Глава 8
Ольга, стиснув зубы и схватившись за руль мертвой хваткой, так что побелели костяшки пальцев, разразилась внутри себя настоящим гневным монологом по поводу «всяких козлов», набравших себе дешевых старых машин и с умным теперь видом стоящих в пробках, будто бы они и впрямь причастны к этому узкому мирку благополучных и преуспевающих. Тот факт, что сама она в данный момент находилась за рулем по нынешним меркам тоже дешевой и тоже старой «девятки», ею как-то в расчет не брался. Ну и что? Все равно обидно! Стоило мчаться по ночному шоссе на предельной почти скорости, чтоб застрять на три часа в пробке при въезде в город! С ума мир сошел, ей-богу! Вот раньше, мать рассказывала, никаких таких пробок и в помине не было. Всякий знал свое место – кому к трамваю бежать, кому за свой собственный руль хвататься. А сейчас? Все лезут и лезут как одержимые, чтоб тоже схватиться за этот собственный руль, будь он неладен… Из грязи да и туда же – в князи…
Сама себя Ольга вышедшей «из грязи» тоже ни при каких условиях не считала. Еще чего! Она не кто-нибудь все-таки, она дочь профессора филологии Антона Павловича Званцева… Хотя особо родством таким в наше время гордиться и не приходится – не в чести нынче профессоры, да еще, простите, замшелой какой-то там филологии, – но все ж и за то спасибо, что не дочь она слесаря Семенова. Эх, зря она тогда на своем не настояла – надо было девичью фамилию себе оставить! Не надо было Игорю уступать! Он-то сам всегда родителей своих стеснялся, а ей стесняться нечего. Она Званцева все-таки. А теперь выходит – тоже Семенова… Очень уж щепетильно Игорь тогда к ее желанию отнесся. Оно и понятно – он-то как раз из тех, которые вместе с родителями утром на трамвай из своих панельных пятиэтажек бежали, как перепуганные дихлофосом тараканы. А она, слава богу, с детства в этом вонючем транспорте среди серой толпы не езживала. Мать, она помнит, лихо выруливала по городу сначала на белом «Москвиче», потом в жигулевскую «шестерку» пересела, потом в «девятку». Правда, на этом этапе рост благосостояния их профессорской семьи и закончился, и теперь сама она вынуждена довольствоваться этой старенькой уже «девяткой»… Что делать – позор, конечно. Но ничего! Еще не вечер, господа присяжные заседатели! Она, Ольга Званцева, пусть теперь и слесаря Семенова невестка, еще покажет, на что способна! Дайте срок – и все будет! И машина престижная, и квартира, и дача в приличном месте! Только вот с проблемой жизненно-бытовой побыстрее бы разобраться…
Проблема эта сама собой наплыла на них с Никитой после смерти отца. И называлась эта проблема, по общепринятым моральным меркам, вовсе нехорошо – даже язык не поворачивался проговаривать вслух это название. «Куда девать маму» – вот как эта проблема нехорошо звучала. Нехорошо потому, что мама их сейчас пребывала в совершенно беспомощном состоянии и требовала серьезной заботы и внимания. Требовала-то требовала, да где ж их взять прикажете…
Нет, конечно, в прямом смысле слова сама мама ничего такого от них не хотела, каталась себе по огромному дому в инвалидной коляске и просьбами их не беспокоила. Но от этого проблема все равно ничуть не уменьшалась и требовала, конечно же, разумного к себе подхода. Или рационального, как говорил Игорь. Потому что они с Никитой подошли к решению этого вопроса совсем неправильно, он считал. В самом деле, что ж это за решение такое – сдать две комнаты на первом этаже семье русских беженцев из Казахстана? Ну, понятно, они за мамой старательно ухаживают. Понятно, что за домом следят. Понятно, что сиделку нанимать дороже… И все равно – Игорь, как ни крути, прав! Прав в том, что это бульон из-под яиц получается. Они же с Никиткой наследники все-таки, и должны своим наследством разумно распорядиться! А отсюда уже и вытекает этот проклятый вопрос: куда в этом случае маму девать?.. Сейчас пока ладно, сейчас пока наследство оформляется, то да се… А потом, как ни крути, дом продавать придется. Деньги им с Никиткой позарез нужны. Но вот как с мамой быть? Купить ей маленькую квартиру на окраине? А кто там за ней присмотрит? Придется платить приходящей сиделке? Ну нет, это опять тот же самый пресловутый бульон из-под яиц…
Дернув нервно головой, Ольга вздохнула громко и сердито, и даже чуть с рычанием у нее этот вздох получился, отчего свернувшийся неуклюжим калачиком на заднем сиденье Никита проснулся, поднял вверх над передним сиденьем взлохмаченную голову.
– Что, Оль, приехали? – взглянул он в окно, моргая спросонья совсем по-детски. – В пробке стоим, да?
– Да, будь она неладна! – раздраженно проговорила Ольга, ударив ладонями по рулю. – Понаехали тут лохушники всякие! И чего им в своих деревнях не живется? Сидели бы, картошку с молоком трескали… Так и прут сюда целыми стадами! Всем, всем, как на грех, в городе жить охота. Как маслом им тут намазано…
– Ладно, не злись. Цвет лица испортишь. Давай я за руль сяду! Хочешь? – миролюбиво предложил ей Никита, неловко перебираясь на переднее сиденье. – Сейчас, только кофейку глотну…
– А кофе кончился, Никит… – виновато повернула к нему голову Ольга. – Я полчаса назад последнюю чашку выпила… И вообще, тебе выходить скоро…
– Почему выходить? Зачем это?
– К маме поедешь, зачем! Я тебя у конечной троллейбусной высажу, сам доберешься!
– Зачем к маме? Я вообще-то не собирался…
– Да мало ли куда ты собирался, слушай! Все равно надо ее навестить! Узнать хоть, как она там… Скучает, наверное…
– Оль, ну почему я? Давай уж тогда вместе поедем!
– Никит, ну не будь свиньей, а? Ты же понимать должен – некогда мне! И так все дела отложила с этой дурацкой поездкой! Деньги, они ж с неба на голову не сыплются…
– Деньги, деньги… – уныло и тихо произнес Никита, с тоской разглядывая раскинувшийся за окном пригородный производственный пейзаж. – Все вы на деньгах этих помешались…
– Ага. Помешались. Конечно же, помешались, милый братец! Ты же сам через неделю ко мне их выпрашивать придешь, чтоб за съемную свою квартиру заплатить… Разве не так?
– Да так, так…
– Только не вздумай, как в прошлый раз, при Игоре об этом разговор завести! А то мне опять выкручиваться придется!
– Слушай, Оль, ну как ты с ним живешь, с занудой таким? Сам-то он тоже ни хрена не зарабатывает, а отчет за каждую копейку все норовит стребовать!
– А вот это уже не твое дело, братец!
– Почему не мое? Как раз и мое! Он же с ума тебя сведет хамским своим занудством! Уходи ты от него к чертовой матери!
– Ну, если только к чертовой… – грустно усмехнулась Ольга. – Куда мне уходить-то, Никит? Я ж в его квартире живу, своей у меня пока нет…
– Ну, нет, так будет! Вот продадим дом, купим себе квартиры…
– Ладно, Никитка, хватит рассуждать! Давай приводи себя в порядок и вытряхивайся из машины! И с мамой там подольше побудь! Не пять минут, как в прошлый раз! Потом перезвонишь мне, расскажешь, как она там… Что у нее за настроение…
– Слушаюсь, товарищ генерал, – пробурчал недовольно Никита и зевнул коротко, с писком, словно котенок. – Давай тогда останавливайся, что ли…
– Никитка, причешись хоть! – виновато повернулась к нему Ольга.
– Да ладно, чего там… – лениво махнул ей рукой Никита. – Красоту, ее никакой расческой не испортишь…
Хлопнув дверью, он вышел из машины, передернул слегка плечами на холодном пока утреннем ветру и пошел понуро по тротуару, влился в толпу спешащих по своим обыденным делам таких же обыденных людей с одинаково озабоченными, одинаково направленными взглядом себе под ноги лицами. «Странно, почему они всегда так внимательно под ноги смотрят? – с неприязнью вдруг подумалось Ольге. – Как будто что-то написано там для них важное… И Никитка вон так же идет, так же в землю смотрит, и кулаки в карманах ветровки болезненно скукожил, и локти к бокам прижал… Жалко так…»
Вздохнув, она тут же заставила себя взбодриться. Проехав мимо, весело помахала брату рукой, но он голову навстречу ее жизнерадостному жесту так и не поднял.
«Ничего-ничего! Пусть закаляется, не маленький уже! – успокоила она себя быстро. – Пусть съездит, отдаст маме семейный долг. Отец вон пять лет его отдавал, и ничего! Не умер же! Хотя чего это я, прости меня, Господи… – вздрогнула она испуганно, – умер, конечно же, умер… Ничего себе, какая мысль-оговорочка неприятная…» И тем не менее целых пять долгих лет они с Никиткой заботы об этом не знали. Не ценили отцовский подвиг-то. Хотя неужели и в самом деле так много лет прошло после той жуткой аварии? Ужас… А кажется, будто вчера все это случилось…
Тот страшный день Ольга могла воспроизвести в памяти почти поминутно. Мама с утра суетилась по кухне, кормила их всех горячим завтраком – все было как обычно, в общем. Странно, но в этом обязательном утреннем завтраке она усматривала особую свою священную материнскую обязанность – вставала раньше всех, старалась, готовила… Впрочем, обязанность эта так же свято распространялась и на обед, и на ужин. И глаза у нее в то утро были заплаканными – тоже, впрочем, обычно-привычное дело. А чем еще заниматься не обремененной особыми проблемами домохозяйке, скажите? При наличии взрослых уже детей? Только и остается – готовка, уборка, никчемно-пустое кружение по городу на машине да слезно-нервные срывы от вечных ссор с мужем…
К материнским слезам Ольга выработала стойкий иммунитет с самого раннего своего детства. И начинались эти слезные истории всегда одинаково – сначала мама нервно ходила по залу, размахивая полами-крыльями шелкового халата, потом, дробно стуча каблуками домашних туфель, поднималась в мезонин к отцу, и оттуда доносился еще какое-то время ее звонко-истерический голос… Потом спускалась вниз, уже с готовыми слезами на глазах, хватала за руку ее, маленькую Ольгу, и бежала прочь из дома, догоняемая в спину сердитым голосом отца:
– Оставь ребенка в покое, ради бога! Ну что, что ты от меня хочешь? Постой, нельзя тебе за руль в таком состоянии…
– А что, что мне здесь можно? – оборачивалась к нему мать уже от дверей, больно дергая Ольгу за руку. – Кому можно, те не особо сюда торопятся! Не нужен ты ей, понимаешь? Не нужен! Не нужен! Если б нужен был, она б свое право отстояла… Если б нужен был, она бы убила меня, а тебя не отдала! А она не захотела, сама не захотела! Неужели ты этого до сих пор не понял?
Отец ей на это ничего и никогда не отвечал. Просто разворачивался и молча уходил в свою библиотеку. Мама всхлипывала в его удаляющуюся спину громко-истерически и выскакивала из дома, хлопнув дверью, а потом кружила и кружила по одним и тем же улицам на белом «Москвиче», и она, маленькая Оленька, сидела на заднем сиденье, как тихая перепуганная мышка. Очень ей было жалко маму. Отчего она плачет, она не понимала, конечно. И кому отец «не нужен» был, мама тоже ей не рассказывала. Но все равно было жалко. Так кружили они порой до самой темноты, и становилось совсем уже холодно, и нельзя было маме сказать, что она замерзла. Потому что как, как ей скажешь? Она же так плачет… Остановится где-нибудь в темном переулке, уронит голову на руль и трясется вся… Или того хуже – вцепится зубами в кулак и плачет тихо так и отрывисто, пищит будто. Ольга пробовала и сама потом с кулаком в зубах плакать – и правда писк получается. Так, она помнит, потом и засыпала в машине под мамин этот плач. А просыпалась уже утром, в своей постели, и снова солнце светило в окно, и мама звала завтракать – все как обычно…
А когда Никитка родился, все как-то в лучшую сторону уже образовалось, Ольга это сразу детским своим чутьем поняла. И мама повеселела, и отец все чаще стал выходить из своего библиотечного добровольного затворничества, и гости стали в доме собираться… В основном это были отцовские знакомые, конечно. Умные всякие дядьки-тетьки университетские. А мама так суетилась, так старалась пирогов напечь к их приходу! И улыбалась всем, и в глаза искательно заглядывала, словно ответной дружбы прося… Но гости лишь честно-старательно заедали маминой стряпней умные свои разговоры да улыбались ей в ответ снисходительно. А дружить особо с мамой никто не дружил. Потом гости уходили, отец поднимался в свой мезонин-библиотеку, а мама оставалась одна с горой немытой посуды да с грустным лицом к ней в придачу…
И в тот памятный злополучный день все было как обычно. Так же началось утро с доносящихся с кухни вкусных съестных запахов, так же проскрипела лестница под шагами отца, ставшими такими тяжелыми к возрасту. И так же после завтрака они все разбежались по своим делам: Никитка в школу, Ольга в свой политехнический, отец – в университет, лекции классически литературные студентам читать. И вернулись домой только вечером, к ужину. Поначалу никто и не удивился, что мамы дома нет. Мало ли. Застряла, может, в пробке какой. Она любила в последнее время обкатывать новую свою «девятку», тряслась над ней, как над ребенком… Вот и дотряслась. Вместо того чтоб себя спасти, в первую очередь о машине подумала. Не захотела внешний ее лаково-красный вид портить, съехала на обочину, давая дорогу мчащейся ей навстречу бесшабашной фуре. Ну прошлась бы та фура слегка по лаково-красному девяточному боку, подумаешь… А так – настоящая беда из всего этого вытекла. Каким-то образом перевернулась машина очень уж неудачно, переломав мамины позвонки аж в двух местах. Так и не дождались они ее в тот вечер домой. Потом, ночью уже, искать везде стали. По моргам да по больницам, как в таких случаях и полагается. К утру только и нашли. В больнице, в реанимации…
Врачи с той маминой травмой ничего уже не смогли сделать, руками только развели. И вскоре домой выписали – живи, женщина, как хочешь. Руками еще сможешь двигать, а ногами – уж извини. Слава богу, семья у тебя есть. Помогут, мол… Поначалу они все, конечно, и впрямь семейной заботой да любовью ее окружили, просиживали вокруг кровати целыми вечерами. А потом как-то перестроились они с Никиткой на другой лад, завертела их жизнь по своим жестоким правилам. Она сама вскоре замуж вышла да к мужу переехала, взяв с собой в приданое отремонтированную мамину «девятку», и Никитка тоже из дома ушел, снял себе квартиру на другом конце города… Якобы по той причине, что с девушкой какой-то гражданским браком пожить захотел, а на самом деле слинял просто. Ольга уж потом догадалась… А отец – ничего. Отец в этой ситуации самым стойким оказался. Все пять лет честно за мамой ухаживал, несмотря на солидный свой заслуженный возраст. И готовил, и стирал, и убирал… Трудно ему дались эти последние пять лет, что и говорить. Тот трудностей таких не понимает, кто в одном доме с инвалидом неходячим не жил. А кто жил – тот знает, каково это. Но отец даже и не пожаловался ни разу, только в библиотеке своей и спасался в редкие свободные часы. Из университета ему пришлось уйти, конечно. Можно было бы и сиделку нанять, но времена наступили как раз такие, что зарплаты его профессорской едва хватало, чтоб концы с концами свести, какая уж там сиделка… Да, трудно ему пришлось. В его-то возрасте. Конечно, им с Никиткой вроде как и помочь бы ему полагалось, да как поможешь? Никитка еще студент, и заработков у него никаких, а с нее муж за каждую копейку отчет требует. Я, говорит, родителям не даю, и ты не вздумай. Сволочь, конечно, но куда теперь от этой сволочи денешься? Да отец бы и не принял никакой помощи… Все сам делал, ходил себе по дому тихонько – старик стариком. Да и мама как-то уж слишком быстро серо-пыльный старушечий образ на себя напялила, из сорокалетней цветущей женщины превратилась в бледную тень в инвалидной коляске…
Так и прошли эти последние грустные пять лет. Жили и жили родители тихо в своем доме с мезонином. А потом отец так же тихо в своей библиотеке умер, прямо в старом любимом кресле, покрытом вытершимся клетчатым пледом. Томик Чехова валялся рядом на полу – из руки враз ослабевшей выпал, наверное…
Ольга снова вздохнула, потрясла головой, пытаясь выползти из горестных вязких воспоминаний. Слава богу, вот и знакомый двор, и места для парковки – хоть завались. И Игорь еще дома, наверное. Сейчас полный отчет о поездке стребует…
В прихожей вкусно пахло кофе и жаренной с беконом яичницей. Ольга потянула носом, сглотнула голодную слюну – слава богу, сейчас попьет-поест, примет долгожданный душ, выспится…
Игорь выглянул на ее шуршание из кухонного дверного проема, запахнул халат торопливо, сверкнул в нее ранней блестящей лысиной. Все в нем с самого первого взгляда казалось твердым, каменным будто. Твердые глянцевые щеки, твердый выпуклый живот, твердая широкая шея… И взгляд был тоже твердым, упирался в лицо так, что невольно хотелось от него увернуться. Вот и сейчас – уставился на нее молча и вопросительно, будто и впрямь ожидая подробного отчета о поездке.
– Привет… – устало улыбнулась ему Ольга, тяжело опускаясь то ли на ларец, то ли на сундучок такой чудной, стоящий в прихожей вместо стульчика. Игорь притащил его откуда-то недавно. Сказал: скоро антиквариатом будет, пригодится. Хотя ничего антикварного в этой мещанской рухляди не было – Ольга это сразу разглядела, да промолчала вежливо. Обидеть мужа словом случайным нельзя было – ему всюду мерещилась насмешка над его пролетарским недостойным происхождением…
– Ну? – нетерпеливо спросил Игорь, будто и впрямь ударил чем твердым в грудь..
– Что – ну? – подняла на него глаза Ольга. – Поздоровался бы хоть для начала.
– Да ладно… Ну так привезла ты с собой эту тетку? Где она? Чего молчишь, как партизанка?
– Нет, Игорь, не привезла. Не поехала она. Сама обещала прибыть вскорости. Самолетом. Из аэропорта – сразу к нотариусу.
– То есть как это сама? От своего же наследства отказываться – и сама? Да где ты таких идиоток видела, Оль? Я же говорил тебе: надо сажать в машину и везти! Пока не опомнилась! А ты – сама…
– Ну вот сам бы и ехал тогда, и сажал бы в машину! Я что, силой туда ее запихивать должна? Кляп в рот, руки за спину? Я же не бандитка с большой дороги, чтоб такие дела делать! Да и вообще… Нам же лучше, если она сюда на один день только прилетит. Я ее в аэропорту встречу, потом к нотариусу, потом обратно в аэропорт отвезу. И дело с концом…
– И чем все это лучше, интересно?
– А вдруг бы она сейчас к маме захотела поехать? А потом увидела бы ее и заартачилась? Условия какие-нибудь дурацкие выставлять начала бы в мамину пользу… Не забывай, они сестры все-таки.
– Ой, да какие сестры, когда мать твоя мужа у нее увела? На таких делах, знаешь ли, все родное сестринство навеки-навсегда кончается, одно только свинство начинается… А вообще, как она тебе показалась?
– Да я и сама не поняла, знаешь… Она странная какая-то. Нет, не в том смысле, что со странностями, а непонятная просто. Вроде деревенской теткой-простушкой должна быть, судя по окружающему интерьеру, а глаза такие… такие… Сложные очень. Будто сидишь перед ней, и она все-все про тебя знает. В общем, в глаза эти особо и не похамишь даже, и ничем эту тетку не испугаешь, вот что я тебе скажу. От нее хамство отлетит, как от гранитной стенки…
– И тем не менее она же согласилась приехать да от доли своей отказаться?
– Ну да…
– Хм… И чего тогда ты в ней сложного увидела? Если она и не поняла даже, какая сумма ей может на карман так вот запросто упасть? Простушка самая заурядная, выходит?
– Да все она поняла, Игорь. Тут вообще не в этом дело…
– А в чем?
– Да не знаю я! Она, понимаешь, даже и спорить ни о чем не стала. Будто и неинтересна ей вообще ни доля эта ее законная, ни денежное ее выражение…
– А вот это и странно, Оль! Тебя это разве не насторожило? Ну не дура же она совсем уж конченая… Нет-нет, что-то тут не так! Слушай, а может, она просто хитрая? Сядет на самолет, прилетит сюда да и рванет прямо к нотариусу! А что? Я б на ее месте так и поступил. Ни за что бы своего не отдал. Дураков сейчас нет, чтоб от денег отказываться. Даже самый распоследний лохушник выгоду свою знает. Кончился у нас в стране лимит на лохушников! Всех родная демократия умными быть научила. А жаль. Эх, были раньше времена – сплошное поле чудес под ногами… Так что вполне возможно, что твоя тетка эта сама сюда рванет…
Игорь будто задохнулся на последней своей фразе. Будто воздуху ему не хватило. Непривычны были ему такие вот длинные обличительные речи да никчемные философствования. Раздражали они его. И то – чего тут мудрить, скажите? Пока ты мудришь-философствуешь, другой тебя обскачет на повороте. А этого никак нельзя. Нельзя, чтоб обскакали! Жизненная гонка – вообще вещь жестокая. Потому что передышки никакой не дает. Потому что все совершается именно текущим днем, и надо успеть схватить свое именно в этом текущем дне. Гнать его, этот день, не жалея, гнать, гнать, гнать… И все время еще и по сторонам успевать посматривать: а вдруг уже в затылок тебе дышат? И остановиться ни в коем случае нельзя. Остановишься – пропадешь. Если не от бедности, то от сложившейся уже привычки просто гнать, гнать, гнать… Снова вдохнув побольше воздуху и кинув взгляд на часы, он переспросил уже совсем деловито:
– А? Оль? Как тебе такой вариант? Не рванет она сама по себе, чтоб на долю свою самостоятельно заявиться?
– Нет. Никуда она не рванет, Игорь.
– Да откуда ты знаешь-то, господи? Почему ты уверена так?
– Понимаешь, она другая. Она совсем, совсем на нас не похожа. Я не могу объяснить, но она другая совсем…
– Оль, да мне по фигу, какая она там есть, тетка ваша. Мне главное – вопрос решить побыстрее. А ты его не решила. В этом деле, знаешь, промедление может катастрофой обернуться. Ты сама-то не понимаешь, что ли? – начал тихо закипать от ее непонятливости Игорь.
– Ой, да понимаю, все я понимаю! – примирительно улыбнулась Ольга, расслышав в голосе мужа опасные для себя нотки. – Не психуй. Кофе лучше налей. Устала как собака… Спать сейчас завалюсь…
– Как это – спать? – сердито сверкнул на нее глазом Игорь. – Некогда нам с тобой сейчас спать, дорогая. Сейчас к маме своей поедешь…
– Зачем? Туда Никитка уехал! Мне-то зачем?
– А что, мне к ней прикажешь ехать, да? Слезы-сопли вытирать? Нет уж! Мое дело – с нужными людьми договориться. Я уже кому надо и на карман дал… В общем, моя миссия, считай, завершена. Теперь только твое осталось. Так что давай, вперед… Делай все четко и по-быстрому, в дискуссии ваши жалостливо-бабские не вступая.
– Это ты о чем, Игорь?
– Как это – о чем? Ничего себе… Не прикидывайся дурочкой, Оль! Ты знаешь, как трудно сейчас инвалида в специальный интернат пристроить? Там все места на пять лет вперед расписаны! Или ты думала, что я эти пять лет в общей очереди ждать буду? В общем, надо в течение трех дней место занять, иначе уйдет… Потому давай, Оль, пошевеливайся. Надо, чтоб мама твоя к этой мысли попривыкла как-то, поговори с ней заранее. Ну убеди, что ли, что там ей лучше будет… Еды с собой какой-нибудь вкусной привези… В общем, сделай так, чтоб, без лишних истерик обошлось.
– Игорь, ты что… Я не могу… – только и выдохнула испуганно Ольга.
– Что значит – не могу? Мы же вместе с тобой это решение принимали! Забыла, что ли?
– Нет, я не забыла… Просто… Просто все быстро так… Я не знала, что все будет так быстро! Я не готова пока, Игорь! И как я это маме скажу?
– Хм… А как надо такие дела делать? Медленно, что ли? По-моему, чем быстрее, тем для всех лучше будет. Да и покупателя на дом я нашел практически. Скоро смотреть еще раз приедет…
– Как – покупателя? Мы же даже наследство еще не оформили… Еще даже срок не вышел, Игорь!
– А мы с ним на предварительную сделку договор заключим. Так сказать, о намерениях. Он и цену за дом под нее полностью готов заплатить! Так что с мамой твоей побыстрее разобраться надо. Давай-ка прямо сейчас и поезжай.
– Игорь, но я не могу! Понимаешь, мне отчего-то страшно, очень страшно… А нельзя как-нибудь отменить эту твою предварительную сделку, а? Нет-нет, Игорь, я точно не смогу… Прости меня… Я правда не знала, что это все так быстро будет…
Ольга вдруг заплакала навзрыд, спрятав лицо под напряженно дрожащими маленькими ладонями и боясь поднять на мужа глаза. Ей действительно было очень страшно. Как на войне. Когда выбора ни у одной из враждующих сторон нет. Когда знаешь, что ты убить должен. Иначе тебя убьют. А что? Если врагом выбрана сама жизнь, с которой за материальные свои трофеи бесконечно воевать приходится, только так и бывает. А что страшно тебе – не суть важно. Хочешь трофей поиметь – убивай…
– Ольга, прекрати! Прекрати истерику! Это глупо, в конце концов! Что ты из меня идиота жестокосердного делаешь? – взорвался наконец законным возмущением Игорь. – Ты сама, сама просила меня решить этот вопрос! А теперь обрыдалась она, видишь ли! Вспомнила, что она, оказывается, честная-благородная дочка… Где ж ты раньше-то была со своим благородством да честностью, доченька хренова?
– Игорь! Игорь, ну подожди… Я правда, правда не смогу! – подняв к нему голову, прокричала-прорыдала Ольга. – Я не думала, что это так… Так…
– Да как? Господи, ну что тут такого-то? – всплеснул в отчаянии руками Игорь. – Да она, может, только рада будет! Она же понимает, наверное, что даже здоровые в принципе родители – это уже отработанный для детей материал. А она – инвалид неходячий! Оль, ну не нами же это придумано! Каждый ребенок исполняет свой долг по-своему! Ты – вот так, кто-то – по-другому… Ты же не на улицу ее выкидываешь, в конце концов…
– Игорь, а может, она с нами…
– Что? Ты в своем уме вообще, Оль? Ну давай с тобой откроем у себя в квартире дом инвалидов… Моих стариков сюда притащим до кучи… И будем жить припеваючи, одной дружненькой старческо-инвалидной семейкой. Так, что ли?
– Господи, как это все мерзко! Мерзко! Какой же ты жестокий все-таки…
– Я? Я жестокий? Я не жестокий, Ольга, я честный. По крайней мере, честно говорю то, что на самом деле думаю. А не прикидываюсь благородным до тошнотворной красивости, как другие. А ты сама-то что, не жестокая разве? Ведь знаешь прекрасно, что все равно рано или поздно мать пристроишь куда-нибудь! Тем более сама меня об этом просила. А как до дела дошло, захотелось самой перед собой послюнявиться, да? Вот, мол, я какая! Видите – страдаю… Брось, Оль. Если честно, что-то никогда не замечал я в тебе особой какой душевности. Сколько тебя знаю, всегда напролом перла…
Ольга снова зарыдала отчаянно, опустив мокрое красное лицо в ладони. Еще горше прежнего. Оттого, наверное, что знала уже наперед – никуда она не денется, встанет сейчас и поедет в старый дом с мезонином, к несчастной своей матери, чтоб объявить ей об этой вот задуманной заранее и воплощенной теперь уже в жизнь собственной «гадости», как давеча назвал ее поступок Никитка. Игорь смотрел на нее по-прежнему сердито, потом лицо его смягчилось и даже губы чуть дрогнули к жене жалостью. Он подошел сзади, обхватил ладонями ее судорожно сжатые плечи, проговорил ласково:
– Ну ладно, Ольк… Ну все, успокойся. Ничего же страшного не происходит, сама подумай… Ничего, она привыкнет. А мы ее навещать часто будем. Да и вообще… Ты знаешь, каких мне нервов вся эта процедура устройства стоила? И денег сколько ушло… Все равно ведь выхода другого нет, сама понимаешь. Думаешь, уж так много мы за этот дом выручим? За эту рухлядь? Еще и братцу твоему целую треть отстегнуть придется…
– Почему треть? – перестав вдруг плакать, подняла на Игоря удивленное лицо Ольга. – Не поняла… Ведь если эта юридическая отцовская жена и впрямь от своей доли откажется, мы ж с Никиткой только вдвоем наследниками считаться будем… Маме, конечно, тоже, как иждивенцу, обязательная доля полагается, но она мизерная совсем…
– Да хватит ему и трети, братцу твоему чистоплюйскому! На однокомнатную квартиру точно хватит! Он, между прочим, и этого не заслуживает! Выродок какой-то он у вас, ей-богу… Точно – семейный выродок…
– В каком смысле выродок? – продолжая то ли удивленно, то ли сердито смотреть сквозь слезы в лицо Игорю и всхлипывая, переспросила Ольга.
– А в таком. Странный он у вас какой-то. Вернее, не странный. Он вообще никакой. В промежутке где-то между лохом-ботаником да нормальным пацаном завис. Ни вашим, ни нашим…
Она не нашлась даже, что и ответить ему на этот выпад в Никиткину сторону. Не нашлась, потому что сама, наверное, так же иногда с обидой думала о брате. Ей тоже казалось порой, что Никитка именно «завис» в какой-то человеческой неопределенности. Сложил ручки-ножки безвольно и плавает в ней, как биологическая простейшая инфузория-туфелька. Точнее и не скажешь. Причем завис по доброй своей воле, сам выбрал для себя непонятное это состояние. Ну ладно бы в какую гуманитарно-лирическую науку пошел – умом да интеллектом его наследственность не обидела, гены эти папины из него с детства прямо потоком перли. А в отрочестве и стихи, бывало, пописывал. Неплохие, между прочим. Отец его хвалил. А после школы рванул на биофак – с чего бы? Как теперь он этот биофак к жизни-то приспособит? Ни то ни се… И делового человека из Никитки тоже не получится – ленив для этого слишком. И хватки никакой. Вот и обидно получается – умный же парень-то! И фамилии известной – не слесаря Семенова сын… Но и не выродок, по крайней мере! И вообще… Если уж на то пошло, не Игорю, слесаря Семенова сыну, о наследнике профессора Званцева рассуждать…
– Он не выродок, Игорь! Не смей так о моем брате, слышишь? Не смей… – тихо проговорила Ольга, вытирая набежавшие снова слезы тыльной стороной ладоней.
– Ой, да больно надо! – фыркнул раздраженно Игорь. – А только обидно, знаешь… Он задницу свою лишний раз поднять не может, чтоб что-то для самого себя же сделать, а половину ему отдай и не греши? Так, что ли, получается? Я, значит, буду тут монстром этаким, вашей мамы главным обидчиком, а он половину ни за что ни про что отхапает? Нет уж, и трети с него многовато будет! Обойдется! А нам с тобой на ноги подниматься как-то надо!
– А как ты на ноги собрался подниматься, интересно? Только за счет моего наследства? Что, других мотиваций у тебя не имеется?
Игорь сердито отдернул руки от ее плеч и даже встряхнул ими слегка, будто пожалел о предыдущем своем сердечно-снисходительном жесте. Подойдя к окну, постоял минуту молча, перекатываясь с пятки на носок, потом бросил небрежно через плечо, будто сплюнул:
– Не забывай, милая, что ты пока на моей территории живешь! Поняла? И заметь, просто так живешь, без скидок на мотивации там всякие. Или ты против? Так ты только намекни – быстренько соскочишь с моей фамилии! Хочешь?
– Нет, не хочу.
– Ну так и молчи!
– А я и молчу…
«Господи, нашел чем гордиться – фамилией своей. Было бы чем… – с тоской подумала Ольга, всхлипывая тяжело и утирая последние слезы. – Вот она, противная плебейская чванливость…»
Вслух она этих ужасных слов, конечно же, не произнесла. Еще чего – против ветра плевать… Да и особой злобы у нее на мужа тоже не было по поводу этого самого чванства. Она где-то и понимала его даже. Выползти в этот мир из занюханной окраинной пятиэтажки, будучи при этом еще и сыном слесаря, да попасть сразу в престижный политехнический – этот факт Игоревой биографии уже сам по себе вызывал некоторое уважение! Без репетиторов, без блатных звонков в приемную комиссию, сразу на бюджетное место… Игорь тогда еще, в институте, именно этим ей и понравился – жестким напором своим. И еще – не знающей никаких сопливых сомнений наглостью, которая открыто в глаза смотрит, а не выглядывает из кармана тихой фигой. Почему-то она решила, что и в жизни он вот так же всего добьется – напролом через нее пойдет. Она же не знала тогда, что под гусеницами этими сама и окажется…
Да и вообще, как позже уже выяснилось, времена наглого «пролома» ушли сами собой в небытие. Потому что «пролома» этого в таких, как Игорь, было сколько угодно, а вот чего-то более важного не хватало. Не в жилу нынче стало нагло и напролом идти. Другие все это хозяйство формы приняло, более нежные. Вышли из моды жесткие орлиные взгляды да бычьи твердые шеи, пришли им на смену дорогие элегантные костюмы, галстуки, манеры утонченные… Да и ребятки – не слесаревы дети – понаехали обратно из своих Гарвардов да Кембриджей, свои порядки устанавливать начали. Но оглядываться назад было уже поздно. Что теперь поделаешь – придется с тем жить, кого сама выбрала. Как пелось когда-то, «я тебя слепила из того, что было…».
Постояв еще у окна, Игорь вдруг развернулся, быстро вышел из кухни. Пошуршав недолго в комнате, а затем и в прихожей, заглянул к ней, проговорил резко:
– Ты долго тут действительно не рассиживайся, Оль! Давай собирайся и дуй к матери! И смотри, чтоб никакого трагического спектакля она потом перед соседями не устроила! Чтоб все тихо-мирно обошлось. А то знаю я ее. Такое может выдать…
– Не бойся, Игорь. Ничего она уже не может. С тех пор как отца похоронили, она и пары лишних слов не сказала. А теперь и подавно не скажет. Человек, когда его жизнь окончательно добивает, помалкивает больше, не сопротивляется уже. Так что не бойся…
– Ой, хватит! Опять начинаешь? Сама себя изводишь только! Проблема выеденного яйца не стоит, а ты развела тут шекспировскую трагедию. Тоже мне артистка народная…
Он развернулся резко и вышел, громко хлопнув дверью. Ольга вздрогнула нервно, снова прижала руки к лицу. Сильно так прижала, запрокинув назад голову, будто и впрямь как артистка какая из телевизионного слезливого сериала. По крайней мере, ей самой так показалось. И тут же неловко стало за свой мелодраматический жест, будто увидела себя со стороны. Тем более что без Игоря как-то больше и не плакалось. Наоборот, полезли в голову рваными обрывками назойливо-оптимистические дурные мысли, похожие на пионерские лозунги. Вроде того, что «…надо пройти через все, чтоб чего-то в жизни добиться…». Только звучали они не по-пионерски оптимистично, а тоскливо как-то. А главное, слово-то какое противное в голову пришло – «добиться»! Как будто для этого добить кого-то нужно…
Ольга медленно поднялась со стула, подошла к окну, прислонилась горячим лбом к стеклу. Вот нельзя ей плакать совсем. После слез всегда такая тоска приходит… И поэтому надо не плакать, а надо жить! Жить! Не в серой толпе жить, а нормально жить! Жить, как она хочет! То есть все для себя основательно имея, как личность полностью состоявшись и гордо перед этой серой толпой блистая. Может, несколько и самоуверенно это звучит, но только так, и никак иначе. А с тоской всегда справиться можно, были бы деньги… Господи, и опять деньги… Замкнутый круг какой с этими деньгами…
Всхлипнув горько, она снова дала волю слезам, вцепившись зубами в судорожно сжатый кулак. Знакомый с детства жест, кстати. Жест одиночества. Точно так же и мама пихала в зубы кулак, когда плакала тогда, в машине, в темных ночных переулках, боясь разрыдаться слишком громко…
