8. Символ пустоты
Кеннеди-Медоуз называют вратами Высокой Сьерры, и ранним утром следующего дня я прошла сквозь эти врата. Дуг и Том сопровождали меня примерно первые полкилометра, но потом я остановилась, попросив их идти дальше, потому что мне, мол, нужно кое-что достать из рюкзака. Мы обнялись и пожелали друг другу удачи, попрощавшись навсегда… Или на 15 минут – мы не знали точно. Я прислонилась к валуну, снимая часть веса Монстра со своей спины, глядя им вслед.
Их уход оставил меня в меланхолии, хотя я также чувствовала нечто вроде облегчения, когда они исчезли между темными деревьями. Мне не нужно было ничего доставать из рюкзака; я просто хотела остаться одна. Одиночество всегда казалось мне самым подходящим для меня местом. Словно оно было не состоянием, а пространством, помещением, в которое я могла удалиться и быть той, кто на самом деле есть. Радикальное одиночество МТХ изменило это ощущение. Теперь одиночество было уже не помещением, но целым огромным миром. И я была там одна, живя в нем так, как никогда прежде. Жизнь на свежем воздухе, как сейчас, когда над головой не было даже крыши, заставило мир казаться одновременно и больше, и меньше. До этого времени я не слишком хорошо понимала огромность нашего мира – не понимала даже, насколько велико может быть расстояние в один километр. Пока не прошла каждый из этих километров своими ногами. Однако присутствовало и противоположное чувство – странная близость, которую я начала ощущать с тропой, по которой я шла в то утро мимо сосен пиньон и цветов губастиков, и с мелкими ручьями, которые я переходила вброд. Все это казалось знакомым и известным, хотя я никогда прежде здесь не была.
Мы обнялись и пожелали друг другу удачи, попрощавшись навсегда… Или на 15 минут – мы не знали точно.
Я шла в прохладе утра под ритм цокавшей по тропе моей новенькой лыжной палки, ощущая, как смещается и утрамбовывается облегченный, но все равно абсурдно тяжелый вес Монстра. Отправляясь этим утром в путь, я думала, что ощущения на тропе будут иными, что идти будет легче. В конце концов, ведь рюкзак облегчился. И не только благодаря Альберту, но и потому, что мне уже не нужно было нести с собой больше пары бутылок с водой одновременно – теперь я шла по менее засушливой части маршрута. Но спустя полтора часа я остановилась на привал, ощущая знакомую боль и дискомфорт. И в то же время чувствовала, что мое тело стало чуть-чуть покрепче, как и обещал Грэг.
Раньше я не слишком хорошо понимала огромность нашего мира – не понимала даже, насколько велико может быть расстояние в один километр. Пока не прошла каждый из этих километров своими ногами.
Это был первый день третьей недели, официально уже наступило лето – первая неделя июня. Я оказалась не только в другом времени года, но и в другой местности, все выше поднимаясь к дикому краю Южной Сьерры. За 64 километра, лежавших между Кеннеди-Медоуз и перевалом Трейл-Пасс, мне предстояло подняться с высоты в 1860 до почти 3350 метров. Даже в жаре этого первого полдня после возвращения на маршрут я чувствовала в воздухе дыхание прохлады, которое, несомненно, окутает меня ночью. Я теперь уже точно была в Сьерре – на любимом «Хребте Света» Мюира. Я проходила под огромными темными деревьями, которые почти полностью затеняли разросшиеся под их кронами меньшие растения, и через широкие травянистые лужайки, полные диких цветов. Я перебиралась через ручьи талой воды, переступая с одного шаткого камня на другой, помогая себе лыжной палкой. На скорости пешей ходьбы Сьерра-Невада казалась вполне проходимой. Ведь я всегда могла сделать следующий шаг. И только когда я вышла за поворот горы и увидела белые пики впереди, я усомнилась в своих способностях. Только тогда я подумала о том, насколько далеко мне еще нужно пройти, и утратила веру в то, что доберусь до цели.
На скорости пешей ходьбы Сьерра-Невада казалась вполне проходимой. Ведь я всегда могла сделать следующий шаг. И только когда я вышла за поворот горы и увидела белые пики впереди, я усомнилась в своих способностях.
Следы Дуга и Тома периодически появлялись передо мной то на глинистой, то на пыльной тропе. А к середине дня я набрела на них, сидевших у ручья, и на лицах их отразилось удивление, когда я подошла к ним. Я уселась рядом, принялась качать воду, и мы немного поболтали.
– Тебе следовало бы встать лагерем вместе с нами сегодня вечером, если ты нас нагонишь, – сказал Том, прежде чем они пошли дальше.
– Так я уже вас догнала, – ответила я, и мы рассмеялись.
Тем вечером я дошла до небольшой опушки, где они поставили свои палатки. После ужина они поделились со мной двумя банками пива, которые взяли из Кеннеди-Медоуз, и мы отпивали по глотку по очереди, сидя на земле, завернувшись в теплую одежду. Пока мы пили пиво, я гадала, кто из них забрал одиннадцать презервативов, которые я купила в Портленде несколькими неделями раньше. Мне казалось, что это должен быть один из них. На следующий день, идя по тропе в одиночку, я дошла до широкого снежного языка на крутом спуске; его гигантский, покрытый ледяной коркой панцирь преграждал тропу. Это было похоже на осыпь, только страшнее – река изо льда, а не из камней. Если бы эта осыпь соскользнула, пока я пыталась бы перейти ее, то я скатилась бы по склону горы и врезалась в валуны далеко внизу, а то и хуже – провалилась бы еще дальше, бог знает куда. Как казалось мне с того возвышения, на котором я стояла, – в пустоту. А если бы я не попыталась перейти этот снежный язык, мне пришлось бы вернуться обратно в Кеннеди-Медоуз. Это показалось мне не такой уж плохой идеей. Но я продолжала стоять на месте.
Черт, думала я. Черт побери. Вынула ледоруб и изучила предстоящий путь – то есть, откровенно говоря, просто постояла пару минут, собираясь с духом. Я видела, что Дуг и Том перебрались через снежный язык, их ноги оставили в снегу ряд округлых ямок. Я перехватила ледоруб так, как показывал мне Грэг, и ступила в одну из них. Их наличие сделало мою участь одновременно и тяжелее, и легче. Мне не приходилось вырубать для себя ступеньки, но следы мужчин располагались неудобно для меня. Они были скользкими, а порой настолько глубокими, что мои ботинки застревали внутри, я теряла равновесие и падала. А ледоруб казался настолько неподъемным, что оказался скорее бременем, чем помощью. Тормозить, неизменно думала я, пытаясь представить, что я буду делать с ледорубом, если начну скользить вниз по склону. Этот снег отличался от миннесотского снега. Местами он скорее был льдом, чем хлопьями, столь плотно утрамбованным, что напомнил мне твердый слой изморози в морозилке, которую давно пора разморозить. В других местах он легко поддавался под ногой, оказываясь более рыхлым, чем с виду.
Это было похоже на осыпь, только страшнее – река изо льда, а не из камней. Если бы эта осыпь соскользнула, то я скатилась бы по склону горы и врезалась в валуны далеко внизу.
Я не смотрела на россыпь валунов внизу, пока не добралась до другой стороны снежного языка, пока не встала на глинистую тропу, дрожащая, но довольная. Я понимала, что этот маленький язычок – всего лишь первый образчик того, что предстоит дальше. Если я не решу сойти с тропы на Трейл-Пасс, чтобы обойти снег, то вскоре достигну перевала Форестера, высшей точки МТХ, расположенной на высоте 4011 метров над уровнем моря. И если я не соскользну со склона горы, проходя через этот перевал, то проведу несколько следующих недель, не видя перед собой ничего, кроме снега. И это будет снег гораздо более предательский, чем тот кусочек, который я только что миновала. Но справиться с этой малостью значило сделать то, что лежало впереди, более реальным для меня. Эд говорил, что у меня нет иного выбора, кроме как сойти с маршрута. Я не была достаточно подготовлена к прохождению МТХ даже в обычный год, не говоря уже о таком, когда глубина снега оказывалась вдвое и втрое больше, чем в предшествующие годы. Такой снежной зимы здесь не было с 1983 года и не будет еще лет десять, а то и больше.
К тому же принимать в расчет приходилось не только снег. Были и другие вещи, связанные со снегом. Это опасно полноводные реки и ручьи, которые мне пришлось бы переходить вброд в одиночку. Это температура воздуха, которая подвергала бы меня риску гипотермии. И то, что мне пришлось бы полагаться исключительно на свою карту и компас на длинных участках, где тропа была скрыта снегом. У меня не было необходимого снаряжения. Не было нужного знания и опыта. И, поскольку я была одна, у меня к тому же не было права на ошибку. Свернув с маршрута, как сделали многие другие туристы в этом году, я пропущу красоты Высокой Сьерры. А если останусь, то рискую своей жизнью.
Я понимала, что этот маленький язычок – всего лишь первый образчик того, что предстоит дальше. Если я не решу сойти с тропы, то проведу несколько следующих недель, не видя перед собой ничего, кроме снега.
– Я схожу с тропы на перевале, – сказала я Дугу и Тому, когда мы в тот вечер ужинали. Я весь день шла одна – и это был второй за все время день, в который я прошла больше 24 километров, – но снова нагнала их, когда они ставили лагерь. – Я собираюсь подняться в Сьерра-Сити и там опять встать на маршрут.
– А мы решили идти дальше, – проговорил Дуг.
– Мы говорили об этом и думаем, что тебе следует к нам присоединиться, – добавил Том.
– Присоединиться к вам? – переспросила я, выглядывая из туннеля своего темного флисового капюшона. Я натянула на себя всю одежду, которая у меня была; температура упала почти до нуля. Со всех сторон нас окружали островки снега, залегшие в тех местах под деревьями, где кроны заслоняли их от солнца.
– Тебе небезопасно идти одной, – сказал Дуг.
– Ни для кого из нас небезопасно идти в одиночку, – вставил Том.
– Но идти по снегу небезопасно ни для одного из нас. Ни вместе, ни в одиночку, – возразила я.
– Мы хотим попробовать, – сказал Том.
– Спасибо, – проговорила я, – тронута вашим предложением, но не могу.
– Почему это ты не можешь? – спросил Дуг.
– Потому что в этом весь смысл моего похода: я здесь для того, чтобы сделать это в одиночку.
Я была здесь не для того, чтобы не говорить «я не боюсь» всякий раз, как послышится треск ветки в темноте. Я была здесь для того, чтобы переиграть этот страх.
После этого мы некоторое время ели и молчали, каждый из нас держал в ладонях теплый котелок, полный риса, фасоли или лапши. Из-за произнесенного «нет» меня охватила печаль. Не только потому, что это значило, что я не попаду в Высокую Сьерру. Но еще и потому, что, сколько бы я ни твердила, что хочу совершить этот поход одна, их компания меня утешала. Быть недалеко от Тома и Дуга ночью означало, что мне не нужно будет повторять себе «я не боюсь» всякий раз, как послышится треск ветки в темноте или ветер начнет трясти палатку настолько яростно, что кажется, будто вот-вот случится что-то плохое. Но я была здесь не для того, чтобы не говорить «я не боюсь». Я была здесь для того, чтобы переиграть этот страх. Чтобы переиграть, в сущности, все то, что я сделала с собой, и то, что сделали со мной. И я не могла добиться этого, объединившись с кем-то другим.
После ужина я залегла в свою палатку с рассказами Флэннери О’Коннор, поставив книгу себе на грудь, слишком утомленная, чтобы держать ее на весу. Дело было не только в том, что я замерзла и устала от дневного перехода: на этой высоте еще и воздух стал разреженнее. Я не могла просто так заснуть. В состоянии, напоминавшем реакцию бегства, я размышляла, каково это – пропустить Высокую Сьерру. Это разрушало практически все. Все планы, которые я строила. Весь путь, который я разметила себе на лето, вплоть до каждой коробки с припасами и едой. А теперь я совершу лягушачий прыжок в более чем 700 километров по маршруту, который намеревалась пройти. Я доберусь до Эшленда в начале августа, а не в середине сентября.
Я перекатилась на бок, лицом к той стороне, в которой стояла его палатка, наполовину желая, чтобы он пришел и лег рядом со мной. Не для того, чтобы заниматься любовью. Просто чтобы прижаться к кому-то.
– Дуг? – позвала я в ночную тьму; его палатка стояла всего лишь на расстоянии вытянутой руки от моей.
– Да?
– Я тут думала: если сойду с маршрута, то могу вместо этого пройти весь Орегон. – Я перекатилась на бок, лицом к той стороне, в которой стояла его палатка, наполовину желая, чтобы он пришел и лег рядом со мной – чтобы это сделал хоть кто-нибудь. Это было то же самое голодное, пустое чувство, которое я ощущала в мотеле в Мохаве, когда жалела, что у меня нет спутника. Не для того, чтобы заниматься любовью. Просто чтобы прижаться к кому-то. – Ты, случайно, не знаешь, какова протяженность маршрута в Орегоне?
– Около 800 километров, – ответил он.
– Идеально, – выдохнула я, и сердце мое заколотилось быстрее при этой мысли, а потом я закрыла глаза и провалилась в глубокий сон.
На следующий день Грэг нагнал меня прямо перед тем, как я добралась до Трейл-Пасс – точки, где должна была сойти с маршрута.
– Я схожу, – сказала я ему неохотно.
– Я тоже, – отозвался он.
– Вы тоже?! – переспросила я с облегчением и ликованием.
– Там, наверху, все слишком забито, – объяснил он.
Мы оглянулись, обводя взглядом согнутые ветрами карликовые сосны среди валунов, ограждавших тропу; горы и перевалы виднелись в нескольких километрах вдали под чистым голубым небом. Самая высокая точка тропы находилась всего лишь в 56 километрах дальше. А вершина горы Уитни, высочайшая в соседних штатах, была еще ближе, чуть в сторону от МТХ.
Вместе мы спустились по тропе, ведущей с перевала, на три километра вниз, к палаточному городку и площадке для пикников в Хорсшу-Медоуз, где встретились с Дугом и Томом и поймали попутку до Лоун-Пайн. Я не планировала заходить туда. Некоторые туристы, идущие по МТХ, посылают в Лоун-Пайн коробки с дополнительным продовольствием, но я планировала пройти до городка Индепенденс, примерно в 80 километрах к северу. У меня еще были запасы на несколько дней, но как только мы попали в город, я сразу же отправилась в продуктовый магазин, чтобы пополнить их. Мне нужно было достаточное количество съестного, чтобы продержаться на 154-километровом отрезке маршрута, по которому предстояло пройти от Сьерра-Сити до Белден-Тауна. После этого я отыскала таксофон и позвонила Лизе, оставив сообщение на ее автоответчике и постаравшись как можно короче объяснить свои новые планы. Попросила ее немедленно выслать мою коробку, адресованную в Белден-Таун, и придержать все остальные, пока я не сообщу ей детали моего нового курса.
Я чувствовала себя потерянной и печальной, вешая трубку. Пребывание в городке вызывало у меня меньший восторг, чем я рассчитывала. Я шла по главной улице, пока не отыскала мужчин.
– Мы возвращаемся в горы, – проговорил Дуг, и глаза его встретились с моими. На сердце у меня было тяжело, когда я обнимала его и Тома на прощание. Я успела проникнуться к ним своего рода любовью, но сверх этого еще и тревожилась.
– Вы уверены, что хотите идти туда, в снега? – спросила я.
– А ты уверена, что не хочешь? – ответил Том.
– Смотри-ка, у тебя по-прежнему сохранился тот талисман удачи, – заметил Дуг, указывая на черное перо, которое он подарил мне в Кеннеди-Медоуз. Я пристроила его на раму Монстра, над своим правым плечом.
– Должно же у меня остаться что-то о тебе на память, – ответила я, и мы рассмеялись.
После их ухода мы вместе с Грэгом пошли в местный универмаг, который заодно служил автобусной станцией для «Грейхаундов». Мы проходили мимо баров, оформленных как салуны Дикого Запада, и магазинчиков, в главных витринах которых красовались ковбойские шляпы и картины с изображением мужчин, сидящих верхом на лягающихся полудиких лошадях.
Белые пики Сьерра-Невады к западу настолько театрально врезались в голубое небо, что казались мне почти нереальными.
– Ты когда-нибудь видела фильм «Высокая Сьерра» с Хамфри Богартом? – спросил Грэг.
Я помотала головой.
– Он был снят здесь. Как и куча других фильмов. Вестернов.
Я кивнула, ничуть не удивленная. Ландшафт действительно выглядел совершенно по-голливудски: заросшее полынью высокое плоскогорье, пустынное, каменистое и безлесное, вид с которого открывался на многие километры вокруг. Белые пики Сьерра-Невады к западу настолько театрально врезались в голубое небо, что казались мне почти нереальными, как роскошный фасад.
– Вот он-то нас и повезет, – проговорил Грэг, ткнув пальцем в большой «Грейхаунд» на парковке перед магазином.
Но он ошибся. Как мы выяснили, здесь не было автобусов, которые шли бы прямо до Сьерра-Сити. Мы должны были сесть на вечерний автобус и семь часов ехать до Рино в штате Невада. А потом сесть на другой автобус и через час добраться до Траки, уже в штате Калифорния. А после этого единственное, что мы могли сделать – это на попутках проехать оставшиеся 70 с лишним километров до Сьерра-Сити. Мы купили два билета в один конец и целую кучу съестного и уселись на теплый тротуар на краю парковки, ожидая, пока придет автобус. Прикончили по нескольку пакетов чипсов и банок с лимонадом, пока разговаривали. Мы говорили обо всем – об МТХ, о походном снаряжении, еще раз о рекордных снежных завалах, о теориях «ультралегкости» и о методах Рэя Жардина и его последователей (правильно или неправильно понимавших дух, скрытый в этих теориях и методах) – и наконец добрались до нас самих. Я принялась расспрашивать о его работе и жизни в Тахоме. У него не было ни домашних животных, ни детей, только подруга, с которой он встречался около года. Она тоже была страстной поклонницей пеших походов. Ясно было, что его жизнь являла собой порядок и размеренность. Мне это казалось одновременно скучным и ошеломительным. Представить себе не могу, какой казалась моя жизнь ему.
Когда мы наконец забрались в автобус до Рино, он оказался почти пустым. Я прошла вслед за Грэгом в середину, где мы заняли по паре сидений напротив друг друга через проход.
– Я собираюсь немного поспать, – сказал он, как только автобус вырулил на шоссе.
– Я тоже, – сказала я, хотя и знала, что это неправда. Даже совершенно обессиленной, мне никогда не удавалось заснуть ни в каком движущемся транспорте, а сейчас я даже не устала. Я была взволнована тем, что вернулась в нормальный мир. Пока Грэг спал, я смотрела в окно. Никто из тех, с кем я была знакома больше недели, не имел ни малейшего понятия, где я нахожусь. «Я на пути в Рино, штат Невада», – думала я с некоторым удивлением. Я никогда не была в Рино. Мне казалось полной нелепостью направляться туда в нынешней своей одежде, грязной, как дворняга, и с волосами, свалявшимися, как мочалка. Я вытащила из карманов все деньги, которые у меня были, и пересчитала банкноты и монеты, подсвечивая себе фонариком. У меня оказалось 44 доллара и 75 центов. Сердце мое упало при виде этого жалкого зрелища. Я потратила гораздо больше, чем рассчитывала к этому моменту. Я не ожидала ни остановок в Риджкресте и Лоун-Пайн, ни покупки автобусного билета до Траки. Я не должна была получить никаких денег, пока не доберусь до своей следующей коробки с припасами в Белден-Тауне – а это еще только через неделю, и даже там будет всего 20 баксов. Мы с Грэгом договорились, что снимем номера в мотеле в Сьерра-Сити, чтобы отдохнуть одну ночь после нашего долгого путешествия, но у меня возникло отвратительное чувство, что придется вместо этого поискать себе место для палатки.
Я никогда не была в Рино. Мне казалось полной нелепостью направляться туда в нынешней своей одежде, грязной, как дворняга, и с волосами, свалявшимися, как мочалка.
С этим я ничего не могла поделать. У меня не было кредитной карты. Я просто должна была как-то справляться с тем, что имелось в наличии. Я проклинала себя за то, что не вложила в свои коробки больше денег – одновременно признавая, что и не могла этого сделать. В них и так были вложены все мои деньги. Всю зиму и весну я откладывала чаевые, продала добрую долю своих пожитков и на эти деньги закупала всю еду, которую упаковала в коробки, и все снаряжение, которое лежало тогда передо мной на кровати в мотеле в Мохаве. А еще я выписала чек Лизе, чтобы покрыть почтовые расходы на оставленные ей коробки, и еще один чек – чтобы покрыть четыре месяца платежей по студенческой ссуде, выплачивать которую мне предстояло до сорока трех лет. И то количество денег, которое после этого у меня осталось, было единственным, что я могла потратить на МТХ.
Я рассовала деньги обратно по карманам, выключила фонарик и стала смотреть в окно на запад, ощущая печальную неуверенность. Меня охватила ностальгия, но я не знала, что это за ностальгия – по той жизни, которая у меня когда-то была, или по МТХ. Темный силуэт Сьерра-Невады был едва различим на освещенном луной небе. Она снова была похожа на непроходимую стену, снова стала такой же, какой показалась мне несколько лет назад, когда я видела ее из окна машины, в которой мы ехали с Полом. Но ощущения ее непроходимости у меня уже не было. Я могла представить себя на ней, в ней, частью ее. Мне знакомо это ощущение – двигаться в ней, медленно, шаг за шагом. Я снова вернусь к ней, как только выйду из Сьерра-Сити. Я миную Высокую Сьерру – не увижу секвойи и Кингз-Каньон, и национальный парк Йосемити, и Туолумне-Медоуз, и пустоши Джона Мюира, и Десолейшен, и столь многое другое – но все равно пройду еще 160 километров по Сьерра-Неваде, прежде чем направиться к Каскадному хребту.
До четырех часов утра, когда наш автобус припарковался на автовокзале в Рино, я не уснула ни на минуту. Нам с Грэгом нужно было убить час, остававшийся до отъезда другого автобуса в Траки, и мы с красными от недосыпа глазами бродили по маленькому казино, соединенному с автобусной станцией, не снимая с плеч рюкзаки. Я чувствовала себя усталой, но в то же время бодрой, потягивая горячий чай «Липтон» из пластиковой чашечки. Грэг сыграл в блек-джек и выиграл три доллара. Я выловила из кармана три четвертака, скормила их «однорукому бандиту» – и все проиграла.
Грэг одарил меня сухой улыбкой в стиле «я же тебе говорил», как будто предвидел это.
– Эй, ведь никогда же не знаешь, – возразила я. – Я однажды была в Вегасе – мы просто проезжали через него пару лет назад, – сунула никель в «однорукого бандита» и выиграла 60 баксов.
На него это явно не произвело впечатления.
Я отправилась в «дамскую комнату». Пока я чистила зубы перед зеркалом, освещенным флуоресцентной лампой, какая-то женщина сказала мне:
– Мне нравится ваше перышко, – и указала на перо, прикрепленное к моему рюкзаку.
– Спасибо, – отозвалась я, встречаясь с ней взглядом в зеркале. Она была бледная, с карими глазами, носиком-картошкой и длинной косой вдоль спины; одета в «вареную» футболку и джинсы с заплатами и разрезами, а на ногах – сандалеты от Биркин. – Мне его подарил друг, – промямлила я, роняя капли пены от зубной пасты. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как я в последний раз разговаривала с женщиной.
– Должно быть, кто-то из семейства врановых, – продолжала она, протянув руку и деликатно притрагиваясь к нему одним пальцем. – Или ворон, или ворона, символ пустоты, – добавила она мистическим тоном.
– Пустоты? – переспросила я уныло.
– Но это же хорошо, – возразила она. – Ведь пустота – это место, где вещи рождаются, где они начинаются. Представьте себе, как черная дыра впитывает энергию, а потом высвобождает ее как нечто новое и живое, – она умолкла, многозначительно глядя мне в глаза. – Мой бывший был орнитологом, – объяснила она уже менее неземным тоном. – Его область – корвидология. Он писал диссертацию по воронам, а поскольку у меня магистерская степень в английском, мне пришлось перечитывать эту долбаную работу раз десять, так что теперь я знаю о них больше, чем хотелось бы. – Она повернулась к зеркалу и пригладила волосы. – Вы случайно не на Встречу Племен Радуги направляетесь?
– Нет. Я…
– Вам непременно нужно поехать. Это действительно круто. В этом году встреча состоится в национальном парке Шаста-Тринити, на Тоуд-Лейк.
– Я была на Встрече Племен Радуги в прошлом году, когда она проходила в Вайоминге, – сказала я.
– И это правильно, – проговорила она тем особенным тягучим тоном, каким люди говорят «и это правильно». – Удачного вам похода, – добавила она, протянула руку и чуть сжала мое плечо. – Корвидология! – воскликнула она, как лозунг, направляясь к двери и показывая мне и моему перышку два больших пальца.
К восьми утра мы с Грэгом были в Траки. К одиннадцати мы все еще стояли на жаркой обочине, пытаясь поймать попутку до Сьерра-Сити.
– Эй! – завопила я, как маньячка, проносившемуся мимо очередному автобусу-«фольксвагену». За последнюю пару часов по меньшей мере шесть штук таких проехало мимо нас. Особое раздражение у меня вызывали именно водители автобусов-«фольксвагенов». – Долбаные хиппи! – в сердцах сказала я Грэгу.
– А я думал, что ты и есть хиппи, – сказал он.
– Ну да. Я хиппи. Но только самую малость. – Я уселась на гравий на обочине и развязала шнурки ботинок, но, покончив с этим делом, вставать снова не стала. У меня голова кружилась от истощения. Я не спала уже больше полутора суток.
– Тебе следовало бы пройти вперед и постоять одной, – сказал Грэг. – Ничего, я не против. Будь ты одна, ты бы давным-давно поймала машину.
– Нет, – возразила я, хотя знала, что он прав: одинокая женщина выглядит не так угрожающе, как пара женщина-мужчина. Мужчины обычно проявляют желание помочь одинокой женщине. Или забраться ей под юбку. Но мы с ним были вместе – и вместе оставались до тех пор, пока через час не остановилась рядом машина. Мы забрались внутрь и отправились в Сьерра-Сити. Это оказалось симпатичное поселение, состоявшее из менее чем десятка деревянных домов, выстроенных на высоте в 1280 метров. Городок втиснулся между рекой Северная Ююба и высокими предгорьями Сьерры, которые вздымались бурыми валами на фоне ясного голубого неба с северной стороны от городка.
Мужчины обычно проявляют желание помочь одинокой женщине. Или забраться ей под юбку.
Водитель попутки высадил нас возле универмага, расположившегося в милом старомодном здании. Туристы, поедая мороженое в стаканчиках, сидели на расписной передней веранде, заполненной гомонящей толпой, предвкушавшей празднование Четвертого июля.
– Купишь себе мороженое? – спросил Грэг, вытаскивая из кармана пару долларов.
– Не-а. Может быть, попозже, – сказала я, стараясь не показать голосом, в каком я отчаянии. Конечно, я хотела мороженого. Я просто не решалась его купить – из страха, что потом не смогу позволить себе снять номер. Когда мы вошли в тесный, полный народа магазинчик, я старалась не смотреть на еду. Встала у кассы, просматривая туристические брошюры, пока Грэг занимался покупками.
– Представляешь, весь этот городок однажды снесло лавиной, это было в 1852 году, – сказала я ему, когда он вернулся, обмахиваясь глянцевой брошюрой. – Снег сошел с предгорий.
Он кивнул, как будто уже знал это, облизывая свое шоколадное мороженое. Я отвернулась, видеть это было невыносимо.
– Я надеюсь, ты не против, но мне нужно найти какое-то дешевое место. Я имею в виду, чтобы переночевать.
Правду сказать, мне нужно было бесплатное место, но я слишком устала, чтобы искать кемпинг. В последний раз мне удалось поспать на маршруте в Высокой Сьерре.
– Как насчет вот этого, – сказал Грэг, указывая на старое деревянное здание через улицу.
На нижнем этаже был бар и ресторан; на верхнем – номера с общими ванными. Была только половина второго, но женщина в баре разрешила нам заселиться пораньше. После того как я заплатила за номер, у меня осталось 13 долларов.
– Хочешь сегодня поужинать внизу? – спросил меня Грэг, когда мы добрались до своих номеров и стояли перед дверьми, оказавшимися рядом.
– Конечно, – сказала я, слегка покраснев. Я не испытывала к нему влечения, и все же не могла не надеяться, что нравлюсь ему. Хотя прекрасно понимала абсурдность этого желания. В конце концов, может быть, это он прихватил мои презервативы. От этой мысли меня пробрала легкая дрожь.
– Можешь пойти помыться первой, – предложил он, указывая через коридор на ванную, которая была общей для всех обитателей нашего этажа. – Похоже, пока мы здесь единственные постояльцы.
– Спасибо, – кивнула я и отперла дверь своего номера, ступив внутрь. У одной стены стоял потрепанный древний гардероб с круглым зеркалом, а у другой – двуспальная кровать, плетеный стеллаж и кресло. С потолка в центре комнаты свисала голая лампочка. Я поставила Монстра на пол и села на кровать. Матрас взвизгнул, просел и опасно заколыхался под моим весом, но все равно ощущение было великолепное. Телу было почти до боли приятно посидеть на кровати, словно после ожога я погрузилась в прохладу. Походный стульчик, который заодно служил мне подушкой, как оказалось, был не таким уж и мягким. Бо́льшую часть ночей на маршруте я спала как убитая, но не потому, что мне было удобно. Просто я слишком уставала, чтобы обращать внимание на какие-то неудобства.
Мне хотелось спать, но руки и ноги были исполосованы пятнами грязи, а запах от тела шел убийственный. Забраться в постель в таком состоянии казалось почти преступлением. Последний раз я мылась как следует в мотеле в Риджкресте почти две недели назад. По коридору прошла в ванную. Душа там не было, только большая фарфоровая ванна на птичьих лапах и полка, на которой стопкой лежали сложенные полотенца. Я выбрала себе одно и глубоко вдохнула его свежий, чуть припахивающий отдушкой аромат. Потом сняла одежду и оглядела себя в зеркале – большом, в полный рост.
Я была похожа не столько на женщину, которая провела последние три недели в пешем походе по безлюдной местности, сколько на жертву ужасного преступления.
Зрелище было поразительное.
Я была похожа не столько на женщину, которая провела последние три недели в пешем походе по безлюдной местности, сколько на женщину, которая стала жертвой яростного и ужасного преступления. Синяки, чья цветовая гамма варьировалась от желтого до черного, покрывали мои руки и ноги, спину и задницу, как будто меня долго били палками. Бедра и плечи были усеяны волдырями и ссадинами, воспаленными потертостями и темными корочками в тех местах, где их постоянно обдирали лямки рюкзака. Под синяками, ранами и грязью я видела теперь новые, бугрящиеся мышцы, и в тех местах, где моя плоть прежде была мягкой, она стала плотной и твердой.
Я наполнила ванну водой, забралась внутрь и принялась отдраивать себя мочалкой и мылом. Спустя несколько минут вода стала настолько темной от грязи и крови, смытых с моего тела, что я спустила ее и наполнила ванну заново.
В этой второй ванне я вытянулась во весь рост, ощущая такую благодарность, какой в жизни не испытывала. Спустя некоторое время принялась исследовать свои ступни. Они были избиты, покрыты волдырями, и пара ногтей к этому времени полностью почернела. Я потрогала один из них и обнаружила, что он почти совершенно оторвался от пальца. Этот палец мучительно болел много дней, распухая все больше, и казалось, что ноготь вот-вот с него соскочит; но теперь он почти перестал болеть. Когда я потянула за ноготь, он оказался в моей руке после одного резкого укола боли. На его месте остался тонкий слой, который был похож одновременно на кожу и на ноготь. Эта кожица была прозрачной и слегка блестящей, как крохотный кусочек пищевой пленки.
– У меня ноготь отвалился, – сказала я Грэгу перед ужином.
– Ты теряешь ногти? – переспросил он.
– Только один, – уныло сказала я, сознавая, что на самом деле с большой вероятностью потеряю больше, и что это – еще одно свидетельство моего идиотизма.
– Вероятно, это потому, что у тебя слишком тесные ботинки, – сказал он, когда к нам подошла официантка с двумя тарелками спагетти и корзинкой с чесночным хлебом.
Я планировала быть сдержанной при заказе, особенно потому, что потратила сегодня еще 50 центов на прачечную, вложившись в долю с Грэгом. Но как только мы сели за столик, я не смогла устоять и копировала каждое движение Грэга: заказала ром с колой к ужину, согласилась на корзинку чесночного хлеба. Я старалась не показывать, что мысленно подвожу итог счета, пока мы едим. Грэг уже и так знал, насколько я не готова к походу по МТХ. И не надо было ему знать, что есть еще один пункт, в котором я проявила себя круглой дурой.
Но именно дурой я и была. После того как мы получили счет, добавили к нему чаевые и разделили сумму пополам, у меня оставалось 70 центов.
Вернувшись после ужина в свой номер, я раскрыла путеводитель, чтобы почитать о следующем отрезке маршрута. Моя очередная остановка была запланирована в местечке под названием Белден-Таун, где меня ждала следующая коробка с припасами и двадцатью долларами внутри. Я же смогу добраться до Белдена с 70 центами, правда? В конце концов, я же буду идти в глуши, и мне негде будет тратить свои деньги, думала я, хотя тревога все равно меня не покидала. Я написала Лизе письмо, прося ее купить и послать мне путеводитель по орегонскому отрезку МТХ, воспользовавшись теми деньгами, которые я ей оставила, и переписать адреса на коробках, которые она должна была посылать мне до конца маршрута по Калифорнии. Я снова и снова перечитывала список, чтобы убедиться, что сделала все правильно, сопоставляя длину отрезка в километрах с датами и населенными пунктами.
Выключив свет и улегшись на скрипучую кровать, чтобы поспать, я слышала, как Грэг по другую сторону стены ворочается на своей скрипучей кровати. Его близость была такой же осязаемой, как и отчужденность. Эти звуки заставили меня ощутить свое одиночество настолько остро, что я бы завыла от боли, если бы дала себе волю. И не очень понимала, почему. Мне от него ничего не было нужно, но при этом хотелось всего и сразу. Что он сделает, если я постучусь к нему в номер? Что сделаю я, если он меня впустит?..
Я знала, что я сделаю. Я проделывала это много раз.
– В сексуальном отношении я похожа на парня, – говорила я психотерапевту, с которым встречалась пару раз в прошлом году. Это был мужчина по имени Винс, который работал волонтером в общественной клинике в центре Миннеаполиса, где такие люди, как я, могли поговорить с такими людьми, как он, за десять баксов в час.
– А какие они – парни? – спросил он.
– Непривязанные, – пояснила я. – Или, по крайней мере, многие из них. Вот и я такая. Способная быть непривязанной, когда речь идет о сексе.
Я бросила взгляд на Винса. Ему было больше сорока, темные волосы разделялись на пробор посередине и ниспадали, как два волнистых черных крыла, по обе стороны его лица. Я ничего к нему не чувствовала, но если бы он встал со своего места, прошел через комнату и поцеловал меня, я бы ответила на поцелуй. Я бы сделала что угодно.
Но он не встал. Он лишь кивнул, ничего не сказав, и в его молчании чувствовалась одновременно вера в мои слова и скептицизм.
– А кто не привязывался к вам? – спросил он наконец.
– Не знаю, – сказала я, улыбаясь так же, как во всех случаях, когда ощущала дискомфорт. Я избегала смотреть прямо на него. Вместо этого смотрела на плакат в рамке, висевший за его спиной, черный прямоугольник с белым завихрением в середине, которое должно было изображать Млечный Путь. В центр завихрения указывала стрелка, над которой были написаны слова: «Вы находитесь здесь». Это изображение растиражировали на футболках и плакатах, и оно всегда меня слегка раздражало, поскольку я не понимала, как его воспринимать, с юмором или всерьез, на что оно должно было указывать – на огромность наших жизней или на их незначительность.
– Никто никогда меня не бросал, если вы об этом спрашиваете, – проговорила я. – Я всегда сама заканчиваю отношения.
Внезапно лицо мое жарко вспыхнуло. Я осознала, что сижу с переплетенными руками и ногами – в йогической «позе орла», безнадежно скрученная и запутанная. Я попыталась расслабиться и сесть нормально, но это было невозможно. С неохотой я подняла глаза и встретилась с ним взглядом.
– Это как раз тот момент, когда я должна рассказать вам о своем отце? – спросила я, смеясь фальшивым смехом.
Центром моего существа всегда была мать, но в этой комнате, наедине с Винсом, я внезапно ощутила отца – точно кол в моем сердце. «Я ненавижу его», – говорила я, будучи подростком. Теперь я не знала, что чувствую по отношению к нему. Он был как домашнее кино, которое проигрывалось в моей голове, с нарушенным сюжетом и отрывочными кадрами. В нем были большие драматические сцены и необъяснимые моменты, дрейфовавшие вне времени. Возможно, потому, что бо́льшая часть воспоминаний о нем связана с первыми шестью годами моей жизни. Вот отец в припадке ярости разбивает о стену тарелки, полные еды. Вот отец душит мою мать, усевшись ей на грудь и колотя ее головой о пол. Вот он вытаскивает меня и сестру из постели посреди ночи, когда мне всего пять лет, и допрашивает нас, хотим ли мы жить с ним всегда. А мать стоит рядом, покрытая кровью, прижимая спящего маленького брата к груди, умоляя отца прекратить. Когда мы расплакались вместо ответа, он рухнул на колени, прижался лбом к полу и издал такой отчаянный вопль, что я была уверена, что мы все вот-вот умрем на месте.
Один раз посреди одной из своих тирад он пригрозил, что вышвырнет нашу мать и ее детей голыми на улицу, как будто мы не были и его детьми тоже. Тогда мы жили в Миннесоте. Когда он выплюнул эту угрозу, на дворе была зима. Я была в том возрасте, когда все воспринимается буквально. Мне казалось, что именно так он и сделает. В голове у меня возникла картинка, как мы вчетвером, голые и вопящие, бежим по покрытому ледяной коркой снегу. Пару раз было так, что он запирался в доме от нас с Лейфом и Карен, когда мы жили в Пенсильвании; мать уходила на работу, оставляя его позаботиться о нас, а ему хотелось передохнуть. Он выгонял нас в садик и запирал все двери, и мы с сестрой держали нашего братца, едва научившегося ходить, за липкие ладошки. Мы, всхлипывая, бродили по траве, а потом забывали о своих горестях и принимались играть в «дочки-матери» и «королеву родео». Потом, разозлившиеся и усталые, подходили к задней двери, колотили по ней кулаками и вопили. Я отчетливо помню эту дверь и три бетонные ступеньки, которые вели к ней, и как мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы заглянуть в окошко в верхней половине двери.
Один раз посреди одной из своих тирад отец пригрозил, что вышвырнет нашу мать и ее детей голыми на улицу. Как будто мы не были и его детьми тоже.
Хорошие события – это не кино. Их недостаточно, чтобы отснять бобину пленки. Хорошие события – это стихотворение, едва ли длиннее, чем хайку. Среди хорошего его любовь к Джонни Кэшу и братьям Эверли. И шоколадные батончики, которые он приносил домой с работы, а работал он в продуктовом магазине. И все его великие стремления, настолько обнаженные и жалобные, что я чувствовала их и скорбела по ним, даже будучи маленьким ребенком. И то, как он пел песню Чарли Рича «Эй, ты, случайно, не видел самую красивую девушку в мире?» и говорил, что эта песня обо мне, моей сестре и нашей матери, что мы – самые красивые девушки в мире. Но даже эти мои воспоминания запачканы. Он говорил так только тогда, когда пытался уломать мою мать вернуться, когда уверял, что теперь все будет по-другому. Когда обещал ей, что никогда не будет обращаться с ней так, как прежде.
И всегда происходило то же самое. Он был лжецом – и очаровательным мужчиной, неотразимым красавцем – и животным.
Моя мать собирала нас и уходила от него. Возвращалась, и снова уходила, и снова возвращалась. Мы никогда не уходили далеко. Нам некуда было идти. У нас не было близких родственников, а мать была слишком горда, чтобы впутывать в свои дела подруг. Первый приют для женщин, подвергшихся домашнему насилию, открылся в Соединенных Штатах только в 1974 году. В том году, когда моя мать наконец ушла от него навсегда. Вместо этого мы просто ездили на машине всю ночь: мы с сестрой – на заднем сиденье, то дремля, то просыпаясь под мигание зеленых огоньков приборной доски, а Лейф – на переднем, рядом с мамой.
Несмотря ни на что, я любила папу и понимала, что если мама разведется с ним, то я потеряю его – и оказалась права.
А утром мы снова оказывались дома, и отец был трезв и готовил яичницу-болтунью, как ни в чем не бывало распевая ту самую песенку Чарли Рича.
Когда мать наконец окончательно порвала с ним, мне было шесть лет. И это случилось через год после того, как мы все переехали из Пенсильвании в Миннесоту. Я рыдала и умоляла ее не делать этого. Развод казался мне тогда наихудшим из возможных несчастий. Несмотря ни на что, я любила папу и понимала, что если мама разведется с ним, то я потеряю его – и оказалась права. После того как они расстались в последний раз, мы остались в Миннесоте, а он вернулся в Пенсильванию и с тех пор лишь изредка с нами связывался. Раз или два в год приходило письмо, адресованное Карен, Лейфу и мне, и мы вскрывали его, преисполненные радости. Но внутри были только бесконечные жалобы на нашу мать, на то, какая она шлюха, какая она дура, ленивая сука, живущая на пособие. Когда-нибудь он нас всех достанет, обещал он. Когда-нибудь мы ему за все заплатим.
– Но мы так и не заплатили, – сказала я Винсу на нашем втором и последнем сеансе. Когда я пришла к нему снова, он объяснил, что уходит с этой работы; он даст мне имя и номер телефона другого психотерапевта.
– После того как родители развелись, я осознала, что отсутствие отца в моей жизни, как ни печально, пошло мне на пользу. Больше никаких сцен насилия, – пояснила я. – Я имею в виду, представьте только, какой была бы моя жизнь, если бы меня воспитывал отец!
– А вы представьте, какой была бы ваша жизнь, если бы у вас был такой отец, который любил бы вас, как и положено настоящему отцу, – возразил Винс.
Я попыталась вообразить такое детство, но мой разум невозможно было заставить проделать подобный трюк. Я не могла расписать эту ситуацию в виде списка. Я не могла рассчитывать на любовь или безопасность, уверенность или чувство принадлежности. Отец, который любит тебя так, как положено отцу, был чем-то бо́льшим, чем любые его составные части. Он был как тот самый белый вихрь на плакате, висевшем за головой Винса. Он был одной гигантской необъяснимой вещью, которая содержала в себе миллион других вещей. И поскольку ни одной из таких вещей у меня никогда не было, я опасалась, что не смогу найти себя внутри этого огромного белого водоворота.
– А что вы можете сказать о своем отчиме? – спросил Винс. Он бросил взгляд в блокнот, лежавший на его коленях, наверное, читая каракули, нацарапанные им в прошлый раз.
– Эдди. Он тоже отстранился, – сказала я легким тоном, будто это для меня ничего не значило, будто это почти развлекало меня. – Это долгая история, – добавила я, отведя взгляд к часам, которые висели на стене рядом с плакатом. – Да и время наше почти кончилось…
– От ответа у доски спас звонок, – проговорил Винс, и мы оба рассмеялись.
В тусклом свете уличных фонарей, который просачивался в мою комнату в Сьерра-Сити, я видела очертания Монстра и перо, которое подарил мне Дуг, прикрепленное к раме. Я думала о корвидологии. Гадала, действительно ли это перо – символ, или оно просто безделушка, которую я таскала с собой. Я одновременно и придавала вещам огромное значение, и не верила во всю эту запредельную чушь. Я была одновременно и искательницей – и скептиком. Я не знала, к чему приложить свою веру, и есть ли нечто такое, к чему ее приложить. Даже не могла с уверенностью определить, что на самом деле означает слово «вера» во всей его сложности. Мне во всем виделась и возможная мощь, и возможная фальшивка. «Ты – искательница, – сказала мне мама, лежа в больничной постели в последнюю неделю своей жизни, – как и я». Но я не знала, что именно искала моя мать. Да и искала ли она что-нибудь? Это был единственный вопрос, который я ей не задавала. Но даже если бы она сказала мне, я усомнилась бы в ее словах, заставляя объяснять, что такое духовная реальность, спрашивая, как ее можно доказать. Я сомневалась даже в тех вещах, чью истинность доказать было возможно. «Тебе следовало бы ходить к психотерапевту», – говорили мне все после смерти матери. И в конечном счете – в бездне самых мрачных моментов того года, который предшествовал походу, я это сделала. Но веры в докторов у меня не было. Я так и не позвонила другому терапевту, которого рекомендовал Винс. У меня была проблема, которую не мог разрешить ни один психотерапевт, – скорбь, которую не мог смягчить ни один мужчина ни в одной комнате.
Я гадала, действительно ли это перо – символ, или оно просто безделушка, которую я таскала с собой.
Я выбралась из постели, завернулась в полотенце и босиком вышла в коридор, минуя дверь Грэга. Дойдя до ванной, захлопнула за собой дверь, повернула кран и легла в ванну. Горячая вода была подобна волшебству, ее грохот наполнял комнату, пока я не завернула кран. И тогда воцарилось молчание, которое казалось более безмолвным, чем прежде. Я откинулась назад, легла спиной на идеально выверенный изгиб фарфора и уставилась в стену, а потом услышала стук в дверь.
– Да-да? – проговорила я, но ответа не было, лишь звук шагов, удаляющихся по коридору.
– Здесь уже кое-кто есть, занято, – сказала я погромче, хотя это было очевидно. Кое-кто здесь действительно был. Это была я. Я была здесь. Я ощущала это так, как не ощущала уже целую вечность: здесь, внутри меня, была я, занимающая мое место в беспредельном Млечном Пути.
Я протянула руку, достала мочалку с полочки возле ванны и принялась тереть себя ею, хотя была уже чистой. Я терла и терла лицо, и шею, и горло, и грудь, и живот, и спину, и ягодицы, и руки, и ноги, и ступни…
«Первое, что я делала, когда каждый из вас рождался, это целовала вас с головы до ног, – рассказывала мама мне, брату и сестре. – Я должна была сосчитать каждый пальчик, каждую ресничку. Я проводила пальцами по линиям на ваших ладошках».
Я не помнила этого – и все же никогда этого не забывала. Это было такой же частью меня, как и слова отца, грозящего, что он выбросит меня из окна. Даже в большей степени.
Я снова легла, закрыла глаза и погружала голову в воду, пока она не покрыла все лицо. У меня возникло то же ощущение, которое я испытывала ребенком, когда проделывала такой же трюк: словно весь знакомый мир ванной исчезал и благодаря простому акту погружения становился незнакомым и таинственным местом. Его привычные звуки и ощущения становились приглушенными, отдаленными, абстрактными, а вместо них появлялись другие звуки и ощущения, которых обычно я не слышала и не замечала.
Я только-только начала. Прошло три недели с начала похода, но, казалось, все во мне изменилось. Я лежала в воде столько, сколько могла оставаться без дыхания, одна в странном новом мире, в то время как весь настоящий мир вокруг меня потихоньку продолжал свой неумолчный гул.
