Человеческое тело для своего сохранения нуждается во многих других телах (по пост. 4 части 2). Но то, что составляет форму человеческого тела, состоит в том, что его части сообщают друг другу свои движения некоторым определенным образом (по опр. перед леммой 4, которое см. после пол. 13 части 2). Следовательно, то, что содействует сохранению того отношения между движением и покоем, которое существует в частях человеческого тела относительно друг друга, сохраняет форму человеческого тела и, стало быть, делает то (по пост. 3 и 6 части 2), что тело человеческое может получать разные впечатления и само может действовать на внешние тела разными способами; и поэтому (по пред. пол.) есть благо. Далее, то, что заставляет части человеческого тела принять другое отношение движения и покоя, производит (по тому же опр. части 2) то, что человеческое тело принимает другую форму, т. е. (как это ясно само собой, и об этом мы говорили в конце предисловия к этой части) что тело человеческое разрушается и, следовательно, становится совершенно не способным испытывать разные впечатления, и потому (по пред. пол.) есть зло, – что и требовалось доказать.

Насколько это может быть вредно или полезно душе, я объясню в пятой части. А здесь нужно заметить, что под смертью тела я разумею то, когда его части располагаются таким образом, что они принимают другое взаимное отношение движения и покоя. Ибо я не отваживаюсь отрицать того, что тело, даже сохраняя свое кровообращение и все другое, от чего, как думают, зависит жизнь тела, может тем не менее принять другую, совершенно отличную от своей природу. Нет никакого основания, которое заставило бы меня утверждать, что тело умирает только тогда, когда превращается в труп; даже сам опыт убеждает, по-видимому, в другом. Действительно, иногда бывает, что человек претерпевает такие изменения, что после них едва ли можно сказать, что это тот же человек. Так, например, я слышал рассказ об одном испанском поэте, который страдал какой-то болезнью, и хотя потом выздоровел, однако до такой степени забыл свою прежнюю жизнь, что написанные им басни и трагедии не считал своими; и, конечно, его можно было считать взрослым ребенком, если бы он забыл и родной язык. А если это кажется невероятным, то что мы скажем о младенцах, природу которых человек взрослый считает до такой степени отличной от своей, что его нельзя было бы убедить в том, что он был когда-то ребенком, если бы он не делал о себе заключения по другим? Но чтобы не подавать суеверным людям причины поднимать новые вопросы, я предпочитаю оставить это нерешенным.