Марсель Пруст (1871–1922)
«Ужасно подчинять всю жизнь сочинению книги», – писал в 1912 г. Пруст, но слегка лукавил: с 1908 г. и до самой смерти он и в самом деле занимался только сочинением монументального произведения о времени и памяти – романа «В поисках утраченного времени», который в итоге разросся до полутора миллионов слов и семи томов. Чтобы полностью сосредоточиться на этой работе, Пруст в 1910 г. принял осознанное решение скрыться от общества и с тех пор почти не покидал знаменитой обитой корковым дубом спальни в своих парижских апартаментах. Днем он спал, работал по ночам, выходил лишь за тем, чтобы набраться деталей и впечатлений для поглотившего его целиком романа. Просыпаясь поздно днем – в три или в четыре часа дня, а порой и в шесть, – Пруст первым делом зажигал содержащий опиум порошок Louis Legras, облегчавший его хроническую астму. Иногда хватало нескольких щепоток, но порой «окуривание» продолжалось часами, пока спальня не заполнялась густым дымом. Тогда Пруст звонком вызывал свою многолетнюю служанку и доверенное лицо, Селесту, которая приносила ему кофе. Кофе он пил тоже согласно сложившемуся ритуалу: Селеста приносила серебряный кофейник с крепким черным кофе на две чашки, закрытый фарфоровый кувшинчик с большим количеством кипяченого молока и круассан – всегда из одной и той же булочной, на особом блюдце. Она безмолвно составляла все это на прикроватный столик, предоставляя Прусту самостоятельно приготовить себе кофе с молоком. Затем Селеста ждала в кухне повторного звонка, означавшего, что хозяин желает еще один круассан (она всегда держала запасной наготове) и получить еще кувшинчик кипяченого молока, чтобы разбавить остаток кофе.
Нередко этой пищей Пруст и ограничивался на весь день. «Не будет преувеличением сказать, что он почти ничего не ел, – вспоминала Селеста в мемуарах о своей жизни при писателе. – Где это слыхано, чтобы человек жил на двух чашка кофе с молоком и двух круассанах в день? А порой и на одном круассане!» (Селеста не подозревала, что Пруст порой ужинал в ресторане, когда выходил в город, и уж тут ни в чем себе не отказывал.) При таком скудном питании и малоподвижном образе жизни Пруст вечно страдал от озноба, и ему все время требовались грелки с горячей водой и «шерстянки», то есть мягкие шерстяные свитера, которые он накидывал себе на плечи, один поверх другого, чтобы не знобило за работой.
На серебряном же подносе Селеста доставляла хозяину и почту. Обмакивая круассан в кофе, Пруст вскрывал конверты и порой читал избранные отрывки вслух Селесте. Затем он внимательно просматривал несколько газет, проявляя живой интерес не только к новостям литературы и искусства, но и к политике и финансам. Затем, если Пруст решал в этот вечер прогуляться, он приступал к сложным приготовлениям, а именно: звонил по телефону, вызывал автомобиль, одевался. В противном случае он приступал к работе, едва покончив с газетами, и работал несколько часов подряд, а потом вызывал Селесту и просил что-нибудь принести или просто поболтать с ним. Порой эти разговоры затягивались на долгие часы, особенно если Пруст недавно побывал в городе или принимал интересного посетителя, – по-видимому, болтая с Селестой, он готовил страницы своей прозы, выделял нюансы, находил скрытые в этих беседах смыслы.
Писал Пруст только в постели, лежа навзничь и подложив под голову две подушки. Чтобы дотянуться до пристроенной на коленях тетради, приходилось кое-как опираться на локоть, а единственным источником света служил слабый ночник под зеленым абажуром. По этой причине от продолжительной работы у Пруста сводило запястье и болели глаза. Если он уставал и не мог сосредоточиться, он принимал таблетку кофеина, а когда укладывался спать, нейтрализовал действие кофеина вероналом, успокоительным на основе барбитуратов. «Вы жмете разом и на газ, и на тормоза», – предостерегал его друг, но Пруст не прислушивался к советам. Ему, видимо, даже требовались такие страдания: он видел в страдании особую ценность и считал, что без мучений великое искусство не состоится. В последнем томе своей эпопеи он писал: «Труд писателя можно сравнить с движением воды в артезианском колодце: он достигает тем больших высот, чем глубже страдание поразило его сердце».
