В течение долгих зимних каникул в Бруклине я обосновался в своей квартире нью-йоркского стандарта с собакой загородного стандарта. В порыве опустошившего кредитку оптимизма приобрел двуспальную кровать, чтобы мы могли спать вместе. Она заняла целую комнату из двух имеющихся, поэтому я стал использовать ее в качестве рабочего места, когда искал информацию о войне и, в частности, о Нью-Йоркском региональном отделении Управления по вопросам пособий ветеранам. Жертвами его неэффективности и коррупции стали я сам и тысячи других ветеранов (в том ноябре начальник этого отдела получил условный срок за халатность). Ежедневно дрессируя Вторника, я заодно научил его не залезать ко мне на кровать, когда я работаю, и сразу же приобрел привычку похлопывать ладонью по стеганому одеялу и говорить: «Запрыгивай, Вторник. Запрыгивай, здоровяк». Он запрыгивал и прижимался ко мне. Сначала я гасил свет, через несколько часов выключал компьютер, и тогда пес ложился рядом, и я ощущал его жаркое дыхание на своем лице. Я всегда обнимал его и разговаривал с ним. В ответ он мягко тыкался носом, пока я не засну. Потом он уходил и сворачивался на подстилке на полу.

Мне не хватало его тепла, но в остальном такое положение меня устраивало. Я знал, что Вторник всего в нескольких шагах, он наблюдает и прислушивается ко мне. Каждый раз, когда я просыпался от кошмара, дезориентированный, судорожно соображая, где я: в Сансет-Парке, в Аль-Валиде или в разбомбленном доме где-то в южном Багдаде, — Вторник стоял возле кровати и ждал, когда я протяну руку, чтобы коснуться его. Бывало, лежу без сна и разглядываю потолок, слушая его дыхание и подстраивая течение мыслей под его мерный ритм. Через несколько минут Вторник зашевелится, две лапы опустятся на край кровати, а потом я почувствую тепло его дыхания. Он всегда знает, когда я не сплю.

Я купил ему собачьи игрушки и резиновые мячики, чтобы ему не было скучно. Я не готов был выходить во внешний мир, да к тому же стояла зима, а ближайший парк находился в пятнадцати кварталах. Поэтому в свободное от повторения команд время я сидел на диване и бросал теннисный мячик в стену гостиной. Вторник любил гоняться за чем-нибудь, но комната была слишком маленькая, для пса четыре шага от стены до стены. Но Вторник умная собака и быстро наловчился: два легких шага для разбега, потом небольшой прыжок, оттолкнуться от стены, развернуться, шибануть задницей по штукатурке, а потом прискакать ко мне, цокая когтями. Пес легко мог проделать такой трюк тридцать… черт, да все пятьдесят раз кряду — ему это не надоедало. Не лучшее упражнение, но Вторник всегда возвращался ко мне, держа хвост пистолетом, с теннисным мячиком — или носком — в зубах. Ретривер приносил мне ботинки и носки каждое утро, чтобы мне не приходилось наклоняться и напрягать спину. Сколько раз до Вторника я тянул себе спину, нагнувшись за ботинками, — сколько дней было непоправимо испорчено, не счесть. А теперь вместо дней непоправимо портились носки. Пес любил с ними играть, пока нес мне, и в половине случаев я деликатно засовывал покрытые слюной носки в армейские пустынные берцы.

Не считая поездок в университет и госпиталь, если я и выбирался из дому, то обычно ночью. Большинство жителей Сансет-Парка остерегались выходить после двенадцати, потому что уровень преступности в окрестностях достаточно высок. Групповые нападения и квартирные кражи со взломом случались нечасто, но компании парней, без дела шатающихся по Пятой авеню и другим торговым улицам, ночью выглядели еще более пугающими и агрессивными. Обыватели считали, что с теми, кто за полночь бродит по Сансет-Парку, лучше не связываться.

А меня ночь ни капли не смущала. Я не беспокоился об угрозе нападения. В конце концов меня к этому готовили — а что может быть хуже Багдада? — и мне нравились опустевшие улицы. Сложнее всего для меня было ходить по ним днем, когда повсюду люди.

Основной признак ПТСР не страх. Глубочайшее заблуждение. Основной его признак — предельная бдительность. Психологи еще называют ПТСР реакцией «бороться или бежать», потому что мое расстройство по сути — это чрезвычайно возбужденное состояние, в которое обычные люди входят, когда внезапно подвергаются опасности: кровь приливает к голове, мышцы напрягаются, а дыхание замедляется. Ты находишься в режиме выживания, готовый драться или спасаться бегством. У обычных людей это длится всего несколько секунд, но у ветеранов вроде меня, психически изувеченных в бою, такое возбуждение сохраняется практически постоянно.

В революционной книге о ПТСР «Ахиллес во Вьетнаме» один ветеран отругал своего терапевта (автора книги) за то, что тот не замечает окружающего мира. Они множество раз проходили по одной и той же улице, но терапевт никогда не обращал на это внимания. А вот ветеран не только наблюдал за врачом — он знал все его привычки и особенности.

В Сансет-Парке я себя чувствовал точно так же. Большинство людей шагало по улице, не замечая мира вокруг. Я видел это в их глазах, одновременно завидуя их безрассудному ощущению безопасности и ужасаясь такой беззаботности. Я изучал каждого прохожего, исследовал выражение лица, язык тела, обращал внимание на то, как они держат руки, как одеты, куда смотрят. Если человек дважды бросал на меня взгляд, я видел в нем потенциальную угрозу и запоминал не на ближайшие пять минут, а на несколько дней и даже недель.

Дело было не только в людях. В таком чрезмерно настороженном состоянии я очень остро чувствовал окружающую среду. Видел все в мельчайших подробностях. Различал отдельные звуки четче, ловил единичные запахи в густом нью-йоркском воздухе. Запах бензина и ила в сточных трубах, резкий аромат ближневосточных специй мгновенно увлекали меня обратно в Ирак. Я не видел Ирак. Большинству ветеранов вроде меня не кажется, что они вдруг попали в гущу сражения, у них не бывает зрительных воспоминаний наподобие отрывков фильма. Я испытывал ощущение, что я там: адреналин, предельная бдительность, чувство неминуемой опасности. Мой мозг цеплялся за каждое движение в окнах верхних этажей, просчитывал возможные варианты, а глаза оглядывали дверные проемы, припаркованные машины и мусорные контейнеры. Особенно мусорки. В них всегда полно бутылок и оберток. Идеальное место для самодельной бомбы.

Большинство ненавидит крыс. А Вторник их обожает. Он высовывается далеко за край платформы в метро, чтобы получше разглядеть грызуна. В списке самых возбуждающих объектов крысы занимают третье место с небольшим отрывом от поездов и белок. Живые крысы меня не волновали. Они безвредны. Однако при виде мертвой я начинал нервничать. В Ираке повстанцы прятали самодельные взрывные устройства в тушках животных, поэтому к трупам я никогда близко не подходил.

А еще банки из-под газировки. Мятежники могли в такую запихнуть достаточно взрывчатки, чтобы лишить человека рук и половины лица. Они все время так делали. В Сансет-Парке мой разум постоянно искал банки из-под газировки. Я их не сторонился (это ведь сумасшествие — переходить через дорогу, чтобы держаться подальше от алюминиевой банки?), но отдавал себе отчет, где они лежат, и не собирался приближаться.

Все это происходило на бессознательном уровне. Где-то глубоко в мозгу загорались миллисекундные вспышки, но эти предупреждения не оставались в подсознании, как у обычных людей, а взбаламучивали мои мысли. Мой разум на скорости тысяча миль в час мчался в дюжине разных направлений, стоило мне выйти на людную улицу. Отсюда и беспокойство; потому я и проверял, проверял, проверял без конца, пора ли мне действовать.

Лекарства помогали и снимали напряжение лучше, чем алкоголь. Но ничто не успокаивало меня так, как Вторник. Достаточно было видеть, как он спокойно идет в нескольких шагах впереди, чтобы утихомирить разум. В конце концов пса учили обращать внимание на необычное и предупреждать меня при малейшем признаке угрозы. Я боялся несуществующей опасности, но краем глаза видел ретривера и думал: «Вторник спокоен, а значит, ничего там нет, все в порядке».

Конечно, пес не всегда был спокоен. Он никогда не паниковал, но порой отвлекался, особенно в первые месяцы. Это можно понять. Разве может собака, даже такая выдрессированная, как Вторник, не отвлекаться на пронзительную музыку, мигающие огни, проезжающие мимо машины и толпу на Пятой авеню Сансет-Парка? Многие собаки-компаньоны не приживались в Нью-Йорке: слишком много раздражителей. Слишком много бетона вместо травы. По меньшей мере это непростая задача.

Вторник терял сосредоточенность, и от осознания сложностей его положения мне легче не становилось. Когда пес отвлекался, я ощущал неуверенность. Это уж потом я научился считывать реакции собаки. Начал различать, когда он витает в облаках, когда его просто что-то заинтересовало (Белка! Пахнущее мочой дерево!), а когда он насторожен и ожидает опасности. Понимание эмоций Вторника успокаивает меня, потому что псу я могу доверять. Теперь я хожу по улице невнимательный и беззаботный, потому что верю: Вторник предупредит меня об опасности. А вот в первые месяцы, пока я не научился доверять его инстинктам, самым большим подспорьем было просто то, что пес рядом. Он был моим головным дозорным, шел чуть впереди, символически указывая путь. Он был буфером между мной и миром, а еще отвлекающим фактором. Если кто-то собирался посмотреть в мою сторону, в большинстве случаев он сначала смотрел на Вторника, и это приносило облегчение.

И все же я предпочитал ночь, особенно зимой, когда слишком холодно и никого не прельщают долгие прогулки. В том декабре по ночам я одевался, натягивал на Вторника жилет собаки-компаньона и шел в ночной супермаркет или в винный, где перегородка из пуленепробиваемого стекла избавляла меня от необходимости общаться с людьми. Приятно было пройтись: воздух свежий, Вторник скачет рядом, счастливо разминая лапы после долгих часов в четырех стенах. Полагаю, улицы таили в себе неопределенную угрозу: высокие тонкие деревья вдоль моего квартала отбрасывали тени на проржавевшие стальные ограды, желтый фонарь жужжал на углу, дома, в которых днем женщины сидели на складных стульях, теперь черными силуэтами нависали над тротуаром, краска отслаивалась, музыка глухо гудела из открытого окна.

С нижнего конца квартал ограничивает Пятая авеню (бруклинская, а не манхэттенская), главная торговая улица. Здесь ночь раскалывалась; и улица, и тротуары были шире, и хотя почти все здания были заперты, но фонари отгоняли тьму к стенам. Отсюда квартал до винного и два — до ночного магазина, а еще здесь даже зимой группы молодых людей слонялись по тротуарам, стояли, опершись о машины или витрины. Это была по большей части шпана, молодые парни, у которых было слишком много времени. Но на их счет я никогда не волновался. Да, я хромал, но опирался на длинную деревянную трость «Бубба Стик». В своем предельно настороженном состоянии я начинал их оценивать за целый квартал. Когда я подходил достаточно близко, чтобы начать беспокоиться, я уже знал их групповую динамику, настроение и намерения. Они ни за что не смогли бы застать меня врасплох.

Да они никогда и не пытались. Рост у меня больше метра восьмидесяти, я мощный, мускулистый, слегка даже сутулый в своем черном пальто. У меня длинные темные волосы, заметная щетина и мрачное выражение лица, так что выгляжу я как человек, с которым не стоит затевать ссору Особенно при том, что рядом со мной идет большая собака. Возможно, Вторник мягкосердечный золотой ретривер, но у него почти метр в холке, этот пес — сорок кило мышц, и на нашем пути не находилось бандитов, желающих с ним связаться. Кроме того, ни Вторник, ни я не подавали признаков неуверенности. Мы никогда не смотрели шпане в глаза, но эти парни были достаточно умны, чтобы понимать: это не из страха. Я был как сжатая пружина и подсознательно готов к драке. Иногда я, кажется, даже надеялся на потасовку. Потому-то нож лежал в самом глубоком кармане. Я не хотел, чтобы его легко можно было достать.

После винного мы часто проходили еще несколько кварталов вдоль Пятой авеню, потом вверх по боковой улице до Шестой, а затем обратно к моему кварталу. На углу маленький парк. Зеленая табличка гласит, что он называется Рэйнбоу-Парк, но это всего лишь клочок земли, залитый бетоном и окруженный шестиметровой сеткой-рабицей. Внутри — баскетбольная площадка с голыми кольцами и две гандбольные, отделенные друг от друга бетонной стеной. Вторник всегда слегка натягивал поводок и смотрел на меня, когда мы проходили мимо парка. Я знал, чего он хочет, но мне не нравилась эта затея. На ночь парк закрывается. Копы регулярно ездят по Шестой авеню, и они обязательно задали бы пару вопросов любителю поздних прогулок. Такой уж район. Я хотел побаловать Вторника, но мне неприятна была уже одна только мысль о допросе.

Потом я понял, что задняя гандбольная площадка за бетонной стеной не так хорошо просматривается с улицы. Несколько недель я это обдумывал, не обращая внимания на просьбы Вторника. Но однажды ночью, сразу после Нового года, мы с ретривером вынырнули из дома и направились в горку по Шестой авеню.

Было уже за полночь. Изо рта белыми облачками вырывался пар, но единственным звуком было постукивание моей трости. Вторник шел в нескольких шагах впереди, слегка натягивая поводок. На нем не было красного жилета, и пес знал, что сейчас будет что-то интересное. Я ощущал его возбуждение. Увидев парк, собака самую капельку сместилась в его направлении, и это движение было таким незаметным, что почувствовать его мог только человек, держащий поводок.

Несмотря на вежливое предложение, пес ожидал, что я, как всегда, сверну с Шестой авеню — но в этот раз мы перешли через дорогу и остановились у ограды. Ворота не были заперты. Я распахнул их и провел Вторника на гандбольную площадку. Фонари горели вдоль боковой улицы, но бетонная стена между площадками отбрасывала густую тень.

Я медленно опустился на колени, чтобы поберечь спину, и отцепил поводок. Вторник смотрел на меня со своей естественной улыбкой, читая выражение моего лица. Он был возбужден, но, как и подобает идеально воспитанному псу-компаньону, ждал молча. Я взял трость в левую руку и вытащил из кармана теннисный мячик.

— Хочешь поиграть, Вторник?

Он встал, готовый сорваться, но глядел мне в глаза, пока я не бросил мячик о бетонную стену. Мяч отскочил, пролетев над головой Вторника, пес подпрыгнул, развернувшись в воздухе, но зубы клацнули вхолостую. Я рассмеялся, когда ретривер припустил следом за игрушкой в угол площадки, а потом вернулся ко мне, сжимая добычу в пасти.

— Еще разок, Вторник? — спросил я, кидая обслюнявленный мячик.

Пес снова промахнулся и помчался за ним. Вернувшись с трофеем, он уже слегка запыхался.

Я бросал снова. Вторник гнался, мячик бешено скакал по бетонной площадке. Я кидал игрушку под неожиданными углами, высоко и мощно, чтобы пес ее не поймал. Я думал, он устанет, но чем дольше Вторник гонялся за мячиком, тем больше ему хотелось продолжать. У нас в армии есть особое выражение — «дымиться». Мы упражнялись каждое утро так усердно, что пот с нас катил градом. Становилось все жарче, пот испарялся, а в самые изнурительные дни облако влажного пара висело над нашими плечами, как дым.

Когда я уже устал бросать теннисные мячики. Вторник дымился. Это был не пот, ведь собаки не потеют, — это идущий изнутри жар поднимался над его головой. Пес стоял и разглядывал меня сквозь бледное облачко, выдыхая гигантские клубы пара, язык болтался, а выражение на морде — точно как у меня, когда я сам дымился, еще до ранений: изнеможение и радость. Он бы целыми днями так бегал.

До конца зимы мы ходили в Рэйнбоу-Парк. Играли в промежутке между полуночью и пятью утра, когда мир затихал. Жужжали фонари, каждые несколько минут с мягким свистом проезжала машина, но в остальном не было ничего, кроме ударов теннисного мячика о бетонную стену и нечастых похвал: это бессонный ветеран опирался на трость в темноте, а его собака дымилась.