«Уважаемый Василий Иванович, почему же не слышно вас и не видно? И В.Г. Распутина нигде не слышно и не видно! Что же, вы думаете, что ваши слова нам не нужны? Нужны, даже очень! Особенно в это смутное время. Ответьте, если будет возможность…» (Из письма).

Не знаю, как В. Г. Распутину, а мне таких писем последнее время приходит все больше. Это обстоятельство не только обязывает отвечать, но дает право и спросить кое-что. Особенно москвичей. Уже много раз слыхал от московских друзей и единомышленников упреки русскому народу, дескать, что с него возьмешь? Его морят голодом, морозят, обманывают, а он все равно голосует за своих обманщиков и предателей. Ну, во-первых, не всегда… Во-вторых, давайте разберемся, кто кого предал: народ ли Москву или Москва предала русский народ? Может быть, это слишком опрометчиво, но я обращаюсь с таким вопросом к целой Москве…

Спрашиваю об этом каждого жителя великого города. Независимо, кто он, этот житель: президент ли громадного государства или чесоточный бомж, ночующий под Москворецким мостом. Премьер ли, имеющий акции «Газпрома», или торговец колготками. Депутат или не депутат. Демократ или коммунист, банкир или уборщица, подземный труженик или надземный, вооруженный или безоружный. Это обращение (воззвание, открытое письмо, вопль отчаяния, назовите, как вам удобнее) я хотел предложить газете «Вечерняя Москва». Друзья лишь рассмеялись. Да, «Вечерняя Москва» создана не для Москвы и не для России. Не для нас крутятся ротационные машины «МК», «Известий», «Комсомольской правды» и т. д. Не для России, а против нее вещают многие дикторы телевидения и радио, возглавляемые господами типа Сванидзе, Попцова и Сагалаева. Четвертого октября участвовал в манифестации в память о погибших в 1993 году. Вот что скандировали участники демонстрации: «Банду Ельцина — под суд!», «Янки, гоу хоум!». Ни одна «независимая» и «свободная» радиостанция, ни один так называемый «бесцензурный» телеканал не озвучили эти призывы! Не смейтесь, господа, не кривите улыбки, когда слышите и такие слова: «Идет война народная, священная война!» Война в Москве и в России действительно идет… И вам, демократам, не поздоровится на этой войне. Правда, вы пока побеждаете, как побеждали вначале и гитлеровцы, дошедшие до Волоколамска, как побеждал и Наполеон, стоявший уже на Поклонной горе, где сегодня строится синагога.

Какая-нибудь демократическая дамочка вроде Кучкиной или Митковой, читая мои вопросы москвичам, обязательно скажет, что Белов не любит Москву. Самое интересное в том, что многие поверят ей, а не мне, который наизусть с детства и вслух, и про себя (когда уж совсем тяжко) читает лермонтовское «Бородино».

Да поверят дамочке, а не мне, такова дьявольская сила демагогии и телевизионного ящика. Недавно в радиопередаче «Начало» такая дамочка прощебетала на всю страну: «Итак, Закон «О продовольственной безопасности», что это? Для кухонного разговора или вопрос государственной важности?»

Как ловко снижается политическая и социальная значимость необходимейшего закона, как незаметна тайная издевка над законодателями! Попутно глотает слушатель (пусть и малую) дозу правового нигилизма…

Нет, я люблю Москву и ее святые соборы не меньше Лужкова, который в поисках золота перерыл Манежную площадь, настроил на каждом шагу банков, нашил мундиров для бутафорских полковников. О, мы знаем, какими на Руси были когда-то настоящие полковники! Каковы были генералы, тоже знаем. Да что говорить о военных, если подмосковная девочка, вчерашняя десятиклассница, не пожалела ради Москвы и свою юную жизнь! Демократические журналисты оплевали подвиг Зои, как оплевывают они подвиги маршала Жукова, как пробуют представить бессмысленной и гибель моего отца в 43-м году. В раздражении против таких журналистов, живущих главным образом в столице, я однажды публично сказал, что прежде русские люди всеми силами защищали Москву, нынче они… обороняются от Москвы. Тоже всеми силами. Чудовищно, однако же это факт! Приходится обороняться от Москвы!

Боже милостивый, почему Москва так безжалостна, так жестока к тем людям, которые кормят ее и поят, одевают и обувают, защищают от врагов и захватчиков? Почему, дорогие москвичи, в конце XX века вы поставили на грань вымирания русское крестьянство, унизили и оскорбили армию? Вы скажете: это не мы. Это сделали президент и правительство. Тогда я спрошу, почему же вы терпите такое правительство? Вы скажете: вся страна терпит. Терпит и эту власть, и этого президента, и эти средства массовой информации. Терпит ради того, чтобы не случилось гражданской войны. Но, дорогие друзья, русский народ всегда доверял Москве. Да и гражданская-то война уже давно идет! Холодная и горячая.

Хотите факты? Их более чем достаточно. Такой хотя бы, который вы не хотите даже и замечать. Моя деревня уже третий год не пашет землю, не сеет ни льна, ни хлеба. Стоят или работают вполсилы перерабатывающие заводы. Ликвидированы молочные фермы. Ликвидированы практически и сами крестьяне, потому что ни школы на моей родине нет, ни медпункта, ни добротного магазина, ни черномырдинского газа. Уже много лет не звенят детские голоса. Ежегодно численность русских сокращается на миллион человек! Интересно, кто будет защищать Москву через 15–20 лет, если понадобится? Может, масхадовские бандиты? Или митингующие дамочки вроде г-жи Новодворской? Боюсь, что мадам не защитит Москву.

Допустим, что война Москве больше не грозит (допущение весьма рискованное). Но почему все вы, генералы и бомжи, питаетесь зарубежными продуктами или объедками, пьете зарубежные напитки, и ваша совесть по отношению к собственному кормильцу-поильцу молчит? Все словно этой зарубежной воды набрали полон рот и довольны. Поддерживаете чужих фермеров, а свои сидят без солярки, без машин и удобрений, иногда и без газа и электричества. Мой сосед в деревне вырастил полдюжины овец, а государство не хочет их брать. Молоко тоже не принимает это государство. Какое же это фермерство? Каллистрат Хватков пасет за моей баней громадное стадо нетелей. Хотел он стать т. н. фермером, завел трех коров, а ветслужба приказала сдать их на мясо как лейкозных за бесценок. Каллистрат Иванович (Каля, как его называют) на эту выручку уже не смог купить и одну здоровую телку. Где ему взять деньги на новую телку? Пошел пасти колхозных коров. И вот уже восемь месяцев не получает зарплаты. Но я знаю, с каким аппетитом едят москвичи ветчину, пусть и от бешеных английских коров. Вы спросите, отчего Каллистрат восемь месяцев не получал денег и чем он сам-то питается? Наивный, чисто интеллигентский вопрос, особенно первая его часть. А питается он, как во время Великой Отечественной, картофелем со своих грядок. Брат его Вениамин живет в другой, тоже гибнущей деревне Пронихе, держит с женой несколько коров. Зашел я как-то к ним, а хозяйка чуть не плачет: не знает, куда деть молоко.

Вот и все фермерство, товарищи и господа москвичи!

Но вам, видимо, все равно, чью жевать ветчину, какие сорочки носить, льняные или нейлоновые. В нашем колхозе (объединении) по полгода не платят мизерную зарплату, председательша выдает вместо денег сгущенку. Пробовали вы питаться одной сгущенкой? Пусть и с картофелем с собственного огорода? Сгущенку вместо денег председательша однажды удачно заменила обычной водкой. Берут. Особенно трактористы… Пьют и гибнут. На днях и сама Раиса Алексеевна умерла от инсульта. (Прямо под коровой нашли эту цветущую сорокапятилетнюю женщину). Вы знаете, от чего бывают инсульты? Долги города русскому крестьянству достигли астрономических цифр! Радио называет сельское хозяйство черной дырой.

Платит ли Лужков пенсию москвичам? Каковы лужковские надбавки рабочим? Бывают ли такие случаи, что по восемь месяцев москвичи не получали зарплату и пенсию? Насколько мне известно, в Москве таких случаев мало. Даже нищие стремятся в столицу-тут они живут сытнее, чем где-нибудь. Я уж не говорю про ваших министров, депутатов, банкиров и разных вооруженных и безоружных бизнесменов. Демократы делают Москву чем-то вроде Гонконга, у вас даже свое правительство. Хорошо, пусть у вас будет свое правительство, но тогда каким правительством руководит Черномырдин? И почему бы не учредить правительство, например, для Рязани?

Радио, возглавляемое Москвой, решило и нашего Калю сделать бизнесменом: каждое утро настойчиво учит его, как торговать и как говорить по-английски.

Господа на российском радио! Вы учите английскому языку голодных женщин, ограбленных старух. Раньше вы учили их марксизму-ленинизму, теперь — английскому языку и бизнесу. Бывший фермер Каля Хватков пасет нетелей — стадо голов сто. Уже восемь месяцев государство не дало ему ни рубля! Если бы вам всем так? Но все вы получаете пенсию либо зарплату. А сколько тысяч или миллионов москвичей живут на банковские проценты? Я своими глазами видел митинги московских «мавродиков». А на моей родине водкою выдают зарплату. Лившиц, конечно, как Пилат, умоет руки и скажет: «Москва тут ни при чем, виновата местная власть». Еще и улыбнется по-мефистофельски. Что ж, прикажете и впредь, следуя примеру Москвы, терпеть такое правительство? Или ждать, когда оно от стыда перед Америкой и Европой само уйдет в отставку? Стыда ни у Европы, ни у Лившица, на мой взгляд, нет, поэтому правительство не уйдет. Так называемая оппозиция и в ус не дует, бремя власти ее страшит…

Третий год не сеют, не пашут в моей деревне. Заводы и фабрики остужают свои котельные одну за другой. Господин Черномырдин, из газа можно готовить продукты? А то, что вы превратили страну в колонию, тоже местная власть виновата? Да и власти-то в моей деревне никакой нет. Лес, к примеру, рубит кто попало. Уже в райцентре и в областном центре, не говоря про обширное Подмосковье, появились многоэтажные особняки в восточном стиле. Уже… Впрочем, не буду продолжать, слишком все это горько.

Но вы, москвичи, имею в виду президентов, депутатов, банкиров, министров, челноков и кабатчиков, да и трудовой люд, как будто и не видите ничего этого!

Напрасно. Время расплачиваться за преступления или за равнодушие все равно придет. Не сочтите эту фразу за шантаж или запугивание. И недоброжелательства в моем обращении к вам тоже нет. Впрочем, не ко всем. Кое-кого не мешало бы отправить в Лефортово. Но московскую честь, к счастью, еще спасают многие, не потерявшие совесть и здравый смысл. Есть честные люди и среди писателей, и среди журналистов, и среди академиков. Не все же ненавидят и оплевывают свою Родину!

Позвольте напомнить, что на русском Северо-Западе тысячи деревень, которые все до одной существовали уже в начале XVII века, стараниями таких академиков, как Заславская, были объявлены «неперспективными». Это произошло еще при коммунистической власти. Демократы во главе с Ельциным даже не пытались и теперь не пытаются снять с моей родины гнусное звание «неперспективной». Наоборот, усугубляют действия заславских. Они уже всю Россию пробуют объявить неперспективной, отсталой, нецивилизованной. Что это за правительство, что это за власть? А власть в России, скажем прямо, всегда устанавливала Москва…

Мой деревенский сосед Фауст Степанович Цветков не мог сдать государству своих превосходных баранов, а вы, москвичи, едите голландские, немецкие, даже американские и австралийские харчи. Мои пожилые соседки, которые день и ночь трудятся не покладая рук, не знают, куда деть молоко (молоко принималось даже во время войны, когда не было ни машин, ни дорог). А вы, дорогие москвичи, едите новозеландское масло и финский творог. Москвич Ю. Черниченко утверждает, что… Не буду повторять, что утверждают живущие на асфальте «специалисты» по русскому крестьянству. Рынок, вы скажете? Дешевле купить этот творог у финнов? Нет. Никакой это не рынок, а обычный грабеж. Грабеж народа с помощью цен на энергоносители, установленные с подачи чужих советчиков. И лгут асфальтовые спецы о том, что в США один фермер кормит столько-то, а у нас один колхозник столько-то. Везде, в любом государстве, кое уважает само себя, сельское хозяйство стоит на государственных дотациях. На американского фермера трудится весь американский народ: сотни специализированных институтов, мощная промышленность. Ветеринарная, агрономическая, мелиоративная и десятки других служб работают день и ночь на пользу крестьянина.

А вы, господа черниченки, называете наше сельское хозяйство черной дырой… Как же не стыдно вам произносить такие слова? Москвичи! Не верьте таким деятелям, которые ориентируются на чужую картошку!

Нынешняя Москва не может вступиться не только за крестьянство, но и за армию. Вы, вернее, многие из вас, митингуете против традиционной народной армии, и бездарные генералы вытягиваются перед этой западной модой во фрунт. Но где у Москвы гарантии от появлений новых наполеонов и наполеончиков? В Америке, что ли? Эти американские «гаранты» уже и сами безнаказанно летают над нами, ныряют в наших водах, уже маршируют на земле «незалежной» Украины… Москву они покорили пока с помощью денег, эти гаранты. Нынешние завоеватели Москвы никаких ключей от города покамест не требуют, им нужны ключи от банковских сейфов да еще новые синагоги.

Мой отец погиб на подходе к Смоленску, когда Гитлер, огрызаясь, и отнюдь не поспешно бежал от Москвы. В те дни на Арбат из Ташкента и других хлебных мест уже возвращались осторожные предки нынешних демократов. А вы, «надменные потомки», называете русских фашистами! Как же у вас язык-то поворачивается?

Но мне хочется обратиться не к вам, господа демократы. Ваши ответы известны заранее. Хочется пробудить совесть у коренных москвичей, кои забыли сороковой год и год тысяча девятьсот девяносто третий! Да, вы забыли убийц и снайперов, вы голосовали за свору предателей. Только благодаря Москве страна избрала на высший пост больного человека, пьяницу и лучшего друга врагов России! Ни Клинтон, ни Коль не скрывают своего враждебного отношения к России. Вдумайтесь, откуда пришла на Русь такая, например, зараза, как проституция. Не из деревни Тимонихи, не из Вологды же! Это московские электронные средства, московские дикторы и редакторы назвали трудом проституцию. Это они же финансовым спекулянтам, обычным валютным менялам, за всю жизнь не ударившим палец о палец, присвоили почетное звание предпринимателей. Челнок, снующий между Москвой и Стамбулом, палаточный торгаш, перекупщик, банкир, строитель финансовых пирамид и просто мелкий обманщик — все они стали предпринимателями, героями московских газет и улиц, притонов и роскошных банкетов. Лужков забросил все дела и публично пресмыкается перед Майклом Джексоном. Генерал Коржаков публично дарит ему же саблю с вензелем. Так чего же удивляться визгу миллионов московских девчонок, млеющих при одном виде заморской дивы, если до этого докатилась московская и кремлевская элита!

Это с их подачи внушили Москве мысль о необходимости инвестиций и иностранных займов, словно мы бедны и беспомощны. (Интересно, а как же государство восстановило послевоенную промышленность без иностранной помощи?) Это с их легкой руки внедрение колониальных порядков назвали реформами. Ничего себе реформочки! Теперь ведро молока дешевле, чем ведро минеральной воды. Грабительская цена! Да и эти жалкие рубли крестьянину не дают. Чем ему жить? Экономят на крестьянине и солдате, даже на офицере. Экономят на студентах, на детях, на учителях, врачах. А т. н. СМИ взахлеб твердят, что это и есть реформы, все это необходимо России. (Вот и сейчас, когда пишу я это письмо, мадам Миткова с каким-то странным пафосом, словно речь идет о спортивном рекорде, сообщила, как шахтер, не получая зарплату, взорвал себя гранатой.) Эти мадамы приравняли спортивные сообщения к сообщениям о смерти и катастрофах.

Да, да, это они, телевизионные и газетные деятели, извратили священное слово «труд», называя трудом спекуляцию и проституцию. Эти т. н. электронные СМИ, кино, столичная сцена, журналы за немногим исключением, видеозараза делают все, чтобы развратить женщину еще в молодости, чтобы лишить мужчину здоровья еще в детстве, чтобы он одряхлел уже в юности. Торжество порока эти СМИ соединили с романтизацией насилия, бессмертную человеческую душу губят деньгами и подлыми зрелищами, тело — болезнями, сексом, алкоголем, наркотиками…

И все это начиналось у вас, в Москве! Но Россия всегда, много веков смотрела на свою столицу с любовью и надеждой, следовала ее примеру, подражала хорошему и, к несчастью, дурному. Но Москву обманули, как в начале XVII века, когда во время Семибоярщины в Кремль вошли оккупанты. Большая советская энциклопедия говорит, что «одним из первых решений Семибоярщины было постановление не избирать царем представителей русских родов», что, «опасаясь выступлений москвичей и не доверяя русским войскам, правительство Семибоярщины совершило акт национальной измены: в ночь на 21 сентября впустило в Москву польские войска».

Москвичи, неужели и вам нравится быть обманутыми?

Вы почти отменили русскую речь в рекламе и на конторских вывесках, отменили падежные окончания к таким словам, как «Останкино», простили убийцам кровь ваших расстрелянных сыновей. Убийцы известны вам по фамилиям. Одно дело, когда верующий христианин прощает лично своего врага или обидчика, как поступила родная сестра последней русской царицы. Но прощать врагов Отечества своего нельзя! И юристы прощать убийц не имеют права. Они обязаны сказать свое слово, иначе какие они юристы, какие прокуроры и судьи?

В Москве, а значит, и в России, увы, нет пока правосудия. В Кремле московском (даже не в Москве, а в Барвихе) сидит больной ставленник западной «демократии». Он поручал судьбу страны продажному, хотя и остроумному генералу, а тот спал и видел себя в кресле своего шефа. Теперь уже вместо генерала правит бал рыжий регент. Что припасли они нам на завтра? Премьеры, вроде Лившица, дружно считают доллары. Рубли, не говоря уже о копейках, они уже исключили из нашего лексикона…

Москва, Москва, очнись же, голубушка, стряхни с себя свои тяжкие сны, а заодно и ядовитую пыль чужебесия!

Лишь в ноябре, после многих событий, после моей поездки на Валаам обращение с какими-то добавками было напечатано в газете «Завтра». Не знаю, обратил ли кто из москвичей свой взор на мои отчаянные вопросы. Зато с известным указом о «примирении» ко мне обратился с вопросами вологодский корреспондент ИТАР-ТАСС…

Я сказал, что думал. Что ничего, кроме лицемерия, не вижу в очередном президентском жесте. Почему такой указ не появился в октябре 1993-го, когда танкисты Грачева снимали чехлы с танковых пушек? (Не помешал бы такой указ и чуть пораньше, когда ОМОН еще не начинал бить москвичей дубинками.) Теперь же, когда народ выходит на улицы уже в другом качестве, президентское окружение изрядно перепугалось. То и дело генерирует оно всевозможные праздничные и будничные затеи. Готовы демократы на все, лишь бы успокоить ограбленных вкладчиков, работников, по полгода сидящих без зарплаты, голодных не только солдат и студентов, но и самих академиков.

Так с кем же призывают примириться униженных и голодных людей? Может, с банкирами типа Березовского? Или со всякими басаевыми? А может, с украинскими незалежниками, кои приватизировали Севастополь? Или с генералами НАТО?

У меня никогда не было особого восторга от Октябрьской (1917 г.) революции, нет его и при виде нынешних уличных шествий. Но я всей кожей чувствую, что с антинародной властью Россия не примирится ни сегодня, ни завтра.

Нет, не примирится Россия ни с так называемыми «демократами», ни с нынешними, ни с бывшими коммунистами, пока все они не принесут покаяния перед страной и перед Богом за крестьянское раскулачивание, за нынешние реформы и лагерные десятилетия, за ленинские попытки вытравить из нас православное самосознание.

Но покаяние безбожникам, увы, неведомо.

Говорят, что теперь у нас нет цензуры. Но ТАСС не обнародовал четыре моих абзаца. В наших многочисленных и разнообразных печатных органах места для них не нашлось…

Сейчас, перечитывая обращение к Москве, вспоминаю летние страсти с выборами. Как легко и как просто власти манипулировали народным мнением с помощью так называемых «демократических ценностей», признанных во всем так называемым «цивилизованном мире». Парламенты, партии, президенты, выборы… А все ценности западной демократии сводятся к денежной калитке, к нездоровому народному любопытству, к предвыборным схваткам. И не только у нас в России, а повсюду. Не будет конца всевозможным выборам, нет, не будет! Кто не верит, пусть читает Л. А. Тихомирова. Уже дошло до того, что достаточно двадцати процентов пришедших голосовать для объявления выборов легитимными. То есть законными. Но законы нравственные, законы сердца и совести при такой системе власти — не в счет! Не в счет и укоренившиеся национальные традиции, вера, народные пристрастия, освященные не десятилетиями, а веками… В хаосе бесконечных выборов президентов, парламентов, конституций все это побоку. Зато деньги, демагогия, бесстыдство, обман и угрозы всегда сопровождают подобную систему верховной власти.

Так (или примерно так) думалось, когда однажды я неожиданно для себя купил билет на питерский поезд с твердым решением добраться до Валаама.

Почему Валаам и почему неожиданно? Очень даже «ожиданно»!

Много лет, после однодневной туристической поездки на Соловки, меня тянуло на Валаам. (Приходит сразу пошлое сравнение «как магнитом».) Но я не люблю технических, да еще таких затасканных, терминов. Хотя разве не таинственно, разве не чудесно такое простое, такое всем известное явление, как магнит? В детстве был у меня «свой» магнит, таскал я его в карманах штанов и демонстрировал сверстникам. Теперь вот один врач посоветовал тоже носить в кармане магнит, но уже с другой целью. А какая цель была в детстве? Да никакая! Просто магнит и магнит. Интересно было размышлять, почему липнут к нему обыкновенные гвозди, почему издалека ползет за ним обычная материнская приколка либо ученическое перышко. Я бескорыстно демонстрировал своим сверстникам таинственные свойства магнита.

Вот и Валаам так же притягивал меня к себе все последние годы. И не только меня. Чем это объяснить? Не все в жизни поддается объяснению.

Профессор Токийского университета Рехи Ясуи после первого пребывания на моей родине писал мне из Японии, что жизнь его разделилась теперь на две части. Та, что до Тимонихи, и та, что после… Я недоумевал: что такое? Вологодская деревня (всего пять домов и пять бань) стала для японского ученого каким-то жизненным рубежом. Вот и я сейчас пользуюсь выражением токийского профессора: жизнь моя разделилась на две части — до Валаама и после Валаама.

1 августа 1996 года я тихонечко уселся в четырехместном купе ночного санкт-петербургского поезда, втайне от себя мечтая о том, что никто больше в купе не придет. Ведь сколько раз ездил так из Вологды или в Вологду. То есть почти в пустом вагоне. Простые люди ездят теперь в общем вагоне, а ты в купейном! Да еще и один хочешь. Нет, братец, это уж слишком.

За пять минут до отхода поезда в купе с какими-то тяжелыми сумками ввалились двое шумных мужчин. Мечта о тишине и одиночестве мигом улетучилась.

Соседи то и дело ходили курить. Потом начали ужинать. Я терпеливо вдыхал не дым, а табачный запах. Курили они, разумеется, не в купе, а где-то около туалета. Раздражение, вызванное табачной вонью, я погасил, но с трудом. (Пришлось вспомнить собственное курение, которому посвятил около двадцати самых лучших лет.) Но ведь я же бросил. Что за мужик, если он не в силах бросить курить! Словом, гордыня тут как тут: я вот не курю и уже пятнадцать лет не беру в рот алкогольных капель. Они же через каждые двадцать минут палят. Да еще и пьют вроде бы… Ну да, водку теперь продают как плодовый сок, в алюминиевых банках…

«Не суди, да не судим будешь», — каждый раз вспоминает моя жена во время наших размолвок. Я согласен с евангельским выражением, но странная нынче пошла мода. Пассажиры в вагонах даже не знакомятся. Не говорят друг другу, как их звать. Не предлагают вместе поужинать. Про себя ничего не рассказывают и у тебя ничего не спрашивают…

Боясь фамильярности, я тоже уткнулся в чтение журнала «Держава». Хотелось поделиться с соседями выступлением Виктора Тростникова на монархическом совещании, а также собственным опытом бросания курить. Но соседи не подавали повода для знакомства. По репликам выяснилось, что они были инженеры, ехали в Питер в частную командировку. Вскоре мне поневоле пришлось слушать их непонятный, специфический разговор.

Читать нельзя, свет был плох, и говорить не с кем. В придачу явилась проводница и заявила: «Мальчики, а что же вы радио не слушаете?» Она врубила на полную мощь два динамика справа в коридоре, затем в нашем купе. Это было ужасно. Я вышел, подождал, пока в коридоре никого не будет, и украдкой выключил оба вагонных громкоговорителя. Но она разнесла чай и врубила снова.

Тайное соревнование по децибелам продолжалось у нас с ней и утром, при подъезде к Санкт-Петербургу.

Все время дивлюсь, с какой легкостью переименовываются названия улиц и городов. Еще большее удивление вызывает так называемое «российское» радио. Оно с каким-то странным упорством уже несколько лет навязывает слушателям всякую звуковую дрянь, ритмический сор, не имеющую смысла белиберду, посильнее алкоголя одурманивающую нашу юную и не очень юную поросль.

Господи, куда прятаться от этих диких звуков? Казалось, что с уходом на «дипломатическую» работу Попцова отвратительная какофония на радио хоть чуть-чуть ослабнет. Не тут-то было! С приходом в руководство радио товарища Сагалаева ничего не изменилось. Как ничего не изменилось после того, как товарищи стали называться господами. И почему, почему информация, пусть она даже наполовину лживая, обязательно смешивается с этой «музыкой»? Эти музыкальные «прокладки» нелепы. Ведь не солит, наверное, и не сыплет перец жена Сагалаева в клюквенный кисель? Не добавляет клубничное варенье в селедку с луком! Впрочем, кто ее знает, может, и добавляет…

Разъединить сотни наталий (музыкальных редакторш) с многочисленными натальями-информаторшами сейчас, по-видимому, так же трудно, как отделить «мирных» чеченцев от «немирных, от всех этих «одиноких волков», рыскающих по кавказским ущельям, на лету хватающих турецкие либо какие иные подачки.

Нет, ящик ТВ или динамик на стене для народной души, пожалуй, опаснее, чем автомат «узи». Хотя и считаются признаком цивилизации. Добро бы, не было у России таких голосов, как голоса Владимира Материна, Нестеренко, Архиповой, Петровой… Но ведь у нас есть! Есть и почти волшебная дирижерская палочка Владимира Федосеева. Живут и здравствуют на Руси такие талантливые люди, как Свиридов, Хворостовский, Гаврилин и десятки других. И все разные… Но господин Сагалаев тащит к своим микрофонам совсем других. Заправилам демократических СМИ мерещится, что они ведут своих рок-королей и рок-певичек прямиком ко всемирной славе. А слава-то колотилыцикам и крикунам никак почему-то не дается. Вот и сегодня, 17 августа, во время завтрака, перед тем как сесть за рабочий стол, включаю «российское» радио… «Начало», — вещает оно. Прежде чем узнать прогноз погоды, ты, батенька, должен выслушать «Доктора Ватсона» — группу бесов, ворующих любые мелодии у любых народов. Конечно, эти мелодии группа превращает в какофонию, в звуковое издевательство над народной мелодией. Сегодня «Доктор Ватсон» потчует слушателей сперва коктейлем из чего-то азербайджанско-советского, потом эстрадно-советского вроде «Черного кота» и «Черного дьявола» из музыки кинофильма «Человек-амфибия», с которого и начинались когда-то ростки разврата и пошлости.

… А в тот день, в день моего приближения к Валааму, проводница в вагоне так и не смогла понять, почему для меня так нужна тишина, почему нельзя обычную информацию то и дело перемежать музыкальными, да еще такими бездарными, звуками.

Между тем поезд неумолимо приближался к Питеру. Зеленые леса за окном, стога на скошенных лугах и эти скромные уютные полустанки с картофелем, цветущим на огородных грядках, уже сменялись иными пейзажами. Чуялась близость промышленного, видимо, не до конца придушенного и разворованного гиганта: маячили кое-где фабричные трубы, проплывали жилые многоэтажки, высоковольтные мачты, какие-то полуразваленные пакгаузы и склады. Все это перемежалось болотной зеленью, кустами и травами, обширными болячками городских свалок.

И враз повеяло на меня грустью чухонских болот, воспетых русской поэзией…

Но куда же движется наше бедное человечество — то самое, которое так активно стремится к научно-техническому прогрессу, то самое, которое с такой напористой мощью строит заводы и всякие железные и бетонные штуки вроде чернобыльского саркофага, не замечая ужаса и мерзости грандиозных городских свалок?

Последний раз я был в Ленинграде года три назад. В Санкт-Петербург еду вообще впервые. Интересно, что изменилось? Пожалуй, свалки из брошенного железа, осколков бетона и кирпича, облитой мазутом земли, — эти свалки стали вокруг Петербурга еще страшнее. Зловещие болотные пустыри, заваленные чем попало, природа стыдливо пытается замаскировать свежей зеленью. Но эти попытки тщетны. Вообще, возможна ли безотходная цивилизация? Тягаться с человеком природе не под силу, но ведь не под силу и человеку тягаться с природой! Так они и конают друг дружку.

Правда, если человеки по отношению к природе совсем безжалостны, то она-то, природа, к нам все еще милосердна. Каждый год по весне обрастают свежей травкой ободранные танками и бульдозерами южные холмы. Каждой весной проклевывается листва, обрамляя незаживающие лесные раны Севера. Очищается, хоть и с трудом, речная вода великих сибирских рек. Продуваются свежим ветром загазованные, запыленные места нашей Родины, дождем обмывается все, что успеваем загадить и испохабить за долгую и безденежную зиму.

Увы, уже не все… Чернобыльское похабство и за сто лет не смоют никакие дожди.

Говорят, что на нейтрализацию одного цезия (какой там у него номер?) нужно больше двухсот лет. А «Независимая газета» устами очередной натальи (Ратиани) опять заговорила о воде, будто бы без пользы текущей на север. На юг ее, такую-сякую, на юг… Руководство Средней Азии будто бы затаило обиду на отмену проекта. Мол, необходимо хорошее, грамотное ТЭО, только и всего-то. И уже поговаривает эта наталья про «дополнительные источники финансирования» этого дьявольского ТЭО за счет не только России, но и за счет Международного валютного фонда или просто ООН. Вот так!

Сгубили Арал дикой мелиорацией, а спасать озеро должны Международный валютный фонд и ООН. (На этом месте я впервые в жизни посочувствовал МВФ.) И ведь дадут, если демократы как следует поклонятся толстосумам! Дадут, потому как на такое подлое дело денег не пожалеют. Знают, что сибирскую Русь погубить этому пресловутому ТЭО ничего не стоит, и тогда уж почти вся Русь окончательно превратиться в колонию. По-видимому, солидарен с Натальей Ратиани и сам Третьяков, редактор «Независимой газеты», иначе не стал бы он печатать этот занудный Натальин опус.

Впрочем, указанную наталью-прогрессистку я прочитал позже. Тогда же, то есть в начале августа, я больше думал совсем на другие темы. И, пожалуй, совсем о другой Наталье. Вдруг вспомнилась почему-то игривая пушкинская грусть и не менее грустная жена величайшего поэта. И стихи пушкинские, посвященные Екатерине Вельяшевой:

Александру Сергеевичу пришлось добавить лишний слог, чтобы глагол «вспомнил» плавно вошел в строчку. Какой-нибудь теперешний поэт сказал бы «припомнил». Но это было бы что-то не то… Припоминают ведь только то, что плохо запомнилось.

Через несколько лет Пушкин писал жене: «Вельяшева, мною некогда воспетая, живет здесь в соседстве. Но я к ней не поеду, зная, что тебе было бы это не по сердцу». «Вспомнил» и я всех своих друзей, под Ижорами обретающихся, начал спешно перелистывать записную телефонную книжку. «Интересно, писал ли Пушкин стихи в альбомы красавицам после женитьбы?.. И главное, куда мне сейчас сунуться в таком необъятном городе, если придется ночевать? И вообще, кто ты такой, чтобы пускать ночевать?» И впрямь, беспокоить ночлегом академика Углова или писателя Глеба Горышина у меня не хватит нахальства. Художника Мельникова или композитора Валерия Гаврилина тоже не хочу трогать, хотя с каждым не мешало бы и увидеться. Ну а гостиница? Честно говоря, она мне нынче просто не по карману…

Многим она не по карману, если судить по количеству людей, идущих навстречу пассажирам поезда. Никогда не видел столько встречающих, кои предлагают ночлег на день, на два, на неделю, на месяц. Комнату, а то и всю квартиру. Деятельность Собчаков и Гайдаров не проходит бесследно.

И вспомнился клетчатый пиджак Собчака. Сей товарищ то и дело маячил у микрофона Верховного Совета СССР. «Лучшему спикеру Европы» А. Лукьянову не больно-то хотелось каждый раз включать микрофон для Собачка, но включал. Куда денешься от Собчаков, хоть ты и спикер?

Постеснялся я спрашивать стоимость одной ленинградской ночи, на картонках же ничего не написано. Но чтобы устроиться, надо все-таки звонить кому-то знакомому. Чтобы позвонить в Питере, необходимы либо электронная карточка, либо специальный жетон. Чтобы купить жетон, надо зайти в метро, чтобы зайти в метро… Впрочем, в метро меня пускают уже бесплатно. Первый признак старости. А может, и самой смерти?

Вчера из Москвы я позвонил одной женщине, просил ее выяснить, как уехать на Валаам. Сегодня мне не хочется вновь ее беспокоить. Авось и сам выясню. Зря. Жара и «шпоры» в пятках быстрехонько развеяли мою самонадеянность. Вымотала меня одна покупка жетонов и поиски телефонных автоматов. Плохо, когда ничего не знаешь, когда ты один, когда жара и ноги уже не те, на которых служил я когда-то солдатом в Красном Селе (там же, где служил действительную и мой отец Иван Федорович, а меня еще не было на земле). В увольнение за три с половиной года отпускали всего несколько раз. Тогда, правда, были другие страхи. Увольняемые солдатики и матросы больше всего боялись попасть на глаза многочисленных патрулей. Провести восемь-десять часов увольнения в комендатуре у Бармалея, как мы прозвали одного комендантского начальника, было вовсе не интересно. В увольнение пустили меня первый раз лишь через полтора года службы и — точно! На Невском проспекте нам с приятелем не повезло. Пока заходили в охотничий магазин, приблизился к этому месту морской патруль. Прямо на панели среди нарядных прохожих нас и сцапали. Велено было показывать сапожные каблуки, стоя то на одной ноге, то на второй. Все остальное у нас было безукоризненно. Подковки же на каблуках оказались чуть сношенными, и мы загремели прямиком к Бармалею.

Впрочем, солдатские впечатления здесь неуместны, я поберегу их для отдельной книги… А пока не худо бы разобраться, почему последнее время так невзлюбил я выражение: «Не повезло». Или: «Повезло». Иные добавляют еще и словечко «дико».

«Мне дико не повезло», — говорит какой-нибудь коммерсант. Что значит «повезло», «не повезло»? Выражения эти годятся только для атеистов либо для полуатеистов. Верующий человек говорит: «Господь послал». Атеисты долдонят одно: «Нам повезло».

Женщина в справочной будке деньги взяла, но адрес Валаамского подворья на бумажке не указала. Написана была одна станция метро. И вот я спустился в питерское метро. Оно показалось мне глубже московского. В Вологде, к примеру, нищих почти нет, хотя вологодская жизнь отнюдь не легче московской и питерской. Впрочем, нищие и бомжи тянутся в Москву, им там легче прожить. Тема столичных и провинциальных нищих весьма интересна, только оставим и ее для другого раза. Вспоминается моя тогдашняя растерянность: на Валаамском подворье, которое я наконец нашел, никто ничего не знал. Шла служба в честь обретения мощей преподобного Серафима. Я положил чемоданчик к чьим-то рюкзакам и авоськам и затерялся в толпе молящихся. Служба кончилась. Что дальше? Я подошел к группе монахов и решил поведать им о своих затруднениях.

«Сейчас отец Панкратий из алтаря выйдет, — сказал один монах, приземистый и еще не старый, хотя седина уже посеребрила его темную окладистую бороду. — Ты подойди к нему…» — «А кто такой отец Панкратий?» — «Наместник монастыря. Он и благословит на поездку…» — «А если не благословит?»

Монах ничего не ответил. Мой вопрос был, вероятно, бестактным. Я стал ждать, но опять не утерпел и просил уже другого монаха, что же мне делать, поскольку я не знаю отца Панкратия. Хотя это и было не очень-то приятно, пришлось сказать, кто я такой, что за птица и чем занимаюсь. Монах вдруг оживился и назвал себя отцом Александром. Он подал мне ленинградскую газету «Вести». Статья Николая Коняева о возвращающейся в Россию иконе Тихвинской Богоматери заставила меня вспомнить свою историю, длящуюся около тридцати лет… Лет сорок тому назад, будучи атеистом, я наконец отслужил срочную службу. Четыре без мала года тянул под Ленинградом солдатскую лямку. Что такое солдатская лямка во время Лаврентия Павловича и под его непосредственным командованием? Долго рассказывать… Отравленным, вымотанным, но полным смутных надежд на будущее я приехал в Тимониху к материнскому крову.

Уже тогда, в 50-х годах, во всей нашей округе (это около десяти деревень) жило всего трое девчонок. Ни одна из них меня не заинтересовала. Еще три были перестарки (позднее их прибрали к рукам ребята, которые были моложе их едва ли не в два раза).

Летний храм с полуразрушенной колокольней еще возвышался над озером и над всей нашей волостью. Зимняя церковь была до основания разобрана. При Хрущеве тужились уничтожить и летнюю. Обуянный ложной романтикой, я уехал к брату на Урал, затем меня повлекло обратно в Вологду. По-видимому, Создатель долго, осторожно и, может быть, бережно пробуждал мою совесть, понемногу приближая к себе: сперва болью за крестьянскую участь, жалостью к матери, затем юношеской, с шестого класса не умирающей любовью к одной землячке. Далее моя жизнь украсилась интересом к русской деревянной архитектуре, к сочинительству, к хору Юрлова и к «Черным доскам» Вл. Солоухина.

И вот явились на моем пути книги Иоанна Лествичника и св. Игнатия Брянчанинова.

Такими ступеньками и притопал я к первой в моей жизни исповеди. Но как долго пришлось подниматься!

Однажды в семидесятых годах в деревне Крутец я случайно забрел в сарай, заполненный сеном. Строение никому не принадлежало. Хозяин давно уехал или умер. Сено же было накошено кем-то из местных колхозников. Коняев говорит в своей статье о чудесах, связанных с Тихвинской иконой Богоматери. Можно ли назвать чудом то, что позднее случилось со мной? Около разломанного входа из-под сена торчал угол какой-то доски. Я откинул сенной пласт — и превосходно сохранившаяся икона глянула на меня печальными глазами Тихвинской Богоматери. Изображение было без клейм. Надпись внизу сохранилась весьма четко, но славянскую вязь с титлами я разобрал с большим усилием:

«Образ пречистыя Богородицы мерою и подобием против самого ея чудотворного образа Одигитрии Тихвинская празд. месяца июня 26-го дня».

Красиво было написано, золотом на светлом охристом поле, непривычным для меня стилем. Я увез икону сначала в Тимониху, позднее в Вологду и всего лишь как живопись повесил над своим рабочим столом. (Помнится, работал тогда с рукописью романа «Все впереди».)

Несколько лет висела «живопись» над рабочим столом. Я часто ездил на деревенскую родину, продолжая интересоваться иконами. Однажды меня поразило странное действо моих земляков. Куча каких-то удобрений, какая-то дрянь из железа и проволоки, птичий помет, озеро синеет в широких зияющих церковных прогалинах. Два мощнейших трактора — то ли С-80, то ли С-100 — тросами пытаются растащить остатки летнего, как я считал, Никольского храма, чтобы обрушить стены и купол. Здесь я учился когда-то в первом и втором классах. Двухэтажный, он давно был без креста, наполовину без крыши. Стоял с разломанными оконными проемами, как бы «изба на курьих ножках», обреченно, покорно. Тучи галок поднялись над куполом. Остатки железной крыши скрежетали от ветра. Зимняя одноэтажная церковь, алтарная часть и высокая колокольня, куда мы, ребятишки, не без риска лазали когда-то по ветхим лестницам, давно были отломаны. Теперь трактористы пытались разрушить и летнюю часть. Они прицепили к железной кованой тяге, идущей по периметру кирпичных стен, дружно затарахтели. Стена не поддалась ни на йоту. Железная тяга петлей вытянулась из церковной кладки.

Даже разрушать они не умели… (Если б трос прицепить к тягам, которые под куполом, и дернуть даже колесным, а не гусеничным, то купол бы тотчас обрушился, а разломать остальное ничего бы и не стоило.)

Глупость трактористов спасла остатки нашей церкви, десятиметровое двухэтажное здание уцелело до следующей атаки. Меня что-то кольнуло в сердце, я не стал ругаться ни с механизаторами, ни с начальством, но вдруг неожиданно для себя решил спасти церковь от разрушения. Вовсе мой кошелек не был тугим! Вначале даже и не мечталось о дверях и окнах. Заложить хотя бы зияющие проломы, спасти остов бывшей моей школы. В одном только первом классе училось более сорока моих ровесников. (В живых осталась всего одна моя сверстница — Марья из деревни Лобанихи. Об этом я уже говорил то ли в статье, то ли в каком-то очерке.)

Теперь мне кажется действительно чудом то, что с помощью трех-четырех моих друзей мы заложили проломы. Отштукатурили, побелили… Крест водрузил я дубовый самодельный, на старых растяжках. Пол тоже стелил в одиночку. Тяжело было вставлять железные кованые решетки, но и с этим почему-то справился без помощников. Кое-какие оставшиеся кровельные недоделки помог устранить москвич Александр Саранцев, приобретенную в Литфонде старую люстру привез из Москвы старый мой друг Анатолий Заболоцкий. Так постепенно дошли до освящения престола. Для иконостаса я снял с моей деревенской стены икону, сохраненную покойным Василием Анатольевичем Задумкиным из деревни Горка. Икону Спасителя отреставрировал и подарил вологодский художник Валерий Страхов, он же хлопотал о дверях и оконных рамах. Престол, иконостас и жертвенник мастерил я, а два великолепных подсвечника подарили храму братья Михаил и Петр Хлебниковы, живущие в США (из Москвы их привез опять же Толя). Сосуды благословил владыко Виктор, в Москве. Тихвинская Богоматерь, найденная мною в сенном сарае, все это время оставалась в Вологде. Не благодаря ли ей наши дела двигались без всякой задержки? Лишь недавно, уже после освящения престола в честь Николая Мирликийского, после многих служб я узнал, что престол-то в восстановленной нами летней церкви был испокон веку в честь иконы Тихвинской Богоматери… Не знал, не ведал об этом. Забыли про этот факт и все наши старожилы, в том числе и жители деревни Тимонихи. Когда я, будучи депутатом и членом КПСС, закладывал зияющие провалы, сосед Корзинкин в трезвом виде начал доказывать мне: «Никакого Бога нет, все одна выдумка». Я спросил: «Виталий Васильевич, а что есть, ежели нет Бога?» — «Ничего нет! Умрем, дак в землю зароют, вот и все…»

Позднее, правда уже по другому поводу, он начал прямо и за глаза материть меня, и моя дружба с этим соседом закончилась. Другой сосед… Впрочем, чего это я про соседей?

Сам ведь был не лучше соседей. В пятидесятом году, будучи голодным фэзэошником, сделал, помню, такой «научный эксперимент»: перевернул икону в деревенском углу вниз головой. Хотелось узнать, заметит ли этот подвох молящаяся женщина, у которой мы жили. (Строили пилораму буквально на костях местного кладбища.) Но верующие женщины отнюдь не молились в присутствии таких остолопов.

Все это проносилось в памяти, пока я читал статью Николая Коняева и гадал, где бы мне ночевать сегодня.

Разве не удивительно то, что отец Александр оказался настоятелем Тихвинского монастыря? Он куда-то исчез, и я всерьез не знал, что делать… Вдруг он появился и со словами: «Идите на трапезу» чуть не силой втолкнул меня в какую-то дверь. Я опешил, подался вспять. «Нет, нет, идите! — повторил монах. — Отец Панкратий благословил вас на трапезу…» И вновь подтолкнул меня в нужном направлении. Что оставалось делать? Вместе с другими монахами я пошел на трапезу.

Повезло, скажет какой-нибудь коммерсант. Я же не коммерсант и, не стесняясь, скажу, что икона Тихвинской Богоматери помогала мне все эти годы, помогла, видно, и тут. Не могу промолчать о том обстоятельстве, что за одно лето в этом 1996 году судьба несколько раз приводила меня в стены православных монастырей.

Во-первых, в московский Сретенский. (Помнится, отец Тихон вместе с Толей Заболоцким, еще будучи послушником, приезжал в гости в Тимониху.) Никогда не забуду православный женский монастырь Св. Феклы в Сирии. Как сейчас вижу узкую каменную щель в неприступной скале. По преданию, скала раздвинулась, пропуская сквозь себя сирийскую девушку, убегающую от язычников. Печь патриаршья в Сербии — монастырь древнейший в живописных горах на границе с мусульманской Албанией. Восстанавливаемая в Пензенской области женская обитель. И, наконец, сегодня, 1 августа, я очутился в преддверии Валаама. Уже сотрапезничаю с валаамскими насельниками. И все это за какие-то три месяца… Случайно ли? Человек православный никогда не скажет, что все на свете происходит случайно.

Только после трапезы отец Александр представил меня отцу Панкратию — немногословному наместнику Валаамского монастыря. Что же мешает подробно рассказывать про внешний облик монаха или говорить про монашеский возраст? Я не знаю что, но что-то мешает. Иное дело возраст духовный. Человеку светскому, прожившему всю жизнь в бездуховной среде, понятие духовный возраст малодоступно. Пытаюсь постичь, что значит духовный возраст. Увы, чувственное восприятие мира то и дело мешает этому постижению. Вспомнился внешний облик недавно умершего митрополита Иоанна (могилу которого я, будучи в С. — Петербурге, так и не сумел посетить). Ничего потрясающего в нем не было. Деревенский старичок, по-домашнему добрый и хрупкий, стесняющийся своих телесных недугов. Но как по-богатырски могуча его духовная суть! Какова смелость и глубина постижения родной земли и родного народа, какое бесстрашие в борьбе со всевозможными бесами! Как безукоризненна, как велика вера, как чиста была его жизнь, отнюдь смертью не прерванная, продолжающаяся за гробом, во что ученые люди никогда не поверят.

Однажды, будучи еще в этом мире, владыко «в две смены» принимал русских недемократических писателей. Я осмелился рассказать про вологодских горшечников, то есть про молодежь, попавшую в сети каких-то забугорных проходимцев. Я спросил, как вести себя с иностранными проповедниками. «Гнать в шею!» — воскликнул митрополит Иоанн. Мучил меня и до сих пор мучает вопрос: как совместить христианское смирение с необходимостью активного, иногда вооруженного противостояния бесовщине? Можно ли буквально во всем полагаться на волю Божию? При таком изобилии недугов Православия и Отечества? Но задать митрополиту этот вопрос я не осмелился…

Тем временем вологодские горшечники под сенью местных и зарубежных банков смело вторгаются в души наших детей. Они ведут себя в России как хозяева, а демократические губернаторы не знают разницы между Православием и католицизмом. Тем более начальству неведома разница между православным священником и протестантским пастором, засылаемым в глубину России коварным Западом.

Интересна и очень популярна одна «метода» некоторых демократических публицистов. Они с фальшивой откровенностью называют Запад «коварным». Во всеуслышание, вальяжно-простецким тоном произносят такие термины, как «хитрые масоны», «подлые мондиалисты», «зарубежные агенты». Произносят эти термины подчеркнуто громко, словно речь идет о мифе, известном всему нормальному человечеству. Мол, одни вы дураки и верите в эти мифы, больше никто…

Но беда-то в том, что никакие это не мифы, а самая жестокая реальность, преподносимая как миф, как выдумка, как нечто придуманное и не достойное даже сатирического упоминания. В том и состоит весь фокус, что Запад действительно коварен, что впрямь существуют хитрые масоны, еврейские агенты.

На этом месте спотыкаются, замолкают даже самые смелые представители журналистской среды. Замолкают «страха ради иудейска». Не буду и я нарушать двухтысячелетнюю традицию… Не потому что боюсь — антисемитский-то ярлык все равно давно пришлепнут ко мне, — а потому что скучно до зелени…

Я поднялся на второй этаж подворья вслед за отцом Панкратием. Его останавливали молодые и пожилые женщины, просили благословения. Он переговорил с каждой. Вскоре предложил мне сесть в своей просторной приемной. Я начал путано объяснять, зачем я еду на Валаам: «Не знаю, отец Панкратий, паломник я или турист. Наверное, и тот и другой сразу…»

Настоятель не обратил на мою рефлексию никакого внимания. Он сразу заговорил просто и ясно: как доехать, что надо сделать. Написал записку к благочинному, поручил меня питерскому семинаристу Виктору, который тоже стремился на Валаам. (У Виктора каникулы, он просил разрешения до следующих занятий потрудиться в монастыре.)

— Ну, чего другого, а работы-то мы тебе найдем! — усмехнулся отец Панкратий.

Теплоход на архипелаг шел только на следующий день. Мы с Виктором по совету отца Панкратия решили добираться поездом сначала до ст. Сортавала. «Оттуда ходит монастырский катер, — успокоил меня отец Панкратий. — Уже утром будете в монастыре». Он даже наметил Виктору место, где мы должны встретиться на вокзале: «Увидите паровоз в стеклянном павильоне. На нем приехал когда-то Ленин». И о. настоятель опять улыбнулся совсем не по-монашески — просто и добродушно.

Я спросил его, где сейчас библиотека Валаамского монастыря. Оказалось, в Финляндии. Попыток вернуть библиотеку истинному хозяину пока не существует. Почему бы не заняться этим возвращением Министерству культуры, возглавляемому литературным критиком Евг. Сидоровым? Или тому же Степанову, карельскому губернатору, позволяющему соседям уничтожать реликтовые сосняки? Монахам-то валаамским не до библиотеки, финны монахов не очень и слушают.

Спросил я отца Панкратия, кто из писателей и когда посетил Валаам, не бывал ли там Александр Пушкин. «Нет, — говорит настоятель, — Пушкин на Валааме не был. Бывали в монастыре Лесков, Шмелев, Зайцев». Я, конечно, читал превосходные очерки Шмелева и Зайцева о поездках на острова, но меня сильно интересовал вопрос о знакомстве с Александром Пушкиным моего земляка святителя Игнатия (Брянчанинова). В прекрасной книге Л.А. Черейского «Пушкин и его окружение» помещены все пушкинские знакомцы. Однако братьев Брянчаниновых там нет. Между тем в жизнеописании святителя сказано: «…Родственные связи ввели его в дом тогдашнего президента Академии художеств Оленина. Там, на литературных вечерах, он сделался любимым чтецом, а поэтические и вообще литературные дарования его приобрели ему внимание тогдашних знаменитостей литературного мира: Гнедича, Батюшкова и Пушкина. Такое общество, — продолжает биограф, — конечно, благодетельно влияло на литературное развитие будущего писателя.

Преосвященный Игнатий до конца жизни сочувственно отзывался о советах, какие ему давали тогда некоторые из этих личностей».

Как видим жизнеописание прямо называет св. Игнатия писателем. А разве не о писательском даровании свидетельствуют такие сочинения, как «Душа на берегу моря», «Древо зимою» и «Сад во время зимы»?

Конечно же, св. Игнатий был писателем. В молодости он наверняка близко знал Александра Пушкина. Каковы были их личные отношения? Когда и почему русская литература разделилась на два плохо соприкасающихся потока? Противостоит ли писатель Александр Пушкин писателю Игнатию Брянчанинову? Неправомерным, во многом искусственным представляется мне такое противопоставление!.. Если же русская литература действительно разделена на две части, то опять приходит на ум дьявольская формулировка: «Разделяй и властвуй».

…Отец Панкратий сказал, что дня через два сам будет в монастыре. А пока написал для меня еще одну рекомендательную записку. В канцелярии нам выписали командировки в пограничную зону. Я подал Виктору деньги на билет до ст. Сортавала, мы договорились, в какое время встретимся на вокзале. Впереди был целый свободный день. Сходить в Эрмитаж, в Русский музей либо на Мойку времени явно не хватает. Не встретиться ли мне с Валерием Гаврилиным? Можно бы увидеться и с академиком Угловым, и с Огурцовым, если он в городе. Нет, в Питер нельзя приезжать на восемь часов. С этой мыслью я позвонил Толе Пантелееву. Про Толю надо говорить отдельно, в другом очерке. Я чувствовал неуловимое сходство между ним и отцом Панкратием. В чем же оно? Один — сотрудник Ленинградского университета, другой — валаамский монах. Сходство было поразительным — не столько в возрасте, сколько во внутренней и духовно-сердечной сути. Оставалось время, и я не без пользы истратил его в университете. Толя вздумал меня провожать. Я давно не был в Питере, предложил пешком идти на вокзал. Город этот прекрасен! Нева была спокойна, величественна. На фоне сиренево-молочных небес четкие силуэты шпилей, башен соборов раскинулись по горизонту. Эти силуэты и пантелеевские объяснения делали живой, осязаемой историю Родины. Душа металась то ко князю Меньшикову, то к полковнику Пестелю. То художники мира искусств вспоминаются, то воспрянут собственные впечатления: первое солдатское увольнение, обворовавший меня «Ленфильм», премьеры по моим пьесам… Как много оказалось всего, что связано у меня с этим великим городом! В тот день был он под стать погоде, спокоен и светел. Не надо мне сейчас вспоминать Собчака и его ленинградскую шушеру со всеми ее продажными типами, с европейскими бесами, пролезающими в окно, прорубленное на Запад Петром Великим. Бесы решили крестить русский народ, но не будем об этом… Прекрасен этот город в первый день теплого августа, светла и все еще чиста (по крайней мере снаружи) Нева. Снова удивило меня то, что здесь нет небоскребов, а двух-трехэтажная архитектура величественна, прекрасна.

Теперь я хотел сам для себя познать разницу между паломником и туристом… Вспомнился грустный и добрый взгляд поэта Александра Решетова, на встрече с которым я заразился прилипчивым литературным вирусом. Вспомнились и последние солдатские увольнения. Один раз отпустили на целые сутки. Я потратил время грешно и бездарно. Позднее зато дважды ездил в десятидневные отпуска. Один раз по тому случаю, что нас, осназовцев, Булганин уравнял по срокам службы с военными моряками. Второй раз начальство предоставило отпуск за то, что я обнаружил в эфире новый радиопередатчик. (Говаривал я уже где-то, что, будучи солдатом, сражался в эфире с самим Даллесом.) Мои солдатские воспоминания, может быть, дождутся своей очереди.

Мы пришли к ленинскому паровозу за час-полтора до поезда. Виктор с билетами не появлялся, и правильно делал.

Паровоз безмолвно торчал под стеклянным колпаком, аз же, грешный, опять вспомнил клетчатый пиджак Собчака, поминутно мелькавший когда-то перед лукьяновским микрофоном. Мы с Пантелеевым говорили о многом, в том числе и про Собчака. Наблюдали вокзальную публику. Вот подошел к ленинскому паровозу юноша с сумкой и начал что-то объяснять. Говорил он по-русски, но ни я, ни Толя так ничего и не поняли. Ушел юноша к билетным кассам, и опять к нам! И вновь что-то говорит, говорит. Мы не сразу сообразили, с кем свела нас судьба… Ощущалась какая-то смутная связь между «паровозом», клетчатым пиджаком и этим юношей.

Вокзальная обстановка не внушала оптимизма, хотя ленинградские вокзалы и общественные места намного чище московских. Демократы объясняют эту разницу, разумеется, близостью Европы, Скандинавии и т. д. Отчасти это так и есть. Но только отчасти. Основная причина этой разницы в чем-то ином. Впрочем, ежели говорить о нужде, то и разница не велика, просто нищие в Питере не такие грязные, не такие разнообразные, как в Москве.

Близость Европы действительно сказывалась. Девочка лет пяти терпеливо ждала наши бутылки. Толя пил пиво, я — какую-то слащавую воду. Хорошо одетая девочка, никакая не нищая! Но расстроила меня не пятилетняя девочка, собиравшая бутылки, а юноша с сумкой. Я долго не мог понять, что был он просто сумасшедший. Сумасшедшие всегда вызывают во мне какой-то страх, иногда ужас. И раньше я бегал от них куда глаза глядят, хоть считал шутливыми такие стихи Пушкина:

Александр Сергеевич явно не шутил с такими вещами. Паренек, таская свою поклажу, перебегал с места на место. Какой бес тревожит его изнутри? Врожденной или приобретенной болезнью был этот бес, которого психиатры относят к общему названию шизофрения?

Всего больше удручают пьяные женщины… Почему так много стало пьяных женщин? К мужчинам-то появилась кое-какая привычка.

Крохотная, хорошо одетая девочка вежливо, по-европейски, попросила у Толи бутылку из-под пива. Снесла куда-то и пришла за моей лимонадной. Как расширились «права человека»: бизнес в пять лет…

Наконец, появился Витя-семинарист. Он сказал, что не смог достать настоящих билетов. Купил места в разных вагонах — мне плацкарт, себе в общем, а самое главное — не до конца. Мы не стали особо тужить, я распрощался с Толей и вскоре влез на грязную верхнюю полку. Подушкой служила кепка на моем «дипломате».

Ах, не это было страшно, езживал я и совсем под лавкой! И на вагонных крышах езживал. Страшно стало при виде молодой, красивой, но совершенно пьяной женщины, разместившейся на нижней полке с родным сыном — мальчиком лет десяти. От нее на весь вагон разило сивушным запахом. Несколько раз она пыталась завязать со мной разговор, мальчик терпеливо ее останавливал. Особенно волновала ее почему-то моя борода, но я сделал вид, что дремлю. Чуть не до слез было жаль мальчика. Я видел, как он страдал от стыда…

Ночью пришел на мое место пассажир, и проводница выселила меня. Я пошел искать бригадира проводников, который продал мне билет до Сортавалы, как называется нынче город Сердобль. Я перебрался в другой плацкартный вагон. Утром ждала меня стычка с еще одной дамой. Наверное, женщина средних лет, вероятно челночница, приняла меня за священника. Она сначала вежливо выяснила, куда я еду. И вдруг заявила ни с того ни с сего:

— Никакого Бога нет!

Я имел неосторожность возразить:

— Почему вы так думаете?

— А потому что нет, и все. Одни сказки… Какой там еще Бог?

— Если вы в Бога не веруете, то во что же вы веруете?

— А ни во что! Ежели Бог есть, то почему он допускает, что люди страдают? Я вон троих чужих детей вырастила… Чего вижу хорошего? Нет никакого Бога… И говорить про него нечего…

— Человеку дана свобода выбора — верить или не верить. Это ваше личное дело.

Она заговорила опять про троих, якобы чужих, детей, но Сортавала уже приближалась.

Я пошел искать вагон Виктора. Пришлось пройти по вагону трижды, разглядывая спящих отроков. Виктор сладко спал на боковой полке. Будить не хотелось, я присел на свободное место. Он пробудился сам, без моей помощи, но без его помощи мне нельзя было обойтись, пришлось бы долго искать пристань, чтобы плыть в монастырь. Пока мы завтракали в какой-то кофейне, он рассказал, как приехал в семинарию с Украины.

Сердобль ничем не заинтересовал нас, кроме дома художника Рериха. Я вспомнил про мадам Блаватскую, и на душе опять стало как-то муторно… Дурное состояние усугублялось дурацкой музыкой, звучавшей на катере. Кому жаловаться на эти дикие звуки? Кого просить, чтобы если не выключили, то хотя бы сбавили громкость? Некого. Надо, видно, терпеть. Жаждущий тишины, наблюдаю, не могу даже подремать. Туристы суетливы и беспокойны, они то и дело с криками бродят то на палубу, то обратно. Места впереди нас заняли две толстущих дамы с детьми. Трещат как сороки. Одеты как-то бесстыдно. Одна по-мужски. Обвинять женщин за то, что носят мужскую одежду? Мне казалось, что это несправедливо. Хотя такая мода никогда и не нравилась (сперва сапоги, шапки, брюки… А там и ухватки мужские, и словечки, жесты). Оказывается, еще Ветхий Завет говорит об этом очень определенно: «Да не будет утварь мужеска на жене, ни да облачится муж в ризу женску…» Теперь допускается все подряд. Дети вон то и дело что-то едят, грызут, что-то пьют. Мальчишка лет восьми взял на себя обязанность потешать взрослых. Мамаши хохочут, подкидывают двусмысленные вопросы. Обе играют своими детьми, словно бы куклами, развлекаются. Детки, видя такое дело, еще больше входят в раж.

Витя рассказывает мне о своей родине. На Украине у него родственники, отец и мать. Я предпочитаю спрашивать о семинарском быте и предыдущей поездке на Валаам. Судно, не торопясь, долго выбирается из ладожских шхер. Острова, обросшие лесом луды. Лудами называют здесь каменные лбы и площадки, уходящие в воду. Бессонные воды Ладоги веками лижут эти скалистые берега, веками плещутся в гранитных расщелинах, переливаются по каменным площадям. На протяжении многих тысячелетий вода разглаживала каменные морщины, упорно шлифовала эти скальные нагромождения. Образовались ровные обширные площадки, как бы округлые каменные лепешки правильной формы, слоистые выступы и даже лесенки и террасы. Возможна ли такая архитектура без высшего разума? Очень сомнительно!

Небо над Ладогой прояснилось, мы с Виктором вышли на палубу. Острова и сердобльские заливы остались в нашем тылу. Водная ширь мерцала светлыми бликами. Золотисто-синяя небесная даль сливалась на горизонте с ясными водами Ладоги. Какое, оказывается, грандиозное озеро! В Европе нет больше такого… Самый крупный запас пресной воды. Глубина и просторы позволяли нашим предкам называть Ладогу морем, как называли они морем Байкал. Не видно никаких берегов… Еще сильнее действует на воображение глубина этого моря, о которой мне сказали позднее. А вот как выглядит озеро во время сильного ветра: «Великолепна буря, когда при ясном небе, при сиянии солнца порывистый ветер передвигает влажные холмы на поверхности глубокого, широкого озера. Эта необъятная поверхность вся усеяна холмами лазуревого цвета с белоснежными, серебристыми гребнями. Смятенное бурею озеро представляется одушевленным.

…Ветер был очень свежий, быстро неслись под небом белые облака отдельными группами, как стада птиц, совершающих свое переселение осенью и весною. Величественна буря на открытом озере; и у его берегов она имеет свою краску. Там свирепые волны — в вечном споре с ветрами гневаются, грозно беседуют между собою, а здесь оне — в ярости на землю, с замыслом дерзновенным. «Смотрите, как лезет волна на берег», — говорил сопровождавший меня Коневский старец. Точно, волна «лезет» на берег. Это прямое выражение действия. И лезет она с упорством не только на берег отлогий — на огромную скалу гранитную, стоящую отвесно над бездною, от начала времен мира смотрящую спокойно на свирепые бури, как на детские игры. На сажень, на две сажени подымается волна по скале и в изнеможении падает к ея подножию в мелких брызгах, как разбитый хрусталь; потом снова начинает свою упорную, постоянно безуспешную попытку».

Неискушенный читатель ни за что не догадается, что описание бури принадлежит св. Игнатию. Знал ли и сам Белинский, кому из его современников принадлежали эти строки? Если великий критик и читал их, то, наверное, постарался не заметить, отбросить прочь. А ведь они и по духу, и по языку, и по самой обязанности родственны Пушкину, Тютчеву, Гоголю. И всей русской литературе. А разве сама-то литература не родственна и по языку, и по духу творениям таких людей, как святитель Игнатий? Не один ли народ породил всех этих писателей? Но никто не задумывается над таким интересным фактом. Вот и я зарисовку о буре прочитал всего лишь год назад и не знал, что писал ее православный святитель. Как не знал и того, что на Валаам приезжали не одни цари и наследники.

Назовите профессора Литературного института, который рассказал бы в своей лекции, как приезжал на Валаам французский писатель Александр Дюма. И знают, да не расскажут. Неведомо студентам и до сих пор, что бывали в монастыре такие великие люди, как Менделеев, Тютчев, Чайковский, художник Федор Васильев. А зачем приезжали сюда Миклухо-Маклай, философ Соловьев? Художники Куинджи, Шишкин, Коровин? Видать, было зачем…

Но вот украинский юноша, учащийся в ленинградской семинарии, по имени Виктор, показал мне далекую точку:

— Смотрите, это колокольня Преображенского собора.

Валаам тихо, медленно, однако же неотвратимо приближался ко мне.

Не мешает вспомнить, в каком состоянии духа, вернее, в каком душевном состоянии был я перед этой поездкой. Впрочем, говорить о духовном состоянии, поскольку это высшее человеческое состояние, имеют право одни подвижники. Даже многие верующие живут всего лишь душевной жизнью, а подавляющее большинство — вообще одной чувственной либо даже животной. Последние знают лишь сон, еду и похоть. Ну, может, еще физкультуру, телевизор и шаманские ритмы.

Когда-то начал я писать очерк под названием «Жажду мелодий». Речь шла о засорении эфира, о заражении эстрады дешевой, бездарной, зато ритмичной продукцией.

Чужеземной и доморощенной. Статью я не доделал, подоспела осень-93. Нынче многие люди жаждут уже не мелодий, а просто тишины. Некуда скрыться от дикого шума. Сколько их, разнообразных динамиков! Негде спрятаться от музыкальной халтуры «российского» радио, от бездарных шлягеров и жалких безголосых певцов, от бренькающих гитарных бардов и менестрелей. Они буквально преследуют. Дома сверху, снизу и с боков — соседи (стены не помогают). В телевизоре, на радио — хочешь ли узнать новости — и тут они. На улице, на базаре. Что ни киоск — то дикие звуки. В поезде, в самолете, на пароходе — везде долбят, визжат, вскрикивают. Кому не известно, что творится в Москве около Ленинградского и Ярославского вокзалов? Тут не слышны даже милицейские свистки. В какофонии, которую изрыгают десятки заглушающих друг друга торговцев, тонут вокзальные объявления. В лесу и там транзисторы. Повсюду, повсюду! Как тут не уехать в деревню! Там тихо. Там изредка можно услышать даже родную мелодию, русский напев…

Там простой шум ветра, треск поленьев в печи, шорох дождика, плеск озерной воды, шелест осинок — все ненавязчиво, сдержанно, не говоря уж о ласточкином чириканье. Там, в тишине можно поставить и пластинку с записью Глинки, Чайковского, Моцарта. Или прекрасного церковного пения. Какая это радость для человека! Только прежде чем очнуться душой, сдери с себя чешую равнодушия к людям. Примирись сам с собою. Разберись, отчего так яростен, так неспокоен становишься, когда слышишь все это вместе с оскорблениями в адрес твоей родины. Твердят и твердят, например, о рабстве. Русские, дескать, рабы! Но ведь ни один демократ не скажет о разнице между рабом страстей и рабом Божиим. Враги России как бы нарочно не замечают эту разницу. Они сами рабы, рабы дьявола. А может, и сам ты служишь ему же, когда так страстно обличаешь врагов России, или когда негодуешь по поводу клеветы на русских, или когда впадаешь в уныние от непонимания родных и близких, или когда сердишься на то, что твой собеседник до сих пор не прочел Льва Тихомирова? «Не знаю, не знаю!» — говорю я в отчаянии. Знаю только, что «Независимая газета» сильно зависит от банкира Березовского. Знаю, что бесы телевидения бесстыдно лгут, что «Российское радио» никакое не российское, что в журнале «Россия» России нет.

«Георгий Победоносец за демократию», — вещает обложка журнала, где помещена фотография народной скульптуры. Копье св. Георгия поражает не змия. Оно устремлено на обрывок колючей проволоки. Не поленились, нашли скульптуру, скрутили пассатижами лагерный символ, а ведь сами же и были авторами, создателями лагерей! Сфотографировали, поместили на глянцевой обложке и пустили в ход по Руси вместе со всякими «мегаполисами».

Ни совести, ни стыда. Цинизм. Ложь. Разврат. Сплошь педерасты и проститутки. Фамильярность со слушателем и снова разврат. Таковы, за немногими исключениями, атрибуты современного радио, кино, печати и телевидения.

И вдруг вся эта мерзость пошла немножко на убыль: близятся, видимо, какие-то выборы. Не какие-то, а президентские. Кто сделал Россию беспомощной ко всем европейским политико-государственным вирусам? Кто автор всех наших расколов, начиная с Никона и кончая расколом нынешним? Верующие русские знают кто. Поэтому их так и преследуют. Знают они почти все и про нынешние «реформы», знают, почему власть ввела в России чужую валюту, отменив слово «копейка», почему ЦРУ в Киеве и в Москве чувствует себя как дома. Знают, почему украинские бывшие коммунисты вприпрыжку бегут в сторону НАТО. Подсчитывал ли кто-нибудь, сколько у президентов СНГ одних американских советников? Выборы и то с помощью чужих денег и чужих шпионов. Диву даешься, с какой нахальной самоуверенностью западные весьма многочисленные экономисты, побросав свои домашние дела, ринулись в Россию учить русских, что хорошо, что плохо. Удивляет восторг доморощенных демократов, с коим вещают они об успехах смертельных «реформ». Еда чужая. В Москве она чужая на две трети, в Вологде, может быть, на четверть. Язык, алфавит на улицах Москвы не русский — чужой! Ведущие на ТВ — чужие. Они говорят о России и о Москве в третьем лице. Прогнозированная и во всем нормированная жизнь: хлеб, вернее, денежки — по норме (иногда человек и совсем без хлеба). История (русская) — тоже по норме, можно доказать с документом в руках. Музыка русская по строгой норме, живопись — все нормировано! Одним мерзости вроде порнографии да еще бутылки со своим, а больше зарубежным пойлом — сколько хочешь! Двадцать второго июня, может быть, самый печальный для Родины в двадцатом веке день. А «Российское радио» хвастается какими-то фестивалями и карнавалами. Есть ли предел этому отвратительнейшему нахальству, наглости, наконец, очевидной глупости поведения? Они же не думают и о собственном будущем…

Судно движется довольно споро, но Валаам приближается к нам сдержанно, с неспешным достоинством. Колокольня Преображенского собора уже господствует на островной горизонтали в золотистой озерной дымке. Вскоре я перестану обзывать Ладогу озером, а Валаам островом. А пока мое географическое невежество не позволяет говорить о Ладоге как о море, о Валааме — как о гранитном содружестве множества островов…

Почему бы не возвратить слову «архипелаг» его первоначальное значение? Оно похищено у нашего языка прихотливой судьбой родины, вернее, литературными изысками на тему об этой судьбе. Валаамский архипелаг не избежал новейшего, суженного значения слова «архипелаг». Моей душе ближе первоначальное значение.

Итак, не озеро, а море, не остров, а целый архипелаг, созданный Творцом как бы нарочно для России. Судьба Валаама — судьба России. Около пятидесяти островов, бесчисленные заливы, протоки, бухточки, живописные леса, суровые скалы. Преображенные человеком заводи и протоки, дороги в дебрях. Множество скитов, прекрасных православных церквей, убогих монашеских келий среди скал и лесов. То разрушаемых бесовскими силами, то снова чудесным образом являемых миру. И так длится много-много веков…

Говорят, что сюда ступал ногой апостол Андрей. С тех пор не стихала здесь борьба духа с «лукавством мира сего», не прерывалась тяжба пламенной веры с аферизмом, как называл Александр Пушкин холодную рациональную мысль. Даже каменные лбы Ладоги отнюдь не безмолвствуют, напоминая об этой вековечной борьбе, а что сказать о православных скитах?

Но вот золотая главка неподражаемого горностаевского творения сверкнула совсем близко. Никольский скит торжественно проплывает рядом. Теплоход, приглушив свои дизели, входит в монастырскую бухту и тихо причаливает. Паломники, туристы, местные жители сходят на берег и как-то сразу рассасываются, исчезают. Мы с Витей подымаемся по довольно крутому спуску вверх, к монастырским воротам. Терпеливо ждем, когда появится кто-либо из тех монахов, которые занимаются приезжими: беседуют, сортируют, устраивают в гостиницу. Я представился отцу Гурию, подал записку от настоятеля; он, не рассуждая, поспешно повел нас прямиком в трапезную. Затем монастырский «комендант» Григорий так же поспешно устраивает нас в гостиницу. Небольшая келья с дровами и печкой, опрятная кровать, чайник, стол и ведро с водой. Прекрасно, мне больше ничего и не надо! (Витю, моего спутника, поместили в общежитие.)

Что может быть лучше одиночества на Валааме, в теплую, почти осеннюю пору, в тишине и при солнышке, когда у тебя есть время одуматься, что-то прочесть, что-то записать, благоговейно припомнить что-то самое главное и давно позабытое?

Первым моим желанием было затопить печь, что я и сделал. Когда она протопилась, я закрыл трубу и отправился в лес. Ориентируясь на синюю бухту, чтобы не заплутаться, пошел по дороге, свернул на тропу. Вода, лес и скалы. Тихо, тепло. Коровы пасутся. Под ногами в траве черника, даже поздняя августовская земляника. Суета и сердечное смятение не тотчас от меня отступились, не сразу исчезли тревоги, и не в тот же миг посетили меня благие мысли. Нет, душевная ржавчина отпадала на Валааме по малым частям, не за один день. Я углубился в лес, долго искал, где присесть. Сменил три места, мне не сиделось. Какие запахи, какие звуки и какие пейзажи обступали меня! Воздух, насыщенный озоном, пахнущий сосновой иглой, совсем сморил. Но, улегшись в траву, я не сумел подремать. Черничная полянка и придорожная земляника напоминали далекую, запредельную пору детства. Высокие сосны, замшелые камни и пни, прихотливые дорожки и тропы. И ягоды. И синие спокойные воды в заливе. Я очнулся от густого звука — от удара монастырского колокола.

Боясь заблудиться, повернул к дому уже другой дорогой. Первый скребок по сердцу устроила мне консервная банка, затем начали попадаться пластиковые раздавленные бутылки. А вот и целая куча какой-то дряни валяется прямо на заповедной дорожке. Кто загадил, кто набросал? Туристы? Местные жители? Не монахи же…

В первые же часы пребывания на Валааме душу пронизывает по очереди то скорбь, то радость, а то приходит и просто отчаяние. (Я уже видел сегодня, как монах вежливо, но настойчиво выпроваживал за ворота монастыря пьяную, да еще и с собакой, женщину.) Женщина сквернословила и махала руками. Монахам некуда спрятаться от мирских влияний. Пестрые жители Валаама плотно окружают обитель, они приехали сюда из разных мест и живут постоянно. Кто в бывших кельях, кто построил дома. Живут, прямо скажем, по-разному.

Вот прямо на деревянных мостках, ведущих на островок Никольского скита, спит здоровенный парень. С похмелья, что ли? На плоском, видимо, теплом камне храпит второй человек. Среди белого дня. Может, им нечего делать? Я погасил в себе позыв разбудить мужиков и поспешно ретировался. А вот под горой, где печалится древняя уже опавшая лиственница, старый, явно из прежних времен, забор с кирпичными столбами. Вместо того чтобы залатать заборную дыру, кто-то полуметровыми буквами салатной краской намалевал: «Долой правительство Янаева!» Что ж, этот маляр добился своего, но теперь эту краску он, наверное, не стал бы тратить. Сэкономил бы…

Невдалеке заброшенный монастырский сад. Лучше не перечислять, что и как выращивали когда-то монахи в этом саду. Дальше я вижу жилой домик, около него тарахтит колесник. Еще чуть подальше маячат развалины — старый скотный двор. Совсем все развалилось. Балки и стропила сгнили — кои упали, кои опасно висят, крыши нет, ворота сломаны. Особенно опасны нависшие бревна, они еле держатся. Мне хочется найти топор и обрушить эти нависшие бревна, чтобы они не задавили кого-нибудь. Хлев пустой. Зачем держать опасные развалины в таком виде? Я уже подумывал прийти сюда с ломом, с топором и опустить на землю нависшие бревна. Зашел в хлев, слышу, кто-то шевелится. Мальчишка лет пяти сидит на потолке под развалинами. Сено свежее. Старуха какая-то появилась. Ругает мальчишку. Старуха в штанах, наверное, нездешняя. Второй мальчик, еще меньше, вылез из-под опасной кровли. Показываю на висячие, готовые упасть бревна:

— Куда это ваши мужики глядят?

— А никуда! Мужикам только пить.

— Но ведь задавит мальчиков…

— Не задавит.

— Чего они думают, мужики-то? — не отступаюсь я.

— А ничего не думают.

— Как же так? Ведь задавит.

— Доживем как-нибудь и так.

— Вы-то, может, и доживете, а они? — Я киваю на мальчишек, вылезающих из-под сена.

— А пусть они сами и думают.

— Да ведь они же маленькие!

Ухожу, чтобы не разругаться. Старуха не настроена говорить по душам. Ребятишки с любопытством слушают наш диалог. Их отец или брат у дома заводит колесник. Может, это не их отец? После разговора с бабкой я плохо воспринимаю красоты архипелага. И позже все валаамское время я ощущаю тесное контрастное пограничное состояние между делами человека и безгрешной природой. Да, да, как тесна здесь связь между мерзостью запустения и добротными творениями монашеских рук! Так близко они друг от друга. Так отрадно и облегчающе звучат молитвы и песнопения посреди безбожных слов и дел непотребных! Ангельское и бесовское — рядом. Бесы, вероятно, чуют свое скорое отступление, но по-прежнему хозяйничают в душах островитян. И приезжих, конечно. Молитвы и физические подвиги монастырской братии, послушников, верующих мирян то заслоняются мерзопакостными явлениями, то снова проявляются во всей своей силе и полноте. А может, я ошибаюсь, и эти контрасты обозначены лишь в моей душе? «Силен бес, горами качает, а во мне и пяти пудов нет», — думаю себе в оправдание. И с трудом преодолеваю сонливость, голод, отвращение от зарубежных туристов, наконец, желание сходить поудить. Говорят, что как раз идет хариус, но без благословения о. благочинного, говорят, нельзя рыбачить.

Комендант Григорий все-таки дал мне припасы, чтобы устроить рыболовную снасть. Отец Борис — благочинный — благословил сходить на рыбалку. Послушник Сергей Севастьянов вызвался научить ловить хариуса. Анатолий Федорович Захаров рассказал мне кое-что по истории Валаама. Хор приезжих певцов в Никольском храме, издалека услышанный мною, был прекрасен и чист, но на душе было все еще не очень чисто. И не очень спокойно. То звучали голоса финских туристов, то вспоминался голос барда: «Года, как чемоданы, оставим на вокзале». Тьфу ты… Какие пошлые словеса. Как бездарна песенка. Представятся вдруг то чмокающий Гайдар, то облик Явлинского — этих политических нарциссов, командующих моей родиной. Вот пришел теплоход с финнами. Местные жители униженно добывают марки, продают какую-то рыбу. Нет, не позавидуешь нынешнему православному монаху или отшельнику! Многие ездят по монастырям просто из любопытства… Народ проникает в самые дальние лесные скиты. Люди, жаждущие духовного обновления, ищут помощи со стороны, вместо того чтобы каждому навести порядок в собственной душе. Ездят и путешествуют. Обращаются к монахам совершенно бесцеремонно. Стремление к вере — это еще не вера. Впрочем, все начинается с малого. И к чаше приходит каждый своим путем, и не счесть числа этих путей… Давно ли и сам ты был таковым? Да и далеко ли ты ушел от просто любопытствующих? О других судишь, а сам… с трудом преодолеваешь тщеславное чувство. И всегда ли преодолеваешь? Вот думал раньше: если человек способен подать милостыню и тут же забыть о своем поступке — это и есть подлинный христианин. Оказывается, одного этого маловато…

Мы говорим на эту тему с послушником Сергеем Севастьяновым, направляясь к месту рыбалки. Он рассказал, как ездил недавно в Палестину, сопровождая отца Рафаила. Он присутствовал на богослужении в Кувуклии. Я спрашиваю: «Сергей, а ты сам видел, как из ничего возник и зажег свечи святой огонь? Расскажи об этом подробнее…»

Очевидцев этого чудесного явления и раньше на Руси было немало, а что знает народ об этом великом чуде? Однажды в энциклопедии Брокгауза и Ефрона я случайно наткнулся на такую заметку:

«Гагара (Василий Яковлев) — паломник XVII века, казанский купец, в 1634 году отправился по обету в Святую Землю, захватив слугу своего Гараньку. Чтобы добраться до Иерусалима, он употребил более года». Далее говорится в заметке, что Гагара пробыл в Иерусалиме три дня, затем съездил в Египет к александрийскому патриарху, от коего получил грамоту к царю Михаилу Романову. «Посетив Синай, Гагара возвратился в Иерусалим, где уверовал в сошествие в Иерусалимском храме, в день Пасхи, небесного огня, так как прикладывал тот огонь к своей бороде, и она не загоралась».

В БСЭ Гагару, конечно же, не допустили и близко. Вот и я узнал о казанском купце лишь под конец жизни, и то случайно. Теперь ездят в Палестину отнюдь не по году в одну сторону. А все равно много ли народу знает про небесный огонь, сходящий каждую Пасху?

Сергей Севастьянов — очевидец. Он же рассказал мне о страшных приметах современности: о засохшей ветви Маврикийского дуба, о некоторых палестинских явлениях и видениях, не предвещающих человечеству ничего хорошего.

Сергей сопровождал меня в наших путешествиях по некоторым скитам, когда из Питера возвратился отец Панкратий. Что такое скит времен, например, игумена Дамаскина? Это прежде всего храм с кельями, домами, иногда службами, то есть целый монастырь в отдалении от главного. Иногда одинокая келья. Отцы-пустынники, удаляясь от грешного мира, уходили в леса, в безлюдные и суровые места, вырывали себе пещеры или рубили убогие избушки. В поэтичной и доброй книге Михаила Янсона «Валаамские старцы» говорится о быте и жизни монахов и схимников. Михаил Янсон так описывает возникновение скитов:

«Фруктовый сад, большой огород. Землю зимами на себе возил, с соседних островов. Ломом откалывал, мерзлыми комьями сваливал. Двадцать лет назад. А теперь вот как все поднялось, питается, плодоносит. Воды тоже по полтораста ведер нашивать приходилось. Видали мы потом уж, как, в высоких сапогах, в белой рубахе русской, а поверх — большой крест на груди и параман на спине, с непокрытой, белой, сияющей головой, весь в радостном солнце, работает, трудится старец над землею. И поняли: вот она, мечта воплощенная. Мечта не одиночного человека, а взлелеянная миллионами простого русского народа, взращенная веками. Еще тогда, давным-давно, когда в чаянии иной жизни уходил в дремучие, нетронутые леса подвижник и там в дебрях ставил свою пустынную келию, тянулись за ним и мирские, жались ближе к иноку, и предносилась им жизнь благословенная, смоленная, от Христа неотрывная.

И вот — осуществилась здесь. Вся жизнь — во Христе. Целиком, без остатка, деннонощная жизнь, со всеми хозяйственными мелочными заботами: и гряды, и сенокос, и варенье, и хлебы».

А скитов-то на валаамских островах было сколько? Один отец Дамаскин, сын тверского крестьянина, основал Никольский, Святоостровский, Предтеченский, Ильинский… Не зря святитель Игнатий Брянчанинов советовал Николаю I сделать отца Дамаскина игуменом Валаама. В тексте к валаамскому альбому говорится: «О. Дамаскин обладал даром не только мудрого духовного наставника, но и талантами строителя, архитектора и агронома, метеоролога и ботаника (Дамаскин первый начал изучать климат и природу Валаама), писателя и библиографа, историка и экономиста…»

А сколько сделано было, сколько создано иными игуменами и подвижниками. И все это не раз погибало во время набегов и революций. Русские верующие строили, разрушали язычники-иноземцы. Сжигали, паскудили и свои бесы во плоти, взращенные в недрах Отечества. Отец Рафаил показал мне храм, восстановленный на Всесвятском скиту. Все стены и апсиды испещрены надписями типа: был здесь такой-то, тогда-то, фамилия и его «собутыльники». Подпись: «Вожак». Под многими такими сочинениями стоят адреса. Кто они? Туристы? Высланные?

Не стал я допытываться, кто разрушал и похабил храм, не стал спрашивать и о том, почему не хватает извести, чтобы замазать эту похабщину. К тому же Сергей принес целую шляпу крупной, спелой клубники. В ожидании наместника мы устроились в келье и начали поглощать земные дары. В ожидании отца Панкратия пошли мы с отцом Рафаилом через лес вниз, к воде. На тропе попадались тут и там съедобные грибки. Ядреные. Черника, крупная, спелая. Какой чудный вид открывался с лесистой скалы над заливом! Вдруг я весь содрогнулся от омерзения: черная, довольно большая змея, гревшаяся на тропке, не торопясь уползла в заросли. Как же много лет прожил в скальной пещере в соседстве со змеями иеросхимонах Никон? Царь Александр I посетил в 1819 году эту пещеру. Митрополит Михаил всего лишь похвалил жизнь пещерника, Никон же после этого, пугаясь мирской славы, удалился в иное место…

Хотелось мне о многом спросить отца Рафаила, но времени оставалось совсем немного. Он дал мне все же несколько духовных советов, высказал несколько пожеланий. Кротко и ненавязчиво. Он осторожно развеял мои горькие раздумья по поводу греховности литературных трудов. На пользу ли такие труды? Церковь не очень-то жалует, например, театральную, лицедейскую деятельность. Может, та же участь постигнет и нашу литературу? Вспомним на миг пословицу «Глупый погрешает один, умный соблазняет многих». Быть может, и мне на закате жизни станет стыдно за свои писания, кто знает…

Поговорили мы с отцом Рафаилом и об экуменической ереси, так сильно и так незаметно проникшей в современное Православие. Старец назвал эту ересь главной бедой России…

Но вот настоятель приехал в скит на «уазике». Далее мы должны были ехать на лодке. Отец Панкратий не благословил отца Рафаила ехать с нами в лодке на Предтеченский скит. Это было опасно. И я, может быть, навсегда расстался со схимником.

«Какой я старец, я просто старый», — шутливо говаривал отец Рафаил. Отец Панкратий также не лишен юмора, хотя строг по отношению к себе и к братии.

Прекрасную монастырскую ферму, построенную более ста лет назад, я не успел разглядеть, как следовало бы это сделать. Мы спешили в Предтеченский скит. По-моему, таких ферм нет и в самых лучших хозяйствах. Она построена из красного кирпича при игумене Ионафане и напоминает скорее дворец или жилой дом, чем скотный двор. «Труд инока, кажущийся непосильным светскому человеку, радостен и легок, как бремя Христово, поскольку совершается с молитвой во славу Божию», — пишет Ал. Берташев.

Что бы мы ни говорили, о чем бы ни спорили, в конечном итоге все сводится к одному: к вере или безверию. Для меня в этом нет никакого сомнения. Русские люди явно делятся на активно верующих и активно неверующих. Вторых в России покамест несравненно больше… Но самые многочисленные — это, как говорится, ни то ни се, ни рыба, ни мясо. Или: «Ни Богу свечка, ни черту кочерга». Как раз на три таких группы и разделился в XX веке весь русский народ.

Быть может, я говорю банальности, которые необходимо знать каждому мало-мальски просвещенному или даже просто грамотному. Тогда почему же большинство людей не знает простых этих истин? Ведь большинство как раз достаточно грамотно. Есть, конечно, и просвещенные, но просвещенные, увы, не светом Христовым. Слово «просвещение» давно утратило свой первоначальный, гоголевский смысл. Безбожная интеллигенция много сил положила, чтобы лишить это слово первоначального смысла!

Градация между истинным просвещением и просвещением в нынешнем понимании так многообразна, так многочисленна, что мне ее лучше не трогать. Просвещенное общество, во-первых, поставило в один ряд с православной, истинной восточной верой буддийскую, магометанскую и иудейскую. Словно это нечто равносильное в истине. И непонятно для него, отчего православные патриархи критикуют Папу Римского. Для большинства обывателей (вплоть до имеющих институтские дипломы депутатов) что православная вера, что католическая или иудейская и мусульманская. Никакой, мол, разницы. Во-вторых, не ведают депутаты и просвещенные разницы между католиками и отколовшимися от католиков протестантами. Поэтому и непонятна для них кровавая борьба, например, в Ольстере.

Да что вспоминать примитивность представлений об одинаковости всех (вплоть до сатанинской) религий, если «просвещенные» не знают разницы между такими понятиями, как чувственное (эмпирическое), душевное и, наконец, духовное восприятие мира! Такое «просвещение» все свалило в одну кучу. Что греха таить, и сам-то я совсем недавно был в числе таких «просвещенных»… Не больно-то легко, словно барону Мюнхгаузену, вытаскивать самого себя из атеистической трясины. Сначала надо было хотя бы остановить погружение, чтобы не задохнуться…

На этом месте как раз и просится к объяснению такой религиозный термин, как «благодать», но я для этого не имею ни места, ни времени, ни способностей. Найдутся и другие для этого, не такие косноязычные… Одно знаю твердо: что далеко не каждый термин можно и нужно расшифровывать, что человек может безнаказанно покушаться далеко не на каждую тайну. Есть вещи в нас и вокруг нас необъяснимые, сопротивляющиеся любым объяснениям, как бы нахально и смело мы к ним ни приступали.

Именно такое ощущение не покидало меня все четыре дня валаамского пребывания. Особенно проявилось оно при посещении Предтеченского скита. Мы ехали туда на моторной лодке по каким-то заливам, по каким-то протокам, устроенным задолго до нас. Берега были выложены громадными валунами. Следы какого гигантского, какого бескорыстного труда! Не верится, что все это было сделано руками: и протоки в каменных ложах, и величественные поминальные кресты, и дороги среди лесных скал, и причалы, и одряхлевшие ныне лестницы, и кельи-избушки, и прекрасные, почти разрушенные ограды скитов, и церкви, и многочисленные часовни… Словно кто-то физически помогал монахам, нашим предкам, строить все это!

А кто разрушал? Мы молчим, размышляем. Отец Панкратий завладел у Сергея фотоаппаратом. Сам снимает пейзажи с водой и лесом. Как прекрасны они, эти пейзажи, даже в соседстве с руинами, этими униженными, но полными достоинства свидетелями былого.

На Валааме есть все. Древность русской истории, камни и скалы, чистейшая, необозримая вода, хвойный и лиственный лес. И вновь теплится на этих островах вера Христова! Пока она скорбно и мощно звучит в песнопениях, в молитвах не очень многочисленной братии, в молитвах еще менее многочисленных паломников. Есть надежда. Сам Патриарх Алексий II, еще девятилетним мальчиком приезжавший сюда, следит за возрождением древней русской святыни. Но монастырь, его главный, Спасо-Преображенский собор до сих пор оплетены строительными лесами. Мощные бревенчатые постаменты, многоэтажные настилы уже чернеют от многолетних ветров и дождей. Возможностей для продолжения реставрации нет. Порядка на островах, не считая монашеского, тоже пока нет. А тут еще постигла Россию эпидемия суверенитетов. Ничего себе словечко! Натощак не выговоришь. А что, если по примеру чеченцев потребуют независимости все сорок национальностей, живущих в одном Моздоке?

Демократы не отвечают вслух, что тогда будет. Но они знают, чего хотят. Они хотят уничтожить Россию. Разговоров об этом с валаамскими насельниками я не то чтобы избегал, просто сама здешняя природа и монастырская атмосфера не способствовали этому. А может, и на здешних безбожников это обстоятельство действует? Судя по валаамской свалке и по заборному лозунгу, пока не очень действует.

Предтеченский скит возвышается на суровом трехкилометровом острове Ладоги. Ветер шумит над ним, вокруг день и ночь плещутся волны. Скудные силы трех-четырех здешних монахов поддерживает братия главного монастыря, однако восстановление Предтеченской церкви идет медленно. Пока строят дом для жилья.

Мы поднимаемся по замшелым ступеням высоко вверх. Мощные, тревожные ели с густым подсадом, мшистые скалы… Поклонный крест, несколько келий, в том числе и настоятельская. Отец Панкратий любезно предлагает мне здесь ночевать, но я должен покинуть остров сегодня. Во время скромного чаепития в закопченной избушке отец Панкратий добродушно подшучивает над Сергеем, якобы неудачно снимающим ладожские пейзажи. Подшучивает и над еще не старым монахом, который постоянно живет в скиту, отчего совсем забыл некоторые необходимые слова. К сожалению, я не запомнил его имя. Другой монах, отец Василий, прячется за плечи своего товарища, когда Сергей пробует фотографировать всех нас.

Поклонный крест, стоящий над Ладогой на отвесной скале, величественен. Вершины могучих еловых и сосновых дебрей под нами. Далеко внизу синеют озерные воды. Видно, как бесчисленные волны с белыми барашками на гребнях бегут и бегут к здешним скалам. Еще шире открываются перед нами ветреные просторы Ладоги, когда мы ярус за ярусом поднимаемся по строительным лесам. Я уже хотел остановиться на третьем ярусе. Но неужели я и впрямь устарел? Вон отец настоятель легко поднимается на четвертый и даже на пятый ярус. Здесь ладожский ветер пробует сдирать мою кепчонку, леса скрипят. Чуть-чуть качаются, подрагивают, словно палуба старинного парусника, но стоят прочно. Отец Панкратий по отвесной, весьма ненадежной лесенке смело следует дальше вверх, на последнюю площадку, построенную вокруг креста.

Отсюда мы с минуту любуемся сине-стальной Ладогой. Я долго держался за медное литое основание креста, сохранившееся еще со времен Годунова. Как трагична история одного этого храма! Наемники Делагарди не смогли навек уничтожить Предтеченский скит. Вернее, русские столько же раз его восстанавливали, сколько раз шведы его разрушали.

Спустившись, мы еще раз навещаем скитский колодец. Как поднимается озерная вода на такую высоту по скальным породам? Удивительно!

Не менее удивительно и трудолюбие русских монахов, в свое время корзинами таскавших на эти скалы землю, а воду — деревянными ведрами. Сейчас скитские монахи с некоторой гордостью показывают свои нынешние ягодные насаждения. Мы прощаемся. Радуга неожиданно встала над озером и скитом. Сергей говорит, что она встала нарочно для нас, он торопит отца Панкратия сфотографировать этот великолепный вид. Радуга действительно быстро исчезла. Сумерки затаились в лесу, но ладожская вода роскошно и сурово переливается медью. Мерцает она и серебром, и вечерним сусальным золотом. Шумит озеро. По довольно крутой и опасной волне возвращаемся в монастырь, причаливаем на Никольском острове. Прощаюсь со своими новыми знакомцами. Отец Василий, видимо, на лодке возвратится на Предтеченский. Пробую подарить ему свой зонтик, но он не берет. Взял все же, чтобы не обидеть меня, и то лишь после разрешающей реплики отца Панкратия.

Вскоре я покинул архипелаг…

Отец Панкратий еще успеет рассказать мне несколько удивительных историй, происшедших с нынешними насельниками монастыря. Истории эти порой трагичны. Неповторимы они, и я не осмеливаюсь смущать читателя теми порой вполне детективными происшествиями. Даже разговор об удивительной валаамской природе несколько пугает меня. Я как бы рекламирую Валаам, приглашая туда безобразные толпы туристов. Монастырь не боится паломников. Но туристы…

О, я узнал, что такое нынешние туристы. На роскошном теплоходе, в роскошных ресторанах и барах, в двухместных и четырехместных каютах… О туристах лучше помалкивать. Двое совсем юных монахов, Сергий и Михаил, плыли со мной в Питер в одной каюте. Они подарили мне на прощание книжку «Валаамский летописец». С добродушными улыбками рассказывают, как пристают к ним некоторые люди. Особенно возмущает звание монаха некоторых экзальтированных дамочек. «Привет? Папик!» — фамильярно возгласил какой-то интеллигентного вида молодой оболтус при встрече с Сергием на теплоходной палубе.

Не знаю уж, что ответил ему Сергий. Скорее всего, промолчал.

А ты, спрашиваю сам себя, смог бы ты промолчать? Простить бестактность, хамскую реплику? Увы, увы… Пожалуй, пока не смог бы.

На вокзале, уезжая из Санкт-Петербурга, обнаружил в кармане не использованные жетоны для междугородного телефона. Чтобы они не пропали, предложил их первому встречному. Тот, кажется, испугался и подальше, подальше от меня. Второй тоже: «Куда мне их?» Третья — девушка — тоже не хочет брать. Нищих полно в Питере, а жетоны не берут. Но я же от чистого сердца, чтобы не пропали! Не может быть, чтобы вон хотя бы тот мужчина никогда никуда не звонит по междугородному. Ему бы пригодились.

После четвертого обращения я бросил в урну горсть жетонов и побежал к отходящему поезду. Вскочил в вагон чуть ли не на ходу…

Нет, если и сформируются в России когда-нибудь подлинные сословия (так необходимые для всероссийского собора), то пусть начинается это формирование с монашеского сословия. Глядишь, дойдем и до офицерского, и до крестьянского. Чем больше их будет, сословий-то, тем лучше.

Конечно, бомжи с банкирами — это никакие не сословия…

1997