6. Окружили
Я слопала добрых полтора метра красной тянучки Фрэнка, пока мы ехали, и съела бы еще столько же, если бы что-то осталось.
– Жди здесь, – велел он мне, притормозив на узкой проселочной дорожке, которая шла вдоль его дома, – это был один из трейлеров в небольшом лагере в зарослях пустынного кустарника. – Я зайду в дом и расскажу Аннет, кто ты такая.
Через пару минут они вышли из дома вместе. Аннет оказалась пухленькой седовласой женщиной с недружелюбным и подозрительным выражением лица.
– Это все, что у тебя есть? – проворчала она, пока Фрэнк вытаскивал мой рюкзак из кузова. Я вошла вслед за ними в трейлер, где Фрэнк тут же исчез за дверью ванной.
– Располагайся, – проговорила Аннет, и я поняла это так, что должна сесть за обеденный стол, отграничивающий пространство кухоньки, где она накладывала мне на тарелку еду. На дальнем конце стола стоял маленький телевизор, орущий во все горло, так что слушать его было почти невыносимо. Еще один репортаж о судебном заседании по делу О. Джей Симпсона. Я смотрела его, пока не подошла Аннет. Она поставила передо мной тарелку с едой и выключила телевизор.
– Только об этом и говорят. О. Джей то да О. Джей сё, – проворчала она. – Можно подумать, что дети в Африке больше не голодают. Ну-ка, давай, приступай, – она указала на еду.
– Я подожду, – сказала я беззаботным тоном, который должен был скрыть мой отчаянный голод. И уставилась на свою тарелку. На ней лежала гора свиных ребрышек-гриль, консервированная кукуруза и картофельный салат. Мне пришло в голову, что неплохо бы встать и помыть руки, но я боялась, что это отсрочит ужин. Мысль о том, что необходимо мыть руки перед едой, была от меня теперь так же далека, как новостные репортажи по телевидению.
– Ешь! – скомандовала Аннет, водружая передо мной пластиковую кружку с вишневым компотом.
Я набрала полную вилку картофельного салата и поднесла ко рту. Это было так прекрасно, что я едва не свалилась со стула.
– Ты студентка колледжа?
– Да, – сказала я, странно польщенная тем, что она так обо мне подумала, несмотря на всю грязь, которая меня покрывала, и вонь пота. – Точнее, была студенткой. Защитила диплом четыре года назад, – уточнила я и снова набила рот едой, сознавая, что, в общем-то, солгала.
Мысль о том, что необходимо мыть руки перед едой, была от меня теперь так же далека, как новостные репортажи по телевидению.
Я обещала матери в последние дни ее жизни, что получу диплом бакалавра, но этого не сделала. Она умерла в первый понедельник наших весенних каникул, и я вернулась в колледж в следующий понедельник. Кое-как дотянула до конца занятий в ту последнюю четверть, полуослепшая от скорби. Однако диплом не получила. Потому что не смогла сделать одну вещь. Я не написала пятистраничную работу по английскому. Это было ерундовое задание, но когда я попыталась начать писать, смогла только тупо пялиться в пустой экран компьютера. Да, я прошла по сцене в университетской шапочке и мантии и приняла из рук преподавателя небольшой свиток. Но когда я его развернула, там было написано именно то, чего и следовало ожидать: пока я не закончу эту работу, свой диплом не получу. У меня был только студенческий кредит, который, по моим расчетам, мне предстояло выплачивать до 43 лет.
На следующее утро Фрэнк высадил меня у круглосуточного магазина на шоссе, наказав на прощание поймать машину, которая подбросит меня до города под названием Риджкрест. Я уселась на переднее крыльцо магазина и сидела там, пока парень, который развозил чипсы, не подошел ко мне. Он согласился подвезти меня, хотя правила компании-работодателя не позволяли брать попутчиков. Как только я забралась в его огромный грузовик, он рассказал, что его зовут Трой и что он катается по Южной Калифорнии пять дней в неделю, развозя мешки с чипсами всех видов. А еще он женат на своей первой школьной любви вот уже 17 лет – с тех пор, как ему самому исполнилось 17.
Всклокоченный мужчина решил, будто я такая же, как он. Бродяга. Отверженная. Никакая не студентка, пусть даже бывшая.
– Семнадцать лет на воле и семнадцать в клетке, – пошутил он, хотя в голосе его отчетливо слышалось сожаление. – Я дал бы что угодно, чтобы поменяться с тобой местами, – проговорил он, отъезжая от магазина. – Я – свободная душа, у которой никогда не хватало смелости вырваться из заточения.
Он высадил меня у магазина туристических товаров Тодда. Мистер Тодд самолично разобрал мою плитку, почистил ее, вставил новый фильтр, продал мне «правильный» газ, а потом руководил мною во время пробного включения – на всякий случай. Я купила еще металлическую клейкую ленту и еще один набор 2nd Skin для своих израненных ног. А потом пошла в ресторан и заказала шоколадно-солодовое молоко и чизбургер с жареной картошкой, чувствуя себя так же, как за ужином накануне вечером – тая от наслаждения и смакуя каждый кусочек. После я шла через город, а мимо проносились машины. Водители и пассажиры поворачивались, чтобы взглянуть на меня с холодным любопытством. Я шла мимо забегаловок фастфуда и магазинчиков автодилеров, не зная, что лучше сделать: то ли поднять большой палец, пытаясь остановить машину, то ли провести ночь в Риджкресте и вернуться на маршрут на следующий день. Пока я стояла у перекрестка, пытаясь понять, в каком направлении двигаться, ко мне сзади подъехал всклокоченный мужчина на велосипеде. В руках у него был сморщенный бумажный пакет.
– Уходишь прочь из города? – спросил он.
– Может быть, – отозвалась я. Велосипед был слишком мал для него – рассчитан на мальчишку, а не на мужчину, – и по бокам рамы вызывающе вились языки нарисованного пламени.
– И куда направляешься? – продолжал расспрашивать он. Зловоние, исходившее от него, было таким мощным, что я едва не закашлялась, хоть и догадывалась, что пахну ничуть не лучше, чем он. Несмотря на принятую накануне ванну у Фрэнка и Аннет, я была по-прежнему одета в свои грязные одежки.
– Может, останусь на ночь в мотеле, – сказала я.
– Не делай этого! – с жаром взревел он. – Я, на свою голову, сунулся туда, и меня упекли в каталажку!
Я кивнула, понимая, что он решил, будто я такая же, как он. Бродяга. Отверженная. Никакая не студентка, пусть даже бывшая. Про МТХ я даже заикаться не стала.
– Угощайся, – предложил он, протягивая мне бумажный пакет. – Там хлеб и болонская колбаса. Можешь сделать себе сэндвичи.
– Нет, спасибо, – отказалась я, одновременно возмущенная и тронутая его предложением.
– Ты откуда? – спросил он. Ему явно неохота было уезжать.
– Из Миннесоты.
– Эй! – воскликнул он, и по лицу его расползлась широкая улыбка. – Так ты ж моя сестренка! А я из Иллинойса. Иллинойс и Миннесота – они как соседи.
– Ну, почти соседи – между ними еще Висконсин, – возразила я – и сразу же пожалела об этом, не желая ранить его чувства.
– Ну, все равно соседи, – подытожил он и протянул мне раскрытую ладонь для рукопожатия.
И я ее пожала.
– Удачи, – сказала я ему в спину, когда он покатил дальше.
Я зашла в продуктовый магазин и долго бродила между рядами, ни до чего не дотрагиваясь, ослепленная видом целых гор еды. Я купила кое-что, чтобы восполнить запасы продуктов, которые съела, пока не могла готовить себе обеды из сухого пайка. А потом долго шла вдоль оживленной главной улицы, пока не обнаружила здание, которое показалось мне самым дешевым мотелем в городе.
– Меня кличут Бадом, – сообщил мне мужчина за конторкой, когда я спросила, есть ли у него свободный номер. У него была внешность висельника и кашель курильщика. Кожа загорелых щек свисала по бокам его морщинистого лица. Когда я рассказала ему, что путешествую по МТХ, он настоял на том, чтобы постирать мою одежду.
– Да я просто закину твои вещички в стиралку вместе с простынями и полотенцами, милочка. Мне это ничего не стоит, – прибавил он, когда я запротестовала.
Я пошла в свой номер, разделась догола и натянула непромокаемые штаны и куртку, хотя был жаркий июньский день; потом вернулась на рецепцию и протянула Баду маленькую кучку грязной одежды, смущаясь и снова благодаря.
– Это потому, что мне понравился твой браслет. Вот почему я предложил, – пояснил Бад. Я закатала рукав своей куртки, и мы оба на него уставились. Это был полинялый серебряный ободок, браслет «военнопленного, пропавшего без вести», который моя подруга Эме застегнула на моей кисти, когда мы прощались на улице Миннеаполиса несколько недель назад.
– Дай-ка мне поглядеть, кто у тебя там, – он перегнулся через конторку, взял меня за руку и повернул, чтобы прочесть написанные на браслете слова. – Уильям Джей Крокет, – проговорил он и отпустил мою руку. Эме навела справки и рассказала мне, кем был этот Уильям Джей Крокет: военным летчиком, которому оставалось два месяца до двадцать шестого дня рождения, когда его самолет был сбит во Вьетнаме. Она носила этот браслет много лет, не снимая. С того момента как она подарила его мне, я тоже его не снимала.
– Я сам ветеран Вьетнама, так что у меня глаз на такого рода вещи. Поэтому я и дал тебе наш единственный номер, где есть ванная, – пояснил Бад. – Я был там в шестьдесят третьем, мне едва стукнуло восемнадцать. Но теперь я против войны. Против любой войны. На сто процентов против. Не считая только особых случаев.
В пластиковой пепельнице перед ним дымилась сигарета, Бад взял ее в руку, но не поднес к губам. – Ну, я полагаю, ты уже знаешь, что в этом году в Сьерра-Неваде полным-полно снега.
– Снега? – переспросила я.
– В этом году настоящий рекорд. Все завалило. Здесь в городе есть бюро по природопользованию. Если хочешь, зайди к ним и спроси насчет погодных условий, – предложил он и затянулся сигаретой. – Твои вещички будут готовы через час или два.
Я вернулась в свой номер, приняла душ, потом полежала в ванне. А после откинула покрывало на постели и улеглась на простыни. В моем номере не было кондиционера, но я все равно потрясающе себя чувствовала. Я чувствовала себя лучше, чем когда-либо за всю жизнь – теперь, когда маршрут показал мне, что такое по-настоящему ужасное самочувствие. Поднялась, порылась в рюкзаке, потом снова разлеглась на кровати и принялась читать «Когда я умирала». А слова Бада насчет снега эхом отзывались во мне.
Я знала, что такое снег. В конце концов, я же выросла в Миннесоте. Я разгребала его лопатой, ездила по нему, катала из него снежки. Я день за днем смотрела из окон, как он падал и собирался в сугробы, которые смерзались и покрывали землю на многие месяцы. Но этот снег был другим. Это был снег, который укрывал Сьерра-Неваду столь неколебимо, что горы были названы в его честь – по-испански sierra nevada означает «заснеженные горы».
Мне казалось абсурдным то, что я шла по этому снежному хребту всю дорогу, что засушливые безводные горы, которые я пересекала вплоть до этого момента, официально были частью Сьерра-Невады. Но они не были Высокой Сьеррой – исполинской цепью гранитных пиков и утесов, простирающейся за Кеннеди-Медоуз, которые альпинист и писатель Джон Мюир всем сердцем обожал и исследовал более ста лет назад.
Я не читала его книг о Сьерра-Неваде до того, как сама ступила на маршрут, но знала, что он был основателем «Сьерра-клуба». Спасение Сьерра-Невады от овцеводов, горных разработок, развития туристической индустрии и иных видов агрессии современной эпохи было его пожизненной страстью. Именно благодаря ему и его сторонникам бо́льшая часть Сьерра-Невады и по сей день остается частью дикой природы. Природы, которая теперь, по всей видимости, завалена снегом.
Я чувствовала себя лучше, чем когда-либо за всю жизнь – теперь, когда маршрут показал мне, что такое по-настоящему ужасное самочувствие.
Не сказать, чтобы эта новость полностью застала меня врасплох. Авторы путеводителя предостерегали насчет снега, с которым я могу столкнуться в Высокой Сьерре, и я шла, подготовленная к этому. По крайней мере, подготовленная до такой степени, которую полагала достаточной до того, как вышла на маршрут. Я купила топорик-ледоруб и послала его почтой в коробке, которую должна была забрать в Кеннеди-Медоуз. Покупая ледоруб, я искренне считала, что он будет мне нужен лишь время от времени, на самых высоких участках маршрута. Путеводитель уверял меня, что в обычный год бо́льшая часть снега успевает стаять к тому времени, когда я собиралась проходить Высокую Сьерру, – к концу июня – июлю. Мне и в голову не пришло проверить, был ли этот год «обычным».
Я нашла телефонную книгу на прикроватном столике и пролистала ее, а потом набрала номер местного офиса бюро землепользования.
– О да, там целая куча снега, – подтвердила женщина, которая взяла трубку. Подробности были ей неизвестны, но она знала наверняка, что этот год был рекордным по снегопадам в Сьерре. Когда я рассказала ей, что иду по МТХ, она предложила подвезти меня до тропы. Я повесила трубку, ощущая не столько тревогу по поводу снега, сколько облегчение оттого, что мне не придется ловить попутку. Снег просто казался мне таким далеким, таким невероятным.
Я прошла километры по пустыне, стерла ноги до волдырей, истерзала тело до кровоподтеков. И по этому суровому запустению пронесла не только себя, но и рюкзак, который весил больше, чем половина меня. И я сделала это в одиночку.
Добрая женщина из бюро землепользования отвезла меня обратно на маршрут и высадила в месте, которое называлось перевалом Уокера, на следующий день. Провожая ее машину взглядом, я чувствовала себя одновременно смиренной и чуть более уверенной, чем девятью днями ранее, когда начинала свой поход. За эти дни мне пришлось спасаться от техасского длиннорогого быка, я была вся избита и истерзана падениями и другими несчастьями, отыскивала свой путь по безлюдной дороге мимо горы, которую вот-вот должны были взорвать. Я прошла километры по пустыне, поднималась и спускалась по бесчисленным горам и горкам и за многие дни не встретила ни одного человека. Я стерла ноги до волдырей, истерзала тело до кровоподтеков и по этому суровому запустению пронесла не только себя, но и рюкзак, который весил больше, чем половина меня. И я сделала это в одиночку.
Это ведь чего-то стоит, верно? – думала я, проходя через непритязательный палаточный городок неподалеку от перевала Уокера и ища себе место для ночевки. Было уже поздно, но еще светло – граница весны и лета. Я поставила палатку и приготовила себе первый горячий ужин на маршруте на своей новой, теперь функционирующей плитке – сушеные бобы и рис. Наблюдая, как небесный свет превращается в яркое шоу красок над горами, я чувствовала себя счастливейшей из всех живущих. До Кеннеди-Медоуз оставалось 83,5 километра и почти 26 километров – до первой воды на маршруте.
Утром я нагрузила свой рюкзак еще одним полным запасом воды и пересекла шоссе 178. Следующее шоссе пересекало Сьерра-Неваду в 240 километрах к северу по прямой, неподалеку от Туолумне-Медоуз. Я шла по каменистой восходящей тропе под жарким утренним солнцем, разглядывая горы, возвышавшиеся со всех сторон. Близкие и далекие – горы Скоди на юге. Горы Эль-Пасо – подальше к востоку. Заповедник Доумлэнд – на северо-западе, куда я приду через несколько дней. Все они казались мне одинаковыми, хотя каждая гора немного отличалась от другой. Я привыкла постоянно видеть их перед собой. За последнюю неделю мое восприятие изменилось. Я приспособилась к многокилометровым бесконечным панорамам, привыкла к ощущению, что иду по земле в том самом месте, где она встречается с небом. По гребню.
За последнюю неделю я привыкла к ощущению, что иду по земле в том самом месте, где она встречается с небом. По гребню.
Но большую часть времени я взгляд не поднимала. Шаг за шагом глаза мои были прикованы к покрытой песком и галькой тропе, и ноги порой скользили, пока я поднималась и снова спускалась. Мой рюкзак раздражающе скрипел при ходьбе, и этот скрип по-прежнему исходил из точки, расположенной всего в нескольких сантиметрах от моего уха.
Я шла вперед и старалась заставить себя не думать о больных плечах и спине, о ступнях и бедрах. Но мне удавалось забывать об этом лишь ненадолго. Пересекая восточный склон горы Дженкинс, я несколько раз останавливалась, чтобы оглядеть огромную панораму пустыни, которая простиралась внизу к востоку от меня – насколько хватало взгляда. К полудню я добралась до каменной осыпи и остановилась. Взглянула на вершину горы и проследила оползень глазами до самого ее подножия. На месте некогда плоской тропы шириной в 60 сантиметров, по которой мог бы пройти любой обычный человек, теперь была широкая река, где вместо воды «текли» угловатые осколки метаморфических пород величиной с кулак. А я даже не была обычным человеком. Я была человеком с такой ношей на плечах, которая могла бы устрашить и бога. И у меня не было даже трекинговой палки, чтобы поддерживать равновесие. Почему я взяла складную пилу, но не сообразила прихватить с собой трекинговую палку, понятия не имею. Найти палку здесь не представлялось возможным – редкие низкие и искривленные деревца меня не спасут. Ничего не оставалось делать, кроме как прорываться.
У меня не было даже трекинговой палки, чтобы поддерживать равновесие. Почему я взяла складную пилу, но не сообразила прихватить с собой трекинговую палку, понятия не имею
Я ступила на оползень дрожащими ногами в страхе, что моя обычная походка – согнувшись в три погибели – стронет камни с места и заставит их скользить всей массой вниз по горе, увлекая меня с собой. Один раз я упала, жестко приземлившись на колено, потом поднялась, стараясь идти еще осторожнее. Вода в гигантском бурдюке на моей спине хлюпала при каждом шаге. Добравшись до другой стороны оползня, я почувствовала огромное облегчение. И мне было совершенно наплевать, что колено пульсирует болью и кровоточит. Слава богу, это позади, думала я с благодарностью. Но я ошибалась.
В тот день мне пришлось пересечь еще три оползня.
Вечером я разбила лагерь на высокой седловине между горами Дженкинс и Оуэнс, безумно уставшая, хотя и прошла всего 13,5 километра. Прежде я молча кляла себя на чем свет стоит за то, что не иду быстрее. Но теперь, сидя на своем походном стульчике и механически запихивая в рот горячий ужин из котелка, который стоял прямо на земле между моими ступнями, я была довольна, что прошла хотя бы столько. Я находилась на высоте 2134 метра над уровнем моря, и со всех сторон меня окружало небо. На западе садилось солнце, освещая закатными лучами землю, похожую на застывшее море, которое окрасило небо в десять тонов оранжевого и розового. К востоку, уходя за горизонт, тянулась казавшаяся бесконечной пустыня.
Сьерра-Невада представляет собой единый вставший на дыбы пласт земной коры. Ее западный склон составляет около девяноста процентов всей горной цепи. Вершины постепенно спускаются к плодородным долинам, которые затем переходят в калифорнийское побережье – оно примерно повторяет очертания МТХ на протяжении более чем 320 километров к западу. Восточный склон Сьерра-Невады совершенно другой: это крутой обрыв, который резко ниспадает к огромной плоской пустыне, простирающейся до самого Большого Бассейна в Неваде. Прежде я видела Сьерра-Неваду только один раз, когда мы с Полом ехали на запад через несколько месяцев после того, как покинули Нью-Йорк. Мы переночевали в Долине Смерти, а на следующий день час за часом ехали по ландшафту настолько пустынному, что, казалось, он не принадлежит этой планете. К середине дня на западной стороне горизонта показалась Сьерра-Невада, гигантская белая непроходимая стена, выпирающая прямо из земли. Теперь, сидя на высокой горной седловине, я почти не могла представить себе этот образ. Я больше не стояла в отдалении, глядя на эту стену. Я оседлала ее хребет. Я просто вглядывалась в эту землю, совершенно раздавленная восхищением, слишком усталая, чтобы хотя бы подняться и дойти до палатки, и смотрела, как темнеет небо. Надо мной всходила яркая луна, а подо мной в дальней дали перемигивались огоньками города Иньокерн и Риджкрест. Тишина была грандиозной, безлюдье – ощутимым и весомым. Вот зачем я пришла, подумала я. Вот что я получила.
Я находилась на высоте 2134 метра над уровнем моря, и со всех сторон меня окружало небо.
Наконец, поднявшись и принимаясь готовить лагерь ко сну, я осознала, что впервые за все время на маршруте не надела свой флисовый анорак, когда село солнце. Я даже не натянула рубашку с длинным рукавом. В воздухе не ощущалось ни малейшей прохлады, несмотря на высоту в 2134 метра. В ту ночь я была благодарна за легкий теплый ветерок, обдувавший мои голые руки, но к 10 часам следующего утра от моей благодарности не осталось и следа.
Ее выдрала из меня неумолимая, всепоглощающая жара.
К полудню зной стал таким безжалостным, а на тропе было настолько негде укрыться от солнца, что я, честно говоря, уже гадала, переживу ли этот день. Единственным спасением были остановки через каждые десять минут, чтобы отдыхать пять, когда я глотала воду из бутылки, ставшую горячей, как чай. Переставляя ноги, я стонала чуть ли не на каждом шагу, будто от этого могло стать прохладнее, но ничего не менялось. Солнце все так же бессердечно смотрело на меня в упор, и ему было абсолютно все равно, жива я или мертва. Иссохший кустарник и искривленные деревца стояли с той же индифферентной решимостью, как они это делали прежде и как будут делать всегда.
К полудню зной стал таким безжалостным, а на тропе было настолько негде укрыться от солнца, что я, честно говоря, уже гадала, переживу ли этот день.
Я была камешком. Я была листом. Я была корявой древесной веткой. Я была для них ничем, а они были для меня всем.
Я отдыхала везде, где удавалось найти тень, в самых причудливых деталях грезя о холодной воде. Жар был таким мощным, что мои воспоминания о нем – не столько ощущение, сколько звук; писк, который достигал диссонансной пронзительности, исходя из самого центра моей головы. Несмотря на все, что мне до сих пор пришлось вынести на маршруте, я ни разу не думала о том, чтобы повернуть обратно. Но теперь, всего лишь на десятый день похода, я дошла до точки. Я захотела сдаться.
Спотыкаясь, я брела на север, в Кеннеди-Медоуз, в ярости кляня себя за эту безумную идею. Где-то люди сейчас жарят шашлыки и проводят выходные, нежась на берегах озер и дремля в гамаках. У них сколько угодно кубиков льда, и лимонада, и прохладных комнат, где температура не поднимается выше +21 градуса. Я знала этих людей. Я любила этих людей. А еще ненавидела их – за то, как далеки они от меня, бредущей на грани гибели по маршруту, о котором даже слышали-то немногие. Я собиралась все это бросить. Бросить, бросить, бросить, бросить, напевала я себе под нос, и стонала, и шла, и отдыхала (десять, пять, десять, пять). Я дойду до Кеннеди-Медоуз, заберу свою коробку с припасами, съем все до единого батончики, которые уложила в нее, а потом поймаю попутку до любого города, до которого согласится довезти меня остановившийся водитель. Доберусь до автобусной станции, а уж оттуда поеду куда-нибудь еще.
Что я наделала? Почему я сама запутала себя в прискорбный клубок, состоявший из героина и секса с мужчинами, которых я едва знала?
На Аляску, решила я. Потому что уж на Аляске-то точно есть лед.
Когда решение сдаться устоялось, я нашла еще одну причину, чтобы подкрепить свою убежденность в том, что весь поход по МТХ был невообразимо дурацкой идеей. Я отправилась в поход по этому маршруту для того, чтобы поразмыслить о своей жизни, обдумать все, что сломало меня, и сделать себя снова цельной. Но дело в том, что, по крайней мере, до сих пор я была полностью поглощена исключительно сиюминутным и физическим страданием. С тех пор как начался поход, воспоминания о мучениях моей жизни лишь изредка мелькали в памяти. Почему, о почему моя милая мама умерла и как получилось так, что я могу жить-поживать себе без нее? Как могла моя семья, некогда столь дружная и крепкая, распасться так быстро и безвозвратно сразу после ее смерти? Что я наделала, разрушив свой брак с Полом – надежным, ласковым мужем, который так верно любил меня? Почему я сама запутала себя в прискорбный клубок, состоявший из героина, Джо и секса с мужчинами, которых я едва знала?
Это были вопросы, которые я таскала с собой, как камни, всю зиму и весну, пока готовилась к походу по Маршруту Тихоокеанского хребта. Те вопросы, над которыми я всхлипывала и завывала, которые раскапывала в мучительных деталях в своем дневнике. Я планировала разобраться со всеми ними во время похода по МТХ. Я воображала себе бесконечные медитации на закате и созерцание девственно-чистых горных озер. Я думала, что буду лить слезы катарсической печали и возрождающей радости каждый день своего путешествия. Но вместо этого я лишь стонала, и вовсе не потому, что у меня болела душа. А потому что болели ступни, спина и так и не зажившие раны на бедрах. Еще во время этой второй недели похода – когда весна едва-едва собиралась официально перейти в лето – я стонала потому, что мне было до такой степени жарко, что, казалось, вот-вот лопнет голова.
Я думала, что буду лить слезы катарсической печали и возрождающей радости каждый день своего путешествия. Но вместо этого я лишь стонала, и вовсе не потому, что у меня болела душа. А потому что болели ступни, спина и раны на бедрах.
В те моменты, когда я мысленно не брюзжала по поводу своего физического состояния, то обнаруживала, что мой разум снова и снова проигрывает обрывки каких-то песен и мелодий в бесконечном, бессмысленном цикле. Как будто в голове у меня играло микстейп-радио. Реагируя на тишину, мой мозг отвечал отдельными фразами из мелодий, которые я слышала на протяжении жизни, – фрагментами песен, которые я любила, и отчетливыми переложениями мелодий из рекламных роликов, которые едва не сводили меня с ума. Я потратила несколько часов, пытаясь выпихнуть из головы рекламу жвачки «Даблминт» и «Бургер Кинга», а потом всю оставшуюся часть дня пыталась вспомнить следующую строчку из песни группы Uncle Tupelo, которая начиналась словами «Выпасть из окна, споткнувшись о складку на ковре…». Целый день был потрачен на то, чтобы вспомнить все слова песни Люсинды Уильямс «Что-то происходит, когда мы разговариваем».
Так, со ступнями, горящими огнем, со стертой в кровь плотью, с ноющими мышцами и суставами, с пульсирующим от небольшого воспаления указательным пальцем, с которого была содрана кожа во время нападения быка, с кипящим и гудящим от случайных обрывков музыки мозгом, к концу удушающе жаркого десятого дня своего похода я практически вползла в тенистую рощицу трехгранных тополей и ив. В моем путеводителе она называлась Спэниш-Нидл-Крик. В отличие от многих перечисленных в нем мест, названия которых содержали обманчиво многообещающее слово creek – ручей, Спэниш-Нидл-Крик действительно был ручьем. По крайней мере, на мой взгляд: поток воды глубиной сантиметров в десять поблескивал на камнях укрытого тенью рощицы небольшого русла. В мгновение ока я сбросила с плеч рюкзак, сняла ботинки и одежду и уселась голышом в холодной мелкой воде, плеская ее горстями на лицо и голову. За все десять дней на маршруте я ни разу не встретила на тропе другого человека, поэтому блаженствовала, ничуть не беспокоясь, что кто-то появится. К тому же голова моя кружилась от восторга, пока я трудолюбиво накачивала холодную воду в водяной фильтр и с жадностью пила бутылку за бутылкой.
Готовясь к выходу со стоянки, я услышала с южной стороны какой-то шум. Обернулась и увидела бородатого мужчину с рюкзаком на спине, который шел ко мне по тропе.
Проснувшись на следующее утро под сладостные звуки бегущего ручья, я предавалась праздности в своей палатке, наблюдая, как над тканевым потолком светлеет небо. Съела батончик из гранолы и немного почитала путеводитель, готовясь к предстоящему пути. Наконец встала, пошла к ручью и еще раз искупалась в нем, наслаждаясь неслыханной роскошью. Было всего 9 утра, но жара уже усиливалась. И мысль о том, чтобы покинуть тенистый уголок у ручья, наполняла меня страхом. Отмокая в воде глубиной в десяток сантиметров, я решила, что не пойду в Кеннеди-Медоуз. Даже это было слишком далеко, учитывая ту скорость, с которой я передвигалась. В путеводителе упоминалась дорога, которая пересекала маршрут через 20 километров. Дойдя до нее, я сделаю то же, что и в прошлый раз: пойду по ней, пока не удастся поймать машину. Вот только на этот раз я не собиралась возвращаться на маршрут.
Готовясь к выходу со стоянки, я услышала с южной стороны какой-то шум. Обернулась и увидела бородатого мужчину с рюкзаком на спине, который шел ко мне по тропе. Его трекинговая палка издавала резкий щелчок при каждом шаге, соприкасаясь с твердой, как камень, землей.
– Привет! – обратился он ко мне с улыбкой. – Должно быть, вы – Шерил Стрэйд.
– Да, – отозвалась я чуть дрогнувшим голосом, совершенно ошарашенная как тем, что увидела другое человеческое существо, так и собственным именем, слетевшим с его уст.
– Я видел вас в журнале регистрации, – объяснил он, заметив удивленное выражение на моем лице. – Я шел по вашим следам несколько дней.
Вскоре мне предстояло привыкнуть к тому, что люди, обращавшиеся ко мне на пустынном маршруте, вели себя с такой фамильярностью. Все лето журнал регистрации служил нам своего рода общественным бюллетенем.
– Я – Грэг, – сказал он, пожимая мне руку, а потом указал на мой рюкзак: – Вы что, действительно тащите эту штуку?
Мы уселись в тени, разговаривая о том, куда каждый из нас направляется и где мы уже побывали. Ему было около сорока, бухгалтер из Тахомы, штат Вашингтон, с «застегнутым на все пуговицы», методичным, чисто бухгалтерским складом ума. Он вышел на маршрут в начале мая, начав с самых истоков тропы на мексиканской границе, и планировал пройти весь путь до Канады. Он был первым из встреченных мной людей, который, в сущности, делал то же, что и я, хотя прошел уже намного больше. Ему не нужно было объяснять, что я тут делаю. Он понимал.
Пока мы разговаривали, меня одновременно воодушевляло его общество и подавляло растущее осознание того, что он принадлежит к совершенно иной породе людей. Настолько же тщательно подготовлен, насколько неподготовлена я. Отлично подкован в тех вопросах путешествия, о существовании которых я даже не догадывалась. Он планировал свой поход несколько лет, собирая информацию, обмениваясь ею с другими людьми, которые проходили МТХ в предыдущие годы, и посещая семинары, которые он называл конференциями дальноходов. Он свободно сыпал названиями переходов и подъемов, детально перечислял все «за и против» внутренних и внешних рам рюкзаков. Он то и дело упоминал в разговоре о человеке, о котором я прежде даже не слышала, по имени Рэй Джардин. Как благоговейным тоном поведал мне Грэг, это был знаменитый дальноход. Джардин был бесспорным знатоком и экспертом во всех тонкостях МТХ, в особенности в умении пройти его, не таская с собой неподъемный груз. Грэг расспрашивал меня о водяном фильтре, о том, сколько протеина я потребляю в день и какой марки носки ношу. Он желал знать, как я лечу свои мозоли и сколько километров преодолеваю в среднем в день. Сам Грэг проходил в день в среднем 35,5 километра. За это самое утро он прошел те 11 с лишним километров, которые я мучительно проползла за весь предшествующий день.
– Это тяжелее, чем я себе представляла, – призналась я, и на сердце у меня было тяжко от понимания, что я оказалась еще большей идиоткой, чем считала поначалу. – Максимум, что я могу, – это пройти километров семнадцать-девятнадцать, – солгала я. Уж будто бы!
– Ну, конечно, – кивнул Грэг, совершенно не удивленный. – Поначалу и со мной было то же самое, Шерил. Не волнуйтесь по этому поводу. Я проходил по двадцать два – двадцать четыре километра, если повезет, а потом чувствовал себя, как избитый. А ведь я тренировался заранее, ходил в походы по выходным с полностью груженным рюкзаком и так далее. Здесь все по-другому. Телу требуется как минимум пара недель, чтобы достаточно приспособиться к дальним переходам.
Я кивнула, чувствуя себя несказанно утешенной – не так его ответом, как самим его присутствием. Несмотря на явное превосходство, он был таким же, как я. Правда, я не была уверена, что и он чувствует по отношению ко мне то же самое.
– А что вы делаете со своими припасами по ночам? – робко спросила я, заранее боясь ответа.
Он был первым из встреченных мной людей, который, в сущности, делал то же, что и я. Ему не нужно было объяснять, что я тут делаю. Он понимал.
– Обычно я на них сплю.
– И я тоже, – выдохнула я с облегчением. Перед началом похода я слыхала о том, что необходимо трудолюбиво развешивать съестные припасы по деревьям каждую ночь, как советуют всякому добропорядочному туристу. До этого момента я была слишком изнурена, чтобы хотя бы подумать об этом. Вместо этого я втаскивала продуктовый мешок внутрь палатки и сама туда заползала – и как раз это обычно советуют не делать, – а потом подкладывала его как подушку под свои распухшие ноги.
– Я затаскиваю его прямо в палатку, – продолжал Грэг, и при этих словах внутри меня что-то ожило. – Так делают все местные егеря. Просто они никому об этом не рассказывают, потому что их ждет сущий ад, если кто-то их послушает, а потом его сожрет медведь. Лично я собираюсь подвешивать свои продукты на более туристических участках маршрута, где медведи – привычное дело, но до тех пор я не стану об этом беспокоиться.
Я уверенно кивнула, надеясь, что по выражению моего лица нельзя догадаться, будто я не знаю, как именно нужно подвешивать мешок с продуктами на дерево, чтобы не подманить медведя ни к себе, ни к нему.
– Но, с другой стороны, может быть, нам даже не удастся добраться до тех мест, – сам себе возразил Грэг.
– Как это – не удастся? – переспросила я, вспыхивая румянцем от иррациональной мысли о том, что он каким-то образом догадался о моих планах сойти с маршрута.
– Из-за снега.
– Ах да, точно… Снег. Я слышала, что там сейчас много снега.
На этой жаре я совершенно о нем позабыла. Бад, та женщина из бюро землепользования, мистер Тодд и бродяга, который пытался угощать меня хлебом и колбасой, казались мне сейчас всего лишь далеким сновидением.
– Сьерра целиком утонула в снегу, – продолжал Грэг, повторяя слова Бада. – Многие сошли с маршрута, потому что в этом году были рекордные снегопады. Трудненько будет там пройти.
– Ничего себе! – пробормотала я, ощущая одновременно смесь ужаса и облегчения, – теперь у меня был и предлог, чтобы сойти с маршрута, и солидная отговорка. Я хотела пройти МТХ, но не смогла! Он был весь завален снегом!
– В Кеннеди-Медоуз составим план, – продолжал Грэг. – Я залягу там на пару дней, чтобы перегруппироваться, так что буду на месте, когда вы придете, и мы сможем все обдумать.
– Отлично, – отозвалась я радостным тоном, не имея ни малейшего желания говорить ему, что к тому времени, как он доберется до Кеннеди-Медоуз, я уже буду сидеть в автобусе, направляющемся в Анкоридж.
– Мы достигнем снегов чуть к северу оттуда, а потом вся тропа похоронена под их толщей на протяжении нескольких сотен километров. – Он встал и с легкостью закинул свой рюкзак на плечи. Его волосатые ноги были похожи на опоры причала на озере в Миннесоте. – Мы выбрали не тот год, чтобы идти по МТХ.
– Думаю, так и есть, – отозвалась я, пытаясь поднять свой рюкзак и продеть руки в лямки так же небрежно, как только что сделал Грэг, как будто из чистого желания избежать унижения я внезапно отрастила себе мышцы вдвое сильнее, чем те, что у меня были. Но мой рюкзак был слишком тяжел, и я по-прежнему не могла его оторвать от земли ни на сантиметр.
Он шагнул вперед, чтобы помочь мне поднять его.
– Тяжелая штука, – заметил он, пока мы старались пристроить его мне на спину. – Намного тяжелее моего.
– Так приятно было познакомиться с вами, – проговорила я, как только мы справились с рюкзаком, стараясь сделать вид, что не горблюсь под своей ношей по необходимости, а наклоняюсь вперед с воодушевлением и вниманием. – До сих пор я никого не встречала на маршруте. Я думала, здесь будет больше… походников.
– По МТХ вообще ходят немногие. И тем более в этот год, с этими рекордными снегами. Многие люди видели прогноз и отложили свой поход на следующий год.
– Я вот думаю, не стоит ли и нам это сделать? – спросила я, надеясь, что он сочтет это отличной идеей, в смысле, вернуться сюда на следующий год.
– Вы – единственная женщина-одиночка, которую я до сих пор встретил на маршруте, да и во всем журнале регистрации вы единственная. Это своего рода редкость.
Я ответила ему легкой дрожащей улыбкой.
– Ну что, вы полностью готовы идти? – спросил он.
– Готова! – ответила я с большей живостью, чем ощущала. Я последовала за ним по тропе, стараясь идти как можно быстрее, ориентируя ритм шагов на щелканье его альпенштока. Когда через 15 минут мы добрались до серии небольших горок, я остановилась, чтобы сделать глоток воды.
– Грэг, – позвала я его и повторила: – Приятно было с вами познакомиться.
Он остановился и обернулся:
– До Кеннеди-Медоуз осталось всего 48 километров.
– Ага, – отозвалась я, понуро кивнув ему. Он будет там следующим утром. Если я и дальше буду идти так же, как до сих пор, мне на это понадобится три дня.
– Там будет попрохладнее, – обнадежил меня Грэг. – На триста с лишним метров выше, чем здесь.
– Отлично, – печально ответила я.
– Вы прекрасно справляетесь, Шерил, – сказал он. – Не переживайте так. Вы еще «зеленая», но крепкая. А крепость – это то, что значит здесь больше всего. Не каждый способен сделать то, что делаете вы.
– Спасибо, – сказала я, настолько воодушевленная его словами, что горло у меня перехватило от эмоций.
– Увидимся в Кеннеди-Медоуз, – добавил он и пошел дальше.
– Кеннеди-Медоуз, – эхом отозвалась я ему вслед. Хотела бы я ощущать такую же решимость, с какой произнесла эти слова!
– Там и придумаем что-нибудь насчет снега! – воскликнул он, прежде чем скрыться из виду.
Я преодолевала жару того дня с новой решимостью. Вдохновленная верой Грэга в меня, я больше ни раздумывала о том, чтобы сдаться. На ходу я размышляла о ледорубе, который должен быть в коробке с новыми припасами. О ледорубе, который, по идее, принадлежал мне. Он был черный с серебром, опасный на вид, с длинным металлическим клювом примерно в 60 сантиметров в длину и более короткой и острой поперечной лопаткой на конце. Я купила его, принесла домой и уложила в коробку с ярлычком «Кеннеди-Медоуз», рассуждая, что к тому времени, когда доберусь до этого самого Кеннеди-Медоуз, буду знать, как надо им пользоваться – превратившись к тому времени каким-то необъяснимым способом в опытную альпинистку.
Теперь я понимала, что это не так. Маршрут научил меня смирению. Не имея никакого опыта в пользовании ледорубом, я не сомневалась, что скорее покалечу себя, чем сумею воспользоваться им в попытке не скатиться со склона горы. Во время своих привалов в тот день, на жаре, при температуре больше +38, я листала страницы путеводителя, чтобы выяснить, нет ли там каких-нибудь сведений о том, как пользоваться ледорубом. Там ничего подобного не оказалось. Зато было сказано, что при прохождении заснеженных склонов одинаково необходимы «кошки» и ледоруб, равно как и безупречное умение пользоваться компасом, «уважительное и информированное отношение к лавинам» и «значительная доля альпинистского здравого смысла».
У меня не было никакого опыта в пользовании ледорубом. И сейчас я уже не сомневалась, что скорее покалечу себя, чем сумею воспользоваться им в попытке не скатиться со склона горы.
Я захлопнула книжку и пошла дальше по жаре, углубляясь в заповедник Доум Лэнд, надеясь, что направляюсь к тому месту, где Грэг преподаст мне краткий курс пользования ледорубом. Я едва знала его, и все же этот человек стал для меня маяком, моей путеводной звездой, сияющей на севере. Если он может это сделать, то и я смогу, упорно думала я. Он не круче меня. Никто не круче меня, говорила я себе, сама в это не веря. Я превратила эту фразу в мантру тех дней. Останавливаясь отдохнуть, прежде чем преодолеть еще одну серию горок, или оскальзываясь на опасных для коленей склонах, которые сдирали с моих ног куски кожи вместе с носками, или лежа в одиночестве в своей палатке по ночам, я спрашивала, иногда вслух: кто круче меня?
Ответ всегда был одним и тем же. Даже когда я точно знала, что это никоим образом не может быть правдой, я все равно повторяла: никто.
По мере того как я шла, местность медленно менялась, превращаясь из пустынной в лесистую. Деревья становились выше и пышнее, в мелких руслах ручьев с большей вероятностью можно было добыть глоток воды, лужайки пестрели цветами. В пустыне тоже были цветы, но они казались не такими пышными, более экзотичными, с прекрасными величественными венчиками. Дикие цветы, которые попадались здесь, были чуть более обыденными, они покрывали землю яркими коврами или обрамляли затененные края тропы. Многие были мне знакомы; это были те же виды, которые буйно расцветали летом в Миннесоте, или их близкие родственники. Проходя мимо них, я ощущала присутствие мамы настолько остро, что казалось, будто она рядом. Один раз пришлось даже остановиться и поискать ее взглядом, прежде чем я смогла двинуться дальше.
Никто не круче меня, говорила я себе, сама в это не веря. Я превратила эту фразу в мантру тех дней.
В тот день, когда я встретила Грэга, я увидела и своего первого медведя на этой тропе. Впрочем, сначала его услышала – отчетливое и какое-то «мускулистое» фырканье – и застыла как вкопанная. Подняв глаза, я увидела метрах в шести перед собой на тропе животное, огромное, как холодильник, стоящее на всех четырех лапах. В тот момент, когда наши взгляды встретились, вид у нас сделался одинаково оторопелый.
– МЕДВЕДЬ! – завопила я и потянулась за своим свистком в ту же секунду, как он развернулся и помчался прочь, и мышцы на его толстом заду ходили волнами, переливаясь под солнцем, пока мой свисток издавал убийственно громкий свист.
Мне потребовалось несколько минут, чтобы набраться храбрости и двинуться дальше. Вдобавок к тому, что теперь мне приходилось идти в том самом направлении, в котором сбежало животное, мой разум лихорадочно обдумывал тот факт, что это, похоже, был не черный медведь. Прежде я не раз видела черных медведей – в лесах Северной Миннесоты их было полным-полно. Много раз я застигала их врасплох точно таким же образом, когда гуляла или бегала по проселочной дороге в тех краях, где выросла. Но те черные медведи отличались от этого, которого я только что видела. Они были черными. Черными, как смола. Черными, как чернозем, который покупают в больших мешках в садоводческом магазине. Этот медведь был на них ничуть не похож. Его шкура была цвета корицы, местами – почти светлая.
Я осторожно шла дальше, пытаясь заставить себя поверить, что этот медведь наверняка не был ни гризли, ни бурым – более хищными медвежьими родственниками черного. Конечно, это не так. Я знала, что такого просто быть не может. Эти медведи больше не живут в Калифорнии; всех их истребили много лет назад. И все же почему медведь, которого я видела, был совершенно определенно… не черным?
Я увидела на тропе животное, огромное, как холодильник, стоящее на всех четырех лапах. В тот момент, когда наши взгляды встретились, вид у нас сделался одинаково оторопелый
Я сжимала в кулаке свисток еще около часа, готовая дунуть в него в любую минуту, и заодно распевая во все горло песенки, чтобы не застать врасплох медведя какого угодно вида величиною с холодильник, если мне случится наткнуться на него снова. Я вытаскивала из памяти старые рекламные мелодии – те самые, которые напевала, когда неделю назад была уверена, что за мной крадется горный лев, напевая их натужно бодрым голосом. А потом переключилась на микстейп-радио, игравшее в моей голове, перескакивая с фрагмента одной мелодии на другую.
И из-за этого самого пения я едва не наступила на гремучую змею, не сумев уразуметь, что неумолчное грохотание погремушки, громкость которого все усиливалась, исходило действительно от самой настоящей погремушки. Причем не какой-нибудь обычной старой погремушки, а находившейся на хвосте змеи, толстой, как мое предплечье.
– Ай! – вскрикнула я, когда взгляд мой упал на змею, свернувшуюся кольцами всего в паре метров от меня. Если б я могла подпрыгнуть, я бы это сделала. То есть подпрыгнуть-то я подпрыгнула, вот только ноги мои не оторвались от тропы. Вместо этого я едва ли не на карачках поползла прочь от змеиной маленькой тупой головки, завывая от ужаса. Прошло добрых десять минут, прежде чем я достаточно собралась с силами, чтобы обойти ее по широкой дуге, дрожа всем телом.
Остаток дня я шла медленно, постоянно обшаривая глазами землю и горизонт, пугаясь каждого звука и одновременно повторяя себе: я не боюсь. Несмотря на все свое потрясение, я не могла не чувствовать благодарность за то, что мне удалось увидеть животных, которые делили со мной эту землю, которую я уже начинала самую капельку ощущать своей. Я осознала, что, несмотря на все тяготы, с приближением к концу первого этапа моего путешествия во мне начинала расти привязанность к МТХ. Рюкзак, каким бы он ни был тяжелым, стал моим почти одушевленным спутником. Он перестал быть тем абсурдным «Фольксвагеном-жуком», который я с трудом взваливала на себя в номере мотеля в Мохаве всего каких-нибудь пару недель назад. Теперь у моего рюкзака было собственное имя: Монстр.
Подпрыгнуть-то я подпрыгнула, вот только ноги мои не оторвались от тропы. Вместо этого я едва ли не на карачках поползла прочь от змеиной маленькой тупой головки, завывая от ужаса.
И это было самое что ни на есть любовное прозвище. Меня изумлял тот факт, что все необходимое мне для выживания можно нести на спине. И удивительнее всего то, что я могу это нести. Что я могу вынести то, что кажется невыносимым. Это осознание не могло мне помочь физически, зато очень подкрепляло эмоционально. То, что нашу сложную жизнь можно превратить в такую простую, ошеломляло. Я подумала даже, что, может быть, нет ничего страшного в том, что я проводила дни на маршруте не в размышлениях о своей скорби. Что благодаря сосредоточенности на физическом страдании, по крайней мере, часть эмоциональных исчезнет. К концу второй недели до меня дошло, что с момента начала похода я не проронила ни одной слезинки. Я прошла оставшиеся километры до узкой ровной площадки, где разбила лагерь перед тем, как достичь Кеннеди-Медоуз, с привычными мучениями, которые стали моими постоянными спутниками. И испытала облегчение, увидев, что выбранное место для лагеря с одной стороны отгорожено толстым поваленным деревом. Оно погибло много лет назад, его ствол стал серым и гладким, давным-давно лишившись коры. Из него получилась отличная скамейка, на которую я уселась и с легкостью сняла рюкзак. Сбросив его с плеч, я разлеглась прямо на дереве, как на диване – приятное разнообразие после сидения на земле. Ширины как раз хватало, чтобы лежать неподвижно и отдыхать, не скатываясь вбок. Ощущение потрясающее. Я была мокрая от пота, истомленная голодом и жаждой, усталая, но все это ничто по сравнению с обжигающей болью, которую излучали мышечные узлы в верхней части спины. Я прикрыла глаза, вздохнув от облегчения.
Теперь у моего рюкзака было собственное имя: Монстр. И это было самое что ни на есть любовное прозвище.
Спустя несколько минут я почувствовала какое-то шевеление на ноге. Посмотрела на нее и увидела, что вся покрыта черными муравьями. Их была целая армия, они хороводом выползали из дупла в дереве и рассыпались по всему моему телу. Я пулей вскочила, вопя громче, чем когда встретила медведя и гремучую змею, изо всех сил колотя по безобидным муравьям, задыхаясь от иррационального страха. Страха не только перед муравьями, но перед всем. Страха перед тем фактом, что я не принадлежу этому миру, несмотря на все мое упрямство.
Я приготовила себе ужин и залезла в палатку, стараясь действовать как можно быстрее, задолго до темноты, просто для того, чтобы оказаться внутри – пусть даже это «внутри» означало всего лишь тонкий слой нейлона. Прежде чем отправиться на МТХ, я воображала, что буду спать в палатке только тогда, когда будет угроза дождя, что бо́льшую часть ночей я буду лежать в спальном мешке поверх брезента, под звездами. Но в этом, как и во многом другом, я оказалась не права. Каждый вечер я жаждала оказаться под кровом своей палатки, жаждала ощущения, что нечто ограждает меня от всего остального мира, хранит меня не от опасности, но от самой его огромности. Я полюбила полутемную, тесную темноту палатки, уютную привычность своих действий, с какой я каждый вечер располагала вокруг себя все свои пожитки.
Я вытащила из рюкзака книгу «Когда я умирала», нацепила налобный фонарь и пристроила мешок с едой себе под голени. А после проговорила про себя коротенькую молитву о том, чтобы медведь, которого я встретила – черный медведь, подчеркнула я, – не вломился в палатку, чтобы украсть из-под меня этот мешок.
Меня изумлял тот факт, что все необходимое мне для выживания можно нести на спине. И удивительнее всего то, что я могу это нести.
Когда в одиннадцать часов вечера я проснулась под завывание койотов, лампочка в фонаре потускнела. Фолкнеровский роман по-прежнему лежал, раскрытый, у меня на груди.
Утром я едва смогла встать. И так было не только утром четырнадцатого дня. Так происходило всю последнюю неделю: все увеличивавшийся набор проблем и болей, которые практически не давали мне стоять или ходить так, как это свойственно нормальным людям, когда я по утрам вылезала из своей палатки. Было такое ощущение, что я внезапно превратилась в древнюю старуху, начинающую свой день с хромоты и ковыляния. Я сумела пронести Монстра более 160 километров по труднопроходимой и порой круто восходящей в гору местности. Но с началом каждого нового дня даже мой собственный вес казался мне непереносимым. Ступни – чувствительные и распухшие после нагрузки предыдущих дней. Колени – слишком негнущиеся, чтобы делать то, что требовала от них обычная ходьба.
Я закончила ковылять босиком по лагерю, полностью сложила свои вещи и была уже готова идти, когда с южного конца тропы появились двое мужчин. Как и Грэг, они поприветствовали меня по имени прежде, чем я успела хоть слово сказать. Их звали Альберт и Мэтт, отец и сын из Джорджии, которые задумали пройти весь маршрут целиком. Альберту было 52 года, Мэтту – 24. Оба они были «скаутами-орлами», и это было видно невооруженным глазом. Их обоих отличала пронзительная искренность и военная точность, которая заставляла забыть о спутанных бородах, покрытых пылью ляжках и о трехметровом (в диаметре) облаке запаха пота, которое сопровождало каждое их движение.
– Ничего себе! – протянул Альберт, когда увидел моего Монстра. – Что это у тебя там, девочка? Похоже, ты туда уложила все, кроме кухонной раковины.
– Обычное снаряжение, – проговорила я, краснея от стыда. Каждый из их рюкзаков был размером вполовину меньше моего.
Было такое ощущение, что я внезапно превратилась в древнюю старуху, начинающую свой день с хромоты и ковыляния.
– Да я просто поддразниваю тебя, – ласково проговорил Альберт. Мы немного поболтали об обжигающе жарком маршруте, оставшемся позади нас, и о замороженном пути, ждущем впереди. Пока мы разговаривали, я чувствовала себя точно так же, как при общении с Грэгом. Встреча с ними воодушевляла меня, хотя и лишний раз подчеркивала, насколько недостаточно я подготовилась к походу. Я чувствовала на себе взгляды мужчин, с легкостью читая их, пока они перескакивали с одной мысли на другую, отмечая мой абсурдно тяжелый рюкзак и сомнительные знания о том деле, в которое я ввязалась, и одновременно признавая, какое упорство потребовалось мне, чтобы проделать такой путь в одиночку. Мэтт был здоровенным парнем, сложенным, как игрок американского футбола. Рыжевато-каштановые волосы слегка курчавились у него над ушами, а густая выгоревшая поросль на ногах взблескивала золотистыми искрами. Он был всего на пару лет младше меня, но настолько стеснителен, что казался совсем мальчишкой. Он скромно стоял в сторонке, предоставив в основном вести беседу отцу.
– Прости меня за вопрос, – проговорил Альберт, – но сколько раз в день ты ходишь по-маленькому по такой жаре?
– Э-э… да я и не считала. А что, надо было? – спросила я, снова чувствуя себя разоблаченной мошенницей. Я надеялась, что прошлым вечером они стояли лагерем недостаточно близко ко мне, чтобы услышать, как я вопила, стряхивая с себя муравьев.
– В идеале должно быть семь раз, – сказал Альберт сухо. – Это старое бойскаутское правило, хотя при такой жаре и отсутствии воды на маршруте, да еще при крайнем уровне физического напряжения, хорошо если удается мочиться трижды в день.
– Ага. Со мной то же самое, – проговорила я, хотя на самом деле были одни сутки – самые жаркие за этот переход, – когда я не помочилась вообще ни разу. – Я видела медведя к югу отсюда, – проговорила я, чтобы сменить тему. – Бурого медведя… то есть, конечно, черного. Но на вид он был бурым. По цвету, я имею в виду.
– Просто в этих местах шерсть у них имеет цвет корицы, – объяснил Альберт. – Наверное, выгорает на калифорнийском солнце. – Он коснулся рукой полей своей шляпы. – Увидимся в Кеннеди-Медоуз, мисс. Рад был познакомиться.
– Там впереди идет еще один мужчина, по имени Грэг, – сказала я. – Я встретила его пару дней назад, и он сказал, что задержится ненадолго в Кеннеди-Медоуз.
Внутри у меня что-то дрогнуло, когда я произнесла имя Грэга, по той простой причине, что он был единственным человеком, которого я лично знала на этом маршруте.
– Мы довольно долго шли по его следам, так что будет приятно наконец познакомиться, – проговорил Альберт. – А вслед за нами идет еще пара парней. Они могут появиться в любой момент, – добавил он и обернулся, бросая взгляд в том направлении, откуда мы пришли. – Двое ребят, Дуг и Том, примерно того же возраста, что и вы все. Они начали маршрут незадолго до тебя, только чуть южнее.
Я попрощалась с Альбертом и Мэттом взмахом руки и несколько минут сидела, размышляя о существовании на свете Дуга и Тома. Потом поднялась и провела следующие несколько часов в более упорной ходьбе, чем прежде, с той единственной целью, чтобы они не нагнали меня раньше, чем я достигну Кеннеди-Медоуз. Конечно же, мне до смерти хотелось с ними познакомиться – но при этом я хотела встретить их как женщина, за которой они тащились вслед, а не которую они перегнали. Грэг, Альберт и Мэтт начали свой поход у мексиканской границы и к сегодняшнему дню были закаленными, опытными дальноходами, с легкостью делавшими по 30 с лишним километров каждый день. Но Дуг и Том – это дело иное. Как и я, они ступили на МТХ совсем недавно – незадолго до тебя, так сказал Альберт – и только самую малость южнее. Его слова вновь и вновь повторялись в моих мыслях, словно повторение могло придать им больший смысл и конкретность. Словно по ним я могла понять, насколько быстро или медленно я иду по сравнению с Дугом и Томом. Словно ответ на этот вопрос содержал ключ к моему успеху или неудаче во всем этом предприятии – самом трудном из всех, за которые я когда-либо бралась.
Я чувствовала на себе взгляды мужчин, с легкостью читая их, пока они перескакивали с одной мысли на другую.
Я остановилась как вкопанная, когда в голове моей мелькнула эта мысль – что прохождение МТХ было самой трудной задачей из всех, за которые я бралась в своей жизни. И сразу же внесла в эту мысль поправку. Самым трудным из всего, что я делала, было смотреть, как умирает моя мать, и учиться жить без нее. Бросить Пола и разрушить наш брак и жизнь, какой я ее знала, по той простой и необъяснимой причине, что я чувствовала, что должна так сделать, тоже было трудно. Но идти по МТХ было трудно совершенно по-иному. Трудно в том особом смысле, по сравнению с которым другие трудные вещи становились самую чуточку легче. Странно, но так оно и было. И, возможно, я в каком-то отношении понимала это с самого начала. Возможно, побуждение купить путеводитель по МТХ несколько месяцев назад было первобытным инстинктом, заставившим меня ухватиться за лекарство, за ту нить моей жизни, которая была разорвана пополам.
Я буквально чувствовала, как раскручивается эта старая, утраченная мною нить. А вместо нее я наматываю новую – идя по маршруту к виднеющимся далеко впереди заснеженным пикам Высокой Сьерры.
Я не думала об этих снежных пиках. А думала о том, что́ сделаю немедленно по прибытии в Кеннеди-Медоуз. Воображала в самых фантастических подробностях, какую еду и питье себе куплю.
Впрочем, я не думала об этих снежных пиках. А думала о том, что́ сделаю немедленно по прибытии в Кеннеди-Медоуз. Воображала в самых фантастических подробностях, какую еду и питье себе куплю – холодный лимонад, и шоколадные батончики, и фастфуд, которыми я редко увлекалась в обычной жизни. Я представляла момент, когда возьму в руки свою первую посылку с дополнительными припасами, которая казалась мне монументальной путевой вехой, осязаемым доказательством того, что я – по крайней мере, пока – осуществляю задуманное. Здравствуйте, бормотала я себе под нос, предвкушая то, что скажу, как только приду на почту. Я иду по МТХ, хочу забрать свою посылку. Меня зовут Шерил Стрэйд.
Шерил Стрэйд, Шерил Стрэйд, Шерил Стрэйд – эти два слова подряд все еще скатывались с моего языка с некоторой запинкой. «Шерил» было моим именем всегда, но «Стрэйд» прибавилось к нему совсем недавно – эта фамилия официально стала моей только с апреля, когда мы с Полом подали на развод. Поженившись, мы прибавили к своим прежним фамилиям фамилии друг друга, и они стали одной длинной четырехсложной фамилией, разделенной дефисом. Мне она никогда не нравилась. Она была слишком сложной и громоздкой. Редко кто ухитрялся произнести ее правильно, и даже я сама частенько на ней спотыкалась. «Шерил Дефис-Дефис» – так называл меня один старый ворчун, на которого я временно работала; его приводила в замешательство моя настоящая фамилия, и я не могла не отметить, что он в чем-то прав.
В тот непонятный период, когда мы с Полом расстались на несколько месяцев, но еще не были уверены, что хотим развестись, мы как-то раз встретились, чтобы отсканировать набор стандартных документов для развода, которые заказали по телефону. Словно возможность подержать их в руках помогла бы нам решить, что делать. Пролистывая бумаги, мы набрели на вопрос о том, какую фамилию каждый из нас хотел бы взять после развода. Строчка под вопросом была совершенно пустой. На ней, к моему изумлению, мы могли написать что угодно. Стать кем угодно. В то время мы над этим посмеялись, придумывая для себя всевозможные нелепые фамилии – имена кинозвезд, персонажей мультфильмов и странные комбинации слов, которые, в сущности, вообще не были ни именами, ни фамилиями.
В сущности, я действительно заплутала, отклонилась и одичала. И из тех диких мест, куда блуждания завели меня, я познавала вещи, которых не могла познать прежде.
Но позже, когда я осталась одна в своей квартире, эта пустая строчка так и засела у меня в душе. Не было сомнений в том, что если я разведусь с Полом, то выберу новую фамилию. Я не могла оставаться «Шерил Дефис-Дефис», как не могла ни вернуться к той фамилии, которую носила в школе, ни быть той девушкой, которой я когда-то была. Так что в те месяцы, когда мы с Полом зависли в некоем супружеском чистилище, не понимая, в каком направлении нам следует двигаться, я обдумывала вопрос о будущей фамилии, мысленно просматривая слова, которые хорошо сочетались бы с именем Шерил, и создавая списки персонажей из романов, которые мне нравились. Ничто не казалось подходящим, пока однажды мне на ум не пришло слово «Стрэйд». Я тут же полезла в словарь и обнаружила, что это – мое. Определения этого слова говорили непосредственно о моей жизни, а также задавали некий поэтический тон: «сойти с верного пути, отклониться от прямого курса, быть потерянной, одичать, остаться без матери или отца, не иметь дома, бесцельно бродить в поисках чего-то, отступать или отклоняться».
Я именно что отклонилась, отступила, заплутала и одичала. Я приняла это слово как свою новую фамилию не потому, что оно описывало негативные аспекты моих жизненных обстоятельств. Но потому, что даже в самые темные свои дни – в те самые дни, когда я искала себе фамилию, – я видела силу в этой тьме. Видела, что, в сущности, я действительно заплутала, действительно была беспризорницей. И что из диких мест, куда блуждания завели меня, я познавала те вещи, которых не могла познать прежде.
Шерил Стрэйд – я исписала этим словосочетанием всю страницу своего дневника, как девчонка, которая влюбилась в парня и надеется выйти за него замуж. Вот только никакого парня не существовало. Я была сама себе парень, я пустила корень в самом центре своей оторванности от корней. И все же у меня были сомнения. Выбрать слово из словаря и объявить его своим – это казалось мне неким мошенничеством, отчасти ребячеством или глупостью, не говоря уже о легком привкусе лицемерия. Многие годы я втайне посмеивалась над сверстниками из моего хиппового, богемного, левацкого окружения, которые брали себе самостоятельно изобретенные имена. Дженнифер и Мишель, которые стали Секвойей и Луной, Майк и Джейсон, которые заделались Дубом и Чертополохом. Однако я упорствовала, посвятив нескольких друзей в свое решение, и попросила их начать называть меня новым именем, чтобы помочь проверить его на прочность. Я поехала в долгое автомобильное путешествие и всякий раз, как приходилось вписывать имя в регистрационную книгу, подписывалась как «Шерил Стрэйд». И рука моя чуть подрагивала от смутного чувства вины, будто я подделывала платежный чек.
К тому времени как мы с Полом все же решили подать на развод, я привыкла к новому имени настолько, что могла вписать его в пустую строчку без всякого замешательства. Медлить меня заставляли другие строчки – бесконечные строчки, на которых требовалось поставить подпись, разрушающую наш брак. Эти строчки я заполняла с куда большим трепетом. Я не особенно хотела разводиться. Правда, сказать, что совсем не хотела, тоже нельзя. Я почти в одинаковой степени была убеждена в том, что развод с Полом будет правильным поступком, и в том, что этим я разрушаю лучшее из того, что у меня есть. К тому времени мой брак был тем же, чем стала тропа в тот момент, когда я осознала, что бык может с равным успехом оказаться с любой стороны. Я просто совершила «прыжок веры» – и продолжала идти туда, где прежде никогда не была.
Всякий раз, как приходилось вписывать имя в регистрационную книгу, рука моя чуть подрагивала от смутного чувства вины. Будто я подделывала платежный чек.
В тот апрельский день, когда мы подписали документы на развод, в Миннеаполисе шел снег, и хлопья сыпались с неба густыми вихрями, зачаровывая город. Мы сидели по другую сторону стола от женщины по имени Вэл, которая была нашей знакомой, а заодно – так уж вышло – имела лицензию нотариуса. Мы смотрели на падающий снег из широкого окна в ее офисе в центре города и пытались шутить, когда получалось. До того дня я виделась с Вэл всего пару раз; обрывочные сведения о ней путались в моей памяти. Она была хорошенькой, резкой в манерах и невероятно миниатюрной, минимум на десять лет старше нас. Волосы ее были подстрижены «ежиком» в пару сантиметров длиной и вытравлены до белизны, если не считать одной длинной пряди, которая была выкрашена в розовый цвет и свисала птичьим крылышком ей на глаза. В ушах у нее звенели целые гроздья серебряных сережек, а руки были сплошь покрыты многоцветными татуировками, похожими на рукава.
Вот так вот. И несмотря на это, у нее была настоящая работа в деловом районе, в настоящем офисе с большим широким окном. А еще – настоящая лицензия нотариуса. Мы выбрали ее для ведения наших дел по разводу, так как хотели, чтобы это было просто. Мы хотели, чтобы это было круто. Мы хотели верить, что по-прежнему останемся в этом мире благородными, хорошими людьми. Что все, что мы сказали друг другу шесть лет назад, было правдой. А что мы там такое говорили? – спрашивали мы друг друга за несколько недель до этого дня, полупьяные, сидя в моей квартире, когда решили раз и навсегда, что должны пройти через это.
– Вот оно! – воскликнула я, как следует порывшись в бумагах и отыскав свадебные обеты, которые мы сочинили сами, – три полинялые странички, скрепленные степлером. Мы даже придумали для этого опуса название: «День, когда расцвели маргаритки». – День, когда расцвели маргаритки! – завопила я, и мы до слез смеялись сами над собой, над теми людьми, которыми мы были. А потом я положила наши обеты обратно в стопку, в которой их нашла, не в силах читать дальше.
Мы поженились очень молодыми. И это было так необычно, что даже наши родители спрашивали, почему мы не можем просто пожить вместе. Мы не могли просто жить вместе, пусть даже мне было всего лишь девятнадцать, а ему – двадцать один. Мы были безумно влюблены и верили, что должны совершить нечто безумное, чтобы продемонстрировать это. Вот и совершили самый безумный поступок, который сумели придумать, – поженились. Но, даже поженившись, мы не думали о себе как о супружеской паре. Мы были моногамны, но у нас не было никакого намерения «осесть».
Мы уложили свои велосипеды в ящики и полетели вместе с ними в Ирландию, где месяцем позже мне исполнилось двадцать лет. Мы сняли было квартиру в Голуэе, а потом передумали и поехали в Дублин. И нашли себе там работу: он – в пиццерии, я – в вегетарианском кафе. Спустя четыре месяца перебрались в Лондон и бродили по его улицам, настолько обнищав, что подбирали монетки на тротуарах. Под конец мы вернулись домой, а вскоре после этого моя мать умерла – и мы проделали все то, что привело нас сюда, в офис Вэл.
Мы с Полом крепко держали друг друга за руки под столом, наблюдая, как Вэл методично изучает наши самодельные разводные документы. Она просматривала одну страницу, потом бралась за следующую, и так далее, и так далее. А страниц было то ли пятьдесят, то ли шестьдесят – выясняя, все ли мы сделали правильно. Пока она этим занималась, я чувствовала, как во мне нарастает чувство некой солидарности с Полом против всего, что она могла нам возразить или посчитать ошибкой, – как будто мы подавали заявление, чтобы быть вместе до конца наших дней, а вовсе не наоборот.
Мы были безумно влюблены и верили, что должны совершить нечто безумное, чтобы продемонстрировать это.
– Что ж, все это выглядит хорошо, – произнесла она наконец, скупо улыбнувшись нам. А потом заново перелистала все страницы, теперь уже намного быстрее, прижимая к некоторым из них свою гигантскую нотариальную печать, а десятки других передавая нам через стол, чтобы мы их подписали.
– Я люблю его! – выпалила я, когда мы почти закончили, и глаза мои налились слезами. Я подумывала о том, чтобы закатать рукав и показать Вэл квадратную кровяную корку, которая покрывала мою новенькую татуированную лошадку в качестве доказательства, но вместо этого, запинаясь, продолжала: – Я имею в виду, мы это делаем не из-за отсутствия любви, просто чтобы вы понимали. Я люблю его, и он любит меня… – Я взглянула на Пола, ожидая, что он перебьет меня, соглашаясь, и тоже заявит о своей любви, но он хранил молчание. – Просто чтобы вы понимали, – повторила я. – Чтобы у вас не сложилось неправильное представление.
– Я знаю, – произнесла Вэл и откинула со лба розовую прядь волос. Я увидела, как ее глаза нервно перебегают с документов на меня, а потом снова возвращаются к документам.
– И все это моя вина, – проговорила я надтреснутым и дрожащим голосом. – Он ничего не делал. Это я виновата. Я сама разбила собственное сердце.
Пол протянул руку и сжал мое колено, утешая меня. Я не могла на него смотреть. Если бы я взглянула на него, я бы разревелась. Мы договорились обо всем вместе. Но я знала: если бы я повернулась к нему и предложила забыть о нашем разводе, а вместо этого сойтись снова, он бы согласился. Но я не повернулась. Что-то внутри меня глухо урчало, как машина, которую я завела и уже не могла остановить. Я опустила руку под стол и положила ее поверх ладони Пола, лежавшей на моем колене.
Иногда мы вместе гадали, не могло ли все повернуться по-другому, если бы какое-нибудь одно из случившихся событий не случилось. Если бы, например, моя мама не умерла, стала бы я ему изменять? Или, если бы я не стала ему изменять, изменял бы он мне? А если бы не случилось вообще ничего из этого – и мама бы не умерла, и никто никому не изменял, – развелись бы мы все равно, просто потому, что поженились слишком молодыми? Нам не дано было этого знать, но мы были открыты для знания. Такие же близкие, как когда были вместе, мы стали еще ближе в нашем взаимном раскрытии, наконец, рассказывая друг другу все. Говоря те слова, которые, нам казалось, никогда не говорили друг другу два человеческих существа – настолько откровенно мы вытаскивали из глубин и прекрасное, и уродливое, и истинное.
– Теперь, когда мы через все это прошли, нам следовало бы остаться вместе, – наполовину пошутила я, охваченная нежностью нашего последнего, рвущего сердце, обнажающего душу разговора. Того, после которого мы должны были наконец решить, разводиться или нет. Мы сидели на диване в темноте моей квартиры, проговорив весь день и бо́льшую часть вечера, оба слишком разбитые к тому времени, как село солнце, чтобы подняться с дивана и включить свет.
– Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь остаться вместе с кем-то другим, – добавила я, когда он не ответил, хотя самая мысль об этом «ком-то» пронзила мне сердце.
– Надеюсь, ты тоже сможешь, – ответил он.
Я сидела в темноте рядом с ним, желая верить, что способна когда-нибудь отыскать тот род любви, который испытывала к нему, – и на этот раз не превратить ее в обломки, когда придет время. Мне казалось, это невозможно. Я думала о маме. О том, сколько всего ужасного случилось в последние дни ее жизни. Сколько мелких, ужасных событий. Вспоминала ее бессвязное, горячечное бормотание. Черноту пролежней, которые покрывали тыльную сторону ее прикованных к постели предплечий. Как она умоляла о том, что не было даже милосердием. Ибо, что бы это ни было – это меньше, чем милосердие; для этого у нас нет подходящего слова. В те дни я думала, что хуже ничего быть не может. Однако в тот момент, когда она умерла, чего бы я только не отдала, чтобы вернуть их все! Один короткий, ужасный, замечательный день за другим. Может быть, так будет и с Полом тоже, думала я, сидя рядом с ним в тот вечер, когда мы решили развестись. Может быть, когда эти ужасные дни закончатся, я тоже захочу, чтобы они вернулись.
– О чем ты думаешь? – спросил он, но я не ответила. Я только протянула руку и включила свет.
Иногда мы вместе гадали, не могло ли все повернуться по-другому. Если бы, например, моя мама не умерла, стала бы я ему изменять? Или, если бы я не стала ему изменять, изменял бы он мне?
Отослать по почте заверенные нотариусом документы на развод мы должны были сами. Мы вместе вышли из офиса на улицу, в снегопад, и шли по тротуару, пока не отыскали почтовый ящик. А потом прислонились к холодным кирпичам какого-то дома и целовались, плача и бормоча слова сожаления, и слезы смешивались на наших лицах.
– Что такое мы делаем? – спросил Пол через некоторое время.
– Прощаемся, – ответила я. Я подумывала о том, чтобы попросить его вернуться вместе со мной в мою квартиру, как мы делали несколько раз за время нашей годичной разлуки, падая вместе в постель на всю ночь или на день, но мне не хватило духу.
– Прощай, – проговорил он.
– Прощай, – повторила я.
Мы стояли близко-близко, лицом к лицу, и я держалась руками за воротник его куртки. Одним боком я ощущала равнодушную шершавость стены, к которой мы прислонились. С другой стороны было серое небо и белые улицы, похожие на гигантское дремлющее животное. А между ними – мы, оказавшиеся наедине, словно в туннеле. Снежинки падали и таяли на его волосах, и мне хотелось протянуть руку и коснуться их. Но я этого не сделала. Мы стояли так, не говоря ни слова, глядя друг другу в глаза – как будто в последний раз.
– Шерил Стрэйд, – сказал он после долгой паузы, и мое имя странно прозвучало из его уст.
Я кивнула и выпустила его куртку.
