© Козловская Г. Л., Дубровин Б. В., 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Ташкент. Конец 1941 года. Небольшой двухэтажный дом на улице Карла Маркса, где живут эвакуированные писатели, скоро станут называть «Ноевым ковчегом». По выщербленным и стертым ступеням поднимаются две молодые женщины. Они подруги с юных лет. Одна – Евгения Владимировна Пастернак (первая жена поэта), вторая – Галина Лонгиновна Козловская, случайная обитательница этих мест. С волнением постучали они в дверь с окошком, на котором была выведена надпись «Касса». Из-за двери послышался голос. Когда дверь открыли: перед ними в пустой каморке на старом стуле сидела, кутаясь в шубу, Анна Андреевна Ахматова.

В отличие от хлынувших во время войны в Ташкент деятелей науки и искусства, Галина Козловская оказалась здесь не по своей воле. Этот восточный город еще в двадцатые годы стал местом ссылки московской и ленинградской интеллигенции. Сюда в 1936 году она приехала с мужем, композитором Алексеем Федоровичем Козловским, как оказалось, навсегда.

«С первых же дней эвакуации из разных городов к нам в дом хлынуло множество друзей, подчас почти незнакомых… Всех надо было встречать, поить, кормить, устраивать на ночлег, искать квартиру, хлопотать о прописке. В наш адрес шли письма из разных городов – от друзей тех, кто уехал и не знал, где будет их пристанище. Люди страшились потерять друг друга. Мы с радостью делали всё, что могли, чтобы помочь им всем», – писала Галина Козловская.

Галина Козловская с подругой пришла к Ахматовой в одну из первых недель ее жизни в ноябрьском холодном Ташкенте. Анна Андреевна, которая уже успела пережить месяцы блокады, перелет в Москву, переезд в Казань, потом пароход в Чистополь, наконец остановилась в Ташкенте. Друзей и знакомых здесь было мало, и доброжелательная молодая женщина, которая прекрасно знала ее стихи, к тому же жительница этих мест, расположила к себе Ахматову.

На празднование нового 1942 года Козловские пригласили Анну Андреевну к себе. «Алексей Федорович, встретив ее на пороге, поцеловал обе руки и, взглянув ей в лицо, сказал: «Так вот Вы какая». «Вот такая, какая есть», – ответила Ахматова и слегка развела руками». Этот новогодний вечер в гостеприимном доме Козловских положил начало дружескому общению и долгим беседам. Анна Андреевна говорила: «Вы оба наделены божественным даром дружбы». Козловские не только открыли ей город, но и стали для нее близкими друзьями до последних дней жизни.

Как в трапезной – скамейки, стол, окно С огромною серебряной луною. Мы кофе пьем и черное вино, Мы музыкою бредим… Все равно… И зацветает ветка над стеною. В изгнаньи сладость острая была, Неповторимая, пожалуй, сладость. Бессмертных роз, сухого винограда Нам родина пристанище дала.

Во многом эта дружба была связана с личностью Алексея Козловского. Ахматова говорила про него: «Наш Козлик – существо божественного происхождения». А его друг, сценарист В. С. Виткович, в книге «Круги жизни» писал о Козловском:

«Невысокий, плотный, стремительно поворачивавшийся к собеседнику, поблескивавший глазами, всегда взметенный, шуткой отвечавший на шутку. Удивительная память! Цитировал наизусть целыми страницами Гоголя и Толстого, Пушкина и Пастернака. Знал великих композиторов прошлого, будто близких друзей…

За шутливостью Алексея угадывалось нежное сердце, которое стыдилось быть напоказ. Ведь именно, чтобы не быть напоказ, – буйство шуток и нескончаемая изобретательность в совершенно детских проделках».

С 1943 года Ахматова жила на улице Жуковской вместе с Надеждой Яковлевной Мандельштам. Там написано это стихотворение. И там они много вечеров проводили с Козловскими, разговаривая о музыке, которой пронизана ее «Поэма без героя».

Все небо в рыжих голубях, Решетки в окнах – дух гарема… Как почка, набухает тема. Мне не уехать без тебя – Беглянка, беженка, поэма.

Ахматова писала («Проза о поэме»): «Борьба с читателем продолжалась всё время. Помощь читателя (особенно в Ташкенте) тоже. Там мне казалось, что мы пишем ее все вместе». Козловская отзывалась: «Ей важен был наш живой, горячий, постоянный душевный отклик. С того дня она стала приходить к нам, то каждый день, то через день или дня через три, и всякий раз приносила написанное накануне. Судьбе было угодно сделать нас свидетелями рождения удивительного произведения искусства, и мы про себя называли его «наша поэма»».

Позднее Ахматова посвятила Козловскому одно из самых по-восточному жарких стихотворений:

В ту ночь мы сошли друг от друга с ума, Светила нам только зловещая тьма, Свое бормотали арыки, И Азией пахли гвоздики.

И мы проходили сквозь город чужой, Сквозь дымную песнь и полуночный зной, – Одни под созвездием Змея, Взглянуть друг на друга не смея.

То мог быть Стамбул или даже Багдад, Но, увы! не Варшава, не Ленинград, – И горькое это несходство Душило, как воздух сиротства.

И чудилось: рядом шагают века, И в бубен незримая била рука, И звуки, как тайные знаки, Пред нами кружились во мраке.

Мы были с тобою в таинственной мгле, Как будто бы шли по ничейной земле, Но месяц алмазной фелукой Вдруг выплыл над встречей-разлукой…

И если вернется та ночь и к тебе В твоей для меня непонятной судьбе, Ты знай, что приснилась кому-то Священная эта минута.

Существует версия, что стихи эти посвящены Юзефу Чапскому. Однако в письме к Александру Межирову Галина Козловская дала ключ к этому стихотворению:

«Мне кажется, что теперь я имею право рассказать о тайне и обстоятельствах его возникновения. В один из жарких дней последнего лета Анна Андреевна пришла к нам и собралась уходить уже поздно. У меня на столе стояли белые гвоздики, необычайно сильно и таинственно настойчиво пахнувшие. Анна Андреевна всё время касалась их рукой и порой опускала к ним свое лицо. Когда она уходила, она молча приняла из моих рук цветы с мокрыми стеблями.

Как всегда, Алексей Федорович пошел ее провожать. Это было довольно далеко, но все мы тогда проделывали этот путь пешком. Вернулся домой он нескоро и, сев ко мне на постель, сказал: «Ты знаешь, я сегодня, сейчас, пережил необыкновенные минуты. Мы сегодня с Анной Андреевной, как оказалось, были влюблены друг в друга, и такое в моей жизни, я знаю, не повторится никогда. Мы шли и подолгу молчали. По обочинам шумела вода, и в одном из садов звучал бубен. Она вдруг стала расспрашивать меня о звездах. (Алексей Федорович хорошо знал, любил звезды и умел о них рассказывать.) Я почему-то много говорил о Кассиопее, а она всё подносила к лицу твои гвоздики. От охватившего нас волнения мы избегали смотреть друг на друга и снова умолкали».

Продолжением той ночи – стали стихи.

Его исповедь я запомнила дословно, со всеми реалиями пути, чувств и шагов. <…> И я, ревнивейшая из ревнивиц, испытала чувство полного понимания и глубокого сердечного умиления.

Несколько дней Анна Андреевна не приходила. Алексей Федорович ходил потерянный, затем она пришла, и всё пошло по-прежнему. И пока она была в Ташкенте, никакого стихотворения не было, хотя я уверена, что оно было, написанное тотчас, по свежему следу. Так точны все реалии жизни, так дословно рассказанные мне Алексеем Федоровичем, что мне кажется, вряд ли оно было написано потом, много лет спустя. Хотя, кто знает, быть может, гений поэта – это его ничего не забывающая память?

И когда годы спустя Алексей Федорович впервые прочел эти стихи, он ошеломленно опустил книгу и только сказал: «Прочти». Я на всю жизнь запомнила его взгляд и оценила всю высоту и целомудрие этого его запоздалого признания. <…>

Но их обоих нет, не станет когда-нибудь и меня, а тайна должна кем-то храниться, раз они были и прожили свою пленительную жизнь».

Спустя годы, когда не будет в живых ни Ахматовой, ни Козловского, Галина Лонгиновна напишет одни из самых ярких воспоминаний о тех тяжелых и счастливых временах. Прекрасным литератором, умным читателем она была для своих друзей и адресатов замечательных писем, но с появлением в печати отрывков воспоминаний Галины Лонгиновны о ее писательском даровании узнали многие.

Кроме литературного, Галина Лонгиновна обладала и музыкальным талантом, прекрасно пела, в том числе и песни на стихи Ахматовой, музыку к которым написал ее муж. С ним она познакомилась еще совсем юной, когда приехала в Москву. Здесь в литературных кругах ее рассказы не нашли того отклика, который имели за рубежом, где прошла ее юность, и она на годы перестала писать. Но зато встретила человека, которого полюбила и с которым ей было невероятно интересно. В 1926 году она вышла за него замуж.

Алексей Козловский был талантливым композитором и дирижером и подавал огромные надежды. В 1934 году свою комнату в московской коммуналке они обменяли на домик в подмосковной деревне Степановское, однако им не удалось спрятаться от НКВД, и в 1936 году Козловского вызвали на Лубянку и предложили покинуть Москву. Вероятнее всего, положение самой Галины (так же как и ее отца, депутата Государственной думы, дружившего со многими старыми большевиками) было в те годы тоже опасным. Супруги уехали в ссылку в Ташкент.

Это был тяжелый удар по восходящей музыкальной карьере Козловского. Но оказалось, что на новом месте им открылся удивительный мир Востока, который они сумели горячо полюбить.

Они стали сочинять вместе: он – музыку, она – либретто. Первым значительным их детищем стала опера «Улугбек», поставленная в Ташкенте во время войны. За этой оперой последовали другие произведения.

Творческий союз в 1977 году прервала смерть Алексея Козловского.

В письме к Владимиру Брониславовичу Сосинскому Галина Лонгиновна писала о муже: «Алексей Федорович был последним из художников, живших в мире утонченного, изощреннейшего гармонического слышания, и все самые сложные его творения зиждутся на основе безупречной формы (данной самой природой) и этой услышанности всех деталей и всего в целом».

И вдруг подытоживает: «Поверьте мне – я не буду «бедной вдовой», я буду гордой женой». Она борется за сохранение его музыкального наследства. Решает написать воспоминания о Козловском, Ахматовой, о жизни в Ташкенте.

«Приехав в столицу Узбекистана, я встретила женщину, поражавшую в свои семьдесят с лишним лет не просто уникальной образованностью, но интенсивно интеллектуальным существованием, – пишет о ней Ирма Кудрова. – За год до моего приезда в Ташкент Алексей Козловский ушел из жизни, и вдова тяжело переживала вдруг подступившее одиночество. Вскоре после нашей встречи она начала писать мемуарный очерк о муже. На страницах ее воспоминаний читатель встретит имена выдающихся людей: Анны Ахматовой, Бориса Пастернака и его первой жены Евгении Пастернак, с которой Галина Лонгиновна дружила с молодости, Фаины Раневской, Корнея Чуковского, Алексея Толстого и многих других».

В эти годы разрастается переписка Козловской, в круг которой входят и отечественные, и иностранные корреспонденты – музыканты, писатели, журналисты. В ней она не только делится воспоминаниями, но и блестяще анализирует стихи и прозу Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Набокова, создает незабываемые образы современников.

«У меня очень сложные отношения с Мариной Ивановной. Я люблю колдовскую магию ее стихов, для меня бесспорна ее гениальность, поэтическая бездонность и сила, и как художник она давно стала неотделимой частью моей души. Но когда я соприкасаюсь с ней как с женщиной и человеком, что-то во мне начинает двоиться, возникает какое-то внутреннее сопротивление, что-то во мне вызывает отталкивание, и я с ужасом чувствую даже признаки нелюбви. <…>

Я спрашиваю себя: почему всё в Анне Андреевне – ее стихи, ее душа, вся она, какая она была, и в женской, и в человеческой сути, с гордостью великого поэта России, очень знавшая и понимавшая свое значение, – почему она так навсегда поглощала вас только чувством любви. Эта любовь-восхищение устремлялась к ней навстречу, клалась к ее ногам в светлом порыве, и принимала она ее в свои добрые руки и при этом смиренно. Карала она в жизни только тупиц и пошляков». (Из письма И. Кудровой.)

Галина Лонгиновна Козловская умерла в 1991 году. В последние годы жизни, пришедшиеся на время перемен, она успела запечатлеть черты многих замечательных людей из мира искусства и литературы, с которыми дружила ее гостеприимная семья.

«Будем считать, что мы – как деревья, которые качает ветром Времени, – писала она В. Б. Сосинскому. – Но мы еще живем, и можем еще многим одаривать юные души тех обездоленных поколений, на которые часто смотришь с грустью».