АФГАНИСТАН

Я проснулся перед рассветом от крика муэдзина и тут же вновь уснул. Разбудил меня сильный раскат грома почти над головой, потом еще один. За окном, в узкой щели между шторами, серели неплотные утренние сумерки. А может быть, подумалось мне, темно от низкой грозовой тучи. Сейчас хлынет ливень, зашумит по листве, по крышам, по дорожкам сада. Закрыл глаза, но последовал еще оглушительный удар, а потом еще четыре, с совершенно равными интервалами. Рассеялись предрассветные грезы о ливне. Город подвергался обстрелу крупнокалиберными реактивными снарядами. Где-то в предместьях, после утренней недолгой молитвы, правоверные нажали на спусковую кнопку или рычаг или замкнули контакт пускателя (не знаю, как действует эта установка) — и напомнили всем, всем, всем, что война продолжается.

Место действия— Кабул, время— майское утро 1988 года. Первые колонны советских войск уже пересекли Государственную границу в районе Термеза, чтобы никогда не возвращаться в Афганистан.

Вечером вновь громыхнуло над городом. Это был не гром, а какая-то осатанелая короткая дробь гигантского барабана, от которой содрогнулись стены. Реактивная артиллерия 40-й армии била по районам предполагаемого нахождения противника.

На следующее утро, через несколько минут после намаза, над городом вновь прогремел гром, не предвещающий, увы, скоротечной весенней грозы.

А погода в Кабуле стояла (не могу найти более точного слова) блистательная. Нежное и ласковое солнце в ослепительно голубом небе, чуть золотистая легчайшая дымка утреннего воздуха, прохлада, которая побуждает человека к быстрому и энергичному движению, нежная, не успевшая огрубеть зелень деревьев, чуть ощутимый запах роз и смолистого свежеоструганного дерева. Погода, которая заставляет человека радоваться жизни, заставляет думать и о том, как неразумно, расточительно, жестоко устраиваем мы, люди, эту самую жизнь.

Июнь 1984 года. Только что завершилась серия мощных ударов советской 40-й армии Туркестанского военного округа совместно с афганскими войсками по формированиям Ахмад-шаха Максуда в долине реки Панджшир. Во главе кампании первый заместитель министра обороны СССР маршал С.Л. Соколов — коренастый крепкий старик со спокойными отеческими манерами, басовитым голосом и твердой рукой бывшего танкиста. В свои семьдесят с лишком лет он много курит (длинные американские сигареты «Моrе») и способен изрядно выпить.

Маршал летит на вертолете в местечко Руха в Панджшире, чтобы лично обозреть сложившуюся там обстановку. Выясняется, что обозревать нечего. На полях стоит уже созревшая, но нескошенная пшеница, в пшенице — советские танки. Танки и бронетранспортеры повсюду. От глинобитных домов кое-где поднимается дым. Прямо к темно-голубому безмятежному небу. Но разрушений немного, большинство домов целехоньки. Нет жителей, ни одной афганской души. Вымерший город, не разрушенный, не разбитый, а вымерший.

Осматривать в Рухе нечего, а ходить по ней опасно — мины. Маршал собирает совещание в двухэтажном просторном доме, где разместился штаб. На стенах кумачовые лозунги на русском и дари, незапоминающиеся плакаты. А вот три афганца, присланных в освобожденную Руху восстанавливать народную власть. Это оргядро — изобретение советников. Замысел здравый — предполагалось, что население будет приветствовать освободителей, проклинать бандитское иго, а оргядру надлежит только направлять стихийный энтузиазм в конструктивное русло.

Замысел идеологически выдержанный — оргядро состоит из проверенных, направленных из Кабула революционеров. Есть в этом замысле, однако, один дефект. Афганцы не доверяют чужакам. Никаким указом заставить их поверить человеку со стороны невозможно. В Панджшире дело осложнялось (или упрощалось?) тем, что население дружно покинуло родные места и организовывать было просто некого. Когда же вернулось население (а это произошло в 1987—1988 годах), не оказалось организаторов. У наших военных было достаточно оснований утверждать, что военные успехи  не подкрепляются политической работой среди населения.

О характере военных успехов речь впереди.

Оргядро Рухи сидело на совещании подавленное и неприметное среди десятков румяных, рослых и бравых генералов и нескольких не менее бравых полковников. Сказать на совещании по существу нечего — противник уклонился от столкновений, и речь идет о размещении афганских гарнизонов и постов безопасности.

Какой удивительный порядок царил на картах, по которым докладывались планы охраны и обороны Панджшира! Зеленые, синие, красные треугольники, квадраты, пунктирные и сплошные разноцветные линии, четкие надписи — радовалось сердце — и казалось, что обязательно все будет хорошо, не может проиграть войну армия, которая действует по таким замечательным картам. Видимо, такие же мысли приходят и другим участникам совещания: возникает атмосфера победного митинга.

Но что-то беспокоит маршала, он слушает невнимательно, поглощенный какой-то своей заботой.

— Где противник? Ищите противника, он может укрываться где-то рядом, в ущельях.

— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза. У нас посты, дозоры, вертолеты.

И т. д. и т. п. Человеку, не вполне посвященному в военные тайны, разговор непонятен. Ведь было же доложено, что из трех тысяч мятежников уничтожено не менее тысячи семисот человек, а остальные ушли, захватив с собой убитых и их оружие. Стоп, стоп! Как же оставшиеся в живых тысяча триста человек могли унести такое количество убитых, да еще и оружие? И могут ли они после таких потерь представлять угрозу нашим силам?! Наивные вопросы штатского человека, с доверием относящегося к победным сводкам военного командования. Не могли оставшиеся в живых мятежники унести такое число убитых, поскольку убитых практически не было. Ахмад-шах заблаговременно получил информацию о готовящемся наступлении от своих агентов в Министерстве обороны Афганистана, вывел из-под удара не только боевые подразделения, но и всех панджширских жителей. Били наша артиллерия, наша авиация, наши танки по пустым склонам гор, брошенным кишлакам, безлюдным дорогам, взламывали оборону несуществующего противника. Высаживались десантные группы, окружавшие себя морем огня и свинца, а противника уже не было. И шла темная молва из армии, что мы понесли крупные потери, сбросив десант на отвесные скалистые склоны, в непроходимое ущелье. В то время как статистика наших боевых и небоевых потерь имела столь же малое отношение к действительности, как и цифры потерь противника. Случайно выяснилась методика подсчета убитых на той стороне. Как же их считают, если противник уносит трупы? Очень, оказывается, просто. Берется общая сумма израсходованных в бою боеприпасов и делится на установленный раз и навсегда коэффициент. Именно таким образом подсчитывалось, что ежегодно с 1982 по 1986 год противник терял тридцать тысяч человек из общей группировки в сорок пять тысяч человек.

Маршал, разумеется, хорошо знал цену коэффициентам, цифрам потерь, цену золотым звездам за Панджширскую операцию, поэтому и был задумчив. Возможно, беспокоило его и другое. Соратник Ахмад-шаха — некий инженер Исхак похвастал в конце 1988 года в саудийском городе Таифе, что сведения о подготовке операции были получены не от афганских, а от советских источников. Маршал Соколов не мог не знать о тесных конспиративных контактах своих офицеров-разведчиков с Ахмад-шахом. Контакты осуществлялись по указанию военного командования, хотя и втайне от Москвы и советских представителей в Кабуле. Отношения с Ахмад-шахом установились тесные, чтобы не сказать задушевные, и при этих обстоятельствах его осведомленность должна была наводить на размышления. Тем более что афганское командование извещалось о предстоящих операциях в последний момент и не допускалось к их планированию.

Тот же Исхак назвал и цифру потерь Ахмад-шаха — пятнадцать человек. Соврал, наверное, бандит, уколоть хотел побольнее.

Война есть война. В правильности этой поговорки мы еще раз убедились в Рухе. Маршалу было доложено, что наша авиация только что нанесла бомбоштурмовой удар (БШУ) по расположению войск противника, потерь нет. Затем кто-то проговорился, что авиация здесь же, в Панджшире, сбросила современные эффективные (повышенного могущества) бомбы не с той высоты. Бомбы не разорвались, и специальные поисковые группы отряжены для того, чтобы их уничтожить. Есть еще одна поговорка: война все спишет, твердо усвоенная любым военнослужащим, от рядового до маршала, и выручающая их в затруднительных ситуациях. Война все спишет, война уравняет мужество бойцов и некомпетентность командиров, солдатскую безропотную стойкость и штабное политиканство, находчивость пехотинца и неповоротливость военачальников, война прикроет продажу оружия противнику и тайные сговоры за спиной союзника.

Совещание в Рухе завершилось на победной ноте. Пройдет три года, и окрепший Ахмад-шах возвратится в Панджшир уже не с тремя, а с десятью тысячами бойцов, неведомо куда исчезнет задолго до этого срока оргядро, и вновь нависнет враждебная сила над Кабулом и единственной дорогой, связывающей столицу Афганистана с Советским Союзом.

А сейчас дело сделали, совещание провели, летим над изумрудно-зеленой долиной, над голубой речкой в Кабул, домой, в королевский дворец маршала, где ожидает всех участников заслуженный обед.

Тесновато за столом, сервировка скромная, походная, еда обильная, но еще обильнее выпивка — добротное щотландское виски и русская водка. Во главе стола маршал Соколов, сбоку герой апрельской революции, выходец из бедной крестьянской семьи, министр обороны ДРА Абдул Кадыр — лицом темен, суетлив, то и дело вскакивает, щелкает каблуками. Его отношения с маршалом ясны: бойкий старательный ученик— и снисходительный учитель. Вскоре выяснится, что личный шофер Кадыра сотрудничает с Ахмад-шахом, а много позже придется задуматься о роли и самого министра. Будучи уже в отставке, строго-строго по секрету он признался своему другу, что всегда был последователем главы Исламского общества Афганистана Б. Раббани. Но все это— потом. Пока же идет товарищеская трапеза, суетится министр, немногословно говорит маршал, произнося суровые и звонкие тосты за здоровье руководящих лиц и за победу. Разливает спиртное генерал-полковник Ш. (погиб в авиакатастрофе), льет солидно — по полстакана. Маршал поглядывает и одобрительно кивает. Кадыра распирает хмель, чувство доброго товарищества, его тосты звучат взволнованно — он, того и гляди, либо запоет, либо зарыдает. Но время военное, гости душу перед компанией раскрывать не собираются — обед заканчивается быстро.

Панджшир. Самая крупная, самая громкая операция афганской войны. Она превратила главаря банды Ахмад-шаха в деятеля общегосударственного масштаба, принесла ему международную известность, открыла поток денег и оружия из США и Европы.

«Масуд» — значит «счастливый». Ахмад-шах таджик, и не исключено, что его же собратья по исламскому движению — пуштуны отрежут ему голову. Пуштунов Ахмад-шах не любит и пытается объединить под своим началом все северные народности.

В один из февральских дней 1982 года на военном аэродроме Кабула приземлился ничем не примечательный пассажирский самолет Аэрофлота, прибывший специальным рейсом из Москвы. Аэродром полностью контролировался советскими военными, афганская сторона в известность о грузах или пассажирах не ставилась, так что прибытие самолета не привлекло ничьего внимания. Осведомители оппозиции могли только зафиксировать его посадку.

Небольшая группа встречающих быстро разместила прибывших по машинам. Впереди автомобиль с опознавательными знаками афганской дорожной полиции, но с советским экипажем, несколько машин с советской же вооруженной охраной — и кавалькада понеслась по заснеженным кабульским улицам в направлении Дар-аль-Амана к посольству СССР. У самых посольских ворот машины резко повернули влево и, проехав несколько сотен метров, остановились около двухэтажного особняка. Особняк арендовался представительством КГБ в Кабуле и предназначался для проведения конфиденциальных встреч с высокопоставленными контактами и размещения важных гостей из Москвы. В уютном, хорошо обставленном и чисто убранном доме, укрытом от посторонних глаз глухим забором, на два дня поселился прибывший в Кабул член Политбюро ЦК КПСС, Председатель КГБ СССР Ю.В. Андропов.

Все, что делала советская сторона в Афганистане, окутывалось завесой секретности. Визит Андропова был сверхсекретным, о нем знал только самый узкий круг советского руководства.

Андропов провел интенсивные беседы с некоторыми руководителями советских учреждений в Кабуле, с Б. Кармалем и Наджибуллой. В результате была сформулирована стратегическая задача советско-афганской стороны — в 1982 году покончить в основном с банддвижением на территории Афганистана. Упор при этом делался на военную силу. Видимо, многие советские военные специалисты, оперативные работники КГБ, непосредственно соприкасавшиеся с противником, уже в то время сомневались в реальности этой задачи. Скорее всего, сознавали неосуществимость этого замысла и афганские лидеры, однако их интересам отвечало дальнейшее расширение участия Советских Вооруженных Сил в афганской междоусобице, ибо на свою армию они уже не рассчитывали.

К сожалению, ни Андропов, ни его коллеги по Политбюро, ни многочисленные специалисты по Афганистану были не в состоянии дать объективную оценку ситуации в этой стране. Термины «банддвижение», «бандформирование», «банд-главарь», прочно вошедшие в оперативно-политический лексикон наших органов госбезопасности в послевоенные годы, возвратились к жизни в Афганистане. Как нередко случается, пропагандистские ярлыки мешают осознавать действительность, ограничивают анализ привычными и удобными рамками. Вначале 1982года лишь очень немногие мужественные люди на нашей стороне осмеливались утверждать, что наша армия и кабульское руководство ведут войну не против бандитов, а против афганцев-мусульман, против значительной части афганского народа. Западные утверждения такого рода отметались как измышления враждебной пропаганды, чем они, ради справедливости надо сказать, и были на самом деле. Запад столь же плохо представлял себе афганское общество, как и Москва.

Предположим, что Андропов своим незаурядным умом мог распознать, что в Афганистане мы столкнулись не с широкомасштабным бандитизмом, а с народным сопротивлением, что афганское общество вдохновляется не идеями апрельской революции и развитого социализма, а исламом, традиционными ценностями и обычаями своей страны, непостижимыми для людей из другого мира. Подобному прозрению не было места в советской политике 1982 года. Оно означало бы признание провала всего грандиозного афганского предприятия.

Линия на ликвидацию банддвижения была жестко обусловлена не столько афганскими, сколько советскими реалиями. Она явилась стратегической ошибкой, исправлять которую начали лишь в 1986 году.

...Андропов покидал Кабул во время жестокой снежной бури. Тяжелые военные снегоочистители не успевали сгонять снег со взлетной полосы, видимость приближалась к нулевой, ни один летчик не рискнул бы взлетать в горах в такую погоду. Но Председателя КГБ уже ничто не могло удержать в

Кабуле. Он выполнил здесь свою миссию, в Москве ждали неотложные дела. Андропов был человеком решительным и нетерпеливым, летчики — людьми мужественными, дисциплинированными и умелыми. По приказу председателя самолет взлетел и взял курс на Москву.

Для Юрия Владимировича короткий визит в Кабул имел неожиданные и неприятные последствия. Редкому посетителю афганской столицы удавалось покинуть ее хотя бы без желудочного заболевания. Андропову не повезло — он заболел оспой. Видимо, врачи не сразу поняли, с каким заболеванием они имеют дело. По рассказам, состояние больного быстро становилось безнадежным. Каким-то чудом жизнь Андропова была спасена, но предстояло ему прожить меньше двух лет.

Август 1988 года. Джелалабад — бывшая зимняя резиденция бывших афганских королей — оставлен нашими войсками в середине мая, и 2-й армейский корпус афганских вооруженных сил держит оборону без прямой поддержки советских войск.

Эта ситуация была заранее объявлена нашими военными немыслимой. Предполагалось, что по мере отхода нашего «ограниченного контингента» (словечко придумали славное, будто существуют еще на свете и неограниченные контингенты) афганская оборона будет рушиться, местные власти побегут за нашими танками или опередят их, а вакуум заполнится противником. Учитывался при этом высокий исламский дух моджахедов, их лучшая (!) вооруженность и, конечно, пагубное влияние внутрипартийной борьбы в Вооруженных силах Афганистана. Нашими военными было доподлинно установлено, что нельзя создать ни одного боеспособного подразделения, поскольку халькисты ненавидят парчамистов, а парчамистское руководство не допускает выдвижения способных, проверенных в бою военачальников из числа халькистов. (Если взглянуть на дело объективно, мы постоянно подливали масла в огонь партийной розни. Военные с сочувствием внимали жалобам халькистов, а их среди офицеров было большинство, в поисках этого сочувствия и в оправдание бездеятельности афганцы преувеличивали свои горести.) Стали пугать перспективой халькистско-парчамистской розни там и тогда, где и когда не останется наших войск.

А Джелалабад стоит по сию пору. И теперь его стойкость объясняется ударами советской авиации по врагу. О халькистско-парчамистской розни как-то забыли и афганцы, и наши.

С мая по август на землю Джелалабада не ступала нога советского человека, ведь нельзя доверять свою безопасность афганцам! Не надо рисковать!

Надо рисковать! В.А. Крючков проявляет твердость, и вечером 9 августа наша группа и министр госбезопасности О. Якуби входят в АН-26. Аэродром не освещен. В самолете закрыты занавесками иллюминаторы. На каждого пассажира надевается парашют. Не очень удобно — парашют давит на живот. И не становится спокойнее. Ну, скажем, придется воспользоваться этим парашютом. Во-первых, не известно, сможешь ли дернуть за кольцо. Положим, дернул и плавно полетел вниз, в ночную темноту, на безлюдные горы. А что там? Разумеется, сломаешь ногу или обе да, не приведи бог, попадешь в лапы противника, поскольку руки друга в этих местах не найдешь. И пистолет тебе не поможет, потому что он скорее всего вылетит из кобуры или в момент прыжка, или при посадке. Мысли дурацкие и недостойные мужчины, но они — увы!— приходили в голову и ради объективности должны быть запечатлены в записях. Погас свет в чреве самолета, пробежал с синим фонариком летчик, посмотрел, все ли в порядке, и полетели курсом на восток. Главное — набрать высоту. Окрестности Кабула чищены-перечищены, бесчисленные операции проведены, каждый квадратный метр (по докладам) пристрелян, а ракеты откуда-то бьют и по городу, и по аэродрому. По самолетам в Кабуле и его окрестностях, правда, не стреляют. Был случай, разбился в 1986 году грузовой ИЛ-76, но, как обычно, ясности нет. Вариант героический и устраивающий всех — вражеская ракета. Вариант прозаический— техническая неисправность. Еще вариант— был неправильно закреплен груз, на крутом вираже он сместился, и самолет из виража не вышел.

Высоту приходится набирать круто, летчики закладывают плотные витки, чтобы не попасть в опасную зону. Многие, но не все самолеты оборудованы защитными устройствами — выстреливаются специальные термические ракеты, которые, по мысли конструкторов, должны отвлечь на себя снаряд, самонаводящийся на источник тепла. Трудно сказать, насколько эффективно это устройство на практике — ни одного живого свидетеля встретить не удалось, хотя этим делом я интересовался.

Натужно гудя, самолет выходит на заданную безопасную высоту. На это потребовалось около двадцати минут. Внизу все еще Кабул — яркое пятно, окруженное непроглядной мглой, постепенно оно тускнеет и исчезает за высокими горами.

Далеко-далеко внизу вспыхивают и исчезают полоски огня, будто чиркают спичкой. Это стреляет артиллерия — наша или дружественная афганская — по неведомым целям. Полет недолог, идем на снижение.

Джелалабадский аэродром тоже не освещен. В конце взлетно-посадочной полосы стоит автомашина, и когда самолет уже заходит на посадку, включаются фары. Выгружаемся быстро, Ан-2б разворачивается на месте и, ни минуты не мешкая, уходит в ночное небо. По курсу его полета с земли устремляются несколько красных точек — стреляют трассирующими пулями. Издалека их полет кажется неспешным и нестрашным. Звук выстрелов до нас не доносится.

Время позднее, полночь. Воздух влажный, жаркий, тяжелый, рубашка сразу прилипает к телу. На улицах ни души, мирно горят немногочисленные уличные фонари, освещают закрытые дуканы, глухие стены обывательских домов, оставшиеся с былых времен плакаты и лозунги на красных фанерках: «Наша армия — защитник трудового народа!» и т. п. На следующий день обнаруживается, что образцов наглядной агитации в городе довольно много. Трудно сказать, какие эмоции пробуждаются у джелалабадцев при взгляде на эти бодрые призывы. Скорее всего, никаких. У нас же появляется безошибочное ощущение — поработала мысль наших советников. Уж больно все призывы по своей безотносительности к реальной ситуации напоминают те, которые десятилетиями украшали улицы наших городов. Похож и подбор слов. Здесь, правда, мелькают обшарпанные портреты Б. Кармаля, хотя он давно уже перестал быть афганским вождем. Чья-то недоработка. По законам нашей наглядной агитации эти портреты следовало со стен тщательно соскоблить или заклеить чем-то более вдохновляющим. Это признак то ли общей апатии, то ли безразличия к мелочам жизни.

Нас размещают в доме, занятом провинциальным управлением госбезопасности. Принадлежит дом видному деятелю оппозиции лидеру Национального исламского фронта Афганистана С.А. Гейлани, который временно обосновался по ту сторону границы в Пешаваре.

Дом просторный, но несколько странно спланирован, не очень хорошо отделан и, как бы помягче выразиться, изрядно запущен — дверные замки кое-где выломаны, провода кое-где оборваны, стены захватаны сальными руками, заляпаны полы. Гейлани огорчился бы состоянием своей собственности, но ремонт обойдется недорого. Главное, дом цел, цел и сад, в котором течет быстрый арык и стоят огромные развесистые деревья.

Нынешние хозяева, судя по всему, понимают временность своего положения, о Гейлани говорят с некоторым уважением. Это не просто лидер одной из небольших оппозиционных партий или, как такие люди именовались раньше, в период революционно-идеологического наступления, главарь контрреволюционных сил. Саед Ахмад Гейлани ведет свою родословную от великого мусульманского святого Абдул Кадира Гейлани, похороненного в середине XII века в Багдаде. Гробница предка, основателя ордена Кадирия (традиционное западное название, которое едва ли передает смысл института, основанного Абдул Кадиром; на урду это называется «сильсила» — цель, последовательность, вереница). Некоторые члены семейства остаются хранителями гробницы, а одна из ветвей переместилась в начале нынешнего века в Афганистан. С.А. Гейлани — нынешний глава этой ветви, духовный наставник — пир примерно двух миллионов индийских, пакистанских, афганских мусульман. Пиров почитают, им несут щедрые или скудные (это зависит от состояния жертвователя) подношения. На пирах отблеск святости их предка. Этот отблеск нельзя ни купить, ни заработать, ни украсть, ни получить от властей. Он достается только по наследству и не утрачивается со смертью.

Жара стоит сокрушительная, к середине дня ртуть поднимается выше сорока градусов, а влажность остается очень высокой. Единожды взмокши, высохнуть на воздухе уже невозможно, кондиционированные же комнаты кажутся ледниками, хотя и там минимум тридцать градусов.

Едем к губернатору.

Улицы города живут обычной мирной жизнью. Бегают ребятишки, открыты дуканы, товаров в них полным-полно, жители не спеша идут по своим делам. Провинциальная тишина и неторопливость. Вчера, правда, город был обстрелян реактивными снарядами (эресами), семь человек убито. Вообще, тишина здесь вещь ненадежная, ухо надо держать востро.

У дома губернатора толпа народа — сидят на травке, стоят кучками, ждут приема. Может быть, сегодня народу здесь поменьше, чем всегда, и чуть побольше стражей порядка, поскольку прибыли иностранные гости.

Губернатор Вакиль Азам Шинвари назначен на свой пост совсем недавно, в середине мая. В дореволюционные времена он был депутатом парламента, отсюда и почетный титул «вакиль», ставший частью имени. После апреля 1978 года ушел вместе со многими своими соплеменниками-пуштунами племени шинвари в Пакистан, разочаровался в эмигрантской жизни и после долгих тайных переговоров с президентом Наджибуллой вернулся в родной Джелалабад.

Деятельность в качестве губернатора Вакиль Азам начал решительно и неожиданно — запретил продажу в городе спиртного и распорядился закрыть публичные дома. В Кабуле, предпочитающем масштабные комплексные программы, удивленно подняли брови. Джелалабадские мусульмане, давно и горестно смотревшие на вопиющее попрание исламских порядков, привыкшие к малопонятным политико-идеологическим заклинаниям, сразу почувствовали к новому губернатору большое уважение.

В кабинете губернатора погромыхивает маломощный кондиционер, Вакиль Азам сидит в парадном шерстяном костюме-тройке с пуштунским белым тюрбаном на голове. Оказался он добродушным, приветливым и до крайности словоохотливым человеком. Мы узнали его биографию, выслушали жалобы на Кабул и нехватку средств («Вот, взгляните на этот кабинет. Люди с трепетом идут к высшему представителю власти, а видят неуютное и грязное помещение, на ремонт которого не дают денег!»), были посвящены в планы, в обиды на местное партийное руководство, берущее, в частности, налог натурой с мясников. Были и другие претензии к партийцам, не менее серьезные, но более масштабные («Сами ничего сделать не могут и не хотят, населения боятся, а вот палки в колеса местной власти ставят постоянно»). Разговор был оживленным, долгим. Прояснились многие стороны ситуации, а губернатор получил заверения в неизменной помощи и поддержке: через три дня в городе появилась колонна грузовиков с мукой, сахаром и другим необходимым припасом.

Троекратно облобызался губернатор с каждым гостем по афганскому обычаю, проводил до машин, и двинулся кортеж к провинциальному комитету НДПА.

Провинциальный секретарь Сарфараз Моманд, тоже выходец из одного из местных племен — момандов, прислан в Джелалабад недавно из Кабула, до этого побывал на дипломатической работе. Бойкий, гладкий и тоже говорливый, но говорливый по-особому, как-то по-парадно-отчетному. Обрушился на нас горохом поток цифр: проведено митингов... вовлечено в молодежную организацию... проведено джирг... организовано караванов мира... распространено брошюр... И это все мы уже слышали, если отвлечься от экзотически звучащих «джирг» и «караванов». Чем больше говорил Сарфараз, тем яснее становилось, что чувствует он себя в этом городе явно не в своей тарелке, обстановки не знает и, видимо, не очень стремится ее узнать, а за штампованными ударными фразами скрывается растерянность и пустота. Не скрою,

Вакиль Азам показался мне более полезной фигурой. Может быть, главное во всякой идеологии — это здравый смысл?

Встреча с Сарфаразом, закончившаяся также троекратным лобызанием и выражениями самых теплых пожеланий, заставила еще раз горестно задуматься о некоторых афганских реальностях, о роли НДПА — то ли руководящей, то ли ведущей. Спор по поводу этих эпитетов к моменту поездки в Джелалабад уже утих, стало ясно, что ни тот ни другой не подходят. А совсем недавно меж нашими партсоветниками состоялась яростная полемика по этому острому вопросу. Надо сказать, что редкий из советников имел хоть какое-то представление об Афганистане, знал язык. Советы давались исходя из общего понимания мировых и государственных задач. Многие вернулись на родину, так и не поняв не только поворота к национальному примирению, но и вынужденности отказа НДПА от призрачной монополии на власть. Вообще же это были добросовестные, трудолюбивые и принципиальные люди. Мои претензии не к ним, а к однажды запущенному порядку мыслей и действий.

Следующий наш визит был в штаб 1-го армейского корпуса. Бравый генерал Асеф Делавар четко изложил обстановку, реально оценил силы противника — ни хвастовства, ни дрожи в голосе генерала не было. Он знает своих афганцев и по ту и по эту сторону линии огня, со многими главарями знаком лично, и никаких неожиданностей они ему преподнести не могут. Асеф жалуется на другое — уходящие советские войска оставили ему военный припас на три месяца. Срок определен с помощью кем-то, когда-то установленных норм. В этой войне норм нет. Противник через открытую границу получает неограниченное количество реактивных снарядов, ручных гранатометов и не жалеет боеприпасов. Там, где раньше поскупились бы на винтовочный патрон, сейчас летят увесистые гранаты и мины. Наша же сторона подсчитывает — уложится она в норму или нет. Стрелковое оружие по-прежнему в чести, но оно заметно уступает место гранатометам. Их воздействие на обороняющихся велико: звук автоматного выстрела — жалкий хлопок по сравнению с разрывом гранаты.

Генерал не жаловался на халькистско-парчамистскую рознь, не уклонялся в политику. Для него вопрос ясен — пока противник не принимает мира, с ним надо воевать. Люди гибнут на той и на другой стороне, ракеты падают на город. Район, откуда ведется обстрел, выявлен, известен и командир банды. На днях по ее расположению будет нанесен удар, и тогда обстрелы прекратятся. (Так оно и получилось, как мы узнали уже в Кабуле.) Безнадежно пропадает та армия, которая побита не физически, а морально. Войска Асефа не пропали (совершенно невероятная вещь), держатся без участия советских войск и без указаний наших советников.

Попытка оставить в Джелалабаде группу советских советников по линии Министерства обороны, Комитета госбезопасности и МВД предпринималась. Группа была сформирована и размещена в специально построенном для нее у взлетно-посадочной полосы джелалабадского аэродрома помещении, которое сразу же получило название «саркофаг». Устные описания этого сооружения были довольно смутными, а манера приклеивать клички и прозвища явлениям, чем-то отклоняющимся от нормы, присуща русскому человеку. Так что «саркофаг» и «саркофаг», ну и что?

Войска 40-й армии оставили группу советников в этом «саркофаге», а уже на следующий день в Кабул пришла тревожная радиограмма, в которой руководитель группы докладывал о неотвратимости наступления мятежников и срочной эвакуации советников. В тот же день прибывшие из Кабула самолеты забрали группу. Решение было по-военному четким, и операция прошла безупречно. Подоплека решения вскрылась, разумеется, неофициально в день возвращения группы в Кабул.

Против оставления советников в Джелалабаде категорически возражало руководство Генштаба ВС СССР. Основания для сомнений были — изолированная группа советских людей могла стать объектом нападения мятежников. Но почему-то никто из сомневающихся не произносил сакраментальной фразы, которую произносят в подобной ситуации: война есть война. Вслух многие вещи не назывались, все выглядело в высшей мере благопристойно и логично, но где-то в случайных словах, в интонации, в брошенных мимоходом замечаниях проглядывало и другое — страх перед противником и глубокое недоверие к союзнику, которого обучали, наставляли и которым руководили долгие годы. Джелалабадская группа, формировавшаяся в Кабуле, вылетала к месту назначения с ясной, хотя, видимо, и не на бумаге выраженной установкой — не задерживаться. Группа и не задержалась — из-за технической неисправности аэродром лишился электричества, затем поблизости (в двухстах — двухстах пятидесяти метрах) от «саркофага» упала мина — «противник готовится к штурму!». Нет, не простой была ситуация. Важно было показать, что мы остаемся с защитниками Джелалабада, не бросаем их на произвол судьбы. Нужен был символ нашей стойкости. На деле вышло нечто другое. Если взглянуть на события последнего периода несколько шире, то нельзя не видеть, что эти два чувства — страх перед противником и недоверие к союзнику — постоянно превращались в решающие факторы нашего поведения.

Страх перед противником понятен — он знает местные условия, он прячется в расщелине и за дувалом, он невидим, он у себя дома. Противник наносит удар и исчезает, оставляя после себя сожженные машины и трупы наших ребят. Противник— бородатый малограмотный мужик— лишил нас превосходства в воздухе, он вьется вокруг, как смертельно ядовитая муха. Тяжелая дубина современного оружия, налеты авиации, бомбящей с высоты семи-восьми тысяч метров, тревожат врага, но не уничтожают его. («Дайте нам противника!» взывают военачальники. Им чудится такая война, в которой можно выбирать противника, выбирать тактику, которую должен противник использовать. Кажется, они мечтают о противнике времен Великой Отечественной, разумеется, при условии, что у нас-то остается и нынешнее оружие, и господство в воздухе, а враг будет идти теми же порядками, которыми он дошел до Москвы в 1941 году. Не готовились ли мы и в 1939—1941 годах встретиться с противником образца гражданской войны? Зловещие совпадения.)

А чем же вызвано недоверие к союзнику? Как случилось, что две тысячи советников — полковников и генералов — не сумели создать в составе афганской армии ни одного полностью боеспособного и надежного подразделения? Как случилось, что тактика действий афганской армии основывается не на современных реалиях, а на безнадежно устаревшем опыте войны на российских просторах? Как случилось, что структура афганских вооруженных сил создана точно по нашему образцу и практика девятилетней войны не привела ни к каким изменениям в этой структуре?

Мы чему-то учили афганцев, сомнений нет. Но главным образом мы ими распоряжались и командовали, «пристегивали» к своим операциям, навязывали свои решения, громко при этом крича о слабой боеспособности союзника и ища корень зла в политике. Можно ли было посоветовать построить хорошие казармы для войск и помочь в этом? Регулярно кормить солдат и выплачивать им жалованье? Проявлять заботу о их семьях? Не бить солдат? Нет, всему мешала, так выходило у нас, халькистско-парчамистская рознь, порочная линия высшего афганского руководства, которое, надо сказать в его защиту, к военным делам до последнего времени не подпускалось.

Мы не помогали и советовали, а командовали, переносили свои порядки, обращение на «ты», стучание кулаком по столу, матерную брань — в интернациональную сферу, пытались обтесывать афганцев на манер собственных рекрутов. В итоге мы получили ненадежного и небоеспособного союзника. Странная сложилась ситуация — афганец на той стороне воюет умело и мужественно, афганец на нашей стороне — труслив и неловок. Есть у нас для этого объяснение — власть непопулярна, ее народ не поддерживает. Весомо! Но у противника воюет не народ, а профессионалы, наемники, обученные иностранными инструкторами, оплаченные иностранными деньгами, базирующиеся на чужой территории. Где наши профессионалы и наемники? Их нет, поскольку их нет в нашей отечественной военной практике — солдат должен получать ничтожное жалованье, перебиваться, где может, на подножном корму и воевать за идею, но не за деньги. Афганскую ситуацию объяснили на свой манер: «Надо признать, что мы потерпели политическое и военное поражение». Именно в таком порядке, дабы было ясно, что военное поражение проистекло из политического.

Вернемся в Джелалабад. Мы едем к передовым постам оперативных батальонов МГБ и по дороге делаем небольшой крюк, чтобы взглянуть на «саркофаг». Здесь, как говорилось выше, в течение суток держала оборону группа наших советников.

Сооружение впечатляющее, и сравнить его не с чем. В сотне метров от взлетной полосы стоит глыба, сложенная из крупных бетонных блоков метра по полтора в диаметре (не буду пытаться давать точные размеры, так как боюсь ошибиться). Этими блоками со всех четырех сторон и сверху прикрыт стандартный жилой модуль, которым пользуется советская и афганская армия. Видимо, над нашей крышей положены специальные перекрытия, так как веса даже одного блока она бы не выдержала. Сооружение не имеет окон, у выхода блоки выложены изгибом, чтобы пуля или осколок не могли прямо залететь в помещение. Бетонные блоки выглядят угрюмо, тяжеловесно и устрашающе. Жилое помещение обнесено монументальной стеной: огромные металлические сетки, заполненные валунами, поставлены в два ряда.

Вокруг стены минное поле: подвешены на туго натянутых проволочках осколочные гранаты, мины заложены в землю. Все продумано. Это сооружение предназначено для смертного последнего боя, и военные инженеры потрудились хорошо. Стоять оно должно вечно и, видимо, будет оставлено афганцами как монумент нынешней войне. У входа в «саркофаг» кто-то высыпал несколько десятков нестреляных автоматных патронов.

На военных «уазиках» преодолеваем несколько километров разбитой, размытой дождями, узкой грунтовой дороги и к закату попадаем на пост опербатальона. Плоский холм, за ним — ничья земля, где-то дальше противник. Розовеют на горизонте вершины гор, зеленая травка покрывает волнистую равнину. Тихо, жарко, несмотря на приближение ночи. Министр Якуби вручает отличившимся солдатам медали, спрашивает о житье-бытье. Солдаты держатся бодро, не запутаны, но начальство есть начальство — ответы стандартны: «все в порядке», «жалоб нет» и т. п. Примечательно, что ни здесь, ни на аэродроме, ни в штабе корпуса нет никаких признаков нервозности, тревоги, неуверенности. Природная апатия и мусульманский фатализм? Фатализм в той или иной степени присущ каждому человеку независимо от того, к какой культуре он принадлежит. Вера в неотвратимость судьбы отнюдь не означает пассивного ожидания гибели. Судьбой может быть и победа, и бой, и напряженная работа, и бегство. Пожалуй, фатализма здесь нет. Есть привычная обстановка, есть известный противник — жизнь идет своим обычным чередом. Возможно, когда-то появится настроение обреченности, а может быть— победного подъема. Сейчас повседневная обыденная жизнь.

Возвращаемся в город затемно, потные и пропыленные. Но все-таки заезжаем на могилу пуштунского героя Абдул Гафар-хана. Это историческая, легендарная личность, соратник Махатмы Ганди, в свое время, до того как междоусобицы навеки разделили индусов и мусульман, носивший почетное прозвище «приграничного Ганди», поскольку район, где он вырос в крупного деятеля, издавна именовался и именуется до сих пор Сархад — «граница», «приграничье». Абдул Гафар боролся против англичан, затем противился разделу Индии, добивался создания независимого Пуштунистана. Это был тип романтического революционера, народного вождя, выдающегося трибуна, но никудышного организатора, окруженного сомнительными личностями, лишенного чувства реальности, путающегося в сетях хитроумных интриг своих противников. Гафар-хан и деятели его толка без сопротивления шли в тюрьмы, когда властям казалось, что они опасны на свободе, и столь же легко оказывались на свободе, когда уже не могли принести вреда. Они призывали людей к ненасилию, когда нужно было браться за оружие, и намекали на возможность вооруженной борьбы, когда накал страстей шел на спад. Путь Махатмы Ганди к забвению был прерван пулей убийцы. Абдул Гафар прошел этот путь до самого конца, прожив почти сто лет и скончавшись в Дели летом этого года. Его кончина заставила вспомнить полузабытое имя — сотни тысяч афганских и пакистанских пуштунов пришли проститься с ним в его родной город, где в соответствии с его волей он был похоронен. Похороны, на которых присутствовал президент Наджибулла, прошли без инцидентов, хотя поодаль от основной процессии и взлетел на воздух автобус, начиненный взрывчаткой.

Двухэтажный, давно не ремонтировавшийся дом пуст, закрыты ставни, горит над дверью тусклая лампочка, как лампада. За домом — огромный цитрусовый сад, зреют апельсины и лимоны. Покойник был скуповат, и в Джелалабаде ходила шутка, что каждое утро он лично пересчитывал на деревьях все фрукты, и если не досчитывался хотя бы одного апельсина, то проводил строгое расследование среди домашних.

Эти мелочи уйдут, забудется все второстепенное, в народной памяти останется монолитная фигура полусвятого борца за счастье всех пуштунов. С Гафар-ханом, думается, была похоронена и утопическая мечта о независимом Пушту-нистане, хотя ее отголоски еще долго будут тревожить воображение пуштунских юношей и слегка беспокоить пакистанских государственных мужей.

Мир праху Абдул Гафар-хана! Такие люди украшают книгу истории.

Еще одна беседа. Вождь дружественных власти кланов племени моманд Джахангир. Он командует полком, сформированным из соплеменников, держит под наблюдением дорогу Джелалабад— Торхам, собирает подать с проезжих, имеет звание полковника и рассчитывает на генеральский чин. Джахангир, подобно большинству афганцев, разговорчив, остроумен, любит посмеяться. От кабульского и советского начальства он ждет оружия, денег и автомашин. Об этом и ведется беседа. Кое-что Джахангир выколачивает, жалуется, что обещано мало, но в душе доволен, так как вообще ничего не ожидал и просил на всякий случай. После Джахангира появляется губернатор — попрощаться. Уходить ему не хочется, однако твердость проявляют хозяева. Они приготовили ужин со спиртным, а присутствие губернатора — борца за исламское благочестие — заставило бы от спиртного отказаться. После долгих рукопожатий, обниманий и лобызаний Вакиль Азам отправился восвояси.

Отлет из Джелалабада был столь же быстрым, как и прилет. Самолет, не зажигая огней, сел, развернулся, принял на борт пассажиров и тут же взлетел. На взлете он был обстрелян, затем обстрелян еще раз. Мы этого не видели, так как стрельба шла снизу, и узнали о грозившей опасности от экипажа уже после посадки в Кабуле. В рапорте экипажа было записано: «22. 25 (время московское). Через 5 минут после взлета наблюдалась стрельба из крупнокалиберного пулемета трассирующими пулями. Самолет находился на высоте 1200 м, выполняя второй круг схемы полета. Стрельба велась на протяжении всего набора высоты.

22.46. На удалении 28 км от ВПП по трассе следования с-та с горы велась прицельная (с упреждением) продолжительная стрельба из зенитной установки разрывными снарядами».

В Кабуле было прохладно, сухо и после «парной бани» Джелалабада дышалось изумительно легко.

Парадный зал генерал-губернаторства провинции Герат огромен, прохладен, безупречно чист и завораживающе красив. Благородные колонны подпирают высокий лепной потолок, глубокая синева стен расписана кружевным хитроумным орнаментом, и золотой узор кажется отблеском азиатского солнца. Старинные миниатюры с портретами когда-то живших в Герате славных поэтов, ученых, седобородых мудрецов. Высоко под потолком каллиграфической вязью выписаны дорогие сердцу каждого мусульманина изречения из Священной книги. Знаменитые во всем мире гератские ковры заглушают шаги.

Этот зал, реставрированный недавно после долгих десятилетий, даже столетий запустения, медленного обветшания, восстановленная красота, чудом уцелевшая от адского пламени войны, задали тональность нашему короткому пребыванию в Герате.

Мы, то есть глава советских пограничников Вадим Александрович Матросов, Валентин Алексеевич Ревин, министр Якуби и я, вылетели из Кабула ранним утром 11 ноября

1989 года. На кабульском аэродроме в предрассветных сумерках толпились афганские провожающие.

Ан-32 разбегается быстро. Несколько витков над просыпающимся городом подальше от земли, поближе к звездам, и чем скорее, тем лучше: надо набрать семь тысяч метров, тогда не страшен «стингер» — этот подарок передовой американской технологии афганскому народу.

Горы присыпаны снегом, розовым на утреннем солнышке. Небо бездонное. Далеко внизу легкие облака. Пейзаж пронизан безмятежным, бескрайним покоем, и даже не мытые со дня рождения самолета иллюминаторы не могут испортить этого впечатления. (Надо сказать, в самолете грязновато, кресло болтается в своих креплениях, ремни отсутствуют. Но, вспоминаю, тридцать лет тому назад на подобном же, хотя и гражданском, афганском самолете дверь изнутри привязывали веревкой.)

Бесконечное плоскогорье Хазараджата. В узких долинах рек изредка видны крошечные квадратики деревень, лоскуты полей и острые, покрытые снегом вершины, как внезапно застывшая морская зыбь.

Почти два часа полета. Спать уже не хочется, разговаривать невозможно — натужно воют моторы, монотонно, всем корпусом гудит самолет.

Долина Герируда, где расположен Герат, — радостное место, особенно солнечным утром. Здесь теплее, чем в Кабуле, гораздо больше зелени и горы не кажутся столь унылыми. От аэродрома до города двенадцать километров совершенно отчаянной дороги: между бетонными плитами глубокие ухабы, выбитые танками, тяжелыми грузовиками, бомбами и минами. Вдоль дороги (встречают нас!) то группки вооруженных людей, то танк, то бронетранспортер, то БМП. Рисковать хозяева не хотят. Наш визит в город — событие весьма важное, никаких советских делегаций после февраля 1989 года здесь не бывало, и, конечно, нельзя допустить, чтобы торжественное, приподнятое настроение омрачила бандитская пуля.

Я не думал, что когда-нибудь увижу город, подобный Герату, город, сохранивший с незапамятных времен не только мечеть и крепость, но и экзотическую атмосферу старого Востока, такого, каким я увидел его в 1958 году и каким он навек запечатлелся в памяти.

Неторопливая утренняя торговля. Двери лавок широко распахнуты, лавки набиты товарами, цены умеренные по нынешним временам. Висят на крюках прямо на улице аккуратно освежеванные бараньи тушки, лежит стопками традиционный нан — плоские свежевыпеченные лепешки, высятся пирамиды дынь. В Герате лучший в мире сладчайший виноград, в Герате лучшие в мире ковры, гератцы страстные патриоты своего города.

Лавки неказисты на вид, как им и положено быть на старом Востоке. Удивительным образом очень щепетильные в вопросах собственной наружности зажиточные мусульмане— всегда умытые, гладко бритые или с тщательно ухоженными бородами, в безукоризненно чистых тюрбанах, питающие слабость к западной парфюмерии, абсолютно равнодушны к тому, что можно назвать средой общественного обитания. Окна лавок Герата не мыты, нечистоты сбрасываются в придорожную канаву, разбитое стекло заменяется куском фанеры или бывшей когда-то прозрачной пластиковой пленкой. Но, как говорят хозяева, в лавках есть все, что душе угодно. Идут товары из Ирана (торговля после окончания военных действий процветает), бесконечными тропами тянутся караваны с контрабандой из Пакистана, 40-я армия оставила во всех афганских городах неисчерпаемые запасы обмундирования, консервов, водки, обуви, одежды, закупавшихся военной «Березкой» и осевших у афганских купцов. Иностранные товары дороги, а продовольствие намного дешевле, чем в Кабуле или в соседнем Иране. Но дело не в товаре, а в том восточном порядке, или, скорее, беспорядке, в котором он хранится и выставляется, в причудливых сочетаниях предметов, уживающихся на одной и той же полке.

Автомашин на улицах немного, хотя нехватки бензина в городе нет (поклон в сторону великодушного северного соседа!). Самый распространенный вид транспорта— верховой и общественно-гужевой. Бегут по улице неспешной трусцой ишаки, восседают на них горожане, будто бы сошедшие со страниц любимых книг, — аккуратно накрученные на головы чалмы, обожженные солнцем лица, бороды. Везут людей извозчики в пестро изукрашенных пролетках, которые когда-то в старой Индии именовались «викториями». Целая стайка ребятишек, не меньше десятка оживленных маленьких человечков, едет на телеге в школу. Чинно шествуют женщины в чадрах. Белое одеяние с прорезью для глаз укутывает их с головы до пят, чадра вышита изящным рисунком.

В просторном дворе перед гератской мечетью, славной своей древностью, размерами и красотой, — сидящие фигуры. Сейчас не время намаза, просто кто-то тихо беседует, кто-то углублен в книгу, кто-то смотрит в голубое персидско-афганское небо. Впечатление уютного, удовлетворенного самим собой мира, нежащегося на нежарком ноябрьском солнце.

У нас нет времени походить по городу час-другой пешком, одевшись попроще, заглянуть в лавки, посидеть у мечети, где обязательно найдется любознательный собеседник, выпить с ним заваренного по-ирански черного чаю. Нет времени на то, что успокаивает душу, что позволяет увидеть мир добрым, расположенным к человеку.

Мы уже побеседовали с генерал-губернатором Халекъяром. Провинция восстанавливается, народ работает, торгует, учится. Строится около шести тысяч личных домов, в городе, где живет сто шестьдесят тысяч жителей, действует сто двадцать школ, и грамотность здесь выше, чем в любом другом районе Афганистана. Сунниты и шииты живут мирно, банды складывают оружие. Остается несколько непримиримых групп, но их дни сочтены. «У самого крупного главаря, закоренелого врага власти, Турана Исмаила, — говорит генерал-гу-бернатор, — остался один выбор: бежать в Иран или сдаваться». Пожалуй, излишне оптимистично, но хочется надеяться, что верно. Несколько лет назад в Герате вела ожесточенные бои Советская Армия. Не оставили ли эти печальные события тяжелого следа в сознании гератцев, как смотрят они сейчас на Север — со страхом, с ненавистью, с неприязнью?

Ничего подобного, в один голос утверждают собеседники, была, конечно, война, были жертвы и разрушения, но все это прошло. Советские войска оказывали помощь нуждающимся, давали хлеб и керосин, прикрывали от бандитов, лечили больных. На Востоке неприятную правду прямо не говорят, ее надо выведывать, разузнавать окольными путями. Ведь воевали же здесь наши солдаты, и наша авиация наносила страшные бомбоштурмовые удары, и гибли афганцы, исчезали с лица земли их дома! Это, конечно, не прошло бесследно, но и наши хозяева не лукавят, да и ситуацию мы знаем не с их слов. Была война — люди жили одними чувствами, кончилась война — надо забывать плохое, а без северного соседа Герату будет трудно. Дауд-хан — предводитель крупного пуштунского вооруженного формирования. Долгие годы и воевавший с властью, и друживший с ней. Добрый друг Советской Армии в последнее время ее пребывания в Герате. Дауд-хан представителен, красив, как киноактер, щеголеват, лихо сидит на его голове традиционный тюрбан племени нурзаев. И у него, человека, который бил нас и которого били мы, нет горьких воспоминаний о прошлом. С Советским Союзом надо дружить, без этого у Афганистана будущего нет. Дауд-хан говорит о себе, что неграмотен. Его, как и многих других, выдвинула война. Примечательно, что появились эти самородки лишь на оппозиционной стороне. Исключением на другой стороне был лишь Наджибулла — гильзайский пуштун.

Такого деятеля, как Дауд-хан, любая власть должна иметь в числе своих друзей, но не полагаться на его преданность. Дауд-хан — вольная птица, он с теми, кто сильнее, и повернись дела немного по-другому, пожалуй, обстреливал бы Герат ракетами, готовясь предать город разграблению.

Распрощавшись с Даудом, идем к его старинному (при всей молодости их лет) сопернику Амиру Сайд Ахмеду. Амир — ализайский пуштун, раньше других перешел на сторону власти, его банда переименовала себя в территориальный полк, а затем в дивизию, вооружена до зубов советским оружием, включая и БТР-80. Амир честно воевал против самого серьезного противника власти в этой провинции Турана Исмаил-хана, который, кстати, является и личным врагом Амира. За успехи получил воинское звание генерал-майора.

В городском штабе территориального полка нас встречал Амир с несколькими десятками заместителей и подчиненных. Чай разносил заместитель командира по политической части, как говорят, непревзойденный оратор.

Хозяин сиял, его лицо светилось сквозь густую молодую бороду, как солнышко сквозь листву. Чинный разговор велся лишь для приличия, важен был сам визит трех советских генералов и губернатора в штаб Амира.

Штаб размещается в здании, которое построено с нашей помощью до начала войны и предназначалось под гостиницу. Само строение из голубовато-серых блоков сохранилось хорошо, хотя в него и угодили несколько РС. Большие фасадные окна забиты досками, внутри дом неухожен, запылен, запущен, но по-своему, по-афгански обжит. Чистотой, голубизной свежепокрашенных стен сияет лишь личный кабинет командира дивизии генерал-майора Амир Сайд Ахмеда. В кабинете непрерывно звонит телефон, но генерал, занятый международной дипломатией, не обращает на него внимания. В дальнем уголке сидит заместитель комдива и его старший брат — явно личность второстепенная.

Пора отправляться домой, в Кабул. В порыве дружелюбия, желания сделать нам что-то приятное Амир говорит: «Я вам гарантирую, что во всем Герате не прозвучит ни один выстрел, пока ваш самолет не поднимется на семь тысяч метров». Такой своеобразный прощальный привет. Мы уезжаем из гостеприимного штаба растроганными.

Колонна машин идет обычным порядком. Впереди БРДМ, за ней пять «уазиков», где размещается делегация и сопровождающие, в конце бронетранспортер. Вдруг резкая остановка. Нашу колонну обстреливают из миномета. Три мины упали прямо у дорожного полотна метрах в ста по ходу нашего движения. Пришлось быстро перебраться из машины в бронетранспортер.

Подоспевший к месту происшествия на своем бронетранспортере Амир был несколько смущен, но не растерялся. «Я контролирую эту сторону дороги, широко махнув рукой направо, — сказал он, — а стреляли оттуда».

Пострадавших не было, сияние дружбы, скрепленной огнем, озаряло лица гостей и хозяев. Надо было бы вместе спеть что-то вдохновляющее, но никто не знал подходящих слов, поэтому расстались с обычными объятиями и наилучшими пожеланиями всех всем.

Амир Сайд Ахмед был убит в бою в 1990 году.

Авантюрой именуется предприятие, закончившееся провалом. Афганское предприятие, начатое во второй половине 1979 года и завершающееся только сейчас, было авантюрой.

Секретных документов, освещающих процесс принятия решения о свержении X. Амина, создание правительства во главе с Б. Кармалем и ввод советских войск в Афганистан, в КГБ не существует. По рассказам моих друзей, немногие документы исполнялись от руки в единственном экземпляре и были уничтожены по личному распоряжению Ю.В. Андропова. Не знаю, чем руководствовался Юрий Владимирович. Возможно, уже тогда он почувствовал, что дело добром не кончится. Незыблемость и вечность строя — символ веры для низов. Деятель его калибра мог ощущать зыбкость и временность краеугольных камней.

Историкам афганской военно-политической кампании придется довольствоваться самым ненадежным материалом — официальными документами и свидетельствами очевидцев.

Что заставило Брежнева и его соратников обратить взоры на Афганистан? Были ли их вечные опасения, связанные с США, надуманными?

«Наиболее неотложный и трудный геополитический приоритет для США представляет район к юго-западу от границ СССР, где ключевое положение занимают Иран и Афганистан в сочетании с Пакистаном... Москва, занимая доминирующие позиции, в состоянии разорвать прямые связи между крайними западными и дальневосточными евразийскими союзниками США...» — так писал 3. Бжезинский (Бжезинский 3. План игры. М.: Прогресс. 1986. С. 199) в разгар афганских событий и давал следующие рекомендации:

«Вашингтону необходимо усилить противодействие советскому наступлению путем предоставления большей помощи Пакистану и проявления готовности улучшить отношения с Ираном;

— (...) поддерживать силы сопротивления, одновременно зондируя готовность Советского Союза восстановить реальный нейтралитет Афганистана (...);

— (...) способствовать путем использования радиовещания и других средств формированию более четкого политического самосознания у советских мусульман, что будет сдерживать дальнейшее советское поглощение исламских народов».

Один из известнейших политологов и знатоков Советского Союза— 3. Бжезинский оказался не в состоянии реально оценить возможности и устремления Советского Союза. Он рекомендует США не пассивную политическую защиту своих интересов в непосредственной близости от границ нашей страны, но активную наступательную политику с применением «других средств» в отношении народов, населявших Советский Союз. Кремлевские вожди жили в том же мире холодной войны, что и Бжезинский. Холодная война диктовала свои оценки, подсказывала политические и военные ходы, вовлекала государственных мужей в безвыходные ситуации. Так было с американской войной во Вьетнаме, то же случилось с советской войной в Афганистане. Многие прошлые решения выглядят неясными с позиций сегодняшнего дня. Все они в свое время были жестко обусловлены совокупностью объективных и субъективных факторов и не могли быть иными.

Замысел рождался в обстановке секретности, необычной даже для нашего закрытого общества. Его инициаторы не рисковали привлекать экспертов, не удосуживались заглянуть в афганское прошлое, узнать что-либо об афганцах. Депеши посольства, КГБ, ГРУ описывали лишь внешнюю сиюминутную сторону событий. Без понимания глубины и исторической подоплеки происходящего его толкование с помощью терминов внутрипартийной борьбы, революции и контрреволюции, классового противостояния безмерно упрощало и искажало афганскую действительность.

Замысел рождался в головах людей, наделенных абсолютной властью, не знавших, что такое оппозиция, никому не подотчетных. (Не знаю, кто первым вышел с инициативой интервенции. Возможно, Брежнев, возможно, Устинов, Андропов или Пономарев.) Главная беда этих людей заключалась в неспособности реалистически оценивать не только объект и цели интервенции, но и механизм, имевшийся в их распоряжении. Потребовалось несколько лет, чтобы убедиться, никогда не признавая этого публично, что межведомственное соперничество способно парализовать любое действие. Что институт партийных, комсомольских и административных советников некомпетентен. Что армия не приспособлена к ведению боевых действий в афганских условиях. Что все это вместе взятое является продуктом упадка нашей собственной системы.

Попытки выяснить, кто же первым заговорил о посылке войск в Афганистан, приводят, как правило, к туманным ссылкам на тех, кто сможет ответить лишь в Судный день. Есть неясные свидетельства того, что инициатором был М.А. Суслов, «серый кардинал» партии, пользовавшийся безграничным влиянием на Брежнева. С некоторой уверенностью можно говорить о том, что Андропов был против этого шага. Негодуя по поводу развернувшейся в Союзе кампании против КГБ и Андропова, министр госбезопасности ГДР Э. Мильке в беседе со мной в сентябре 1989 года в Берлине утверждал, что Андропов в свое время лично говорил ему об этом. Тем не менее, решение было коллективным — в тогдашнем понимании этого слова.

Если учесть общую международную ситуацию 1979 года и менталитет советских руководителей, то их решение вмешаться в афганские дела вполне объяснимо. Американцы терпели неудачу в Иране, и их флот появился в Персидском заливе. Военно-политическая конфронтация между Западом и СССР нарастала. Страхи перед возможностью проникновения американцев в Афганистан были реальными, хотя преувеличенными. И, думаю, главную роль сыграла мнимая легкость задачи — сменить X. Амина на надежных, прочно связанных с СССР людей, готовых вернуться в Кабул и совершить государственный переворот.

Каждый шаг советской стороны в Афганистане совершался на ощупь. Когда жизнь показывала его непродуман-ность, предпринимался другой, столь же малоподготовленный шаг. Стратегическая инициатива никогда не попадала в наши руки. События развивались стихийно, Москва лишь тешила себя иллюзией, что она их контролирует.

Как можно было понять из отрывочных разъяснений В.А. Крючкова (он с большой неохотой говорил о конце 1979 года), Политбюро предполагало, что пребывание советских войск в Афганистане будет краткосрочным. Войска должны были встать гарнизонами, не вступать в боевые действия, но своим присутствием подкреплять Б. Кармаля, сдерживать оппозицию и внешние силы. Логично, просто, убедительно, как таблица умножения. И абсолютно ошибочно.

В первый же день советские войска подверглись обстрелам и, совершенно естественно, ответили на них. Око за око... Произошло то, что потом деликатно называлось «соприкосновением с населением». Война не разгоралась постепенно, а вспыхнула ярким пламенем. Советские солдаты и офицеры честно выполняли свой долг. Политическому руководству не хватало мужества признать, что Б. Кармалю и нашим войскам противостоят не бандформирования, а широкое народное сопротивление.

Армию заставляли гоняться за бандами. Партработники учили своих подопечных марксизму-ленинизму, искусству управлять массами и проводить пленумы. Шло непрерывное выяснение вопроса, кто же стоит во главе всего огромного предприятия непосредственно в Афганистане — посол

СССР, главный партийный советник, главный военный советник, специальный представитель Министерства обороны, представитель КГБ? Каждый представлял свое ведомство, каждый давал свои «советы и рекомендации» Б. Кармалю, причем не всегда в корректной форме. Огромная мощь распылялась, тонула в бестолковщине. Афганским офицерам преподавался курс, куда входило детальное изучение знаменитой ленинской статьи «Три источника и три составные части марксизма». Для борьбы с дезертирством рекомендовалось привлекать к ответственности семьи дезертиров. Советские товарищи одобряли или не одобряли кандидатов на выдвижение на любой военный, партийный или государственный пост. На этой почве нередко возникали острые конфликты между советскими ведомствами. Интрига стала неотъемлемым и важным компонентом всех наших действий в Афганистане.

КГБ играл активнейшую роль на всех этапах афганской эпопеи, от организации переворота до вывода войск.

Наши советники учили сотрудников Службы государственной информации (позже преобразованной в Министерство государственной безопасности), во главе которой стоял нынешний президент Афганистана Наджибулла, помогали афганцам разрабатывать и проводить оперативные мероприятия, ставить деятельность СГИ на прочную организационную основу.

Именно в ходе этого взаимодействия была разработана и практически осуществлялась концепция установления договорных отношений между афганскими властями и вооруженными формированиями оппозиции. Это была сложная, кропотливая работа, требовавшая детальной осведомленности о положении дел в стане противника, о взаимоотношениях предводителей отдельных племен, кланов, групп. Отыскивались посредники, которые помогали устанавливать нужные контакты, велись длительные переговоры. В обмен на согласие прекратить огонь оппозиционеры получали продовольствие, деньги, оружие. Договоренности часто нарушались обеими сторонами. Власти нередко не выполняли своих обязательств, оппозиционеры — своих. Война продолжалась по всему Афганистану, но работа СГИ давала существенный результат. Оппозиция не смогла создать единого антиправительственного фронта не только в силу своих внутренних органических разногласий. Усилия ЦРУ США и пакистанской военной разведки, направленные на сплочение оппозиции, уравновешивались усилиями органов государственной безопасности Афганистана, опиравшихся на поддержку КГБ СССР. Военные разведчики устанавливали и успешно развивали отношения со многими лидерами оппозиции, в том числе и с известным Ахмад-шахом Масудом.

Работа с вооруженными формированиями связана с риском. В 1990 году заместитель министра госбезопасности Афганистана Джалал завершил сложные переговоры с одним из крупных формирований оппозиции на западе страны. Во время торжественной церемонии примирения в Герате Джалал был расстрелян в упор очередью из автомата, прошившей ему грудь. Находившийся рядом с ним губернатор Герата Халекъяр был тяжело ранен.

Афганцы доброжелательны, радушны, гостеприимны, но они могут быть коварными и безжалостными. Горе тому, кто это забывает.

Не только руководителем, но и душой СГИ был Наджи-булла. Мне доводилось много слышать о Наджибулле еще в Тегеране, затем в Центре. Говорили о нем с нескрываемым уважением и теплотой. Многочисленные личные встречи в последующем подкрепили заочно сложившееся о нем благоприятное мнение. Наджибулла молод и монументален — фигурой, осанкой, манерой поведения. Он умен, способен быстро усваивать новое, лишен предрассудков, которыми было сковано не без помощи советских друзей афганское партий-но-правительственное руководство. Наджибулла— великолепный оратор и рассказчик, мастер остроумной импровизации, что так ценится на Востоке.

Но президент — истый афганец, способный на хитроумные маневры, никогда не закрывающий путей к самым, казалось бы, немыслимым компромиссам, чуткий к изменениям обстановки. Загадочное возвращение Б. Кармаля из Москвы в Кабул в 1991 году было санкционировано Наджибуллой. Ни одна советская организация, включая КГБ, вопреки некоторым сообщениям печати, участия в этом деле не принимала. Подобные неожиданные ходы в отношении политических соперников Наджибулла способен принимать и впредь.

Наджибулла может замкнуть длинный перечень тех, кто верил в мудрость советских лидеров, последовательность политики Советского Союза, отстаивал советские интересы и полностью полагался на то, что великое государство защитит его от всех напастей.

Советская политика никогда не считалась со своими малыми союзниками. В тридцатые годы были физически уничтожены руководители Коминтерна, в конце сороковых отданы на растерзание иранской монархии азербайджанские и курдские демократы. При Хрущеве были сброшены все руководители стран «народной демократии», а при очередном зигзаге советской политики — их преемники.

1 мая 1986 года после месячного пребывания в Советском Союзе «на отдыхе и лечении» в Кабул возвращался генеральный секретарь Народно-демократической партии Афганистана, председатель Революционного совета Бабрак Кармаль.

Афганский лидер, чья поездка в братскую страну начиналась безоблачно и радостно, был потрясен и обескуражен. В Москве, в ходе дружеских бесед, ему дали ясно понять, что ситуация в мире и в Афганистане меняется, что сам он устал нести тяжелейшее бремя руководства революционным народом и настал момент уступить пост номер один — генерального секретаря — кому-то из своих более молодых коллег. Ему говорили о его великих заслугах перед афганским народом, о выдающемся вкладе в дело революции и укрепление афганосоветской дружбы, о любви и искренней признательности, которую питают к нему советские руководители, весь советский народ. Афганскому лидеру напоминали об обстоятельствах его прихода к власти. От него же требовалось одно — добровольно и публично заявить об уходе в отставку. За ним останется пост председателя Революционного совета. Государственная должность позволит ему, Кармалю, трудиться на благо афганской революции, пользоваться почетом и уважением.

Первоначально у советской стороны не возникало сомнений, что Кармаль последует разумному и доброму совету и сделает требуемый шаг в сторону. Он принадлежал прошлому и уже не вписывался в формирующиеся концепции нового советского мышления. Самостоятельной внутренней базы у Кармаля не было, он перестал считаться со своими коллегами, и именно они повели сложную интригу, завершавшуюся беседами в Москве. На протяжении последних семи лет Кармаль так часто и убедительно повторял, что он коммунист, безгранично преданный КПСС и Советскому Союзу, что ему верили. Главное же понимали все — в Афганистане советские войска, во всех афганских учреждениях, во всех партийных комитетах — советские советники, у Кармаля нет ни малейшего простора для маневра. В Москве подошли к судьбе своего союзника просто и по-деловому, в той привычной манере, в которой всегда решались внутрипартийные кадровые вопросы: хочешь не хочешь, а надо. Никого, разумеется, не интересовала такая мелкая техническая подробность, как состояние здоровья Кармаля. Оно оказалось гораздо лучше, чем ожидали в Москве. Никто не догадался заблаговременно проинструктировать врачей, и они добросовестно констатировали, что даже хроническая болезнь печени не имеет угрожающего характера. Пациент должен только воздерживаться от употребления спиртного. Для Кармаля это не было проблемой, он давно уже покончил с пристрастием к алкоголю.

Кармаль выразил понимание позиции советских товарищей, дал понять, что в принципе с ними согласен, но ему надо побывать в Кабуле, поставить в известность коллег, подумать, как сделать все приличным образом. Афганец лукавил, пытался выиграть время и, самое главное, вернуться в Кабул. Кармаль вырос в атмосфере непрекращающейся кровавой интриги, хорошо изучил повадки советских политиков, партийных и государственных чиновников и, естественно, не питал иллюзий относительно своей судьбы. Пожалуй, он даже преувеличивал угрозу, не заметив тех перемен, которые произошли в составе руководящего эшелона в Союзе.

В Москве Кармалю поверили, но не до конца. Нужен был надежный и авторитетный человек, способный проконтролировать процедуру передачи власти и не допустить срывов. Такой человек был— заместитель Председателя КГБ, начальник Первого главного управления В.А. Крючков, стоявший вместе с Андроповым у истоков афганского предприятия и игравший во всей истории советского вмешательства в афганские дела далеко не последнюю роль. Он досконально знал особенности обстановки в Кабуле, был лично знаком со всеми деятелями режима и пользовался у них неоспоримым авторитетом. Обладал Владимир Александрович и незаурядным умением находить выход из сложных ситуаций.

Крючков вылетел в Кабул поздно ночью с 1 на 2 мая. Его полномочия не ограничивались — Кармаль должен был уйти без шума, с соблюдением приличий, которые в то время были приняты в подобных случаях в странах социализма.

Кармаль был встречен в аэропорту Кабула полутора сотнями школьников — об этом мы узнали по телефону вечером 1 мая. Кармаль был не способен оценивать подлинные масштабы своей популярности. Позаимствованная в Советском Союзе система возвеличивания сыграла свою недобрую роль — ликующие толпы демонстрантов с портретами любимого вождя, портреты вождя в присутственных местах, крикливые плакаты, здравицы в честь лидера на всех партийных и государственных мероприятиях, густая лесть официальных советских посланцев железным занавесом отрезали руководителя и от народа, и от партии, которую он возглавлял. Полторы сотни школьников от многомиллионного города могли бы заставить задуматься человека, менее ослепленного собственным величием. Кармаль приписал происшедшее плохой погоде и проискам своих соперников. И то и другое, несомненно, было. Но было еще и абсолютное равнодушие на; рода и рядовых партийцев к лидеру афганской революции и ко всем делам высшего руководства.

Оппоненты лидера были в явном и неоспоримом большинстве, за ними маячила тень могучего Советского Союза и стояли совершенно реальные советские танки. «Ограниченный воинский контингент» в эти дни в повышенную боевую готовность, однако, не приводился. Соотношение сил было настолько неравным, что речь шла не о возможности вооруженной схватки, а лишь о предотвращении публичного политического скандала.

Крючков был знаком с Кармалем давно и знал его гораздо лучше, чем кто-либо из советских в Кабуле или в Москве. Если афганец способен кому-либо доверять, то Кармаль доверял Крючкову.

Утром 2 мая, не отдохнув после утомительного, с посадкой в Ташкенте, перелета, Крючков направился в государственный дворец для беседы с Кармалем.

В большом, скупо освещенном и мрачном зале посланца Москвы ждал лидер Афганистана. Традиционное троекратное объятие, столь же традиционное осведомление о здоровье друг друга и непременная передача приветов и наилучших пожеланий от М.С. Горбачева, других советских руководителей. (В депешах в Москву можно было по небрежению или умыслу опустить любой существенный момент беседы, но ритуальные приветы советских руководителей и искренняя признательность приветствуемого за внимание к нему обязательно присутствовали в каждом сообщении. Это как бы придавало особый вес, отблеск государственного величия даже пустым протокольным разговорам.)

В первых же фразах, произнесенных хозяином дворца, прозвучала некоторая угрожающая двусмысленность. «Благодаря заботам советских докторов чувствую себя прекрасно. Я совершенно здоров и понимаю, что многих это раздражает». Крючков сделал вид, что уж он-то никак не входит в число тех, кого огорчает крепкое здоровье его дорогого афганского друга, и начал издалека, с последних разговоров с Кармалем в Москве.

— Мы знаем, — задушевной скороговоркой лилась речь московского посланца, — что в афганском руководстве возникли определенные трудности. Вы, товарищ Кармаль, переживаете это, у вас нет душевного спокойствия. В Москве стало известно о тех беседах, которые в недавнем прошлом были у вас с вашими ближайшими соратниками. (Надо бы говорить не о беседах, а об острейших схватках, но тональность разговора требовала деликатности.) Наши руководители решили поговорить с вами как с большим и искренним другом, интернационалистом, патриотом, соратником по борьбе, который всегда ставил общие интересы выше личных.

Ласковая речь струилась ручейком, переводчик вошел в роль и передавал крючковские интонации. Лицо Кармаля темнело.

— Москва рассчитывает, что инициатива в решении организационного вопроса будет исходить от вас, товарищ Кармаль. («Организационный вопрос» на партаппаратном языке означает снятие или назначение ответственного лица. Афганцы переняли этот штамп у наших партийных советников.) Это будет полезным для общего дела и для вас. Вы будете принимать по-прежнему активное участие в делах страны и сможете вновь и вновь убеждаться в любви к вам советских друзей.

В зале тихо, на столе остывает зеленый чай, тонко пахнущий кардамоном, тема любви, дружбы, преданности звучит проникновенно и искренне. Могло показаться, что Кармаль начинает размякать, что вот-вот он поднимется из-за стола, смахнет невольную слезу, обнимет своего дорогого советского друга и согласится все сделать так, как велела Москва.

— Верующий мусульманин почитает Бога, его Пророка и четырех праведных халифов, — заговорил Кармаль. — Мои чувства к Советскому Союзу, его руководителям близки к этому почитанию. Это принципиальная установка моей жизни.

Кармалю свойственно многословие, разжевывание простых мыслей, склонность к метафоре. Сегодня истертые слова в устах Кармаля прозвучали необычно — жестко, сухо, неприязненно. Он сдерживал себя, но голос звучал все громче, а фразы становились отрывистее и резче.

— Вся информация, которую направляли в последнее время в Москву посол и представитель КГБ, является ложной!

Сейчас для него, Кармаля, стало совершенно ясным, что приглашение в Москву было частью заговора, его удаляли из

Кабула для того, чтобы развязать руки заговорщикам — Нуру, Кештманду, Наджибу и Зераю. Кармаль не отрицает, что в Москве были достигнуты определенные договоренности, но тогда он многого не видел. Отставка генерального секретаря, переход власти в руки заговорщиков вызовет взрыв возмущения в партии, в народе и в вооруженных силах. Непоправимый ущерб будет нанесен престижу Советского Союза, потребуются десятилетия, чтобы нормализовать положение.

— Что же делать? Принять совет Москвы и нанести удар интересам Советского Союза? Или же пересмотреть договоренности? — рассуждал Кармаль и вдруг, срываясь, захлебываясь словами, закричал: — Убейте меня! Принесите меня в жертву! Сделайте так, чтобы эту жертву принял мой народ! Я готов к смерти, к тюрьме, к пыткам!

Он не слушал Крючкова, не позволял перебить себя и продолжал яростный монолог, возмущался, горевал, негодовал, последними словами честил предателей, которых он вывел в люди. Кармаль рассуждал вслух, перебирал одну за другой возможные причины немилости и неизменно приходил к одному и тому же выводу: мотивы решения Москвы лежат за пределами афганской ситуации и диктуются интересами глобальной политики Советского Союза. Мягко, очень мягко и сочувственно, как безнадежно больного дорогого человека, успокаивал Кармаля Крючков, льстил его самолюбию, рисовал розовую перспективу почета и уважения, которыми будет окружен его друг в Советском Союзе и Афганистане все оставшиеся долгие годы своей жизни. Московский гость доказывает, что люди, которых Кармаль считает заговорщиками, остаются его единомышленниками и питают к нему глубочайшее уважение, что Москва непричастна к возникшей ситуации, ею движет лишь желание помочь афганским товарищам, и в первую очередь самому Кармалю. Что в Афганистане никто не подозревает о состоявшихся в Москве беседах...

— Вы думаете, афганцы — ослы? — бросает злую реплику Кармаль.

Он не верит ни единому слову. Его судьба предрешена, в мягких речах Крючкова звучит металл, но Кармаль упрям и последователен. За его плечами двадцать с лишним лет политической борьбы. Он не марионетка Москвы, но во всем полагался на Советский Союз и не может смириться с мыслью, что его хотят выбросить из политики.

— Есть план меня ликвидировать! Тысячи моих соратников будут брошены в тюрьмы!

— Вы не верите в наши гарантии?

Кармаль не верит в советские гарантии и напоминает, что Тараки был убит Амином через неделю после исключительно теплой встречи Тараки с Брежневым в Москве в 1979 году. И вообще ему, Кармалю, непонятно, почему советские вмешиваются во внутренние дела его страны.

Это опасная зона. Кармаль начинает выходить за рамки приличий. Именно он и его единомышленники сделали все для того, чтобы Советский Союз мог вмешаться в их дела. Крючков жестко отвечает, что определенные права советской стороне дает то, что советские люди гибнут в Афганистане, выполняя интернациональный долг.

Начинается перепалка.

— Вы должны сохранить себя ради афганской революции!

— Оставьте в покое афганскую революцию! — в гневе кричит Кармаль.— Вы говорите, что в Афганистане гибнут советские люди? Уходите, выводите свои войска! Пусть афганцы сами защищают свою революцию!

Крючков настойчив: инициатива отставки Кармаля исходит из Кабула, Москва лишь помогает афганскому руководству, Кармаль должен следовать договоренности, не осложнять и без того непростое положение, сохранить себя ради афганской революции и афгано-советской дружбы. Московский посланец делает вид, что упоминания о советских войсках не было.

Кармаль гнет свое: ситуация совсем не та, как ее толковали в Москве, ему необходимо время, чтобы все обдумать еще раз, а Крючкову стоило бы не задерживаться здесь, в Кабуле, а возвратиться в Москву и там посоветоваться с авторитетными людьми. Будет нужда, Крючков может вновь прилететь в Кабул.

Стороны измучены, все аргументы выложены по нескольку раз. Полный тупик. Ласково улыбаясь, Крючков просит разрешения побывать у Кармаля завтра в надежде на то, что утро вечера мудренее. Уставший переводчик кое-как растолковывает смысл поговорки уставшему лидеру. Лидер с безразличным видом соглашается.

Во второй половине дня к Кармалю направляется внушительная депутация: министры обороны, внутренних дел и государственной безопасности. Они без околичностей говорят Кармалю, что он должен уйти. Кармаль ведет себя с ними демонстративно грубо, но это уже демонстрация отчаяния. Ни народ, ни партия в защиту своего лидера не поднялись.

Кармаль сдается. Пленум ЦК НДПА принимает его отставку. Генеральным секретарем партии избран Наджибулла.

На следующий год, после многих унижений в обид, Б. Кармаль оказался в политической ссылке. В Москве, которую последний раз он видел, будучи руководителем афганского народа, государства и правящей партии. Ему дали большую меблированную квартиру в новом доме, на Миусской площади, большую старую дачу в Серебряном Бору, где когда-то доживал свои годы в изгнании Ван Минь. Регулярно поступало пособие от советского Красного Креста и нерегулярно — пенсия от ЦК НДПА. Была охрана КГБ, медицинское обслуживание 4-го управления Минздрава СССР, автомобиль из цековского гаража и еда из цековского распределителя.

Кармаля не запугали, не подкупили и не закормили, хотя он несколько растолстел. Он не скрывал своей неприязни — от ядовитой насмешки до брызгающей слюной инвективы — к Наджибу и своим бывшим соратникам, предрекал им ужасную судьбу, оплакивал участь своего народа и — рвался в Афганистан. В советских вождях он разочаровался глубоко и бесповоротно, не верил им и ничего не ждал от них. Высказывался в их адрес, тем не менее, осторожно, предпочитая вообще обходить эту тему. Думается, он со смешанным чувством боли и затаенного злорадства следил за тем, как они погружаются в пучину смуты, раздоров и разрухи, как гибнет великое государство, которое поставило было его, Кармаля, и его партию на службу своим интересам.

Кармаль вырвался в Афганистан летом 1991 года, когда в Москве уже мало кого беспокоили афганские дела.

Задолго до этого, в начале 1989 года, генерал армии В.И. Варенников, искусно, практически без потерь осуществивший вывод советских войск из Афганистана, так говорил о бывшем афганском лидере: «Кармаль не заслуживал доверия ни со стороны своих соратников, ни со стороны народа, ни со стороны наших советников. Был он демагогом высшего класса и искуснейшим фракционером...» («Огонек», 1989, № 12).

Не могу согласиться с Валентином Ивановичем. Это еще одна несправедливость в отношении Кармаля, много натерпевшегося от «старших братьев». Советские товарищи всех уровней лепили афганского лидера по своему образу и подобию. Его вина и беда лишь в том, что он был доверчивым и добросовестным учеником бесталанных, жестоких и малограмотных учителей.

Президент Афганистана Наджибулла сумел организовать отпор оппозиции, не опираясь на советские войска, он умен и дальновиден и был предсказуем только тогда, когда полностью зависел от советской поддержки. Эта зависимость уходит в прошлое. Наджибулле придется тяжело. Дело не в том, что он пришел к власти с помощью Советского Союза и представляется неким символом советского влияния. Наджибулла сильнее каждого из своих политических соперников в отдельности, он контролирует Кабул, Джелалабад, Кандагар, Герат, Мазар-и-Шариф. Власть в Афганистане не переходит из рук в руки мирным путем. Борьба будет продолжаться...