Глава 10
– Ступай. – Генерал забрал письмо и махнул почтальону, чтобы тот убирался прочь.
Руки у Русалова дрожали так, что он порезался ножом для бумаги, и несколько капель крови упали на развернутый лист.
– Вот ведь черт, – выругался он и впился глазами в строчки.
Всякий раз, вскрывая письма от этого адресата, генерал чувствовал себя последней сволочью и предателем, но успокаивался тем, что делает это на благо дочери. Она обязательно поймет и оценит это в будущем. Во всяком случае, он на это очень рассчитывает. Письма приходили каждые семь дней, это было третье.
«Здравствуй, милая моя Марьюшка! Я по-прежнему жду от тебя весточки, но здешний почтальон только руками разводит и улыбается виновато, словно это он твои письма потерял, а теперь сознаться боится. Ты, наверное, обиду на меня затаила за то, что вот так неожиданно исчез. Если бы я только мог вырваться и к тебе приехать, ведь полк наш стоит не так далеко от Сухаревки, два дня пути, и я увижу тебя, закружу в объятиях. Так и подмывает бежать, да только это дезертирство и позор. Такое клеймо уже не смоешь.
Ты за меня не переживай. В армии не так плохо. Командование у нас отличное. Муштра достается в основном солдатам, а я в офицерском блоке квартирую. Связи маменькины помогли. Служить каждый мужчина обязан. Отец мой служил, а я что, особенный какой? Отслужу и вернусь. Ты только дождись меня. Знаю, что дождешься.
Все время вспоминаю нашу с тобой ночь. И так хорошо на душе становится – крылья за спиной вырастают. Так и кажется, что вот сейчас оттолкнусь и взлечу к небесам. Да только не к облакам тянет, а к тебе, мой ангел. Ты и есть мой рай, моя отрада.
Тяжко мне без тебя, Марьюшка. Ничего не радует. Стыдно признаться, потому как не пристало мне, мужику взрослому, так себя показывать. Но, было дело – слезу не удержал, вспомнив о тебе. Командир увидел, расспросил, в чем дело, и сказал мне такую мудрость: есть семья, а есть враги. И враг должен быть уничтожен, если не хочешь, чтобы уничтожили тебя и все то, что ты любишь.
Поэтому ради тебя буду врага бить и, пока не станет спокойно, сам успокоиться не смогу.
Засим попрощаюсь с тобой. И буду снова ждать ответа. Верю, что дождусь, иначе и быть не может. Ты не держи на меня зла, родная моя. Крепко обнимаю тебя и шлю с письмом свой поцелуй».
Силантий смял письмо и швырнул в камин. Огонь сразу же подхватил добычу и в считаные мгновения оставил от любовного послания лишь пепел. У генерала в груди тоже вспыхнул жар, да такой, что не вздохнуть. Он с трудом добрался до дивана и рухнул на него. Тот жалобно заскрипел. И такой страх на Силантия Матвеевича вдруг навалился, что захотелось ему кричать. Да только изо рта и слова не вылетело, горло словно железными щипцами сжали, сердце колотилось так, что едва в груди держалось. Неужели конец? Вот так и уйти с камнем на сердце? Не покаявшись перед дочерью. Нет, никак нельзя. Надо на помощь звать. А как позвать, когда язык отнялся?
В комнате вдруг стало холодно, хотя все окна были плотно закрыты. Ледяной ветер коснулся щеки Русалова, заставив волосы на затылке встать дыбом. Силантий Матвеевич замер, прислушиваясь к шорохам и звукам, и услышал едва уловимый смех, а следом хрипловатый голос:
– Рано обрадовался, поручик. На том свете тебя никто не ждет. Придется помучиться на этом.
Дарина. Она снова пришла. А ведь он почти забыл о цыганке и ее проклятии.
– Оставь меня, – прошептал он и тут же сорвался на крик: – Что тебе снова нужно? Сколько еще мне мучения терпеть?
– Развязка близка, поручик. Вот только ты ей не обрадуешься. Береги дочь, пуще глаза береги, и прощай. – Ее затихающий смех звенел где-то в его голове. Чтобы избавиться от него, генерал сжал голову руками. Но это не помогло. Тогда Силантий вскочил на ноги и, точно безумный, заметался по комнате в поисках бестии.
Сколько можно его мучить? Неужто он не искупил грех? Да и в чем его грех?
Кружа по комнате, он натыкался на стулья, расшвыривал их, сбивал торшеры и фарфоровые фигурки маленьких собачек, что так любила покойница Софья. Даже вещи из шкафа выпотрошил, но никого так и не нашел. А смех звучал снова и снова, издеваясь и показывая его бессилие.
На шум в комнату вбежала прислуга. Охая и причитая, напуганная Фекла начала собирать разбросанные по полу вещи, а Катька вцепилась в него мертвой хваткой, приговаривая:
– Батюшка, Силантий Матвеевич, угомонись ты! Поранишь себя, сердешный, что нам делать тогда? Ты нам живой нужен, кормилец ты наш!
– Чего приперлись? – взревел он и оттолкнул Катьку так, что та врезалась в испуганно крестящуюся Феклу. – Не звал я вас! Пошли вон!
Он вытолкал девушек за дверь и ненароком услышал, как одна из них разразилась слезами. Наверное, Феклуша. Она его за отца считает, с тех пор как со Степаном повенчались.
Генерал предпочитал быть строгим с дворовыми, но только если эта строгость была оправдана. Сейчас же он понимал, что злится только на себя. Внутри боролись чувства жалости и неуправляемая ярость. Лучше бы сейчас никто не попался ему под руку, иначе быть беде!
Он не мог поверить в то, что узнал из письма Алексея. Как там он пишет? Не может забыть проведенную вместе ночь? Неужели Марья, его ангел, и правда пошла на это? Как она могла, ведь в монастырь же собиралась. И ведь кому непорочность свою отдала – сыну врага! Неужто Антон и с того света ему мстить продолжает? Софью не заполучил, решил хоть так отыграться?
– Надеюсь, ты горишь в аду! – сквозь зубы процедил Русалов и что было сил ударил кулаком в книжный шкаф. От удара на пол посыпались книги, а вместе с ними упала и старая икона.
Силантий хотел подойти, да замер, не в силах пошевелиться, глядя, как из воздуха выткалась хрупкая женская фигурка и склонилась над святыней. Смуглая рука, увешенная блестящими браслетами, гладила почерневшее дерево. Широкая юбка цветным ковром расстелилась по полу.
Дарина!
Генерал смотрел широко раскрытыми глазами, как цыганка гладит икону, и не верил в происходящее. Она попыталась взять святыню, но ее руки прошли сквозь дерево, как туман. Тогда она подняла на Русалова полный ненависти взгляд и вдруг заплакала. По смуглым щекам катились слезы, оставляя на бархатной коже светящиеся дорожки. Несколько капель попало на икону. Силантий вдруг увидел, что из глаз святой, изображенной художником так натурально, словно с живого человека писано, тоже катились крупные слезы.
– Господи прости! – Решив, что сошел с ума, Русалов рухнул на колени перед цыганкой. Хотел коснуться ее руки, но почувствовал лишь гладкую поверхность дерева. Браслеты на тонком запястье Дарины в последний раз звякнули, и она растворилась, оставив после себя запах костра.
– Папенька, что с вами? – Встревоженный голос дочери заставил его вздрогнуть. – Фекла сказала, что вам нездоровится.
Силантий сунул икону на полку, положил поверх книги и обернулся. Дочь стояла на пороге, укутанная в теплую шаль. Последние дни Марья стала сильно мерзнуть, постоянно жаловалась на озноб и тошноту. Позвать доктора не позволяла, говорила, что само пройдет, а дороги замело так, что врач к ним будет пробираться несколько дней.
«Наверное, и почтальон не может до нас добраться, – тихо вздыхала она, – от Алешеньки нет ни одного письма, а уже почти месяц минул. Все ли с ним хорошо?»
Силантий отмалчивался, лишь кивал, мол, так оно и есть. Придет оттепель, и письма доставят. Нужно потерпеть.
– Все хорошо, Марьюшка, – Силантий подошел к дочери, – голова что-то закружилась, за полку ухватился, с нее книги и посыпались.
– А вещи почему разбросаны? – Марья подозрительно оглядела комнату.
– Портсигар искал, – буркнул Русалов, пряча глаза от пытливого взгляда дочери. – Запропастился куда-то, окаянный.
– Папенька, ты ведь не куришь. Зачем портсигар? – нахмурилась она.
– Подарок это. От друга моего. Покойного.
У Силантия и правда когда-то был золоченый портсигар. Подарок Антона. Да только он выбросил его в тот же день, когда не стало Дарины. Пошел к реке и швырнул подальше.
– Можно, я тут с вами побуду? – вдруг спросила Марья, чем очень удивила Русалова.
С того самого дня, как Алексея забрали на службу, она почти не выходила из своей спальни. Даже к монастырю ходить перестала. А когда Силантий спросил, в чем причина, Марья посмотрела на него как затравленный щенок и, сославшись на плохое самочувствие, снова заперлась в комнате.
И вот теперь она сама пришла. Радости генерала не было предела. И даже то, что творилось у него в душе, ушло на второй план, сгладилось.
– Папенька, я очень скучаю по Алексею. Как он там? Почему писем не шлет? Может, позабыл обо мне?
– Марьюшка, ты ведь сама говорила, что почтальон, скорее всего, не может до нас доехать. А в армии жизнь не так проста. Может, у него и времени нет, чтобы написать тебе.
– Наверное, вы правы, папенька. Я напрасно волнуюсь. Конечно же, он меня любит и напишет обязательно. Уже написал, я это чувствую. Вот здесь чувствую.
Марья приложила ладошку к сердцу.
Силантию Матвеевичу с трудом удалось удержаться и не рассказать все как есть. В нем клокотали боль вины, обида и гнев. И эта гремучая смесь требовала выхода. Но приходилось молчать. Ведь сознавшись, он обречет себя на еще большие муки. Вдруг Марья его не простит? Не сможет? А сам Силантий умрет, если позволит единственной дочери выйти замуж за сына предателя и убийцы.
Но Марья не знала его дум. Она смотрела куда-то сквозь него. На лбу пролегла морщинка, губы бесшумно шевелились. Вдруг она заговорила. Тихо, точно не могла больше таить это в себе, но боялась, что кто-то услышит.
– Папенька, я вам сознаться хочу. Я согрешила, потому и не хожу в монастырь больше. Нет мне туда пути отныне.
У Силантия внутри похолодело. Он испугался этого признания настолько, что готов был бежать вон из дома, лишь бы не знать всей правды. Одно дело – письмо. Может, он растолковал написанное неверно…
Да только понимал Силантий, что бежать некуда. Все ясно как белый день, и по-другому уже не будет. Да только не хотел он слышать признаний таких от дочери. Ангела чистого…
– Папенька, я люблю Алексея. Мы согрешили, и я…
Договорить она не смогла. Застонав, ухватилась за живот и упала на колени:
– Папенька, я умираю?
– Нет! Нет!!! – Русалов увидел глаза дочери, полные страха и боли, а в голове вертелись слова цыганки: «Береги дочь!»
– Марфа, Катька! Сюда!!!
Служанки примчались на зов так быстро, словно стояли за дверью. Может, и так. Подслушивали… но сейчас это не важно. Нужно спасать дочь.
Марья сделалась белее снега за окном:
– Что со мной, папенька? Я умру?
– Нет, дорогая! – Русалов обнял ее за плечи и притянул к себе.
– Маменька родная, – всплеснула руками Фекла, – да что же это с тобой творится-то, хозяюшка?
Вместе с кухаркой Катькой они помогли Марье подняться и повели в ее комнату. Уложили в постель. Катька принесла грелку и приложила к ледяным ногам девушки. На лбу Марьи выступила испарина, а щеки алели, что снегири на снегу.
Погладив дочь по голове, Силантий Матвеевич прошептал что-то успокаивающее и крикнул служанкам:
– Пошлите Степку за Павлом немедленно! И чтобы через четверть часа здесь были, иначе шкуру спущу с обоих!
Служанки бросились вон, а Силантий остался с Марьей наедине.
– Папенька, – едва слышно прошептала Марья, – если я умру, разыщи Алешеньку. Скажи, что я любила его.
В этот момент Русалов готов был простить и Алексея, и его отца-убийцу, только бы Марье стало легче. Только бы она не смотрела на него так жалобно. Ему сейчас во сто крат больнее… Все бы отдал, только пусть она живет.
– Марьюшка, да что же ты говоришь такое. Вот хворь твоя пройдет, и сама все ему расскажешь. Не навсегда же он уехал.
Марья посмотрела на отца с благодарностью, улыбнулась и закрыла глаза.
Силантий в панике приложился ухом к ее груди. Дышит! И сердечко бьется часто-часто. Жива, голубушка.
Павел приехал так быстро, как смог, и сразу кинулся к постели больной. Велел всем выйти прочь. Даже генералу не позволил остаться. После бегал на кухню, отвары да притирки готовил. Наконец, когда уже совсем стемнело, дверь в комнату Марьи отворилась.
– Отвел беду, Силантий Матвеевич. Обещал же, что род ваш беречь стану. – Павел устало улыбнулся и посторонился, пропуская обессиленного ожиданием отца.
Марья была все еще бледна, но, увидев его, попыталась улыбнуться:
– Павел помог мне, папенька. Мне теперь так хорошо-хорошо… Только спать хочется…
– Ты спи, Марьюшка. Спи! Завтра обо всем поговорить успеем… – Русалов погладил дочь по уже заметно отросшим волосам, поцеловал в висок – вышел.
– Постойте, Силантий Матвеевич. Разговор у меня есть касательно Марьи. – Павел догнал его уже возле комнаты.
– Что с ней? Говори как на духу, – Русалов почувствовал, как его сердце снова перешло на галоп. – Если надо, доктора самого лучшего выпишу из Санкт-Петербурга. Тотчас пошлю за ним!
Павел улыбнулся и только качнул головой:
– Не волнуйтесь так. Беременна она, Силантий Матвеевич. Ребеночек у Марьи будет. Я ей травы назначу, но доктора все равно придется пригласить.
Чувствуя, как земля уходит из-под ног, Силантий ввалился в комнату и опустился на диван. Весть была бы радостной, если бы не мысль о порченой крови Романовых.
Марья приходила в себя быстро. Доктор, вызванный из города, жил в поместье месяц, после сообщил, что с Марьей и с ребенком все хорошо. Предостерег от волнений, велел бывать на свежем воздухе и больше кушать, а затем отбыл. Зима к тому времени разменяла последний месяц, и жизнь в поместье пошла своим чередом.
Силантий и слова не сказал дочери в укор, потому как сам за собой вину чувствовал. Он едва сдерживался, чтобы не признаться дочери во всем. И что письма прятал, и что Алексей в армию не просто так угодил. Хотя…
Русалов задумался. Снег поскрипывал под его сапогами, зимний сад спал, прекрасный в своем застывшем величии… Самое время подумать…
А подумать есть о чем! Он только сейчас понял, что давненько не добирался к ним Макар-почтальон. А вдруг его план сработал? Вдруг и вправду Алексей решил, что ни к чему ему Марьюшка? Получил свое, и будет.
Макара он увидел возле конюшен и сперва даже не признал. Почтальон нервничал, переступал с ноги на ногу и что-то говорил Степке.
– Чего приехал? – Не то чтобы Русалов не любил Макара, просто встретился он ему не вовремя. А может, злость была на Алексея, что забыть никак не может его Марьюшку. Его принцессу…
– Тут такое дело, Силантий Матвеевич, письмецо. Для вас, лично от генерала Корнева.
Сердце Русалова упало в пятки и там затихло.
– Корнева? – Старый друг никогда не писал писем. – Давай уже сюда!
Русалов вырвал письмо из рук почтальона. Кинул ему гривенник и замерзшими пальцами принялся рвать конверт. Бумага резала пальцы, но ему было все равно. Сердце сдавило от тяжелых предчувствий.
«Мое почтение, Силантий Матвеевич. Прости, что извещаю о смерти. Алексей Антонович Романов, находившийся под моим командованием в звании поручика, застрелен при попытке дезертирства из вверенного мне полка. Вечно твой друг – Виктор Андреевич Корнев».
Письмо выпало из рук.
– Папенька? – Голос Марьи заставил его вздрогнуть и обернуться. Она шла вместе с Феклой. Живот не скрывала теперь даже соболья шуба. – Я искала вас. Там Макар приходил… С письмом! Может, от Алешеньки? Папа?
Она заметила исписанный лист и, не сводя с него глаз, подошла ближе.
– Что там? – Она посмотрела на него потемневшими глазами, и Силантий понял, что потерял ее. Наклонился, поднял письмо и протянул дочери:
– Алексей погиб…»
– Федь? Ты чего, уснул? – Заметный тычок в бок и голос Макса заставили Федора очнуться.
– Что?
– Да ничего! Лунатик! Сначала понес какую-то пургу, а последние минут пять и вовсе сидишь, в дневник пялишься и молчишь! – Это уже Кир. Только Петр, не улыбаясь, смотрел на Федю темными, без зрачка, глазами:
– Что ты увидел?
Федор, наконец, заставил непослушные губы растянуться в усмешке и произнес:
– То, как меня сначала подставили, а потом убили…
– Блин, ты вчера самогонку на мухоморах, часом, не пил? – Кирилл покачал головой.
– Слушай, а может, ты того… – А вот Макса, любителя мистики, его ответ воодушевил. – Типа Кашпировского? Медиум?
– Да нет! – Федор, наконец, окончательно вырвался из лап видения. – Я просто разбирал написанное и не заметил, как увлекся.
– И что там было? – Петр не сводил с него внимательных глаз.
– Там написано о том, как генерал подлостью сжил со света избранника своей дочери. – Федор даже потряс головой, пытаясь избавиться от образа Лены, стоявшего перед глазами. Он, конечно, понимал, что никакая это была не Лена, а ее двойник, но память упрямо пыталась соединить их воедино.
– Ага… Значит, у генерала тоже рыльце в пушку… – хмыкнул Кир. – Нет, я все же за то, чтобы найти его сокровищницу. И, как честные граждане…
– …забрать все себе! – закончил за него Макс.
– Кстати, может, пока есть время, еще дневник почитаем? – Петр посмотрел на Федю. – Только теперь хочется услышать не краткое содержание…
Федор пожал плечами, аккуратно пролистнул несколько листов, выбирая наиболее сохранившиеся страницы. Вгляделся, разбирая написанное, и начал читать:
«На исходе мая Марьюшка родила крепкого, румяного мальчугана. Все мои дурные мысли сразу же рассыпались прахом. Последнюю неделю повитуха суетилась у ее постели. Все боялись, что не разродится. Дважды открывалось кровотечение, Марью мучили боли в животе, но все закончилось хорошо. Как только раздался детский плач, у меня отлегло от сердца.
Марья лежала на подушках бледная и измученная, но дышала ровно. Нянька приняла ребенка и показала мне.
– На вас похож, Силантий Матвеевич. – Она улыбнулась.
– Да где ж ты рассмотрела? – возразил я, стараясь не показать, насколько это мне приятно. – Глазюки, вон, Марьюшкины, синие.
– У новорожденных они всегда синие. Еще поменяются.
– И поменяются, не беда. Лишь бы здоровеньким рос.
– Имечко уже придумали? – Нянька явно была счастлива едва ли не меньше меня. Улыбалась, глядя на моего внука как на родного. – Как крестить-то станете?
– Алешенькой, – произнес я и вдруг понял, что это имя больше не вызывает во мне раздражения.
Да и как можно гневаться на дитя невинное? Оно ведь не в ответе за грехи отцов.
И тут словно гром ударил.
Что же я натворил?!
Как мог разлучить дочь родную с любимым только потому, что у него отец гнилым человеком был? Ведь, если разобраться, не виновен был Алексей ни в чем! Только лишь в том, что родиться не в той семье довелось!
Если разобраться… Раньше надо было разбираться, а я, дурак старый, грех на душу взял… Как же теперь у Боженьки прощения вымолить?
Марья, как письмо прочла, так почти не говорит со мной с тех пор. А мне это что нож в сердце. Больнее и не сделает никто. Да и Алексея уже не вернуть…
– Папенька, – Марья открыла глаза и поискала меня взглядом, – папенька, подойдите.
Я к доченьке едва ли на крыльях не подлетел.
Позвала!
Сжалилась!
Взглянул в ее глаза, точно прощения искал, и взял за руку. Холодная, как лед. Начал тереть ладошку, чтобы хоть немного согреть. Марья слабо улыбнулась.
– Папенька, я вас прощаю. Понимаю, что добра мне желали, да вон как оно вышло-то.
По ее щекам побежали слезинки, и у меня пелена встала перед взором, застилая образ Марьюшки, размывая его, делая едва различимым.
– Не плачьте, папенька. Все теперь будет хорошо. Покажите мне сыночка.
Нянька поднесла ребенка. Я помог Марье приподняться и передал сына. Она смотрела на него, улыбалась и плакала одновременно. Эх, как бы вернуть время, чтобы все исправить… Была бы теперь и дочка счастлива, и мальчонка при отце бы рос…
– А бабушка уже приехала? – Марьюшка подняла на меня взгляд.
– Должна к вечеру прибыть. Ты отдохни пока, столько всего вынесла.
Марья с улыбкой кивнула. Нянька забрала ребенка. Сказала, что принесет позже кормить, и велела доченьке моей поспать».
– Ох, чую, семейка была еще та… Всех поубивают, а потом раскаиваются… – фыркнул Макс, когда Федор перестал читать.
– А дальше? – Петр был, наоборот, само внимание.
– Дальше слов почти не понять… – Федя пролистнул несколько страничек и довольно ткнул пальцем в убористые завитушки. – Вот здесь еще можно текст понять. И почерк разборчив, и чернила сохранились.
– С твоими-то способностями плохой почерк – не самое страшное, – усмехнулся Кир.
– Это точно! – поддакнул Макс, жуя соломинку. – Даже завидно!
Федор только качнул головой и прищурился, разбирая генеральскую писанину.
«Евдокия Петровна приехала только на следующей неделе. Она влетела в дом, словно фурия. За ней следом плелся лакей, нагруженный коробками, тюками и свертками.
– Вы к нам что, навсегда переезжаете? – наплевав на приличия, холодно поинтересовался я.
– Солдафон, – скривилась Соломатина, – если бы не внучка, ноги бы моей в вашей глуши не было бы. И еще раз напомню – если бы она осталась со мной, то сейчас не пришлось бы решать эти проблемы.
Последнее слово она выделила особенно.
– Спешу напомнить, что именно после бала и началась вся эта история, – отрезал я.
Она предпочла сделать вид, что не расслышала мой выпад, продолжая гнуть свою линию.
– Нужно было сразу отдать ее за Орлова, но вы ведь противились. А я лучше знаю, что нужно моей внучке. На ваше счастье, мне удалось его уговорить, и позор Марии будет скрыт. Я спасу ее репутацию.
– Орловы разорены, – не выдержал я. – Если вы не помните (что в вашем возрасте уже вполне оправданно), мать Евгения скончалась от инсульта, отец застрелился, не примирившись с разорением.
– Да! Орловы разорены! Поэтому женитьба на Марье для Евгения – единственный выход и спасение, а для нас сейчас главное – спасти честь Марии и моей семьи.
Она сделала ударение на «моей».
– Мария – моя единственная дочь, и я желаю ей только счастья! – загремел мой голос.
– Разумеется! – пропела эта змея. – Ведь именно поэтому она осталась без матери, забеременела от какого-то проходимца, и в итоге ребенок остался без отца!
На это мне ответить было нечего. Как ни прискорбно, но во всех несчастьях Марьи виноват я. Софья тоже погибла по моей вине, но исправить что-либо я не в силах. Если бы я мог вернуться в тот злополучный день…
– Полно болтать. – Ведьма решила, что этот раунд за ней. – Велите прислуге подготовить мне комнату. Через неделю свадьба. Я привезла платье. И даже хорошо, что венчание состоится в вашей захолустной церквушке. Меньше шума.
Сердце сжалось при мысли о Марье и о том, что именно я стал убийцей ее счастья и подтолкнул в объятия нелюбимого. Вот только как ни прискорбно осознавать, но в сложившейся ситуации для нее этот брак действительно был выходом.
Я вспомнил, как Евдокия Соломатина прибыла в поместье с месяц назад, заперлась у Марьюшки в комнате и о чем-то очень долго с ней разговаривала. Потом спешно собралась и уехала. Марья молчала три дня, почти не выходила из комнаты, а потом коротко объявила:
– Папенька, я приняла решение и выхожу замуж за Евгения Орлова. Он благосклонно согласился признать моего ребенка и спасти нас от позора.
Возразить было нечего.
Все решено.
А через неделю после того разговора Евгений сидел на краешке дивана, строго сложив руки на коленях, и поглядывал на меня, словно шакал на тигра. Мы не перекинулись и парой фраз. Как ни крути, а он теперь зависел от меня, пожалуй, больше, чем я от его «благих намерений». То, что Марья выходит за него замуж, еще ничего не значит. Он не получит и копейки из наследства Марьюшки! Ни бриллиантов наших фамильных, ни ценных бумаг, ни миллионов.
Где-то через час мучительного молчания, за который я успел просмотреть все привезенные накануне Евдокией Петровной газеты и письма от общих знакомых, переданных ей по случаю, мое мучение и любопытство было вознаграждено.
Послышались шаги, и в мой кабинет вошла Соломатина. Бежевое платье в пол, с глухим старомодным воротником, которые она почему-то любила, обтягивало ее сухощавую фигуру как вторая кожа. Высокая прическа без украшений могла сойти за корону. И последний штрих столичной моды: губы лишь слегка тронуты помадой, на лице естественный румянец.
Вот почему змеи не стареют?
Евгений по-школярски вскочил, прильнул к руке «богини» и даже щелкнул каблуками. Боже, как унизительно это видеть! И это – будущий супруг моей Марьюшки?!
Сколько же еще я буду страдать от собственной вины и невозможности хоть что-то исправить! Всевышний, если ты хочешь кого-то наказать, ты делаешь его глухим и слепым! Вот и с Алексеем так вышло! Не увидел, что судьба он Марьюшкина. Дьявольская злоба разум застила…
– Ты явился, мой мальчик. – Теща одарила Орлова снисходительной улыбкой, а затем обернулась ко мне. Улыбка тут же покинула ее холеное лицо, и она холодно процедила: – Я решила передать Евгению сорок процентов состояния Соломатиных. Не выдавать же Марию за оборванца. Разумеется, я все учла. Захочет развестись – не получит ни копейки, все перейдет к Марии. Так что, – она снова посмотрела на Орлова, – в ваших же интересах, мой мальчик, хранить брак и ублажать жену.
На лице Орлова заиграли желваки, но он сумел себя сдержать, улыбнулся и вновь приложился губами к руке Соломатиной.
Тут я даже зааплодировал, не в силах скрыть восхищение.
Ведьма! Не иначе, ведьма! Как она мои мысли узнала? Как ловко втоптала в грязь своего протеже!
Похоже, ей это доставляет настоящее удовольствие. Если судить по улыбке…
Значит, вот как ей удалось устроить свадьбу. И почему я сразу не догадался?»
– Мне одному послышалось слово бриллианты, миллионы и ценные бумаги? – поинтересовался Макс, едва Федор замолчал.
– Я тоже на этом моменте чуть травинкой не подавился, – поддакнул Кир.
А Петр задумчиво произнес:
– Мне интересно, что из всего вышеперечисленного хранится у нас под ногами?
– Ну… деньги… те если и сохранились, разве что музеям интересны будут. – Макс почесал затылок. – А вот золотые монеты и драгоценности я бы не отказался поискать.
– Ну, если у него ценные бумаги в компаниях, которые до сих пор продолжают существовать, мы миллиардеры! Причем валютные, – возразил Кир.
– Это, например, какие?
– Ну мало ли! Можно поискать, что в то время было!
– Да ничего тогда не было!
– Да? А те же бриллианты? А золотые прииски?
Парни сцепились, деля шкуру неубитого медведя.
– Что там дальше? – К Федору придвинулся Петя. Создавалось впечатление, что подробности собственного обогащения его не волнуют.
Федя пробежал глазами текст и снова принялся разбираться в генеральских завитушках:
«День свадьбы оказался совсем невеселым. Небо с самого утра затянуло стальными тучами, а к обеду к тому же начал плакать не по-летнему холодный дождик.
Я нетерпеливо прошелся по залу. Посмотрел на лестницу, ведущую на второй этаж. Прислушался к гробовой тишине, царившей наверху. Марья уже должна была спуститься. Неужели передумала?
Соломатина выжидательно посмотрела на меня.
– Наверное, еще не готова, – ответил я на ее немой вопрос. – Поезжайте в церковь. Степан вас проводит, а Павел встретит. Мы с Марьюшкой прибудем позже.
Отправив тещу, я прождал еще с полчаса и, не выдержав рвущего душу беспокойства, сам поднялся в комнату дочери. Постучал.
– Я почти готова, подождите, – раздался из-за двери ее голосок.
– Марьюшка, это я. Все уже в церкви, и нам пора.
– Войдите, папенька, – разрешила она.
Я открыл дверь, шагнул в комнату и остолбенел. Марья стояла у большого, в полный рост, зеркала, точно ангел, спустившийся с небес.
Белоснежное кружевное, в меру пышное платье сидело идеально. На открытые плечи падала фата, а голову украсил венок из роз, которые так любила ее мать.
Я подошел ближе и заглянул в лицо дочери. Думал, что увижу слезы, но Марья была спокойна. Она не плакала, но и радости не было.
– Нам пора, ангел мой.
– Да, папенька, идемте.
Марья подала мне руку, и мы вышли из комнаты.
Карета была украшена цветами, алыми лентами, а под крышей примостилось изображение пары белых голубков. Кучер, одетый в праздничную ливрею, стоял у кареты. Заметив нас, он отсалютовал и приглашающе распахнул дверцу.
– Марья, – не выдержал я, когда мы сели и карета тронулась. – Если ты не хочешь выходить за Орлова, я все устрою! Только скажи! Отменим к чертям весь этот фарс и уедем с тобой и Алешенькой. Далеко, там, где нас не знают. В Париж уедем!
Она с благодарностью улыбнулась и накрыла своей рукой мою руку:
– Поздно, папенька, назад пути нет. Знать, судьба моя такая. Только не зря ведь говорят, что стерпится – слюбится. Вот и я постараюсь полюбить. Вы себя ни в чем не вините, я на вас зла не держу и люблю как прежде.
Глаза ее оставались сухими, хотя нижняя губа подрагивала, выдавая сдерживаемые рыдания.
Обняв, я прижал ее к груди. Сердце защемило, и дышать стало тяжело. Нужно держать себя в руках, не время раскисать!
Вскоре карета остановилась у церквушки, но мы с дочкой еще долго не отваживались выйти. Наконец, Мария решилась и, сама открыв дверцу, шагнула в зелень травы. Я последовал за ней.
Уже у самой церквушки мы остановились. По случаю праздника всем работникам дали выходной, и теперь все высыпали поглазеть на свадьбу. Даже монахи вышли на крыльцо монастыря. Не знаю, откуда Павел их притащил, да и не мое это дело. Главное – помощь есть. Да и монастырю негоже пустостенному стоять.
Я засмотрелся на высокие стены, на окошки, забранные решеткой. Марья хотела служить Богу, но вышло иначе. Эти стены уже не ждут ее. Хотя непонятно, где лучше жизнь провести: в заточении монастырском или под одной крышей с нелюбимым мужем.
Марья устремила взгляд в ту же сторону.
– О чем ты сейчас думаешь, доченька?
– Не знаю даже, папенька. Я ведь пообещала Господу, что монахиней стану, и выходит, что обманула его. Может, он теперь наказывает меня за это?
– Наказывают виновных, а ты чистый ангел. Потому не смей даже помышлять о подобном.
– Нет, папенька, я все же виновата… – Она перевела взгляд на высокую колокольню, с силой сжала мне руку. – Уже и колокола привезли? Как же я все пропустила-то? Я бы хотела услышать, как они звонят.
Я едва удержался от вздоха. Все сделал, как хотел, и колокола отлили к свадьбе дочери, но я и подумать не мог, что этот день станет едва ли не самым черным в ее жизни.
– Услышишь, ангел мой. Может, уже сегодня и услышишь!
Как ни откладывали мы этот момент, но войти в церковь пришлось. Гостей было немного: Соломатина с супругом и сестрой, еще какая-то пожилая пара, да трое молодых людей со стороны Евгения.
Марья взяла меня под руку, и мы медленно пошли к алтарю, где нас уже ждал Павел. Путь показался мне бесконечным, а может быть, я не спешил отдавать дочь в руки чужого для нее мужчины.
Орлов улыбался. И улыбка его показалась мне оскалом зверя, что видит добычу. Его друзья, выражая радость, хлопали его по плечу и одобрительно кивали.
Стая! Как есть – стая!
И вот настал момент, когда мне пришлось отпустить Марьюшку. Она взяла под руку жениха, который с победным видом взглянул на меня и подвел ее к алтарю.
Павел что-то читал в большой книге, которая лежала перед ним, но я не мог разобрать слов. Все мое внимание было приковано к Марье, которая ледяной статуей стояла перед священником и, кажется, тоже не слушала, что он говорит.
Наконец, раздались самые главные слова, которые прозвучали как приговор.
– Согласен ли ты, Евгений, взять в жены Марию? Готов ли ты быть с ней и в бедности и богатстве, в болезни и здравии…
– Пока смерть не разлучит нас, – нагло перебил он Павла, – согласен. Иначе для чего мне было сюда приходить?
Его друзья оценили каламбур. Раздались оскорбительные смешки.
– Мария… – Павел запнулся, посмотрев на невесту, – а ты согласна взять в мужья Евгения? Быть с ним в бедности и богатстве…
Звон колокола оборвал слова Павла. Были в том звоне и неведомые страдания, и тоска, которую не забыть, от которой не убежать! Марья вздрогнула и удивленно посмотрела на Павла.
– Это ветер, – неуверенно ответил священник, – на колокольне никого нет. Хотели к сегодняшнему дню колокола повесить, да не получилось. Вот только один и успели…
– Давайте заканчивать церемонию, – нетерпеливо ввернул Орлов, – невеста согласна. Обменяемся кольцами и поедем уже отсюда. От запаха свечей меня мутит.
– Мария, так ты согласна? – снова спросил Павел.
– Да, – едва слышно прошептала она.
– Говорил ведь – моей будешь. Я всегда своего добиваюсь! – Евгений надел ей на палец кольцо, и моя девочка вздрогнула словно от ожога.
Орлов поднял фату, чтобы поцеловать невесту, и опешил, видя ее мокрое от слез лицо. Не зная, как реагировать на такое проявление чувств, он растерянно оглянулся на хранивших гробовое молчание гостей, но быстро нашелся.
– Это от счастья! – и впился в губы Марьи жадным поцелуем.
Я прикусил зубами костяшку пальца, принимая неизбежность судьбы.
Собственными руками я погубил единственную дочь. Цыганка снова оказалась права».
