18
В середине ноября в Ачинске начались перебои с дешевым хлебом. На следующий день те российские граждане, кто поумнее, скупили всю водку, и водка — тоже исчезла.
У Егорки была небольшая заначка. Но в воскресенье, пока он выяснял, когда в Красноярск пойдет первый автобус (там-то водка уж точно есть), Наташка, любимая жена, махнула бутылку без него.
Он не сразу пришел в себя от такой наглости! А когда — пришел и принял единственно правильное, мужественное решение ее избить, так она еще и плюнула, пьяная, Егорке в лицо.
Олеша говорил, нет смысла ехать в Красноярск. Мужики базарили, что хлеб там — только с утра, дешевая водка есть, точнее — спирт, но по бутылке в руки, да и то очередь несусветная, как в Москве — в мавзолей.
Кормиться, короче, надо с реки. Ладно, что зима: просверлишь лунку, так окуньки сами выскакивают, воздуха не хватает. На супчик наберется, но сколько ж можно рыбой питаться? Всю жизнь теперь что ли?
В понедельник прошел слух, что хлеб завезут. Народ тут же выстроился в очередь, старики еще и ребятишек поставили, но мороз-то уже — минус двадцать, на морозе долго ли выстоишь?
Егорка не сомневался: если нет дешевого хлеба, значит, встанет и комбинат. А как? Если даже с хлебом такая мутотень, глинозем точно никому будет не нужен, это как пить дать. Кончать Горбачева с Ельциным надо немедленно! Чего ждать-то? Эти гудыри всю страну по миру пустят, потому как бездушные — оба! Егорка и так затянул с возмездием; Новый год на носу, а у него вообще ничего не готово…
Убить… — оно что? Просто, что ли?
Правда, Егорка отправил уже письмецо двоюродному брату Игорю в Одинцово, чтобы он, Игорек, встретил его в Москве и приютил — на месяц.
Брат отвечал: если на месяц, он ждет, даже с радостью, но встретить не обещает, поскольку поезд приходит днем, а он — на ответственной работе.
Никогда-никогда Егорка не был в Москве.
Бросить все — и в столицу! Как подвиг, слушайте: Москва это ведь страшно, это не наша Сибирь, это какая-то совсем другая Россия, опасная, европейская.
У Егорки была цель — принести пользу Родине.
Но до чего ж все дошло, а? Свои ребята, ачинские, Пересекин Коля да и Борис Борисыч… тот же… знают, поди, почем ноне плацкарта в Москву… — Колька ведь точно ездил, пусть не в Москву, а в Свердловск, но знать должон… И молчит, собака! Завидует! Откуда, мол, у русского человека деньга такая, чтоб в Москву мотаться? А у Егорки денег-то в один конец!
С Наташкой-подлюкой он решил разобраться следующим образом: ничего, елочки-моталочки, ей про Москву не говорить, а кинуть записку: так, мол, и так, временно уехал… не скажу куда, потому что обижен до крайней степени.
Хорошая мысль.
Может, задумается, лярва?
И, не мешкая, на вокзал, к поезду: будет билет — отлично! Не будет — можно ночку-другую и на вокзале перепреть, срама большого тут нету…
Красноярск оказался — вдруг — каким-то обшарпанным, резко постаревшим: мгла, ветер, людей за сугробами не видно, снег не убирают, автобусы еле ползают, натыкаясь (сослепу) на другие автобусы…
И вокзал как скотный двор — холодный, жуткий. Как в этих кассах вокзальных тетки-то сидят? Или в ногах у них батареи спрятаны?
Двадцать тыс-щ билет!
От церкви люди отвернулись, потому и цены такие в стране, да еще и повсюду…
До поезда был час, хорошо все получилось. Егорка смотался в буфет, но там был только коньяк по пять тыщ рублей. А бутерброды — вообще по цене золотых слитков!
Хорошо, что у Наташки были в холодильнике вареные яйца. Егорка прихватил с собой аж восемь штук!
С таким буфетом точно в ящик сыграешь, это не буфет, это ж чистый бандитизм!
Поезд был подан минута в минуту. Егорку поразило, что в вагоне, где, как ему казалось, народу будет тьма-тьмущая, пассажиров почти не было.
И купе вроде бы пустое. Но с верхней полки тут же свесилась лохматая голова:
— Дед, закурить есть?
— Какой же я… дед? — изумился Егорка.
Надо ж, только вошел человек, а с него уже закурить требуют…
— Дай папироску… а?
— Да, счас!
Он и не думал раскидываться табаком. С какой стати?
Голова тут же исчезла в подушках.
«Надо ж… дед!» — хмыкнул Егорка. Он вроде бы и брился сегодня. Какой же дед? Что, не видно, что он не дед?..
— А тебе, знача, покурить охота?..
— Хочу! — голова мгновенно свесилась. — Цельный день не курила!
Девчонка была какая-то мутная, грязная, но с озорными глазенками.
— А годков скель? — поинтересовался Егорка. — Меня Егоркой зовут.
— А ты че, дед, — мент? — зевнула девчонка.
— Я т-те дам… дед!
— Лучше папироску дай — поцелую!
— А ты че… из этих, што ль? — оторопел Егорка.
— Из каких еще… из этих?
— Ну, которые… — Егорка хотел выразиться как можно деликатнее — …эти… по постелькам… шарютси…
Никогда в жизни он не видел проституток.
— Я — жертва общественного темперамента, — пояснила девочка. Она мгновенно спрыгнула с полки и устроилась рядом с Егоркой. На девочке была длинная грязная майка, она тут же, не стесняясь, поджала свои голые коленки, положив на них подбородок.
— И куда ж, задрыжина, ты нынче прешси? А, дед — тысща лет?..
На вид девочке было лет пятнадцать, не больше.
— Ище раз обзовешси — встану и уйду, — строго предупредил Егорка.
Ему хотелось продемонстрировать характер.
— А ханки капнешь?
— Ч-че? А? Кака еще ханка тебе? Ты ж у нас пацанка!
— Во бля! — сплюнула девчонка. — А ты, дед, прижимистая шушваль, видать!
За окном катилось белое-белое Красноярье: елки и снег.
— Мамка шо ж… одну тебя пускат? — не переставал удивляться Егорка. — Во как!
— Сирота я. Понял?
— Во-още никого… штоль?
— Сирота! Мамка пьет. Брат есть.
— А че ж тогда сирота?
— Братик помер летом. Перекумариться не смог, дозы не было, иссякла. Колотун погубил.
— Так че же: мать есть… был такой — сердце лопнуло.
— Пьет она, — сплюнула девчонка. — Нальешь?
— Приперло, што ль?
— Заснуть хотела… думала, легче бу. He-а, не отпускает…
Пришел проводник, проверил билеты.
— В Москву?
— Ага, — кивнул Егорка.
— По телеграмме, небось?
— По какой телеграмме? — не понял он.
— Ну, можа, преставился кто… — протянул проводник, толстый мужчина лет сорока.
— А че, просто так в Москву не ездят?.. — удивился Егорка.
— Нет, конечно, — вздохнул проводник. — Не до экскурсий счас.
— А я — на экскурсию, понял?
Он как-то странно посмотрел на Егорку и вышел.
— Поздравляю, дед! — хихикнула девчонка. — В Иркутске лягавый сел, сама видела, этот… сча ему стукнет, они о подозрительных завсегда стучат. И если тот с устатку отошел — жди: явится изучать твою личность!
Егорка обмер: док-кумент-то в Ачинске…
— А ежели я… дочка, без бумажек сел, пачпорт оборонилси, — че будет?
— Ты че, без корочек?
— Не… ты скажи: че они тогда делают?
— Че? — девчонка презрительно посмотрела на Егорку. — Стакан нальешь, просвещу.
— Тебя как звать-то?
— Катя… Брат котенком звал. Дед, а ты не беглый? — поинтересовалась девочка.
— Ты че… — оторопел Егорка. — Какой я беглый? К брату еду, из Ачинска сам. Слыхала про Ачинск?
— Это где рудники?
— Не. У нас комбинат, Чуприянов директором. Знаешь Чуприянова?
— Значит, беглый, — хмыкнула Катя. — От жизни нашей бежишь. Слушай: водки здесь нет, народ портвейн глушит… Полста гони!
— Полста?
— А ты думал! Наценка.
— Так ты деньгу возьмешь — и сгинешь.
— Ты че, дед? — Катя обиженно поджала губы. — Я — с понятием. Если б — без понятия, давно б грохнули — понял?
Ресторан был рядом, через вагон.
«Обложили, суки, — понял Егорка. — Надо ж знать, кого убивать, — куда меня черт понес?..»
Катя вернулась очень быстро:
— Давай стакан!
Она плеснула Егорке и тут же опрокинула бутылку в свой стакан, налила его до края и выпила — жадно, взахлеб, будто это не портвейн, а ключевая вода.
«Во, девка», — подумал Егорка.
Несколько секунд они сидели молча — портвейн всегда идет тяжело.
— Ну, че скажешь? — спросил Егорка.
Ему очень хотелось поговорить по душам.
— Не могу я так больше! — вдруг заорала Катя. — Слышишь, дед, не могу-у!..
Она вдруг резко, с размаху упала на полку, закинула ноги в тяжелых зимних ботинках так, что красная длинная майка, похожая на рубашку, сразу упала с колен, и Егорка увидел грязные белые трусы с желтым пятном между ног.
Катя рыдала, размазывала слезы руками, потом вдруг как-то хрипнула, перевернулась на бок и замолчала.
Егорка испуганно посмотрел на полку. Девочка спала как мертвая.
