По прибытии к хозяину Эппсу, повинуясь его приказу, первым делом я занялся изготовлением топорища. Топорища, привычные в употреблении в тех местах, – это просто округлые прямые палки. Я же соорудил изогнутое топорище, имеющее форму, подобную тем, к которым я привык на Севере. Когда я закончил и показал его Эппсу, тот воззрился на него в изумлении, не способный понять, что это такое он видит перед собою. Никогда прежде он не видал такой рукояти, и, когда я объяснил ее удобство, он был явно поражен новизной этой идеи. Он долгое время держал это топорище у себя в доме и, когда наезжали гости, с гордостью показывал его как диковинку.

Наступил сезон мотыжения. Вначале меня послали на кукурузное поле, а затем на прореживание хлопчатника. На этой работе я оставался, пока период мотыжения почти не закончился, и тогда начал ощущать симптомы приближавшейся болезни. На меня накатывали приступы озноба, чередовавшиеся с обжигающей лихорадкой. Я сделался слаб и истощен, а временами сознание у меня настолько мутилось, что заплетались ноги, и я шатался, подобно пьяному. Тем не менее я был вынужден продолжать поспевать за своим рядом. Когда я был здоров, мне было нетрудно не отставать от своих товарищей, но теперь это казалось совершенно невозможным делом. Я часто оказывался позади всех, после чего кнут надсмотрщика непременно приветствовал мою спину, вливая в мое больное и ссутулившееся тело немного энергии. Я продолжал слабеть до тех пор, пока кнут не сделался совершенно бесполезен. Даже самый острый укус сыромятной плети не мог пробудить меня. Наконец в сентябре, когда приближался хлопотный сезон сбора хлопка, я не смог выйти из своей хижины. Вплоть до этого времени я не получал ни лекарств, ни внимания своих хозяина и хозяйки. Старая кухарка время от времени навещала меня, готовила мне кукурузный кофе, а порой отваривала кусочек бекона, когда я стал слишком слаб, чтобы справиться с этим самостоятельно.

Уже стали поговаривать, что я умру. Тогда хозяин Эппс, не желая мириться с потерей денег (которую неминуемо повлекла бы за собою смерть рабочей скотины стоимостью в тысячу долларов), решился послать в Холмсвиль за доктором Вайнсом. Тот объявил Эппсу, что это результат воздействия климата и что, вполне вероятно, он меня лишится. Доктор велел мне не есть мяса и вообще принимать совсем немного пищи – лишь минимум для поддержания жизни. Прошло несколько недель, и за это время, посаженный на такую скудную диету, я частично оправился.

Однажды утром, задолго до того, как я пришел в состояние, подходящее для работы, Эппс появился на пороге хижины и, вручив мне мешок, велел идти на хлопковое поле. В ту пору у меня не было совершенно никакого опыта в сборе хлопка. А дело это оказалось по-настоящему трудным. В то время как другие пользовались обеими руками, хватая хлопок и складывая его в горловину мешка с точностью и сноровкой, мне приходилось держать коробочку одной рукой и другой старательно вытаскивать из нее белые ватные соцветия.

Более того, для складывания хлопка в мешок требовалось действовать обеими руками и внимательно смотреть. И я был вынужден почти так же часто, как снимал хлопок со стебля, подбирать его с земли, куда он постоянно у меня падал. Кроме того, я обламывал веточки, отягощенные еще не раскрытыми коробочками, поскольку длинный и тяжелый мешок мой качался из стороны в сторону в манере, непозволительной для хлопкового поля. После полного трудов дня я пришел к амбару со своей ношей. Когда весы показали всего лишь 95 фунтов – менее половины нормы самого скверного сборщика, – Эппс угрожал мне суровым наказанием, но, учитывая то, что я был «новичком», согласился простить меня на сей раз. На следующий день, как и большинство последующих дней, я возвращался по вечерам со скудным результатом. Было очевидно – я не создан для такого рода работы. У меня не было этого дара: проворных пальцев и быстрых движений, как у Пэтси, которая так и летела вдоль одной стороны ряда хлопчатника, удивительно скоро лишая его беспорочной и пушистой белизны. Практика и порка были одинаково бесполезны. И Эппс, пресытившись наконец, ругаясь и обзывая меня позорищем, сказал, что я негодный ниггер-сборщик, ибо не в состоянии собрать за день даже столько хлопка, чтобы его стоило взвешивать. Он велел мне больше не выходить на хлопковое поле. Теперь я был занят рубкой деревьев и распилом древесины, перетаскиванием хлопка с поля в амбар, а также выполнял любые другие потребные услуги. Разумеется, быть праздным мне никогда не дозволяли.

Редкий день проходил без одной, а то и нескольких порок при взвешивании хлопка. Провинившийся, не сумевший набрать достаточный вес, выходил во двор, его заставляли раздеться, лечь на землю лицом вниз и получить наказание, пропорциональное его проступку. Это буквальная, неприукрашенная истина: щелканье плетей и крики рабов были слышны на плантации Эппса от наступления сумерек до отхода ко сну – почти каждый день в течение всего периода сбора хлопка.

Число плетей определяется в соответствии с природой проступка. Двадцать пять считаются простым «поглаживанием». Их назначают, например, когда в хлопке попадается сухой лист либо кусок коробочки или когда на поле сломана одна ветка. Пятьдесят – обычное наказание за все провинности следующей степени тяжести. Сотня плетей именуется суровым наказанием: к нему приговаривают за серьезный проступок – праздное стояние в поле. От полутора до двух сотен назначают тому, кто ссорится со своими соседями по хижине, а пять сотен (помимо травли собаками) неизменно становятся уделом бедного беглеца, обрекая его на целые недели боли и мук.

В те два года, которые Эппс оставался на плантации на Байю-Хафф-Пауэр, он имел привычку как минимум раз в две недели возвращаться домой из Холмсвиля в изрядном подпитии. Стрелковые состязания почти неизменно заканчивались дебошем. В такие моменты он бывал вспыльчив и полубезумен. Нередко он принимался бить посуду, ломать стулья и любую мебель, какая попадалась ему под руку. Удовлетворившись этими развлечениями в доме, он хватался за кнут и выходил во двор. Тогда рабам приходилось быть постоянно начеку и проявлять крайнюю осторожность. Первый же, кто появлялся в зоне досягаемости его кнута, испытывал на себе его «ласку». Иногда он часами гонял невольников во все стороны, заставляя их укрываться за углами хижин. Порой Эппс ухитрялся поймать какого-нибудь зазевавшегося раба, и, если ему удавалось нанести меткий весомый удар, он получал от этого истинное неприкрытое удовольствие. Чаще других страдали маленькие дети и старики, которые уже не могли быстро двигаться. Посреди всеобщего смятения он коварно затаивался позади хижины, поджидая с поднятым кнутом, чтобы стегнуть им по первому же черному, который опасливо выглянет из-за угла.

В другие подобные дни он приезжал домой в менее жестоком настроении. Тогда следовало устраивать веселье. Все должны были двигаться в такт какой-нибудь песенке. Тогда хозяину Эппсу требовалось услаждать свой музыкальный слух мелодией скрипки. И он становился жизнерадостным, гибким и весело двигался по всей веранде и дому «стопою торопливой, словно в пляске прихотливой».

Тайбитс, продавая меня ему, сообщил, что я умею играть на скрипке. Сам он получил эти сведения от Форда. Уступая просьбе госпожи Эппс, ее муж купил мне скрипку в одну из своих поездок в Новый Орлеан. Поскольку хозяйка страстно любила музыку, меня часто звали в дом, чтобы играть для семейства.

Всех нас собирали в большой зале дома, когда Эппс возвращался из города в одном из своих «танцевальных настроений». Неважно, насколько мы были изнурены и усталы – плясать должны были все. Заняв полагавшееся мне место, я затягивал мелодию.

– Пляшите, чертовы ниггеры, пляшите, – выкрикивал Эппс.

При этом не должно было быть никаких спотыканий и задержек, никаких замедленных или ленивых движений; невольникам следовало являть чудеса ловкости, живости и проворства. «Прыг-скок, с пятки на носок, славно проведем мы вечерок», – был девиз этого времяпрепровождения. Плотная фигура Эппса мелькала среди фигур его темнокожих рабов, быстро проделывая все коленца танца.

Кнут при этом обычно не покидал его руки, готовый обрушиться на голову того самонадеянного невольника, который осмеливался минутку отдохнуть или даже просто остановиться, чтобы перевести дух. Только когда он сам утомлялся, наступал короткий перерыв, но он был очень коротким. Хлопок, щелканье и мелькание кнута – и вот он уже снова кричит: «Пляшите, ниггеры, пляшите» – и вот уже все снова пускаются в пляс очертя голову, а я, временами тоже пришпориваемый жестким прикосновением кнута, сижу в углу, извлекая из своей скрипки чудесную танцевальную мелодию. Хозяйка нередко бранила его, заявляя, что вернется к своему отцу в Чейнивиль. Тем не менее бывали времена, когда и она не могла удержаться от смеха, глядя на его шумные выходки. Часто он таким образом задерживал нас едва ли не до самого рассвета. Согбенные непосильным трудом, изнывающие по толике живительного отдыха, испытывающие желание броситься на землю и зарыдать, несчастные рабы Эдвина Эппса не раз были вынуждены плясать и веселиться в его доме всю ночь напролет.

И, несмотря на такие лишения ради удовлетворения каприза неразумного хозяина, мы все равно должны были выходить в поле с рассветом и в тот день выполнять обычное назначенное нам задание. Усталость не могла быть оправданием того, что при взвешивании не хватает «нормы» хлопка или что мы двигаемся в кукурузном поле не с такой быстротой, как обычно. Порка была столь же жестокой, как будто мы вступили в это утро полные сил и жизни после ночного сна. В сущности, после таких безумных пирушек он становился еще более угрюмым и диким, наказывая невольников за меньшие преступления и пользуясь кнутом с возросшей и еще более мстительной энергией.

Десять лет я трудился на этого человека без всякой награды. Десять лет мой непрестанный труд вносил свой вклад в увеличение его собственности. Десять лет я был принужден обращаться к нему с опущенным взором и непокрытой головой – тоном и языком раба. Я ничем ему не обязан, за исключением незаслуженных оскорблений и побоев.

За пределами досягаемости его бесчеловечного кнута, стоя на земле свободного штата, где я был рожден, благодарение Небесам, я теперь могу снова ходить среди людей с поднятой головой. Я могу говорить о несправедливостях, которые я сносил, и о тех, кто их чинил, не опуская глаз. Но я не испытываю желания говорить о нем или о любом другом человеке что-либо иное, кроме правды.

Однако говорить правдиво об Эдвине Эппсе – значило бы сказать: он человек, в чьем сердце не найдешь ни доброты, ни справедливости. Грубая, необузданная энергия вкупе с необразованным умом и алчным духом – вот его главные качества. Он известен как «обломщик ниггеров» – славится своим умением подчинить себе дух раба. И он гордится такой своей репутацией, как наездник гордится своим умением обломать непокорную лошадь. Он смотрел на цветного не как на человеческое существо, ответственное перед своим Творцом за тот небольшой талант, коим Он его наделил, но как на «личное движимое имущество», как на живую собственность, которая ничем не отличается от мула или собаки, если не считать цены.

Ему были предъявлены свидетельства, ясные и неоспоримые, что я – свободный человек и имею такое же право на свою свободу, как и он сам. И в тот день, когда я его покинул, он узнал о том, что у меня есть жена и дети, столь же дорогие мне, как дороги ему его собственные отпрыски… Он лишь бушевал и бранился, проклиная закон, отнимавший меня у него. И он клялся, что отыщет человека, который отправил письмо, раскрывшее тайну моей неволи и моего местонахождения (если только деньги обладают какой-либо властью или силой), и убьет его. Он не думал ни о чем, кроме своей материальной выгоды, и проклинал меня за то, что я родился свободным. Он мог бы недвижно стоять и смотреть, как его бедным рабам вырывают языки с корнем – мог бы смотреть, как их сжигают на кострах на медленном огне или травят до смерти собаками, если бы только это принесло ему выгоду. Таков Эдвин Эппс – жестокосердный и несправедливый.

На Байю-Бёф был лишь один еще больший варвар. Плантацию Джима Бернса возделывали, как я уже упоминал, исключительно женщины. Этот дикарь полосовал их спины кнутом до такой степени, что они не могли исполнять ежедневные обязанности, которые требуются от рабынь. Он похвалялся своей жестокостью, и во всей местности его считали еще более бескомпромиссным и энергичным человеком, чем даже Эппс. Сам животное, Джим Бернс не питал ни крохи милосердия к подчиненным ему животным и, как глупец, избивал и истощал ту самую рабочую силу, от которой зависел его доход.

Эппс оставался на Хафф-Пауэр два года, после чего, скопив существенную сумму денег, потратил ее на покупку плантации на восточном берегу Байю-Бёф, где и живет до сих пор. Он стал ее собственником в 1845 году, после рождественских праздников. Он увел туда с собой девятерых рабов, из которых семь (за исключением меня и Сюзан, впоследствии умершей) остаются там и по сей день. Никакой живой силы он к этому числу не прибавил. И в течение восьми последующих лет моими товарищами в этих местах были: Абрам, Уайли, Феба, Боб, Генри, Эдвард и Пэтси. Все они, за исключением появившегося позднее Эдварда, были куплены из одной партии рабов в ту пору, когда Эппс работал надсмотрщиком у Арчи Уильямса – на плантации возле Ред-Ривер, недалеко от Александрии.

Абрам был высок, на голову выше любого среднего человека. Ныне ему шестьдесят лет, он уроженец Теннесси. Двадцать лет назад он был куплен работорговцем, привезен в Южную Каролину и продан Джеймсу Буфорду, в графство Уильямсбург в этом же штате. В юности он славился своей богатырской силой, но возраст и непрекращающийся тяжкий труд несколько истощили его мощное тело и ослабили умственные способности.

Уайли сорок восемь лет. Он родился в поместье Уильяма Тэссла и много лет управлял принадлежавшим этому джентльмену паромом, который ходил по Биг-Блэк-Ривер в Южной Каролине.

Феба была невольницей Буфорда, соседа Тэссла, и, когда она вышла замуж за Уайли, Тэссл выкупил последнего по ее просьбе. Буфорд был добрым хозяином, шерифом графства, а в те дни еще и богатым человеком.

Боб и Генри – дети Фебы от первого мужа, которого она бросила ради Уайли. Этот соблазнительный юнец лестью завоевал любовь Фебы, и неверная супруга попросту выставила своего первого мужа за дверь хижины. Эдвард родился у них на Байю-Хафф-Пауэр.

Пэтси двадцать три года – она тоже с плантации Буфорда. Она не связана никакими родственными узами с остальными, но гордится тем фактом, что является отпрыском «гвинейского ниггера», привезенного на Кубу на рабовладельческом корабле и проданного Буфорду, который был владельцем ее матери.

Таково генеалогическое описание рабов Эппса – то, что я узнал с их собственных слов. Многие годы они жили вместе. Они часто предавались воспоминаниям о былом и вздыхали, вспоминая свой прежний дом в Каролине. Беды стали преследовать их хозяина Буфорда, и это ввергло их в еще большую беду. Он запутался в долгах и, не в силах справиться с неудачами, был вынужден их продать, равно как и остальных своих рабов. Скованных цепью, их пригнали с Миссисипи на плантацию Арчи Уильямса. Эдвин Эппс, который долгое время был у того надсмотрщиком и погонщиком, как раз собирался начинать собственное дело, и, когда они прибыли на плантацию, принял их в уплату за свой труд.

Старый Абрам был добросердечным существом – своего рода патриархом среди нас, он любил попотчевать своих более молодых собратьев степенной и серьезной беседой. Абрам был весьма сведущ в той философии, какую преподают в рабской хижине. Однако любимым и всепоглощающим коньком дядюшки Абрама был генерал Джексон, с которым его молодой хозяин из Теннесси прошел несколько войн. Старый раб любил уноситься мыслями к тому месту, где был рожден, и пересказывать сцены своей юности, пришедшейся на неспокойные времена, когда вся страна взяла в руки оружие. Абрам обладал телосложением атлета, был умнее и сильнее, чем большинство представителей его расы, но теперь зрение его стало угасать, а природная сила – увядать. Очень часто, заговорившись о лучшем способе выпекания кукурузных лепешек или пространно рассуждая о славе Джексона, он забывал, где оставил свою шляпу, или мотыгу, или корзину; и тогда над стариком посмеивались (если Эппса не было рядом), а то и пороли (если он оказывался рядом). Такая рассеянность донимала Абрама постоянно, и он вздыхал, думая о том, что стареет и приближается к закату. Философия, Джексон и забывчивость играли с ним дурные шутки, и было очевидно, что все они вместе вскоре приведут седины дядюшки Абрама на край могилы.

Тетушка Феба была превосходной полевой работницей, но в последнее время ее водворили на кухню, где она и оставалась – за исключением тех моментов, когда возникали необычные неотложные нужды. Феба была довольно хитроумна, а в отсутствие хозяина или хозяйки чрезвычайно словоохотлива.

Уайли, напротив, был молчалив. Он исполнял свои задания без ропота и жалоб, редко позволял себе роскошь подолгу разговаривать, если не считать высказываемого порой желания оказаться как можно дальше от Эппса и вновь вернуться в Южную Каролину.

Боб и Генри достигли возраста соответственно двадцати и двадцати трех лет и не отличались ничем необыкновенным или выдающимся. А 13-летний парнишка Эдвард еще не мог вести свой ряд в кукурузном или хлопковом поле, и поэтому его держали в большом доме, где он присматривал за маленькими Эппсами.

Я уже рассказывал выше о талантах Пэтси. Эта стройная девушка с горделивой осанкой держалась так прямо, как только может держаться человек. В ее движениях чувствовалась легкая надменность, которой из нее не могли выбить ни тяжелый труд, ни усталость, ни наказания. Пэтси была необычайным созданием. И если бы не рабство, которое погрузило ее ум в полную и вечную тьму, Пэтси смогла бы быть вождем хоть бы даже и десяти тысяч своих соплеменников. Она умела перепрыгивать через самые высокие изгороди, и только очень быстрая гончая могла обогнать ее в забеге. Ни одна лошадь не могла сбросить ее со спины. Пэтси могла потягаться и с лучшими пахарями, а в мастерстве лесоруба и вовсе никто не мог ее превзойти. Когда вечером слышался приказ прекратить работу, она успевала привести своих мулов к амбару, распрячь их, накормить и обиходить, прежде чем дядюшка Абрам наконец находил свою шляпу. Однако в первую очередь славилась она ловкостью своих пальцев, которые двигались с такой молниеносной быстротой, какая немыслима ни для одного другого человека, и поэтому в период сбора хлопка Пэтси была королевой поля.

Пэтси обладала общительным и приятным нравом, была верной и послушной. Природа наделила ее радостным характером; она была смешливой, легкой в общении девушкой, упивавшейся самим чувством своего бытия. Однако при этом Пэтси плакала чаще и страдала больше, чем любой из ее товарищей. С нее буквально спускали шкуру. Ее спина носила на себе шрамы от тысячи ударов кнутом; и не потому, что она отставала в своей работе, и не потому, что обладала легкомысленным и непокорным духом, – но потому, что на ее долю выпало быть рабыней похотливого хозяина и ревнивой хозяйки. Она съеживалась под сладострастным взором первого и подвергалась смертельной опасности от рук второй, и между ними двумя находилась воистину как меж двух огней. Бывало, по целым дням в большом доме сыпались громкие и гневные слова, царили уныние и отчуждение, коим она была невинной причиной. Ничто не доставляло нашей хозяйке такого удовольствия, как зрелище ее страданий. И не раз, когда Эппс отказывался продать ее, хозяйка искушала меня всяческими посулами, подговаривая потихоньку убить Пэтси и зарыть ее тело в каком-нибудь уединенном месте на краю болота. Будь это в ее силах, Пэтси с радостью умиротворила бы мстительный дух госпожи, если бы посмела бежать от хозяина Эппса, подобно Иосифу, оставив свою одежду в его руке. Над Пэтси постоянно висела черная туча. Если она осмеливалась хоть словом перечить воле своего хозяина, тут же за работу брался кнут, чтобы привести ее к подчинению; если она не была осторожна, подходя к своей хижине или прогуливаясь по двору, то деревянная палка или разбитая бутылка, вылетевшая из руки хозяйки, могли неожиданно врезаться в ее лицо. Невольная жертва похоти и ненависти, Пэтси не знала в своей жизни ни минуты покоя.

Таковы были мои товарищи и спутники-невольники, с которыми я привык работать в поле и с которыми мне выпало прожить десять лет в деревянных хижинах Эдвина Эппса. Все они, если еще живы, по-прежнему тяжко трудятся на берегах Байю-Бёф, обреченные никогда не вдохнуть, как я вдыхаю ныне, благословенный воздух свободы, сбросить тяжкие путы, отягощающие их, пока не лягут навеки в могилу и не превратятся в прах земной.