Мафекинг

Англо-бурская война стала для Британской империи почти тем, чем Вьетнам для Соединенных Штатов. Во-первых, война обошлась очень дорого (45 тысяч погибших[159] и четверть миллиарда фунтов стерлингов), во-вторых, она вызвала раскол в британском обществе. Британцы и прежде терпели в Африке поражения (не только от буров, но и от зулусских импив 1879 году при Исандлване), однако на этот раз все выглядело гораздо серьезнее. К тому же не было ясно, достигли ли британцы своей цели. Задача джингоистов в прессе состояла в том, чтобы представить событие, сильно напоминавшее поражение, еще одной победой империи.

Мафикенг (так сейчас он называется) — пыльный захолустный городок. Здесь даже можно почувствовать запах пустыни Калахари, лежащей к северо-западу. Мафекинг был еще меньше: железнодорожная станция, больница, Масонский зал, тюрьма, библиотека, суд, несколько кварталов и отделение “Стандарт бэнк” — неказистый аванпост империи. Единственным городским зданием выше одного этажа был явно небританский женский монастырь Св. Сердца. Мафикенг едва ли кажется стоящим того, чтобы за него драться. Но в 1899 году ситуация была иной: Мафекинг являлся приграничным городом, фактически последним в Капской колонии до самого Трансвааля. Именно отсюда начался рейд Джеймсона. Именно здесь перед войной были расквартированы иррегулярные войска с намерением совершить более масштабный набег на бурскую территорию. Этого не произошло: солдаты сами оказались в окружении. Начал расти страх, что если Мафекинг падет, множество буров, живущих в Капской колонии, присоединится к своим собратьям в Трансваале и Оранжевой Республике.

Осада Мафекинга казалась в Британии славнейшим эпизодом войны, моментом, когда в ней возобладал дух школьного матча. Действительно, пресса рассматривала осаду как своего рода игру, семимесячный матч между Англией и Трансваалем. К счастью для англичан, на поле ими руководил идеальный тренер: выпускник Чартер-хауса, полковник Роберт Баден-Пауэлл (Стифи), командир 1-го Бечуаналендского полка. Баден-Пауэллу происходящее казалось финальным крикетным матчем. Он так и выразился в своем характерно беззаботном письме одному из бурских командующих: “Мы ведем уже двести дней, без аутов, отбивая подачи Кронье, Снимана и Бота… и наслаждаемся игрой”. Баден-Пауэлл был героем, в котором война (или, по крайней мере, военные корреспонденты) отчаянно нуждалась, тем человеком, который инстинктивно знал, как “держать игру”. На окружающих, правда, производило впечатление не столько хладнокровие Баден-Пауэлл а, сколько его ребячество, его “удаль” (любимое слово Б.-П.). Каждое воскресенье он организовывал настоящие крикетные матчи, сопровождаемые танцами. Джордж Тай, гражданское лицо, присоединившееся к ополчению, не сомневался, что Баден-Пауэлл «был в состоянии победить буров, игравших “неважно”». Талантливый пародист, он исполнял на сцене комические номера, чтобы поддержать боевой дух. Были напечатаны даже юмористические марки “независимой республики Мафекинг” с портретом Баден-Пауэлла вместо королевы. Даже “Бойз оун пейпер” до такого не додумалась бы.

В течение 217 дней Мафекинг сопротивлялся бурам, которых было гораздо больше и которые располагали прискорбно современной артиллерией. У осажденных были две 7-фунтовые пушки, заряжающиеся со ствола, и древнее орудие, посылавшее снаряды “точь-в-точь как крикетные шары” (как же еще!), а у Кронье — девять полевых пушек и 94-фунтовый “Длинный Том” фирмы Крезо (это орудие прозвали “Старина Кричи” — совершенно по-школьному). Сообщения корреспондентов из Мафекинга, особенно леди Сары Вильсон для “Дейли мейл”, держали читателей в отчаянном напряжении. Выстоит ли Б.-П.? Или эти буры чересчур ловкие боулеры даже для него? Когда Мафекинг 17 мая 1900 года был наконец освобожден, на лондонских улицах царило истеричное ликование, как если бы, по словам антиимпериалиста Уилфри-да С. Бланта, “побили Наполеона”. Баден-Пауэллу доверили тренировать новую команду — южноафриканскую полицию, форму для которой он с энтузиазмом взялся придумывать.

Но какую цену заплатили англичане, чтобы удержать захолустный городишко? Правда, сначала в осаде участвовало более семи тысяч буров, хотя они, вероятно, могли бы добиться большего где-либо еще. Но с точки зрения потерь произошедшее вовсе не было крикетным матчем: почти половина из семисот защитников Мафекинга были убиты, ранены, взяты в плен. Пресса умолчала о том, что бремя защиты Мафекинга легло во многом на чернокожее население, хотя тот конфликт считался “войной белых”. Баден-Пауэлл не только поставил под ружье более семисот чернокожих горожан (позднее он называл вдвое меньшее число). Он не пускал их в траншеи и убежища в белой части города и постоянно уменьшал пайки своих чернокожих солдат, чтобы накормить белое меньшинство. Потери среди гражданского населения обоих цветов кожи превысили 350 человек. Но количество чернокожих жителей Мафекинга, умерших от голода, возможно, было вдвое большим. Милнер цинично заметил, что “надо только пожертвовать черномазыми, и игра становится легкой”.

Британская общественность получила желанную символическую победу. Теперь рифмоплеты могли поспешить к станку:

А броненосцы— море!

Но это был только газетный триумф. Как проницательно отметил Китченер, в Баден-Пауэлле “больше показухи, чем подлинной ценности”. Он, возможно, сказал бы то же самое о снятии осады Мафекинга.

* * *

К лету 1900 года в войне наступил перелом. Британская армия (теперь под началом более умелого полководца — индийского ветерана лорда Робертса) освободила Ледисмит и продвинулась вглубь бурской территории, заняв Блумфонтейн, столицу Оранжевого Свободного государства, и Преторию, столицу Трансвааля. Роберте, уверенный в том, что выигрывает войну, с триумфом прошел по улицам Блумфонтейна и расположился в резиденции. Его офицеры отправились танцевать в просторном зале на первом этаже.

Однако буры, несмотря на потерю главных городов, отказались сдаться. Вместо этого они перешли к партизанской войне. “Буры, — жаловался Китченер, — не походят на суданцев, которые выходят на честный бой; они всегда удирают на своих пони”. (Вот бы они бросились на британские “максимы” с копьями — это было бы так спортивно!) Поэтому Роберте в расстройстве избрал новую безжалостную тактику.

Бурские фермы время от времени сжигали и прежде, обычно из-за того, что обитатели некоторых усадеб укрывали снайперов или снабжали партизан провиантом и разведданными. Отныне британские войска получили право методично сжигать дома буров. Около тридцати тысяч домов были уничтожены. При этом возникал вопрос, что делать со ставшими бездомными женами и детьми партизан, которые ушли в вельд. Теоретически тактика “выжженной земли” скоро вынудила бы сдаться буров, желавших защитить свои семьи. Но пока этого не произошло, ответственность за мирное население лежала на британцах. Следует ли считать таких людей военнопленными или беженцами? Вначале Роберте полагал, что “если кормить тех, чьи родственники которых сражаются против нас, то это только поощрит буров продолжать сопротивление, и, кроме того, ляжет на нас тяжким бременем”. Но его идея вынудить их “присоединиться к своим родственникам за линией фронта, если те не сдадутся”, не была реалистичной. После некоторых колебаний генералы дали ответ. Они согнали буров в лагеря, точнее — концентрационные лагеря.

Английские концлагеря не были первыми (испанцы использовали подобную тактику на Кубе в 1896 году), однако они первыми получили дурную славу[160]. В концлагерях погибло 27927 буров (большинство из них — дети), то есть 14,5% всего бурского населения, — главным образом от недоедания и плохих санитарных условий. Из-за этого погибло больше взрослых буров, чем от действий противника. Кроме того, в отдельных лагерях умерло 14 тысяч из 115,7 тысяч интернированных чернокожих (81% — дети).

Тем временем в блумфонтейнской резиденции оркестр продолжал играть. В итоге, после нескольких месяцев “Гэй Гордонса” и “Обдери иву”[161], пол танцзала износился. Чтобы избежать несчастных случаев, которые могут произойти с женами офицеров, следовало заменить доски пола, что и было сделано. К счастью, был найден способ утилизовать старую древесину. Ее продали бурским женщинам на гробы для их детей, по цене шиллинг и шесть пенсов за доску.

Конечно, комбинация тактики “выжженной земли” и концентрационных лагерей подорвала стремление буров к борьбе. Но только когда Китченер, занявший место Робертса в ноябре 1900 года, покрыл страну сетью колючей проволоки и блокпостов, они были вынуждены сесть за стол переговоров. Но даже это не привело к безоговорочной капитуляции. Согласно мирному договору, заключенному 31 мая 1902 года в Ференихинге, бурские республики потеряли независимость и были аннексированы. Но это означало, что британцы должны были заплатить за восстановление ими же разрушенного. В то же самое время решение вопроса об избирательных правах цветного населения было отложено до предоставления самоуправления. Вследствие этого подавляющее большинство жителей Южной Африки оставались без гражданских прав в течение жизни трех поколений. Но главное, договор не препятствовал тому, чтобы буры пользовались своими привилегиями. В 1910 году, спустя ровно восемь лет после заключения договора, был образован самоуправляющийся Южно-Африканский Союз с трансваальским главнокомандующим Луисом Бота в качестве премьер-министра и некоторыми героями войны на министерских постах. В 1913 году был принят закон “О землях туземцев”, в соответствии с которым чернокожие южноафриканцы получили в собственность десятую часть земель в стране — наименее плодородных[162]. На самом деле буры, теперь управлявшие не только бывшими Оранжевым Свободным государством и Трансваалем, но и британскими Наталем и Капской колонией, сделали первый шаг к установлению режима апартеида во всей Южной Африке. Милнер видел будущее так: “Две пятых буров и три пятых англичан — мир, прогресс и слияние”. Но для этого в Южной Африке оказалось недостаточно английских переселенцев.

Последствия войны с бурами для Британии оказались во многих отношениях серьезнее, чем для Южной Африки. Именно отвращение, которое вызывала в обществе эта война в 1900-х годах, сместило вектор английской политики влево.

В предместье Блумфонтейна установлен мрачный внушительный памятник бурским женщинам и детям, погибшим в концлагерях. Там же, рядом с президентом Оранжевого Свободного государства военного времени [Мартинусом Штейном], покоится прах Эмили Хобхаус, дочери корнуэльского священнослужителя и одной из первых активисток антивоенного движения XX века. В 1900 году до нее дошел слух о “бедных [бурских] женщинах, которых гнали с одного места на другое”, и она решила отправиться в Южную Африку, чтобы им помочь. Она учредила Фонд помощи южноафриканским женщинам и детям, “чтобы накормить, одеть, предоставить кров и охранить тех женщин и детей — бурских, английских и других, — кто стал нищ и наг в результате разрушения их собственности, насильственного выселения или других инцидентов в ходе… военных действий”. Вскоре после своего прибытия в Кейптаун в декабре 1900 года Хобхаус получила у Милнера разрешение на посещение концлагерей, хотя Китченер и пытался не пустить ее в лагерь в Блумфонтейне, где тогда находились 1800 человек. Совершенно неприемлемые условия жизни там (представители военных властей расценивали мыло как “предмет роскоши”) глубоко потрясли Хобхаус. Несмотря на препятствия, чинимые Китченером, она также посетила лагеря в Норвалспонте, Аливал-Норте, Спрингфонтейне, Кимберли, на реке Оранжевой и в Мафекинге. Везде было одно и то же. И ко времени ее возвращения в Блумфонтейн условия только ухудшились.

Чтобы попытаться положить конец политике интернирования, Эмили Хобхаус вернулась в Англию, но натолкнулась на безразличие военных. Весьма неохотно правительство согласилось назначить женский комитет во главе с Миллисент Фосетт, чтобы оценить данные, представленные Хобхаус, причем ее саму в состав комитета не включили. Она попробовала вернуться в Южную Африку, однако безуспешно: ей не позволили даже сойти на берег. Теперь единственным оружием Хобхаус стала гласность.

В 1901 году условия содержания в лагерях еще ухудшились. В октябре погибли три тысячи заключенных; смертность, таким образом, превысила одну треть. Однако это не было результатом политики, нацеленной на геноцид, а объяснялось скорее недальновидностью и вопиющей некомпетентностью военных властей. Комиссия Фосетт оказалась не столь беззубой, как опасалась Хобхаус: она составила резко критический отчет и быстро обеспечила в лагерях улучшения по части медицинской помощи. Хотя Чемберлен отказался публично критиковать военных, он также был потрясен открытиями Хобхаус и поспешил передать лагеря в распоряжение гражданских властей Южной Африки. С поразительной быстротой условия содержания улучшились, и уровень смертности сократился с 34% (октябрь 1901 года) до 2% (май 1902 года)[163].

Милнер, по крайней мере, выражал сожаление. Лагеря, признал он, были “плохим делом, и, насколько это меня касается, я чувствую, что обвинения, так обильно взваленные на нас за все, что мы сделали и не сделали, имеют под собой некоторые основания”. Но раскаяние, независимо от того, насколько оно было искренним, не могло возместить ущерб. Разоблачения Хобхаус вызвали резкое недовольство общества политикой правительства. Либералы получили свой шанс: теперь у них появилась прекрасная возможность разделаться с тори и сторонниками Чемберлена, которые доминировали в британской политике почти два десятилетия. Уже в июне 1901 года сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман, лидер [Либеральной] партии, осудил “варварские методы”, применяемые к бурам. Выступая в Палате общин, Дэвид Ллойд Джордж, любимец радикального крыла партии, заявил:

Захватническая война… против гордых людей должна быть войной на истребление, и это, к сожалению, то, на что мы, кажется, теперь соглашаемся: на горящие фермы и изгнание женщин и детей из их домов… дикость, которая непременно последует, покроет позором имя этой страны.

Так и случилось. Мало того, что, по мнению критиков, империализм безнравственен. По мнению радикалов, он еще и грабительский. Его оплачивают английские налогоплательщики, за него воюют английские солдаты, но выгоду получают немногочисленные “толстые коты” — миллионеры вроде Родса и Ротшильда. Таков пафос получившей широкую известность книги Джона А. Гобсона “Империализм”, изданной в 1902 году. “Всякий крупный политический акт, — рассуждал Гобсон, — должен получить санкцию и практическую поддержку этой небольшой группы финансовых королей”:

Как спекулянты или финансовые дельцы, они являются самым серьезным, единственным… фактором в экономике империализма… Каждое из этих условий… прибыльности их дела… бросает в объятия империализма… Всякая война… или другое общественное потрясение оказывается выгодным для этих господ. Это гарпии, которые высасывают свои барыши из всякой вынужденной затраты… народного кредита… Богатство этих домов, размах их операций и их космополитическая организация делают их первыми, кто определяет экономическую политику. Они, обладая самой большой ставкой в деле империализма и обширнейшими средствами, могут навязать свою волю международной политике… Финансы… управляют империалистической машиной, направляя ее энергию и определяя ее работу[164].

Генри Ноэл Брейлсфорд развил аргументацию Гобсона в своей книге “Война стали и золота: о вооруженном мире” (написанной в 1910, но опубликованной только в 1914 году): “Лик Елены — вот что приводило в движение тысячу кораблей в героическую эпоху. В наш же Золотой[165] век это чаще всего лицо с чертами расчетливого еврейского финансиста. Чтобы защитить интересы лорда Ротшильда и акционеров, Египет был сначала оккупирован, а затем фактически аннексирован Британией… Возможно, самый вопиющий случай из всех — наша южноафриканская война”. Разве не было очевидно, что война с бурами была развязана, чтобы гарантировать сохранение золотых приисков Трансвааля в руках их владельцев-капиталистов? Разве Родс, по словам радикального либерала, члена Палаты общин Генри Лабушера, не “строитель империи, который всегда прикрывался маской патриота, и не глава банды хитрых еврейских финансистов, с которыми он делил прибыль”?

* * *

Как и те нынешние теории заговора, которые видят за всякой войной борьбу за контроль над нефтью, критика империализма со стороны радикалов была сверхупрощением. (Гобсон и Брейлсфорд мало знали о том, что пережил Родс во время осады Кимберли.) И как другие нынешние теории, наделяющие некоторые финансовые учреждения зловещей властью, этому антиимпериализму был присущ оттенок антисемитизма. И все же когда Брейлсфорд назвал империализм “извращением целей, ради которых существует государство, когда могущество и престиж, за которые мы все платим, используются для того, чтобы приносить прибыль дельцам”, он не слишком ошибся. “Империя торгует, — писал он, — и наш флаг является необходимым активом, при этом прибыль идет исключительно в карманы частных лиц”. Это было, в сущности, верно.

Огромные прибыли от британских инвестиций за рубежом почти целиком доставались немногочисленной элите — самое большее нескольким сотням тысяч человек. А над элитой действительно доминировал банк Ротшильдов, объединенный капитал отделений которого в Лондоне, Париже и Вене составлял около сорока одного миллиона фунтов. Это, безусловно, делало его крупнейшим финансовым учреждением в мире. Большую часть активов фирма инвестировала в государственные облигации (в основном колоний вроде Египта и Южной Африки). И при этом не возникает споров относительно того, что распространение британской юрисдикции на эти страны давало Ротшильдам новые возможности для бизнеса и прибыль. Так, в 1885-1893 годах их банки в Лондоне, Париже и Франкфурте были совместно ответственны за четыре выпуска египетских облигаций на общую сумму почти пятьдесят миллионов фунтов. Подозрительны и тесные отношения Ротшильдов с ведущими политиками эпохи. Дизраэли, Рэндольф Черчилль и граф Розбери были связаны с ними как в социальном, так и в финансовом отношении. Случай Розбери (он служил министром иностранных дел при Гладстоне и занял после него, в 1894 году, пост премьера) особенно показателен: в 1878 году он женился на кузине лорда Ротшильда Ханне.

На протяжении всей своей политической карьеры Розбери поддерживал отношения с членами семьи Ротшильдов, и их переписка демонстрирует связь между деньгами и властью в поздневикторианской Британии. Например, в ноябре 1878 года Фердинанд де Ротшильд предложил Розбери: “Если у Вас есть несколько тысяч фунтов в запасе (от девяти-десяти), Вы смогли бы вложить их в новый… египетский займ, который [наш банкирский] дом выпустит на следующей неделе”. Когда Розбери вошел в правительство, из Хартума как раз сообщили о гибели Гордона, и лорд Ротшильд написал ему откровенно: “Ваши рассудительность и ревностный патриотизм помогут правительству и спасут страну. Я надеюсь, Вы позаботитесь, чтобы вверх по Нилу было послано подкрепление. Кампания в Судане должна быть абсолютно успешной — никаких провалов”. В течение двух недель после того, как Розбери вошел в правительство, он встречался с Ротшильдами по крайней мере четырежды, включая два обеда. И в августе 1885 года Розбери (всего два месяца спустя после того, как отставка Гладстона временно лишила его поста) выделил пятьдесят тысяч фунтов для новой египетской ссуды, выпущенной лондонскими Ротшильдами. Когда же Розбери стал министром иностранных дел, брат лорда Ротшильда Альфред уверил его, что “со всех сторон, даже из далеких стран, не слышится ничего, кроме изъявления удовлетворения этим назначением”.

Хотя трудно найти убедительные доказательства того, что Ротшильды получали выгоду от политики Розбери, по крайней мере однажды он предупредил их о важном дипломатическом решении. В январе 1893 года он использовал Реджиналда Бретта, чтобы сообщить в Нью-Корт[166] о намерении правительства усилить египетский гарнизон. Бретт сообщил:

Я видел Нэтти [лорда Ротшильда] и Альфреда и сказал им, что вы очень обязаны им за то, что они предоставили вам всю информацию, которая была в их распоряжении, и поэтому желали, чтобы они узнали [об усилении гарнизона] прежде, чем прочитали бы об этом в газетах… Конечно, они были рады и очень благодарны. Нэтти пожелал, чтобы я передал вам, что вы всегда можете рассчитывать на любую информацию, любую помощь, которую он сможет предоставить вам.

При этом Розбери не был единственным политическим деятелем, оказавшимся не в состоянии совершенно отделить собственные интересы от общественных. Одним из тех, кто получил наибольшую выгоду от оккупации Египта, был не кто иной, как сам Гладстон. В конце 1875 года (возможно, как раз перед покупкой Дизраэли, его конкурентом, акций Суэцкого канала) он вложил сорок пять тысяч фунтов стерлингов в турецкие облигации египетской дани 1871 года всего под 38%.[167] В 1878 году Гладстон прибавил к ним еще пять тысяч фунтов, а год спустя инвестировал пятнадцать тысяч в турецкие облигации 1854 года (также обеспеченные египетской данью). К 1882 году эти облигации составляли более трети его портфеля. Даже до британской оккупации Египта они показали себя хорошими инвестициями: к лету 1882 года цена облигаций 1871 года выросла с 38 до 57%. Оккупация принесла премьер-министру еще больше: к декабрю 1882 года цена облигаций 1871 года выросла до 82%, а к 1891 году цена достигла 97%. Прибыль составила более 130% только на первоначальные инвестиции 1875 года. Неудивительно, что Гладстон однажды назвал турецкое государственное банкротство “тягчайшим из политическихпреступлений”. И разве удивительно, что британским агентом и генконсулом в Египте в течение почти четверти века после 1883 года был член семьи Бэрингов — второй после Ротшильдов династии из Сити?

К общественному недовольству методами, которыми правительство вело войну, примешивалось беспокойство растущей ценой конфликтов и мрачные подозрения о том, кому они могут быть выгодны. Результатом были кардинальные изменения в политике. Мнения в правительстве (теперь во главе с племянником Солсбери — блестящим, но легкомысленным Артуром Бальфуром) разделились по вопросу, как оплачивать войну. Чемберлен воспользовался моментом (что вызвало фатальные последствия), чтобы высказаться в пользу восстановления протекционистских тарифов. Идея состояла в том, чтобы превратить империю в таможенное объединение с едиными тарифами на импорт из-за рубежа. Чемберлен назвал этот проект “имперскими преференциями”. Такая политика была даже опробована во время войны с бурами, когда Канаду освободили от небольших и временных тарифов на ввоз пшеницы и кукурузы. Это было еще одним предложением воплотить идеал “еще более великой Британии”. Но для большинства британских избирателей это скорее походило на попытку восстановить старые Хлебные законы и взвинтить цены. Кампания либералов против империализма (теперь это слово звучало как ругательство) достигла высшей точки в январе 1906 года, когда они ворвались во власть, получив большинство мест (243) в парламенте. Представление Чемберлена о народе империи, казалось, распалось перед лицом старых, островных принципов британской внутренней политики: дешевый хлеб плюс священный гнев.

Все же, если либералы надеялись, что они в состоянии заплатить избирателям антиимперский мирный дивиденд, они быстро разочаровались, поскольку теперь явно вырисовывалась новая угроза безопасности империи. Она исходила не от недовольных подданных (хотя в Ирландии напряжение росло), а от конкурирующей империи, лежащей через Северное море. Это была угроза, которую даже миролюбивые либералы не могли позволить себе проигнорировать. Ирония заключается в том, что угроза исходила от народа, который и Сесил Родс, и Джозеф Чемберлен (не говоря уже о Карле Пирсоне) считали равным англоязычной расе: немцев.

* * *

В 1907 году высокопоставленный чиновник МИДа Аира Кроу (родившийся в Лейпциге) подготовил меморандум о текущем состоянии взаимоотношений Британии с Францией и Германией. В нем прямо говорилось, что желание Германии играть “на мировой арене намного более значительную роль, чем ей предназначена при существующем распределении физической власти”, может вынудить ее “ослаблять любых конкурентов, наращивая собственные силы, расширяя владения, препятствовать сотрудничеству других государств и, в конечном счете, разрушить Британскую империю”.

В 80-х годах XIX века, когда Франция и Россия, казалось, все еще были главными конкурентами Британии, английская политика в отношении Германии должна была быть умиротворяющей. К началу XX века, однако, именно Германия стала представлять самую большую угрозу Британской империи. Этот вывод было сделать нетрудно. Немецкая экономика догнала английскую. В 1870 году население Германии составляло 39 миллионов, Британии — 31 миллион. К 1913 году эти показатели достигли 65 и 46 миллионов соответственно. В 1870 году ВВП Британии на 40% превышал немецкий. К 1913 году ВВП Германии был на 6% больше британского, что означало, что средний ежегодный темп роста ВВП Германии на душу населения был более чем на половину процента выше. В 1880 году на долю Британии приходилось 23% мирового товарного производства, Германии — 8%. В 1913 году — 14% и 15% соответственно. Тем временем в результате усилий адмирала Тирпица по созданию Флота открытого [Северного] моря (начиная с закона о флоте 1898 года) германский ВМФ быстро становился самым опасным конкурентом английского. В 1880 году соотношение общего водоизмещения британского и германского ВМФ составляло 7:1, в 1914 году — менее чем 2:1.* Кроме того, германская армия намного превзошла британскую: 124 дивизии против десяти, причем каждый немецкий пехотный полк был вооружен в том числе пулеметами МаксимаMG08.Даже семь британских дивизий в Индии не могли покрыть этот огромный разрыв. Что касается людских резервов, то Британия в случае войны могла рассчитывать на мобилизацию 733,5 тысячи человек, немцы — 4-5 миллиона.

Консерваторы и унионисты утверждали, что у них есть ответ на немецкий вопрос: воинская обязанность, которая сравняла бы численность армий, и таможенные пошлины на немецкий манер, чтобы содержать армию нового типа. Но новое либеральное правительство принципиально отвергло оба предложения. Либералы сохранили только два пункта повестки своих предшественников: намерение не отставать от германского ВМФ (если возможно, опережать его рост) и сближение с Францией.

В 1904 году было достигнуто “сердечное согласие” (l'entente cordiale)с Францией по широкому спектру колониальных проблем. Французы признали британские притязания в Египте, а британцы предоставили французам свободу действий в Марокко. Несколько маловажных британских территорий в Западной Африке были уступлены Франции в обмен на окончательный отказ от Ньюфаундленда. Возможно, имело бы больше смысла стремиться к договоренности с Германией (Чемберлен носился с этой идеей в 1899 году[168]), однако в то время казалось, что англо-французское соглашение имеет больший смысл. Существовало мнение, что есть множество потенциальных областей англо-немецкого заграничного сотрудничества: не только в Восточной Африке, но и в Китае, на Тихом океане, в Латинской Америке и на Ближнем Востоке. Британские и германские банки совместно финансировали ряд железнодорожных проектов — от долины Янцзы в Китае до залива Делагоа в Мозамбике. Как позже выразился Черчилль, а мы не были врагами немецкой колониальной экспансии”. Германский рейхсканцлер [Теобальд фон Бетман-Гольвег] в январе 1913 года заявил, что “колониальные вопросы будущего указывают на сотрудничество с Англией”.

В стратегическом отношении Франция и Россия, ее союзница, до сих пор оставались главными конкурентами Британии, и прекращение старых споров на периферии могло высвободить ресурсы, чтобы справиться с вызовом Германии в Европе. Помощник замминистра иностранных дел Фрэнсис Берти в ноябре 1901 года отметил, что лучшим аргументом против англо-германского альянса является следующий: “Мы никогда не будем в добрых отношениях с Францией, нашим соседом в Европе и других частях света, и с Россией, с которой мы имеем совместную границу (или около того) в значительной части Азии”. Именно поэтому Британия поддержала Францию в споре с Германией за Марокко в 1905 и 1911 годах, несмотря на то, что формально правы были немцы.

Галломания политиков-либералов, из-за которой соглашение о взаимопонимании в колониальном вопросе быстро превратилось в потенциальную военную коалицию, в обстановке изоляции была опасна. Без приготовлений к вероятной европейской войне “континентальные обязательства” министра иностранных дел сэра Эдварда Грэя перед Францией были невыполнимы. Теоретически они могли бы удержать Германию от войны, но что если бы это не подействовало и Британии пришлось бы выполнять обещания Грэя? Впрочем, на море Британия сохраняла превосходство над Германией: в этой гонке вооружений либералы не выказали слабость. После того как Черчилль перешел в Адмиралтейство в октябре 1911 года, он даже повысил ставку, заявив о новом “60-процентном стандарте… в отношении не только Германии, но и остального мира”. “Тройственный союз будет превзойден тройственной Антантой”, — торжественно заявил он Грэю в октябре 1913 года. “Почему, — задавал он вопрос в следующем месяце, — мы должны думать, что не в состоянии победить [Германию]? Сравнение флотов убеждает в обратном”. Внешне все так и было. Накануне войны англичане располагали 47 крупными боевыми кораблями (линкоры и линейные крейсера), немцы — 29. Британский флот, кроме того, мог похвастаться аналогичным численным перевесом фактически в любом классе судов.

Сопоставление суммарной огневой мощи было также не в пользу немцев. Но Тирпиц и не стремился построить флот больше британского — только достаточно мощный “даже для противника, располагающего крупнейшими морскими силами, так что война была бы чревата такими опасностями, что поставила бы под угрозу положение в мире”. Флот, в количестве от двух третей до трех четвертей от британского, был бы, как объяснял Тирпиц кайзеру в 1899 году, достаточным, чтобы заставить Британию “уступить… такую меру морского влияния, которая позволит… вести большую политику за рубежом”. Эта цель была почти достигнута к 1914 году[169]. К этому времени немцы производили превосходящие в техническом отношении линкоры.

Было также неясно, как превосходство на море повлияет на исход войны на континенте. К тому времени, как британская блокада обрушит немецкую экономику, немецкая армия, возможно, давно возьмет Париж. Даже Комитет защиты империи признал, что единственной помощью, которую можно предложить Франции в случае войны, может быть только армия. Проблема, однако, заключалась в отсутствии всеобщей воинской повинности, из-за чего британская армия многократно уступала германской. Политики могли сколько угодно разглагольствовать о том, что горстка британских частей в состоянии решить исход спора немцев с французами, но солдаты в Лондоне, Париже и Берлине знали, что это ложь. Либералы стояли перед выбором: или обязательство защитить Францию и ввести воинскую повинность, или политика нейтралитета — и никакой воинской повинности. Комбинация, которую они предпочли — обязательства перед Францией, но без воинской повинности, — оказалась фатальной. В 1914 году Китченер едко заметил: “Никто не может сказать, что мои коллеги в кабинете не храбры. У них нет армии, и тем не менее они объявили войну самой могущественной нации в мире”.

* * *

В 1905 году появилась книга с интригующим заглавием “Упадок и разрушение Британской империи”. Якобы изданная в 2005 году в Токио, она описывала мир, в котором Индией правили русские, Южной Африкой — немцы, Египтом — турки, Канадой — американцы, а Австралией — японцы. То было одно из целого ряда антиутопических сочинений, появившихся перед Первой мировой. Со временем благодаря стараниям газеты “Дейли мейл” лорда Нортклиффа, публиковавшей подобные произведения на щедрых условиях, все больше авторов обращали свое внимание на возможные последствия немецкой угрозы.

На свет появились “Шпионы Уайта” Хедона Хилла (1899)» “Загадка песков” Роберта Э. Чайлдерса (1903)? “Мальчик-посыльный” Л. Джеймса (1903)» “Творец истории” Э. Филлипса Оппенхейма (1905)? “Вторжение 1910 года” Уильяма Леке, “Враг среди нас” Уолтера Вуда (1906), “Сообщение” Э.Дж. Доусона (1907), “Шпионы кайзера” Леке (1909) и “Пока Англия спала” капитана Кертиса (1909). Авторы этих сочинений исходили из того, что немцы вынашивали зловещие планы вторжения в Англию или иным образом стремились разрушить Британскую империю. Страх распространялся повсюду, вплоть до скаутов. В 1909 году школьный журнал Альдебург-Лоджа довольно остроумно представил школьное образование в 1930 году, когда Англия станет просто “маленьким островом у западного побережья Тевтонии”. Даже Саки (Гектор Хью Манро) испытал свои силы в этом жанре, сочинив “Когда пришел Уильям: история Лондона при Гогенцоллернах” (1913).

* * *

Империалистический гибрис— высокомерие неограниченной власти — сменился страхом упадка и краха. Родс был мертв. Чемберлен умирал. “Драка за Африку”, безмятежные дни “максимов” против матабеле внезапно оказались далеким прошлым. Приближающаяся “драка” за Европу определит судьбу империи. Баден-Пауэлл нашел ответ: бойскауты, самая успешная из попыток того периода мобилизовать молодежь во имя империи. Движение бойскаутов с его находчивым соединением колониального багажа и жаргона в духе Киплинга предложило скучающим горожанам дистиллированную, обеззараженную версию жизни на фронтире. Хотя это было, несомненно, чистое удовольствие (скаутинг вскоре распространился далеко за границами империи), о его политической цели Баден-Пауэлл весьма откровенно высказался в своей популярной книге “Искусство скаута-разведчика” (1908):

Всегда найдутся члены парламента, которые попытаются сократить армию и флот, чтобы сэкономить деньги. Они только хотят понравиться избирателям Англии, чтобы могли прийти к власти они сами и партия, к которой они принадлежат. Таких людей называют “политиканами”. Они не заботятся о пользе своей страны. Большинство из них очень немного знает о наших колониях и мало заботится о них. Если они бы получили власть раньше, то мы сейчас уже должны были бы говорить на французском языке, а если им позволить получить власть в будущем, нам следует изучать немецкий или японский языки, поскольку мы будем завоеваны этими народами.

И все же бойскауты едва ли могли тягаться с прусским Генеральным штабом. Пелэм Г. Вудхаус в романе “Бросок!” (1909) писал, как из “Дейли мейл” бойскаут узнает, что

положение куда серьезней, чем представлялось поначалу. Не только германцы напали на Эссекс, а еще восемь вражеских армий — так удивительно совпало — выбрали то же самое время для нанесения давно задуманного удара. Англия оказалась не просто под пятой завоевателя — под пятой девяти завоевателей. Прямо ступить было некуда. В прессе все было детально расписано. Пока германцы высаживались в Эссексе, российский корпус под командованием великого князя Водкиноффа занял Ярмут. Одновременно Сумасшедший Мулла вторгся в Портсмут, а швейцарский флот обстрелял Лайм-Риджис и высадил десант к западу от кабинок для переодевания. Точно в то же время пробужденный наконец Китай захватил живописный уэльский курорт Лллгстпллл и, несмотря на отчаянное сопротивление экскурсии Эвансов и Джонсов из Кардиффа, занял плацдарм. Пока шла уэльская стычка, армия Монако обрушилась на Охтермахти в устье реки Клайд. Не прошло и двух минут по Гринвичу, как неистовая банда младотурков нагрянула на Скарборо. В Брайтоне и Маргите закрепились небольшие, но решительные вооруженные силы, соответственно, марокканских разбойников под началом Райсули и темнокожих воинов с отдаленного острова Боллиголла. Положение было нешуточное[170].

Лидеры международного капитализма — Ротшильды в Лондоне, Париже и Вене, Варбурги в Берлине и Гамбурге — настаивали, что экономическое будущее за английско-немецким сотрудничеством. Теоретики британского господства были столь же непреклонны, полагая, что будущее мира — за англосаксонской расой. Все же разница между “англо-“ и “саксонской” оказалась достаточно серьезной, и отношения “еще более великой Британии” с новой империей, лежащей между Рейном и Одером, не сложились. Возмездие пришло из Германии.