Глава 14

Филипп в эпистолярном виде пожелал мне, «таксе полноценной», скорейшего выздоровления и прислал для подкрепления шесть бутылок бургундского. Сообщаемое им относительно Марии Терезы я воспринял скорее с тревогой. «Из нее будто воздух выпустили. Лишили собственного „Я“».

Подпись была «Барон „помесь таксы“», что должно было навести меня на мысль о том, как сильно задело Филиппа это прозвище. Я не мог отделаться от ощущения, что ревность и страсть мало-помалу подрывали его личность. Поскольку он так и не достиг желанной цели, он склонен был теперь искать причину не в себе, а в объекте страсти. Знаменательным было и его утверждение, что, дескать, красота и бесхарактерность столь же часто встречаются, как и талант и бесхарактерность. Камешек в огород Марии Терезы, за которым скрывалось не более чем замаскированное признание того, что она до сей поры не легла в постель с господином бароном Филиппом Оберкирхом.

Я вынашивал тщеславные и оптимистичные прогнозы: гонки еще не начинались, Мария Тереза ретировалась и наверняка целыми днями наигрывает на роялях Бетховена. С какой-то злорадно-беспощадной достоверностью я рисовал себе картины того, как она после шести, а то и восьми часов экзерсисов безучастно отправляет в рот что-нибудь из подносимых ей деликатесов, а Филипп из кожи лезет вон в попытках развеселить ее своими дежурными шуточками, например, из категории тех, что третьего дня преподнесла мне Жанна.

Пипо, официант из итальянского ресторанчика на набережной Театэн, горел желанием отомстить своему сопернику, некоему Карло Микеланджели. И вот этот Пипо направляется в больницу Бисетр, зная, что в ней всякий день обилие покойников. Больница известна тем, что там десятками, если не сотнями отправлялись на тот свет беднейшие из бедных, а среди обслуживающего персонала было полно типов с ментальностью галерных рабов. Так что предприимчивому итальяшке не составило труда по сходной цене приобрести ампутированную руку. И вот Пипо приглашает соперника по имени Карло на примирительную попойку. И как следует напаивает гостя. Поскольку отныне Пипо и Карло — не разлей вода, последнему дозволено проспаться на квартире Пипо. Пипо знал, что Карло довольно часто посещают ночные кошмары, — собственно, именно потому он и смотался в Бисетр. И вот Пипо, пробравшись под кровать, на которой похрапывал его соперник Карло, с наступлением предрассветных часов принялся подергивать одеяло. Полусонный Карло инстинктивно тянул одеяло на себя, а потом, когда ему надоело, решил поймать виновника — несомненно, Пипо, кого же еще — за руку. Нет необходимости уточнять, за какую руку он схватился. Ужас, охвативший Карло, был настолько силен, что он, по словам Жанны, «с тех пор впал в меланхолию и страдает судорогами».

Интересно, рассмеялась бы такому Мария Тереза? Наверняка нет. Очень хорошо представляю себе, как она скользит безучастным взором по вывешенным в гостиной картинам, в то время как месье барон изнывает от желания наброситься на нее подобно похотливому козлу, сорвать корсеты, юбки и прочее, вцепиться в груди и, прильнув к ее роскошным чреслам, исторгнуть бушующее семя.

Смех, да и только! Разумеется, все это лишь мои бредовые фантазии! Да и какие мысли могут возникнуть после двух недель вынужденного безделья и лежания в костюме Адама в постели у заботливейшей и чистоплотнейшей женщины-ребенка, которая одержима ежедневным отскребыванием тебя рукавичкой, как специфическим видом невроза. Могу признаться, что во время подобных процедур у меня не раз дело доходило до самопроизвольной эякуляции. Какие еще, скажите на милость, могли быть у меня мысли?

Вернемся к посланию Филиппа: чем дольше я о нем размышлял, тем сильнее оно меня беспокоило. Во мне проснулся психиатр, и в конце концов я пришел к убеждению, что держу в руках ядро с зажженным фитилем. А порох сосредоточился во фразе: «Злоба — это еще не стремление кого-нибудь убить. В таком случае следовало бы к злобным отнести всех невегетарианцев. Но там, где убийство лишает могущества, там убийство позволительно». Любопытным был и постскриптум Филиппа: «Аббат де Вилье должен исчезнуть. То, что произошло с тобой, — следствие ошибки».

Существовали две возможности: либо Филипп считал нас всех — Марию Терезу, меня, Альбера Жоффе, Даниеля Ролана — круглыми идиотами, либо он писал это письмо в невменяемом состоянии, одурманенный наркотиками, к примеру, совершая таким образом помимо воли своей некую исповедь. Альбер Жоффе, навестивший меня двумя днями позже, ни в то, ни в другое не верил, но все же счел необходимым посадить месье барона под домашний арест.

И не только барона.

Соответствующее судебное постановление не покидать своего номера в отеле в Сен-Жермен-де-Пре получил и аббат де Вилье. Насколько я знал аббата, того подобное решение скорее успокоило, нежели насторожило: отныне оплату его гостиничных услуг брало на себя государство. Да будут благословенны патриции! Да будет милосердна к ним и казна! А сброд вроде меня пусть валяется на грязных нарах в вонючих камерах.

Основание, выдвинутое Альбером Жоффе, не было лишено и некоей доли нахальства: с одной стороны, первым делом надлежало устранить подозрение, что попытка покушения на мою жизнь «опосредованно или же непосредственно» могла исходить от арестованных лиц. С другой стороны, их изоляция явно не в ущерб их же безопасности. Ибо никак нельзя было-исключать, что некий — возможно, невменяемый или психически неуравновешенный тип — третье лицо — вознамерился физически устранить всех тех, кто мог проявлять интерес к пианистке Марии Терезе.

Если следовать логике, и я должен был ожидать домашнего ареста. Но, навестив меня, полицейский комиссар Жоффе, вероятно, не счел подобную меру целесообразной и необходимой. Пусть пока этот Кокеро понежится в постельке у милашки по имени Жанна. Жоффе усек, что речь шла как о неудовлетворенной страсти и жгучей ревности, так и кое о чем другом, — об этом свидетельствует факт, что комиссар приписывал аббату де Вилье не только то, что последний «всего лишь» мог «сексуально домогаться» своей племянницы. Нет, Альбер Жоффе смотрел куда глубже с точки зрения психологии, а именно: что Филипп стремился приписать таковые действия аббату.

А Мария Тереза? Она обнадеживала меня. В ее привете присутствовала хотя бы доверительность, она оставляла мне надежду уже тем, что пообещала вверить себя моим заботам по возвращении ей зрения. Тон был таков, будто она делает мне одолжение, будто именно я оказываюсь в максимальном выигрыше от того, что займусь ее исцелением. Может, любимому «дядюшке», нашему достопочтенному аббату, удалось убедить дорогую «племянницу» в том, что, мол, незрячая исполнительница куда привлекательнее для публики, нежели зрячая?

Неужели аббат — человек именно такого склада?

Меня охватил непокой, усугубившийся предвесенней неустойчивой погодой. Я вдруг затосковал по долгим прогулкам по Парижу, по воздуху, свету, но, по-видимому, мою подругу Жанну вполне устраивало наличие в квартире голого мужчины. И когда я объявил ей: мол, баста, хорошенького понемножку, я здоров как бык и до конца дней перед ней в долгу, но — как ни жаль — все-таки должен вернуться к прежней жизни, — тут малышка Жанна воспротивилась. Топнув ножкой, она торжественно провозгласила:

— Никогда!

Я был в шоке и даже не нашелся, что сказать. Личико Жанны перекосилось от злобы, из глаз покатились слезы.

— Вы принадлежите мне. И точка.

Захлопнув дверь, она заперла меня на ключ.

Я был и тронут, и потрясен, и развеселился — все сразу. Значит, бедняжка Жанна так истомилась от одиночества, что готова принять под свое крылышко даже такого бедолагу, как я? Жизнь ее организована безупречно, но в ней нет и следа теплоты. Начиная с шести вечера в гостиной через стену от комнаты, где располагался я, обслуживались постоянные клиенты, если только к ней не приходили гости. Оттуда никогда не доносилось ни звука, я, во всяком случае, ничего не слышал. Дверь в покрытой обоями стене представляла собой табу, но не для меня, а для тех месье и мадам, которые пользовались услугами Жанны, — те попадали в пространство для своих вожделений непосредственно с лестницы.

Явившись в тот вечер домой, Жанна так и не отперла двери. Это говорило о том, как сильно она страдала и как страшилась потерять меня.

И до сегодняшнего дня я не верю, что она была в меня влюблена. Я был для Жанны лишь средством борьбы с одиночеством. Даром небес, созданием, с которым можно было перекинуться в картишки, поужинать, поболтать и регулярно отскребать рукавичкой от несуществующей грязи. Этим мытьем она избавила меня от скверны земного бытия.

Мое постоянное пребывание в голом виде — мне был выделен лишь какой-то узкий пеньюарчик без ворота — преображало меня в ее глазах в существо уровня воистину младенческой невинности. А вот если меня одеть, я мигом обратился бы в мужчину, существо, наделенное сексуальностью во всей ее недвусмысленной форме. И все же я не могу не задать себе вопрос: она что же, совершенно не воспринимала меня как мужчину? В первые дни я все-таки и брился в ее присутствии, а в последние было достаточно поводов убедиться, что перед ней отнюдь не младенец.

Уже ближе к полудню она как ни в чем не бывало принесла мне завтрак. Жанна отдавала предпочтение плотной еде — яичнице на сале или угрю и крепчайшему, будто неразбавленный ром, кофе. Мне дозволялось завтракать в постели, но, к великому разочарованию Жанны, мой аппетит держался в определенных границах. А откуда мне его было брать? Где нагуливать? А на дворе между тем стояла прекрасная весенняя погода.

Выбора не оставалось.

— Жанна?

— Знаю, знаю, ветчина пересолена. А кофе сегодня я приготовила по-восточному — обжарила зерна и добавила кардамона. Несравненный вкус, вы не находите?

Кивнув, я дал ей еще немного времени. Затем взял ее за руку и произнес следующее:

— Жанна, а я ведь все-таки мужчина.

Она вздрогнула и наградила меня укоризненным и в то же время разочарованным взором. Я заранее просчитал, что ей в первую очередь должно было прийти в голову, но лишь единственно потому, что считал такое оскорбление необходимым, дабы заставить ее подольше смотреть мне в глаза. Ох, как же трудно было выдержать этот взгляд! Одной коротенькой фразой я порушил всю невинность и осквернил Жанну в самых искренних чувствах. Улыбка, которой она попыталась от меня отгородиться, потерпела полнейшее фиаско, но какое бы унижение Жанна ни испытывала в данную минуту, страх вновь остаться в одиночестве пересилил.

Может показаться невероятным, и все же это произошло: когда рука Жанны скользнула под одеяло, чтобы нащупать там повинный во всем объект, у меня даже выступили слезы на глазах — так мне было досадно и стыдно. Мне требовалось всего-то произнести пару слов, чтобы загипнотизировать Жанну, внушив, что ей предстоит упаковать в чемодан мои вещи в моей квартире и притащить его сюда, к постели.

Когда она вернулась, я запрятал чемодан под кровать. А после все вновь стало, как было. Само собой, я призвал на помощь все силы для того, чтобы как можно дольше блокировать воспоминания Жанны о печальной «прелюдии». После того как я вывел ее из транса, я позволил ей на прощание еще разок отдраить меня рукавичкой. При этом даже рассыпался в благодарностях и всячески убеждал ее, что мне сие занятие доставляет несказанное наслаждение. Едва оказавшись в постели, я осведомился, намерена ли она сегодня вечером принимать клиентуру.

— Да, явится один. Но не раньше половины двенадцатого.

— Прекрасно. В таком случае мы могли бы подышать свежим воздухом, благо погода чудная, забрести куда-нибудь поужинать.

Она от души расхохоталась, обозвала меня хитрецом, гулякой и сорвала с меня одеяло.

— Ладно, пойдем гулять! — снова издевательски призвала она. — Так куда мы отправимся? Я бы рекомендовала «Роше де Канкаль». Как вы на это смотрите?

— Прекрасная идея, Жанна! И там мы закажем себе фазанчика. Знаешь, в чем их секрет? Фазанов, после того как они достаточно созреют, не принято ощипывать. Их вываливают в мокрой глине и в таком виде кладут на уголья. И держат до тех пор, пока глина не просохнет полностью. Но она ни в коем случае не должна быть обожжена, как кирпич. Потом глину разбивают, и вместе с ней отделяются и перья. После этого ощипанную таким необычным образом птицу шпигуют, а внутрь закладывают рагу из трюфелей и мяса вальдшнепов. А уже после фаршированного фазана обмазывают тестом, в которое добавляются приправы и печень фазана, а уж потом в форму для запекания и… немного подождать. И никогда не сбрызгивать водой! Никогда! Лишь дождаться, пока хлеб пропитается соусом, и нос сам подскажет: вот! Самое время! Ну, так идем?

— Но вам надо что-то надеть…

Мы фланировали по бульварам и улицам. Царившее в тот день в городе настроение было словно на заказ для нас: двери и окна настежь — люди прощались с зимой, на балконах весело болтающие между собой компании, шутки, смех. Сен-Жермен-де-Пре пробуждался, откуда-то доносились звуки фортепиано. Самые легкомысленные типы уже поджаривали себя на солнышке, сидя на скамейках с растопыренными ногами, где-то неподалеку благодушно гомонили пьянчуги. Экипажи пробирались по улицам медленнее — в кондитерских и кафе выносили столики на асфальт. Собаки оценивающе принюхивались к проносимым мимо них гарсонами кусочкам торта, дети посасывали длиннющие леденцы, а мне вдруг страшно захотелось курить.

Мы двигались в направлении Пале-Рояль. Галереи мало чем отличались от рынка, разве что тем, что здесь люди толкались в поисках роскоши, а кое-кто просто пытался отвоевать местечко на защищенной от ветра скамеечке. Кому счастье не улыбнулось, вынужден был довольствоваться нанятым за пару су плетеным стульчиком. Смешно было смотреть, как люди раскачиваются на стульях, вдавливая ножки их в пока что неокрепший дерн, сосредоточенно утыкались в газеты, оценивающе разглядывали носки ботинок и прикармливали крошками воробьев. Жанна вела с собой борьбу — купить или не покупать пару перчаток, меня же тянуло туда, откуда исходили райские ароматы.

Тут я в избытке познал муки буридановой ослицы: хрустящий хлебец с медком или пачка американского или голландского табаку? Но курильщику первым делом необходима трубка. Фарфоровая? Деревянная? Впрочем, как заметил продавец, выкладывая передо мной все это изобилие, есть лишь одни истинные трубки — пенковые. А если уж деревянные, то непременно из древесины корсиканской пустоши Брюер. Палисандр, бук — все это прошлогодний снег, не стоит и тратиться. Пришлось выслушать небольшую лекцию о том, как некий венгерский граф пару лет назад из путешествия по Османской империи приволок целую глыбу «морской пены» — на самом деле камень, на добрую толику состоящий из соединений магния. И его сапожник выточил из этой глыбу всего лишь одну трубку.

— Дым в пенковой трубке охлаждается, это придает особый вкус, сударь. Нам трубки поставляются из Вены. Они…

— …вполне соответствуют запрашиваемой за них цене, это вы хотите мне сказать?

— Поймите, одно дело сыграть просто на скрипке, другое — на скрипке Страдивари. Так и с курением. Если вы надумали насладиться виргинским табаком, таким как «Джебел» или «Ова», — это ведь самое настоящее культурное событие. Но и «Бафра» с берегов Черного моря ничуть не хуже, хотя я в принципе не очень люблю, когда табачные листья пропитывают ароматизаторами, медом или ананасом.

Поскольку пенковые трубки казались мне чересчур уж хрупкими, я подобрал для себя обкуренную трубку «Брюер» и легкий виргинский табак. В этот миг возникла Жанна с покупками, перчатки она не приобрела, зато раздобыла весьма миленький золотистого оттенка шарфик. Вообще, призналась она, в этом Пале-Рояль совсем, совсем неплохо.

— К чему вообще тащиться на рю Монторной, если в четверти часа хода отсюда есть приличный ресторанчик. К тому же мне не по нраву толстенные меню в «Роше де Канкаль».

— Меню же тебе не есть… — попытался сострить я. — Насколько мне помнится, речь шла о фазане?

Нет-нет, я хотел пойти непременно в «Роше де Канкаль». И хотя там фазан чуть ли не дежурное блюдо, на самом деле ресторан считался храмом морской кулинарии. Имела ли понятие об этом Жанна?

— Вот именно, — вдруг сказала она, будто читая мои мысли. — Чего нам туда идти? Кроме того, в «Роше де Канкаль» вечно много народу. Не дай Бог, нарвусь там на кого-нибудь из своих клиентов. Сегодня у меня нет ровным счетом никакого настроения видеть их физиономии. Так почему вам приспичило пойти со мной именно туда?

Вдруг она очень странно посмотрела на меня, после чего подошла к стойке кафе освежиться стаканом лимонада. Опустошая стакан глоток за глотком, Жанна вдруг затряслась, потом, испуганно вскрикнув, уронила стакан. Я едва успел схватить его. Кто-то из гостей услужливо придвинул ей стул. Присутствующие единогласно приписали приступ дурноты необычно жаркой весенней погоде — слишком уж быстро потеплело, не все это хорошо переносят, в особенности такие субтильные дамочки.

Я улыбкой выразил благодарность за проявленное сочувствие. На самом же деле мне было не до смеха. Когда Жанна принялась допытываться у меня, к чему я желал съесть фазана в ресторане, чья кухня в первую очередь была ориентирована на дары моря, ее транс, по-видимому, мало-помалу стал проходить. Я быстро отыскал этому объяснение: я ведь внушил ей, что нам предстоит лишь прогуляться и закусить. Этого явно не хватало, чтобы умерить горячее желание Жанны заполучить меня в кавалеры, и фантазии на тему фазана лишь чуточку приуменьшили его.

Я сам был виноват.

Наконец Жанна пришла в себя, пару раз глубоко вздохнув, она открыла глаза.

— Боже мой, — вскричала она, — теперь я понимаю, кого подкинула мне фортуна! Вы, вы…

— Тихо.

Приложив палец к губам, я попытался придать себе вид нашкодившего мальчишки. Жанна, приподнявшись, внимательно посмотрела на меня и покачала головой. И залепила мне затрещину.

— Нет, эту пощечину он, без сомнения, заслужил. И все же он единственный мужчина, кого мне хочется поцеловать.

Браво. В одну секунду на глазах сидящих в парижском кафе на свет появилась еще одна парочка помолвленных. Кое-кто полушутя-полусерьезно предлагал себя в свидетели, потом несколько человек скинулись нам на выпивку. И поныне я от души благодарен посетителям этого кафе. Их реакция и предложенная ими сливовая водка уберегли бедняжку Жанну от серьезного нервного срыва. Их понимающие улыбки, светившиеся добросердечием лица — все это было сущим даром. Благодаря им Жанна нашла в себе силы справиться со стыдом и разочарованием. Разумеется, когда мы вернулись в ее квартирку, она обнаружила спрятанный под кроватью чемодан, мгновенно поняла, что пути назад нет и не будет, и тут разъярилась уже не на шутку.

Она молотила меня кулаками и плакала навзрыд.

Дома меня ждал сюрприз: приглашение от графа де Карно. Он писал, что, потому как он человек незлобивый и незлопамятный, и поскольку его Элен рано или поздно и без моего участия мог ожидать только такой конец, и поскольку он так или иначе был «предопределен ему самой судьбой», он предлагал возобновить наши едва не рухнувшие отношения.

Я выразил согласие.

Но первый визит я нанес все-таки Альберу Жоффе. Комиссар исходил из того — и я разделял его мнение, — что между убийством Людвига Оберкирха и попыткой убить меня наличествовала несомненная связь. Но какие имелись доказательства? Идиотские царапины на стекле окна спальни да стилет, о который порезался покойный Людвиг. Исходить, по мнению судмедэксперта, следовало вот из чего: не убийца порезал стилетом руки Людвигу, а он сам.

— В отчаянной попытке отвести от себя удар стилета он, возможно, схватился за лезвие… Боль была очень сильной. Барон Людвиг невольно согнулся, и убийце ничего не стоило всадить стилет ему в спину. Вероятно, смерть наступила мгновенно.

Это заключение я продолжал повторять про себя, войдя в вестибюль и регистрируя свой визит у чиновника по фамилии Бусико. На сей раз со мной обошлись милостивее — я ведь ныне перекочевал в разряд потерпевших.

— Вы делаете карьеру, месье Кокеро, — ворчливо заключил сутулый полицейский. Этому типажу явно необходимо было увековечить свой вид в портрете, столь характерной была его непередаваемая улыбка. — Сначала вы — подозреваемый, потом просто посетитель, даже не свидетель, а теперь, стало быть, потерпевший. В этом что-то есть.

— А какой же, по-вашему, будет пик моей карьеры, как вы изволили выразиться?

— Мы вас никогда не забудем. Пока живы, разумеется. Ваш случай относится к достопамятным.

— То есть случаи, которые тем или иным способом завершаются смертью, лучше запоминаются?

— Это ваши слова, не мои.

— Заткнись, Аше!

Подобной обезоруживающей недвусмысленности я от канцеляриста Бусико не ожидал. Вероятно, в этой канцелярии каждый по-своему культивировал свои капризы — ничего удивительного, что твоя душа занемогала от работы в каменном мешке, находившемся вдобавок ниже уровня набережной. Это постоянное созерцание мрачных ходов, ведущих в подвалы! А там, внизу, стены сочились водами Сены, и, если верить слухам, на каменных полах до сих пор сохранялись подгнившие остатки политой кровью соломы времен революции.

Мне махнул секретарь Альбера Жоффе, державший мою карточку, и я был несказанно рад покинуть эту каменную могилу. По той же самой лестнице, по которой мы с графом де Карно следовали за судебным следователем Роланом, я теперь поднялся вверх. Кабинет Альбера Жоффе располагался не под крышей, а в тюремном дворе, через который была переброшена арка в византийском стиле. Толи потому, что было слишком рано, то ли уже поздно, но я не имел счастья лицезреть заключенных на прогулке. Жаль.

— Могу вас уверить, зрелище не из приятных, — начал разговор Альбер Жоффе. — Во-первых, все они ковыляют этим полупьяным шагом, потом физиономии их таковы, прямо скажем, что не к ночи их увидеть, такое на них ожесточение, что поневоле поверишь, что они ни в чем не повинны. Улыбок здесь не встретишь. И хохота не услышишь. Они даже не разговаривают. Никто здесь никому не доверяет, и как повстречаются двое старых знакомых, если можно так выразиться, то ограничиваются беглым рукопожатием да еще сокрушенным кивком, мол, «Какого черта ты попался, идиот несчастный?».

— А вот барон Филипп и аббат де Вилье тоже, вероятно, имели основания обменяться подобным кивком.

Не обращая внимания на явную подковырку в моем вопросе, Альбер Жоффе позвонил секретарю, который по части импозантности и габаритов ничуть не уступал своему шефу.

— На какой стадии расследование дела Кокеро, Фелисьен?

Секретарь шагнул к стоящему тут же шкафу и принялся открывать его, поочередно пробуя каждый из связки ключей. Солидная мебель. Без украшений, но высотой до самого потолка и не просто притулилась к степе, а возвышается в гордом сознании себя как вместилища судеб сотен горемык.

— Может, кальвадос, месье Кокеро?

— С удовольствием.

Фелисьен, судя по всему, ведал здесь не только папками, но и запасами кальвадоса. Наполнив две рюмки, он подал мне одну, однако вторую своему шефу подавать не стал. Тот, по всей вероятности, предпочитал проявлять самостоятельность.

— За ваше здоровье, месье Кокеро! — Выдохнув, Альбер Жоффе блаженно прикрыл глаза.

Фелисьен опрокинул свою рюмку так быстро, что я и глазом моргнуть не успел. Месье Жоффе пожелал угостить меня еще одной, но себе по-прежнему не наливал.

— А почему я так поступаю? — бросил Жоффе. — Все весьма просто — у меня проблема с горячительными напитками. А мой Фелисьен в качестве терапии предложил поддерживать меня в состоянии перманентного хотения, но для контроля предпочитает держать ключик от шкафа при себе. Понимаете меня?

— Трудно переоценить вашу открытость.

— Комиссар полиции с перегаром и синюшной физиономией — что же это за полицейский? В остальном, и вы со мной согласитесь, я полагаю: сила и состоит в умении признать свои слабости. Весьма подходящий переход к обсуждению вашего дела.

С этими словами он подал мне запись показаний Жанны. Кивнув, я дал понять, что добавить мне нечего, впрочем, Альбер Жоффе иного и не ожидал. По мнению Жоффе, причины того, почему Филипп или аббат де Вилье могли посягнуть на меня, ясны и понятны. Оба боялись утратить влияние на Марию Терезу, и барон Филипп недвусмысленно дал понять, что это именно так.

— Попробуйте представить себе, что ваши сеансы с целью вернуть зрение Марии Терезы завершаются успехом. Простите, месье Кокеро, но страх перед тем, что эта женщина вдруг обретет зрение, да к тому же с вашей помощью, разве не достаточно серьезный мотив?

— Да, но какие доказательства могут…

— Именно над этим мы сейчас и работаем. Я поручил своим людям отыскать кучера. И поскольку назначено вознаграждение, это лишь вопрос времени. Так что очная ставка не за горами.

— Честно признаюсь, я исключаю, что барон или даже аббат сами… если даже исходить из фактора времени…

— Вы правы, но мне хочется взглянуть на их лица. Оба эти субъекта — никудышные актеры. Сам факт очной ставки, сама ее обстановка, знаете ли, вызовет у них такую реакцию, что…

— Это станет сильным средством психологического воздействия, — решил я блеснуть профессионализмом. — И вот еще что — я серьезно опасаюсь за участь Марии Терезы.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, однако на данный момент никакого другого плана в наличии у меня пег. Как вы смотрите на то, если я попрошу вас съездить в имение барона Оберкирха и кое-что разузнать для меня? Вам ведь должно быть известно, что аббат де Вилье до 1802 года был духовником семейства Обсркирхов. Близнецам в ту пору было по восемь лет. Что послужило причиной отъезда аббата из имения? Барон Филипп не смог дать ответа на этот вопрос, а аббат де Вилье не пожелал. Так что уж разузнайте, в чем там было дело. Сможете?

Поднявшись из-за стола, Альбер Жоффе раскрыл окно. Стоило посидеть в этом кабинетике четверть часа, как становилось нечем дышать.

В имение? В Энхейм? На родину?

После смерти Жюльетты мой девиз был таков: ноги твоей в этом имении больше не будет. Никаких больше знакомых пейзажей, любимых тобой образов, ничего — позабудь воздух и язык Вогез и Рейна. Вычеркни из памяти все без остатка. Но теперь? Глава под названием «Жюльетта» благодаря «вмешательству» мадам Бершо была проработана достаточно. Или все же нет? Я прислушался к тому, что подсказывало мне сердце, припомнил чувства, вызываемые во мне аббатом де Вилье, попытался воссоздать в памяти момент, когда о мой затылок вдребезги разбилась бутылка от шампанского, и — улыбнулся во весь рот. Ну конечно же, я был согласен!

— Когда вы намерены отправиться?

— Вообще-то я еще не дал согласия.

— А мне показалось, что дали, месье Кокеро.