«Раппорт состоит прежде всего в чувстве существующего согласия, несмотря на признанное различие. Даже признание существующих различий, если только оно обоюдное, есть уже раппорт, чувство согласия. Если мы при случае осознаем это чувство в более высокой мере, то мы откроем, что это не просто чувство, не поддающееся в своих свойствах дальнейшему анализу, но также и постижение или содержание познания, передающее пункты соглашения в мыслительной форме. Это рациональное изображение применимо исключительно к рационалисту, а отнюдь не к иррациональному человеку, ибо его раппорт основан вовсе не на суждении, а на параллельности свершающегося и живых происшествий вообще. Его чувство согласия есть совместное восприятие какого-нибудь ощущения или интуиции. Рациональный сказал бы, что раппорт с иррациональным основан на чистой случайности, если случайно объективные ситуации согласуются между собой, вот тогда осуществляется нечто вроде человеческого отношения, но никто не знает, каково будет значение и какова длительность этого отношения. Для рационалиста часто бывает прямо мучительна мысль, что отношение длится как раз лишь до тех пор, пока внешние обстоятельства случайно допускают такую совместность. Это представляется ему не особенно человечным, тогда как иррациональный именно в этом случае усматривает особенно красивую человечность. Результатом этого является то, что они смотрят друг на друга как на людей, лишенных отношений, как на людей, на которых нельзя положиться и с которыми совсем невозможно по-настоящему ужиться. Однако к такому результату можно прийти лишь тогда, если сознательно попытаться отдать себе отчет в своих отношениях к ближнему. Но такая психологическая добросовестность не очень обыкновенна, поэтому часто оказывается, что, несмотря на абсолютное различие в точках зрения, все-таки устанавливается нечто вроде раппорта и притом таким образом: первый, с молчаливой проекцией, предполагает, что второй в существенных пунктах имеет такое же мнение; а второй предчувствует или ощущает объективную общность, о которой, однако, первый сознательно и представления не имеет и наличность которой он тотчас же начал бы отрицать, совершенно так же, как второму никогда и в голову не могло бы прийти, что его отношение покоится на общности мнений. Такой раппорт является наиболее частым; он основан на проекции, которая впоследствии становится источником недоразумений» (ПТ, пар. 618).

«Хотя это свойство личности легче всего наблюдать в психопатологии, по своей сути оно представляет собой нормальное явление, которое также легко опознается в проекциях первобытной психики. Эта тенденция к расщеплению означает, что части психического отделяются от сознания до такой степени, что не только выглядят чужими и незнакомыми, но и ведут свою относительно независимую жизнь. И здесь речь не идет об истерической множественной личности или шизофренических личностных изменениях, но просто о так называемых „комплексах“, которые появляются исключительно в пределах нормы» (CW 8, par. 25)

«Объективные ценности устанавливаются в опыте среднего разума, посвященном, с одной стороны, внешним фактам, а с другой – фактам внутренним, психологическим. Подобные переживания не могли бы, конечно, представлять собой объективных „ценностей“, если бы они, как таковые, „оценивались“ субъектом, что было бы уже актом разума. Но разумная установка, позволяющая нам утверждать объективные ценности как значащие, не является делом отдельного субъекта, а предметом истории человечества. Большинство объективных ценностей – а вместе с тем и разум – суть наследие древности, это крепко спаянные комплексы представлений, над организацией которых трудились бесчисленные тысячелетия с той же необходимостью, с какой природа живого организма реагирует вообще на средние и постоянно повторяющиеся условия окружающего мира и противопоставляет им соответствующие комплексы функций,– как, например, глаз, в совершенстве соответствующий природе света <…>

Вследствие этого разум есть не что иное, как выражение приспособленности к среднему уровню происходящих событий, осевшему в виде комплексов представлений, мало-помалу крепко соорганизовавшихся и составляющих как раз объективные ценности. Итак, законы разума суть те законы, которые обозначают и регулируют среднюю «правильную», приспособленную установку. Рационально все то, что согласуется с этими законами; и, напротив, иррационально все, что с ними не совпадает. Мышление и чувство являются функциями рациональными, поскольку решающее влияние на них оказывает момент размышления, рефлексии. Эти функции наиболее полно осуществляют свое назначение при возможно совершенном согласовании с законами разума. Иррациональные же функции суть те, целью которых является чистое восприятие, таковы интуиция и ощущение, потому что они должны для достижения полного восприятия всего совершающегося как можно более отрешаться от всего рационального, ибо рациональное предполагает исключение всего внеразумного» (ПТ, пар. 784–786).

«В отношении этой формулировки, звучащей столь технически, читатель вправе предположить, что речь идет о сложной психической реакции, которую можно наблюдать в ходе аналитического лечения.

Было бы, однако, заблуждением думать, будто этот случай встречается только в аналитической практике. Этот процесс столь же хорошо, а часто даже намного лучше можно наблюдать в других жизненных ситуациях, нежели непосредственно в медицинской практике, а именно во всех тех жизненных перипетиях, где разрушительно вмешивается какая-нибудь жестокая судьба.

Превратности судьбы испытал на себе, наверное, каждый, но это по большей части раны, которые лечатся и не оставляют после себя увечий. Но здесь речь идет о разрушительных переживаниях, которые могут полностью сломить или по крайней мере надолго сделать человека больным. Возьмем для примера бизнесмена, который чересчур сильно рискнул и потому стал банкротом. Если он не даст этому удручающему переживанию лишить себя мужества, а будет держаться стойко и отважно, то, может быть, произойдет целительное смягчение, и его рана заживет без серьезных последствий. Но если он из-за этого надломится, откажется от всякого дальнейшего риска и будет пытаться «заштопать» свою социальную репутацию в рамках намного более ограниченной личности, с ментальностью запуганного ребенка исполняя второсортную работу на крохотной должности, работу, которая, несомненно, ниже уровня его возможностей, то он, выражаясь технически, восстанавливает свою персону регрессивным путем.

Испугавшись, он сполз на более раннюю ступень развития своей личности, съежился и принял такой вид, будто он все еще находится накануне критического переживания, но в полной неспособности даже просто подумать о том, чтобы вновь пойти на такой риск. Может быть, раньше он хотел большего, чем мог добиться; теперь он не отваживается даже на то, что ему, собственно говоря, по силам» (ПБ, с. 225–226).

«Регрессивное восстановление персоны лишь тогда может стать фактом, когда кто-то кризисным провалом своей жизни обязан своей собственной „раздутости“. С „уменьшением“ своей личности он возвращается к той мере, которую в состоянии исчерпать. В любом другом случае, однако, полная покорность и самоуничижение означают отступление, которое может поддерживаться длительный срок только невротической хворью» (там же, с. 230).

«Регрессия, со своей стороны, выступает как адаптация к условиям внутреннего мира, вытекающая из жизненной потребности удовлетворять требованиям индивидуации. Человек – не машина в том смысле, чтобы постоянно поддерживать тот же самый рабочий выход. Он в состоянии обеспечивать идеальным образом требования внешней необходимости только тогда, когда он также приспособлен и к своему внутреннему миру, т.е. если он пребывает в согласии с самим собой. Соответственно, он может приспособиться к своему внутреннему миру и достичь гармонии с самим собой лишь тогда, когда он адаптирован к условиям окружающей среды» (CW 8, par. 75).

«То, что лишает Природу ее очарования и радости жизни – это привычка огладываться назад ради чего-то, что пребывает вовне, вместо того чтобы вглядываться вовнутрь, в глубины депрессивного состояния. Такое оглядывание назад ведет к регрессии и оказывается первым шагом на пути к ней. К тому же регрессия является непроизвольной интроверсией, поскольку прошлое является объектом памяти и составляет психическое содержание, эндопсихичсский фактор. В сущности, это обратное впадение в прошлое, вызванное депрессией в настоящем» (CW 5, par. 625; СТ, пар. 625).

«Если мышление терпит неудачу в качестве функции приспособления, имея дело с ситуацией, в которой адаптация возможна лишь с помощью чувства, то бессознательный материал, активизировавшийся путем регрессии, будет удерживать недостающую чувствующую функцию, пусть даже и в неразвитой, эмбрионической, архаической форме. Аналогично, в противоположном типе регрессия будет активизировать мыслительную функцию, способную эффективно скомпенсировать неадекватное чувство» (CW 8, par. 65).

«Рассматриваемая причинно, регрессия определяется, так сказать, „фиксацией на матери“. Но с финальной точки зрения либидо регрессирует в имаго матери, с тем, чтобы отыскать там ассоциации памяти, с помощью которых будет иметь место дальнейшее развитие, например из половой системы в интеллектуальную и духовную. Первое объяснение исчерпывается в подчеркивании важности причины и совершенно пропускает целевое назначение регрессивного процесса. Под этим углом зрения все здание человеческой цивилизации оказывается простым замещением невозможности инцеста. Но другое объяснение позволяет нам предвидеть то, что последует из регрессии, и в то же самое время помогает нам понять значение тех образов памяти, которые были реактивированы» (там же, par. 43f).

«<…> в этом регрессивном страстном стремлении, которое Фрейд, как известно, рассматривал как „инфантильное закрепление“ или „стремление к инцесту“, заключены особая ценность и особая необходимость, выраженные, например, в мифах, когда именно самый сильный и лучший в народе, т.е. герой, следует за регрессивным страстным стремлением и умышленно подвергает себя опасности быть проглоченным чудовищем материнской праосновы. Но он – герой лишь потому, что не дает проглотить себя окончательно, а побеждает чудовище, и притом не просто один раз, а много раз. Только победа над коллективной психикой и выявляет истинную ценность – завладение сокровищем, непобедимым оружием, магическим защитным средством или еще чем-то иным, что миф считает благами, достойными стремления. Поэтому тот, кто идентифицирует себя с коллективной психикой, а выражаясь языком мифа, кто дает себя проглотить чудовищу и таким образом растворяется в нем, тот хотя и находится возле клада, который сторожит дракон, но отнюдь не по своей воле и к своему собственному величайшему ущербу» (ПБ, с. 232).

«Редуктивный метод рассматривает бессознательный продукт в смысле обратного сведения его к элементам, к основным процессам,– будь то воспоминания о действительно имевших место событиях или элементарные психические процессы. Поэтому редуктивный метод (в противоположность методу конструктивному, см. конструктивное) ориентируется назад или в историческом смысле, или же в смысле переносном, т.е. Сводя сложную и дифференцированную величины обратно – к более общему и элементарному. Метод толкования Фрейда, а также и Адлера редуктивен, потому что и тот, и другой сводят явление к элементарным процессам желания и стремления, имеющим, в конечном счете, инфантильную или физиологическую природу. При этом на долю бессознательного продукта неизбежно выпадает лишь значение несобственного выражения, для которого термин «символ», в сущности, не следовало бы употреблять. Редукция действует разлагающим образом на значение бессознательного продукта, который или сводится к своим историческим первоступеням и тем самым уничтожается, или же вновь интегрируется в тот элементарный процесс, из которого он вышел» (ПТ, пар. 787).

«Ясно, что под понятием „религия“ я не имею в виду вероучение. Верно, однако, что всякое вероучение основывается, с одной стороны, на опыте нуминозного, а с другой – на вере, на преданности, верности, доверии к определенным образом испытанному воздействию нуминозного и к последующим изменениям сознания. Можно сказать, что „религия“ – это понятие, обозначающее особую установку сознания, измененного опытом нуминозного» (CW 11, par. 9; АС, с. 134).

«Религия есть врожденная инстинктивная установка в человеке. В ней осуществляется наблюдение и уяснение неких невидимых и неконтролируемых человеком факторов. Проявления этой установки можно проследить во всей духовной истории. Ее целью является сохранение психического равновесия: естественный человек имеет столь же естественное знание о пересечениях своего сознания с неподвластными ему факторами» (CW 10, par. 512; рус. пер. – АППН, с. 113–166, а также: ПП, с. 218).

«Вероучение и вероисповедание – это выражение определенных коллективных убеждений, тогда как религиозное переживание отражает субъективное отношение к неким метафизическим, то есть внемирским факторам. Конфессиональная жизнь осуществляется в мирской среде и, таким образом, является внутримирским делом, в то время как смысл и предназначение религии лежит во взаимотношении между индивидом и Богом (христианство, иудаизм, ислам) либо на пути спасения и освобождения (буддизм).

Из этого проистекает теперешняя этика, которая – вне индивидуальной ответственности перед Богом – означает лишь конвенциональную мораль.

Являясь не более чем компромиссом с мирской действительностью, вероучения склоняются ко всевозрастающей кодификации своих воззрений и обычаев. Тем самым они настолько овеществляются, что на задний план отходит их подлинно религиозная сущность, а именно живое отношение, непосредственная встреча с внемирским» (CW 10, par. 507; ПП, с. 215).

«Дух этот есть автономное психическое событие, затишье после бури, умиротворяющий свет, проливающийся во мраке человеческого разума, и потаенный упорядочивающий принцип царящего в нашей душе хаоса.

Святой Дух – Утешитель, как и Отец, это тихое, вечное и бездонное Единое, в котором любовь Божья и страх Божий сплавлены в бессловесное единство, и именно в этом единстве воссоздается первозданный смысл все еще бессмысленного отцовского мира, проникая в пространство человеческого опыта и рефлексии» (ОИ, с. 79).

«Бог есть тайна, и все, что мы говорим о нем, говорится и веруется людьми. Мы создаем образы и идеи, но когда я говорю о Боге, я всегда имею в виду образ, который из него сделал человек. Но никто не знает, каков и как выглядит этот образ и может ли он быть Богом» (Jung C.G. Letters. 1957, vol. 2, p. 383).

«Обращенность сознания назад или к внутреннему миру, при которой вместо непосредственной, немедленной и непреднамеренной реакции на объективные стимулы в „дело“ вступает психологическое размышление. Результат подобного размышления непредсказуем, и как следствие свободной мысли возможны весьма индивидуализированные и относительные ответы. Рефлексия „повторно разыгрывает процесс возбуждения“, давая толчок серии внутрипсихических образов еще до того, как предпринято само действие. С помощью рефлективного инстинкта стимул становится психическим содержанием, опытом, посредством которого становится возможным преобразовать естественный или автоматический процесс в осознанный и созидающий» (КСАП,с. 131).

«Обычно мы не думаем о „рефлексии“ как о чем-то инстинктивном, а связываем ее с сознательным состоянием разума. Reflexio означает „повернутый назад“ или „согнутый назад“ и в психологическом применении обозначает тот факт, что в рефлекс, который доводит стимульный материал до своей инстинктивной разрядки, вмешивается психизация <…> Таким образом, на месте компульсивного (навязчивого) действия возникает некоторая степень свободы, а вместо предсказуемости появляется относительная непредсказуемость по отношению к воздействию импульса (CW 8, par. 241).

«Рефлексия является культурным инстинктом par excellence (по преимуществу), и ее сила продемонстрирована в мощной способности культуры поддерживать себя перед лицом дикой природы» (CW 8, par. 243).

«Мое внимание привлекает тот факт, что помимо области рефлексии существует другая, не менее, если не более обширная зона, в которой рациональное понимание и рациональные формы представления вряд ли обнаружат что-нибудь сверх того, что они способны охватить умом. Это – область Эроса» (MDF, р. 386; ВСР, с. 347).

«Важное значение, которое современная психология приписывает „родительскому комплексу“, есть непосредственное продолжение первобытного переживания опасной действенной силы родительских духов. Даже та ошибка, которую совершают дикари, предполагая (не с помощью мышления), что духи суть реальности внешнего мира, находит свое продолжение в нашем (лишь отчасти верном) предположении, что действительные родители ответственны за родительский комплекс. В старой теории травмы фрейдовского психоанализа и даже за его пределами это предположение признается чуть ли не в качестве научного объяснения. Чтобы избежать этой двусмысленности, я предложил выражение „родительское имаго“» (CW 7, par. 293; ПБ, с. 251).