

Вторник (теперь я это вижу) был моим первым шагом за рамки ветеранских прав. Взяв его, я признал, что мое состояние здоровья будет длиться не один год и что мне нужна помощь посерьезнее, чем терапевтические сеансы и лекарства, предоставляемые УДВ. Мысль только мелькнула. В тот момент я отчаянно искал способ выживать. Но глубоко внутри, подсознательно я двигался к другой категории. Собаки-компаньоны не для ветеранов — для инвалидов. Точка.

Поэтому, когда мы со Вторником сталкивались с дискриминацией, я прибегал к своему обычному методу лечения — писал. В армии командующие должны действовать по ситуации, делать поправки на месте и писать докладные, чтобы указать на проблемы и предложить решения. Почему я должен отказываться от этого занятия только из-за того, что больше не ношу мундир? Если мои права нарушали местные предприятия, например прачечная или маленький магазин, я просто старался их научить, образумить. Если корпорация — я писал в региональное отделение или головное управление, оповещая о том, что произошло, каковы были физические и психологические последствия и как они могут улучшить обслуживание инвалидов с собаками-помощниками. Как и во время службы, эти письма были целенаправленной работой, предназначенной для улучшения жизни других. А еще они помогали мне расслабиться. Изложив мысли и чувства на бумаге, я переставал зацикливаться на отдельных неприятных случаях и продолжал жить дальше.

Но случай с автобусом был особый. После такого унижения я был слишком напряжен и обессилен, чтобы писать. Несколько дней лежал в постели — даже после того, как утихла мигрень: запутался в мыслях. Преданный Вторник был рядом. В худшие дни, когда даже не мог сказать, что мне нужно, он забирался на кровать и с мягким вздохом сворачивался клубком возле меня. Я вспоминал о своем прежнем псе, Максе. То, что этот веселый пес был со мной, помогало мне в детстве забыть о хулиганах, которые каждую неделю избивали меня. Но Макс утешал меня бессистемно. Вторник же осознанно заботился обо мне. Такой преданности, верности я не мог бы просить ни от родителей, ни от брата и сестры, ни от одного человека. Такое мог дать только пес. Когда он лежал со мной, по-собачьи вздыхая, то будто говорил: «Отдай мне свою тоску. Я заберу ее — столько, сколько понадобится. Если она убьет нас обоих, ну и пусть. Я здесь».

В рамках своей правозащитной деятельности в этот период я должен был произнести речь в Университете имени Хантера в Манхэттене. Планировалась конференция для тех, кто занимается психическим здоровьем, в основном для терапевтов и сотрудников центров по работе с местной общественностью. Главной темой были «скрытые пациенты» — те, кто нуждается в помощи, но не хочет прийти за ней, — категория, в которую попадало все больше ветеранов: война тянулась уже почти шесть лет. Это была важная тема, и после случая в автобусе я не был уверен, что готов ее обсуждать. В конце концов, ободренный терпением и силой Вторника, я все же решился пойти.

Не помню, заготовил ли я речь заранее. Помню, как стоял перед публикой и чувствовал сокрушительное возвращение симптомов ПТСР: тошноту, тревогу, гул в голове — зал плыл перед глазами. Как всегда в трудную минуту, я взглянул на Вторника. Увидел его беспокойство, но еще и уверенность в моих силах. Его глаза всегда говорят: «Я верю в тебя, Луис».

Я снова посмотрел на укрытую тенью безликую толпу. А потом, вместо того чтобы говорить о проблемах ветеранов, стал рассказывать о Вторнике. Я признался, что пока не появился Вторник, был алкоголиком, не выходил из квартиры и был близок к самоубийству. Но этот пес спас меня. Он помогает справляться с тревогой и фобиями. Удерживает от падения. Следит за моим дыханием. Знает 140 команд…

Я сделал паузу.

— Хотите, покажу? — спросил я, сам себе удивляясь.

— Да! — перекричал кто-то аплодисменты и одобрительный гул.

Я предложил, не проверив, готов ли Вторник выступать, но достаточно было взглянуть в его глаза (он, как всегда, смотрел на меня, задрав голову) — и я перестал волноваться. Он был готов ко всему. Мы начали с азов: сидеть, запрыгивай, дай лапу, принеси, тяни. Мы показали, наверное, 60 или 70 команд, и, хотя публика после каждой хлопала, вскоре у меня появилось ощущение, будто мы со Вторником одни наслаждаемся привычной тренировкой. Напоследок я дал псу листок бумаги, а он отнес его женщине, поднявшей руку в дальних рядах. Люди аплодировали стоя. Когда пес прибежал обратно на сцену, я обнял его от всей души. Ретривер положил мне голову на плечо, и, думаю, публика почувствовала нашу искреннюю привязанность друг к другу, потому что аплодисменты стали еще громче. Я знаю, они почувствовали, потому что после речи к нам подошло несколько человек со слезами на глазах.

Эта конференция повлекла за собой другие «Речи о Вторнике», когда я использовал свои выступления перед публикой для того, чтобы показать, что умеет собака-компаньон. Я выступал в школах, на дискуссиях. Однако чаще всего меня приглашали организации по работе с местной общественностью и независимые жилые центры для инвалидов. Где только не проходили эти встречи: и в спортивных залах, предоставленных церковью, и в лавчонках на первом этаже. Но общее в них было одно: это были первые точки соприкосновения — места, где человек с психологическими проблемами или инвалид скорее всего будет искать помощи, — а сотрудники организаций даже слишком хорошо знали, сколько несчастных среди ветеранов. Но они никогда не видели в деле животное вроде Вторника. Они и не подозревали, сколько всего может хорошая собака.

Выступления раз на раз не приходились, потому что ПТСР — очень переменчивое расстройство. Иногда я чувствовал себя отлично, мои речи были энергичными и оптимистическими. Иногда мне было плохо и тревожно, и я все время думал об отрицательных сторонах моей жизни. Не один только эпизод в автобусе, а десятки случаев дискриминации сформировали мое общение с обычным миром, и иногда я не мог отогнать их от себя. Мы со Вторником полчаса показывали, что он умеет, публика в него совершенно влюблялась, и тогда я спрашивал:

— Разве можно дискриминировать такого пса?

Люди бормотали и качали головами:

— Нет, невозможно.

— Но такое случается, — говорил я. — Постоянно. Не далее как несколько минут назад, в двух шагах отсюда, когда я зашел выпить кофе.

Это была удручающая правда: я то и дело останавливался выпить кофе или чая (вместо спиртного), чтобы успокоиться перед выступлением, и часто присутствие Вторника вызывало возражения.

Но когда я стал рассказывать о ретривере, мой взгляд начал постепенно меняться. Собрания ветеранов всегда хорошо отзывались на мои идеи — невероятно поддерживали меня, — но гражданские инвалиды принимали меня иначе. Те, что жили в независимых жилых центрах, часто приходили на мои выступления, и у многих были поводыри или псы-помощники. Среди ветеранов я был диковинкой: думаю, в то время в США было меньше пятидесяти ветеранов с собаками-компаньонами. Но в этих жилых центрах люди понимали меня, они сталкивались с похожими трудностями. Очевидно, у сообщества инвалидов есть широкая сеть поддержки, потому что в течение нескольких дней после моей первой «Речи о Вторнике» мне стали приходить электронные письма со всей страны от людей, имеющих собак-компаньонов и столкнувшихся с подобной дискриминацией.

Вскоре я заметил закономерность: когда я был зол из-за дискриминации, в большинстве писем читалось отчаяние или безропотность. Конечно же, не у всех владельцев собак-компаньонов возникают трудности при общении. Некоторые, особенно слепые (потому что общество привыкло к собакам-поводырям) или те, у кого уже давно инвалидность, умеют не обращать внимания на дискриминацию как на неприятную данность жизни. Но другие так не умеют. У людей с собаками-помощниками по определению хрупкое здоровье или психика, потому-то им и необходимы псы. Противостояние дискриминации выматывает, особенно тех, кого простая повседневная работа по хозяйству или социальное взаимодействие часто лишают сил как физически, так и эмоционально. Я получил много, слишком даже много писем от людей с собаками-компаньонами — они были готовы сдаться. Они столько раз сталкивались с непониманием и грубостью и боялись новых столкновений, поэтому, по существу, все время сидели в четырех стенах. По большей части в письмах они просто хотели поблагодарить меня за то, что я отстаиваю свою точку зрения.

Эти письма придавали мне сил. Внезапно оказалось, что не я один, придя со Вторником в магазин в Сансет-Парке, пытаюсь убедить владельца продать мне замороженную пиццу. Я стал частью большой группы людей, борющихся за то, чтобы общество их приняло. Когда я писал электронные письма с жалобами, лучшим итогом было не извинение и купон на бесплатное приобретение продуктов, а обещание изменить подготовку продавцов и практику деловых отношений. Я прирожденный организатор и стайное животное по натуре. К тому времени у меня уже набралось где-то сорок расположенных в хронологическом порядке писем для компаний с подробным описанием неприятных эпизодов. Потом вдруг я совершенно случайно понял, что по поводу одного магазина фиксирую случаи скрытой дискриминации, которую легко счесть незначительной — «Они не хотели ничего плохого, вы просто неправильно поняли!» — но в совокупности эти случаи превращались в оскорбительное отношение, изматывающее людей.

Я знал, что эта фиксация важна. Она лаконично и наглядно показывает, почему я часто выходил из себя, общаясь с продавцами и управляющими ресторанов. В каком-то смысле она помогала мне меньше волноваться об ощущении беспомощности и своей раздражительности, особенно в худшие мои дни. Кроме того, таким способом я вносил свою лепту в разрешение этого вопроса. Я считал — и до сих пор считаю, что когда-нибудь в нашей стране начнется серьезное обсуждение проблемы собак-компаньонов. Когда это случится, я собираюсь выложить на стол тридцатисантиметровую стопку писем и сказать: «Леди и джентльмены, вот как живется человеку с собакой-помощником».

Это было отрадное время. Чрезвычайно отрадное. А еще очень напряженное и полное событий. ПТСР и травма мозга вынуждали меня в ярчайших подробностях вспоминать худшие моменты моей жизни. Теперь моя правозащитная деятельность заставляла меня не просто вспоминать, но говорить об этих травмах. В сущности я брал один из худших аспектов своего расстройства и встраивал его в повседневную жизнь. Теперь у моих воспоминаний была цель, и это вдохновляло меня, но все равно приходилось воскрешать в памяти прошлое, и после публичных выступлений я еще долгое время томился в собственном аду. Я часто уходил как в тумане, и Вторник вел меня домой. Но мигрени и яркие ментальные образы случались реже, потому что мой пес распознавал симптомы. В любых обстоятельствах: в квартире, посреди улицы, во время разговора, — как только у меня стекленели глаза и дыхание становилось поверхностным, пес касался меня носом и не прекращал тормошить и трогать лапой, пока я не посмотрю в его обеспокоенные глаза, наклонюсь, обхвачу за шею и скажу:

— Я здесь. Вторник. Не волнуйся. Я здесь.

Эти маленькие напоминания от Вторника были настолько часты, что вскоре я к ним привык. У меня так резко менялось настроение, я так часто задумывался о травмирующих эпизодах как Нью-Йорка, так и Ирака, что такие перебивки стали ритмом моей жизни. Вторник так мастерски поддерживал мою эмоциональную стабильность, что я даже не осознавал, что перенапрягаюсь, слишком много думаю, — в итоге мой режим сна стал совершенно безумным. Я этого не замечал, потому что моя жизнь слишком долго была хаотичной, неупорядоченной, но… однажды, на четвертую ночь без сна, за несколько часов до рассвета, Вторник завыл. Если вы когда-нибудь слышали, как животное плачет в темноте, то знаете, насколько это душераздирающий звук. Эти всхлипы, полные боли и абсолютно искренние, пробили мою грудь, как зазубренное лезвие, а потом, словно ключ, пронзили мое запертое сердце. Я встал с кровати, подошел ко Вторнику, обнял и так просидел с ним до рассвета. Потом надел на него жилет, и мы направились в пункт неотложной помощи.

Через несколько дней я читал, а Вторник подошел и, ткнувшись носом в руку, положил голову на колено. Как всегда, я сразу же проверил свое психическое состояние, пытаясь определить, что не так. Я знал: если Вторник подошел, значит, изменился мой биоритм, потому что пес всегда следит за этим. Но я не мог понять, что же насторожило ретривера. Дыхание? В норме. Пульс? Нет. Остекленевший взгляд или рассеянность? Я потерялся в иракских воспоминаниях? Наступает тяжелый период? Вроде нет, но я знал: что-то определенно не в порядке, — и уже начал волноваться… пока не посмотрел Вторнику в глаза. Мягкий взгляд из-под бугорков бровей — в нем не было ничего, кроме любви.

Когда я положил руку ему на голову, пес залез на кровать, его морда против моего лица. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, а потом он медленно лизнул меня. Да, в губы… лизнул подбородок… и нос… медленно обслюнявил мне все лицо своим большим языком. В тот момент Вторник поборол свою недоверчивость и перестал быть просто псом-компаньоном. Просто эмоциональной поддержкой. Просто темой для разговора. В тот момент Вторник стал моим другом.