Мне было хорошо в СКВП с Рикки, Эндрю и Мэри — куда лучше, чем в моей маленькой бруклинской квартире. Это были мои товарищи по оружию. Мои люди. Моя кровь. Они понимали, через что я прошел в Ираке и чего натерпелся от бюрократов Бруклинского госпиталя УДВ, а полученные ими увечья изменили их жизнь так же, как и мою. Ампутации, повреждения позвоночника, ПТСР: в СКВП мы стали как братья, даже Мэри (хотя технически она, думаю, больше подходила на роль сестры).

Даже в худшие периоды мне всегда было спокойнее всего рядом с ветеранами, и в своих немногочисленных попытках контакта после переезда в Нью-Йорк я старался завязать общение именно с ними. В канун нового 2007 года «Проект раненый боец» пригласил своих участников на Таймс-сквер, посмотреть, как огромный стеклянный шар опустится, знаменуя начало нового года. Я всегда хотел на это поглядеть, так что попросил себе пропуск. Праздник приближался, и мысль о нем стала завладевать моим разумом. Я так волновался насчет толпы и организации мероприятия, что начал пить еще накануне. Я имею в виду не 31 декабря, а утро 30-го. К тому времени, когда приехала полиция, чтобы сопроводить нас на Таймс-сквер, я так нализался, что тот вечер был словно город посреди моря, который мерцает огнями на плывущем горизонте: ты не можешь сказать наверняка, есть ли этот горизонт на самом деле или нет.

Я навестил ветерана в больнице согласно «Проекту раненый боец». Это я точно помню, но не могу вспомнить, какое у него было увечье. Я посмотрел первую часть концерта Брюса Спрингстина — результат был плачевный. Сходил на один или два бейсбольных матча команды «Нью-Йорк Мете», опять же изрядно накачавшись, чтобы не сорваться в толпе. Простите мне мою неточность. Я понимаю, что должен знать, на скольких матчах «Мете» побывал, но, похоже, из моей жизни выпали немаленькие куски, особенно в последний год перед знакомством со Вторником.

Другое я помню кристально четко: сгоревшая дотла машина смертника в Синджаре, призыв к молитве, доносящийся из мечети Аль-Валида, вкус яблочного табака, который я курил со своим иракским другом Махером. Во сне я слышу, как свистят сирийские трассирующие снаряды, но не могу вспомнить, какого числа умерла моя бабушка. Детьми мы с братом и сестрой каждую неделю к ней приезжали, она была героем моего детства. Молодая вдова, она благодаря одной только силе воли вывезла сына (моего отца) и дочь (тетю) с Кубы в хаосе, начавшемся после кастровского переворота. Десятки лет проработала медсестрой, потом снова взялась за учебу, в 55 лет получила степень магистра педагогики и стала работать в Министерстве образования. Я был отрезан от родственников, оставшихся на Кубе, и бабушка стала большой частью моей истории. Она много рассказывала мне, прививала наши семейные традиции; например, показала, как жить усердным трудом, не чувствуя горечи и не забывая трагедий прошлого. Она умерла, когда я служил второй срок в Ираке, в мае 2005 года. Я пропустил похороны и поминки, а теперь даже не могу вспомнить, когда именно она умерла, и за это я так злюсь на себя.

Но в СКВП все было иначе. Это был не вынужденный выход в люди, я не говорил себе:

— Ну давай, неудачник, поднимайся и выползай из своей вонючей квартиры, докажи, что ты еще мужик! — как я заставлял себя собраться перед тем новым годом и матчами «Мете».

В этот раз я говорил себе:

— Крепись. Вот оно. Вот твоя жизнь.

В дни перед поездкой в СКВП я раз, наверное, сто отставлял непочатую бутылку закаляя себя перед неизвестностью. Но когда я познакомился с другими ветеранами, мои опасения развеялись, потому что в них я узнал своих. Без рук, без ног, с ортопедическими аппаратами и недоверчивыми глазами. У этих солдат тоже болела душа. Им нужна была помощь. Моим офицерским долгом было проявить лидерские качества и самоконтроль. Я вдруг снова стал капитаном Монталваном, солдатом среди солдат, и это было здорово. Очень здорово. Я так ответственно к этому подошел, что на второе утро лизнул своего соученика, отставного штаб-сержанта Рикки Буна, в его черную голову с ирокезом.

Вообще-то я делал вид, что я пес. Это входило в нашу тренировку: чтобы научиться правильно отдавать команды, мы отдавали их друг другу, как собакам. Рикки проверил мои знания, а когда он наконец приказал «вверх» (собака должна положить передние лапы на предмет, стоящий перед ней), я подумал: «Какого черта, веди себя, как собака!» — и лизнул широкую полосу, проходящую через его голову.

С этого все и началось. Рикки ростом метр шестьдесят три (ну ладно, Рикки, я знаю, что ты читаешь), нет, метр шестьдесят три с половиной, с фигурой растолстевшего шара для боулинга. Он был поручителем, пехотинцем, мечтал зарабатывать отловом преступников; он ни за что не смог бы стерпеть такую глупость. Поэтому поступил, как любой закаленный пехотинец: расхохотался и задумал месть. У Рикки был ирокез и пристрастие к золотым украшениям (а еще очаровательная жена Тэмми, которая терпела и то, и другое, — хотите верьте, хотите нет). Чтобы поставить меня на место, он уморительно изобразил коронную фразу Мистера Ти «жаль дурака»:

— Жаль мне дурака, и этот дурак — ты!

Так просто, восхитительно просто было нам ладить. Но в первые пару дней дружеское общение скорее маскировало наше нервное состояние. Все мы приехали сюда, чтобы заново построить разбитую жизнь, и прекрасно понимали, что будет в случае провала. Естественность пришла, только когда мы определились с выбором собаки. После того как я на второй день настоял, что буду тренироваться со Вторником, мы с ним стали неразлучны — и рядом с этим псом моя жизнь начала замедляться. Лучше я не могу описать спокойствие, снизошедшее на меня. Долгие годы мой разум работал с бешеной скоростью, таща за собой изможденное тело, но Вторник крепко держал меня в настоящем: я всегда касался его, гладил, играл с поводком или ошейником. Тренировка требовала больших усилий, особенно в моем далеко не лучшем физическом состоянии. Я подолгу лежал на диванчике возле кухни, чтобы спина отдохнула. Вторник всегда сидел рядом, почти апатично рассматривая комнату, или же ложился мне на ноги. Ко второму дню у меня появилась привычка касаться пса каждый раз, когда я начинал говорить. Даже тогда это было бессознательное движение. После возвращения из Ирака у меня выработался рефлекс: стоило мне открыть рот, я каждый раз напрягался, — но прикосновение ко Вторнику отчасти давало облегчение.

Так вот, я в шутку поддразнил Рикки. Тот ответил, изобразив Мистера Ти. Его пес Рэйберн в замешательстве посмотрел на хозяина, а Вторник, заметив взгляд Рэйберна, повернулся ко мне, будто спрашивая, в чем дело. Мы с Риком покатились со смеху — и над собаками, и над собой. При этом мы оба касались наших псов для успокоения. Тут вошла Мэри, ведя Реми на поводке, пристегнутом к поясу.

— Если вы, ребята, немедленно не прекратите, — сказала она с улыбкой, — я вас до смерти изобью своими обрубками.

Для Мэри это дорогого стоило. Вряд ли она раньше шутила о том, что потеряла руки. Когда лишаешься конечности в бою, выглядит это очень мерзко. Внезапная, кровавая, невероятно жестокая потеря, а после — длительная и болезненная череда операций и восстановительный период. Мэри потеряла обе руки меньше полугода назад. Ей все еще предстояло несколько операций, ее мучила боль. Девушка пыталась понять, как жить дальше, — а она ведь была так молода, не старше двадцати одного, на вид вообще шестнадцать.

Джаред, ее муж, тоже солдат, приехал с ней в СКВП. Это был крепкий парень, очень тихий, но вежливый. Ни дать, ни взять — пара детей из небольшого городка штага Монтана, неизменно дружелюбные, обычные люди. Часами напролет, клянусь, я подавлял желание обнять их обоих и защитить от этого мира. Все мы это чувствовали, даже Вторник.

Однако Мэри была крепкий орешек. Вот как она писала о своей службе в саперском подразделении: «В меня стреляли, пыряли ножом, били, переезжали машиной, четыре раза взрывали, я была под ракетным, минометным и снайперским обстрелом, мне приходилось зачищать места, где только что убили моих друзей, меня пытался купить какой-то иракец, еще у меня лопнула киста яичника, — а потом самодельное взрывное устройство сработало прямо у меня в руках и оторвало их». Это был перечень травм, ранений и предметов гордости, который может понять только солдат, а выдержать — только очень сильный человек. После такого не сдаются. О таком много не говорят.

И тут на четвертый или пятый день в СКВП Мэри заходит, вальсируя с Реми, и угрожает избить нас с Рикки до смерти… своими обрубками. Это ее слово — «обрубки». Вот он, бойцовский дух американского солдата. Вот оно, свидетельство исцеляющей силы собак-компаньонов. Они наши душехранители. Одно их присутствие внушает ощущение безопасности и спокойствие. Особенно в «медовый месяц», когда ты только что получил собаку и она становится воплощением твоей новой, лучшей жизни. Она дает тебе уверенность, при том что раньше в твоей жизни были только сомнение и тревога.

Но не могу сказать, что в СКВП нам со Вторником было легко. Почти каждый день у меня были пары в университете, поэтому расписание было жесткое. Занятия, занятия, занятия, потом на лекции, потом перерыв, потом еще занятия. Вторник был выдрессирован, а я ничегошеньки не умел, и у нас было всего две недели, чтобы научиться основам новой жизни. Целые часы неудачных попыток вперемежку с короткими всплесками радости от успеха. Вторник знал восемьдесят команд: непросто запомнить столько, по крайней мере человеку. Особенно человеку с ПТСР. И особенно когда Лу все поднимает и поднимает планку.

Когда я наконец выучил «рядом» и «справа» и мы со Вторником мастерски стали вышагивать бок о бок, Лу добавила другие команды.

— Скажи, чтобы он забрался на ящик.

— Стой, Вторник. Хороший мальчик. Запрыгивай.

— Он знает слово «ящик». Можешь сказать «ящик». Теперь скажи, чтобы выглянул в окно.

— Пойдем, Вторник. Хороший мальчик. Рядом. Рядом. Окно.

— Он не знает слова «окно». Как думаешь. Луис, как нам его научить?

— Вверх, Вторник. Это окно. Ок-но. Молодец.

— Теперь попробуй с тростью.

— Смотри, Вторник. Принеси трость. Да, это она. Возьми! Правильно. Апорт! Молодец!

Лу и ее сотрудники изо всех сил старались нас отвлечь. Они открывали двери, когда мы проходили мимо, разбрасывали лакомства перед Вторником (пес должен был их игнорировать). Нам сказали использовать команду «вперед», которая сообщает Вторнику, что последующие команды будут даваться на расстоянии, — а потом отвлекали его креслами-каталками, игрушками для жевания, почтальоном (Лу хотела посмотреть, как Вторник среагирует на незнакомца), другими собаками и зонтиками. Мир — это очень сложная штука, и внезапно раскрывшийся зонтик — это самый безобидный отвлекающий фактор.

На четвертый день, когда Рикки и Эндрю определились со своими собаками, мы начали гулять по территории интерната «Чилдренз Виллидж». На следующий день поехали в фургончике в торговый центр, чтобы поупражняться посреди толпы, а потом вернулись походить вокруг стола в большом зале СКВП, держась неизменной желтой линии. Какая ж это была кутерьма: столько стресса и такая блаженная свобода! Иногда казалось, что мы со Вторником делаем успехи. Порой создавалось впечатление, что мы забываем основные команды, которые три дня назад отработали идеально. Рикки купил Рэйберну кричащий золотой ошейник, и я два дня ходил вокруг него и в меру своих скромных способностей изображал Мистера Ти (к сожалению, это больше походило на Халка Хогана), повторяя:

— Жаль мне собачку, которой придется показываться людям рядом с Рикки Буном.

На следующий день, когда я потянулся, чтобы коснуться Вторника, у меня дрожали руки, и я знал, что только этот контакт с ретривером поможет мне удержаться в настоящем.

Насколько сильно мы продвинулись, я понял, только когда мы поехали на электричке в близлежащий городок — на нашу первую длительную утреннюю прогулку в парке. Знаю, со стороны кажется, что это проще простого, но на самом деле это не так. В парке гуляли толпы народа, и мы со Вторником были несобранны по разным причинам. Я был предельно бдителен и нервничал, а пса привели в восторг белки. Я не смог призвать собаку к порядку, несколько часов провел в состоянии стресса из-за обилия людей, и это серьезно повлияло на мое настроение. Я забыл лекарство в СКВП, приближался полдень, и спина начала болеть, голова закружилась. Я чувствовал, что лекарственных веществ в моей крови почти не осталось, и, когда мы направились к вокзалу, чтобы вернуться в Доббз Ферри, я был в панике и практически без сил — я почти забыл, что Вторник рядом.

Когда подъехала электричка, я был уже на грани. Чувствовал, как пусты мои вены, а мозг словно бился и трепыхался внутри черепа. Мне обязательно нужно было сесть в тот поезд и доехать до лекарства, но у Рикки вышла заминка с Рэйберном. Они не успевали к платформе, а на железной дороге Метро-Норт расписание в середине дня было такое сложное, что никто точно не знал, наша ли это электричка. Поезд затормозил, в ушах нарастало гудение, потом пульсация, потом беспорядочная какофония, когда все начали трещать, стоит ли садиться, или лучше подождать Рикки, или вернуться и обыскать тот дом, или взорвать это здание, или… или… или…

Раньше такая ситуация меня ошеломила бы, привела бы к мигрени, и скорее всего меня бы обильно стошнило. Но в этот раз, вместо того чтобы отключиться, я посмотрел на Вторника. Он спокойно стоял справа и глядел на меня. Ретривер знал, что я взволнован, но это не лишило его уверенности в себе. На самом деле он был сосредоточеннее, чем за все это утро. Пес не подбадривал меня — наши отношения строятся иначе. Он просто ждал, что я приму решение, которое он будет исполнять. И я принял это решение. Вошел в вагон, а все прочие остались на вокзале, и, когда я уселся на свое место, Вторник снова посмотрел на меня. Без сомнения это означало «вот молодец!». Мой пес мной гордился, и я сам стал собой гордиться. Когда вернулись другие, я вольготно устроился на кухне, рядом сидел Вторник, а по кровеносной системе бежало растворенное лекарство.

— И что это вы так долго? — спросил я с улыбкой.

— Я тебя изобью! — пообещала Мэри, замахиваясь культей.

— Тогда возьми лучше стул, — пошутил я, — и сядь.

И тогда Мэри, как всегда, улыбнулась.