Прежде чем рассмотреть дальнейшие (преимущественно светские, а не религиозные) примеры добровольных сегрегаций, мы уже сейчас в состоянии назвать несколько проблемных полей, которые затрудняют их успех и подрывают подобные проекты.

Диалог и коммуникация не просто следствие, но условие, причина всякого мышления и всякого нашего представления о самих себе. Живя в большом обществе, мы все являемся друг для друга экранами, на которые мы привычно проецируем свои страхи или надежды, в зависимости от того, к какой роли нас обязывает ситуация.

Любой антрополог подтвердит вам, что Робинзон, одиноко читающий на острове книги и рационально ведущий свое хозяйство, — это ложь, а вот Бен Ган из «Острова сокровищ», одичавший в джунглях до почти обезьяньего состояния и почти забывший человеческую речь, — это правда. Впрочем, это чувствовал и сам Дефо, добавив все же к Робинзону Пятницу, воспитывая которого, Робинзон «перезагружал» свой, привезенный из Европы цивилизационный код. Живя в большом обществе, мы нуждаемся в экранах, поддерживающих наши роли: «я как звезда для поклонников», «я как отец», «я как хозяин», «я как старший», «я как надежный работник» и т. п.

Уходя в общину, мы расстаемся не только со многими из этих ролей, но и (что важнее) с теми, кто эти роли в нас поддерживал, кто с ними соглашался. В традиционном обществе главная психологическая причина обособления от «мира» — желание стать лучше, стать совершенным, стать святым. Человек пытается ради этого отказаться от своей прежней личности, соответствовавшей прежнему обществу и не соответствующей обществу новому, обособленному от прошлого. Харизматический лидер общины становится проекций этой новой, желаемой идентичности. Окружившие своего «учителя» находят в нем все, зачем пришли сюда, и не замечают в нем всего того, что хотели бы оставить в прошлом. Харизматик — это «живой закон», который часто даже не нуждается в формализации, записывании, выучивании. Харизматик становится живым поводом для добровольного подавления «прежней субъективности». Это подавление «прошлого себя» выражается в верности харизматику, доходящей до мазохизма. Расставшись с собой вчерашним, человек получает образ харизматика в качестве замены всех прежних ролей. Однако люди мало меняются во взрослом возрасте, «отказ от прежнего себя», хоть и приносит вначале эйфорию и чувство очищения, но редко бывает долговременным. Внутри людей накапливается дискомфорт и агрессия, эти чувства начинают сталкивать их друг с другом и разрушать общину. Когда харизматик уходит, умирает, дистанцируется, становится менее доступен, какой бы «идеальной» община не казалась, она рассыпается на глазах.

Члены общины обычно уходили из мира, где правил царь или другой авторитарный лидер, и немедленно восстанавливали внутри своей общины собственного «царя», образовывали микромонархию. Почему же они не возвращались в большое общество? Разница в том, что теперь в локальной общине они чувствовали себя не удаленными, а приближенными к помазаннику, наделенному духовной властью свыше, или, в более светской версии, к тому, кто лучше остальных понимает, что такое идеальная община и по каким правилам она должна строиться. В случае Аламута микромонархия даже претендовала на тайное мировое господство.

Ушедшие в общину создавали своего «харизматика» каждый день, чтобы чувствовать себя придворными вокруг идеального правителя. Но быть «идеальным правителем» 24 часа в сутки, никогда не выходя из этой роли, утомительно, харизматик не мог быть со своими «чадами» вечно. Если он дистанцировался и люди ощущали дефицит «живого закона», появлялся другой претендент на роль харизматика, отчего община раскалывалась надвое.

Возможный выход из этой проблемы — это максимальное осознание всеми участниками общины, что нужный им «лидер» это всего лишь символ, цель, псевдоним, под которым скрывается сам обособившийся коллектив. Сама община и является подлинной ценностью. Важно не «стать таким же чистым», как несчастный лидер, вынужденный быть актером для восторженных зрителей, но важно само участие, общая деятельность в общем проекте, именно она дает нам энтузиазм, желание продолжать и, возможно, усиливать свое участие. Этот опыт общего дела вполне может заменить образ чьей-то личности, которая представляется нам лучше и совершеннее нас самих. Символически мы себя воплощаем в деятельности, а не в образцовом человеке. Никто не может говорить от имени всей общины, никто не наделен властью над другим, каждый пришедший одинаково важен и полезен для других и необходим им для их реализации. Каждый учитель — ученик, и каждый ученик — учитель. Община производит новые отношения между людьми вместо власти с ее иерархией и конкуренцией, навык альтернативной жизни и солидарной деятельности — вместо харизмы лидера. Это в самом общем виде и называется принципами антиавторитарного гуманизма: важность для коллектива всех, насколько бы «разными» они ни оказались. Если ты игнорируешь кого-то, отказываешься от контакта с ним, — это твое право, но ты должен осознавать, что ты отказываешься от новой возможности реализовать себя; и наоборот, если ты ставишь кого-то выше себя как ролевую модель, ты должен понимать, что ты топчешь себя и идешь по слишком легкому пути «отождествления с вымышленным лидером». Этот путь дает временную наркотическую эйфорию и тяжелое отрезвление.

Конечно, попытки обойтись без харизматика или, по крайней мере, свести к минимуму необходимость в нем, делались и в весьма давние времена. Люди чувствовали, что объективная потребность в харизматике как в «идеальной проекции» остается, и пытались избежать издержек с помощью игры: на тайных собраниях иоаннитов ставили к столу один пустой стул, на котором «незримо» располагался Иоанн Креститель, именно он и объявлялся подлинным главой собрания, по отношению к которому все присутствующие равны. В ранних протестантских общинах, где пытались соблюдать принципы прямой демократии и общую включенность, принято было регулярно спрашивать: «Что сказал бы Христос, если бы сейчас вошел сюда?» Это помогало договориться, обсудив предположительную реакцию Христа по спорным вопросам. В современных антиавторитарных общинах возможен выдуманный, условный харизматик как персонаж совместно сочиняемого всеми комикса, раз уж без него совсем нельзя обойтись. Каждый участник сочиняет (при желании) свою историю про этого выдуманного харизматика. Другой выход: на роль «гуру» с особыми (игровыми) полномочиями участник общины назначается по жребию или просто по очереди на одни сутки. Это важный опыт — почувствовать себя духовным пастырем, наставником и образцом для остальных всего на сутки.

Там, где община решила обходиться без харизматика, неизбежны новые проблемы. Там, где нет «живого закона», воплощенного в благом учителе, правила придется вырабатывать и делать более гибкими всем вместе. Если кому-то лень заниматься таким политическим творчеством, он вынужден будет смириться с тем, что ему придется жить по правилам, которые он не создавал и не обсуждал, и в какой-то момент такие правила могут показаться ему «неправильными» и «чужими».

В общине неизбежно возникают спорные, проблемные ситуации, и ей приходится вырабатывать внутренние правила. Вот самые важные, частые и острые вопросы.

Нужно ли и как именно должно выглядеть «взыскание», если все (или большинство?) считают, что кто-то всерьез провинился перед коллективом?

Каковы условия приема в общину: длительность испытательного срока, все или большинство должны быть «за»?

Равны ли права у новичков и старожилов?

Каким должно быть в общине соотношение между личным пространством и личной собственностью каждого, с одной стороны, и общим, доступным всем пространством и собственностью — с другой?

Обязателен ли (и с какого возраста?) полезный труд внутри общины или он может быть заменен эквивалентным материальным или денежным вкладом человека, живущего в общине, но работающего (или имеющего другие доходы) за ее пределами? Это важный психологический вопрос: должен ли ты непременно приносить непосредственную пользу внутри общины или кому-то позволено просто жить в ней и вносить сопоставимый с трудом других денежный взнос в общий бюджет, работая в городе или просто тратя таким образом свои прежние накопления? И как много может быть в общине таких «туристов», участвующих в ней капиталом, а не трудом?

Кто, при каких условиях и в каких объемах может пользоваться общим бюджетом и общей собственностью?

Кто планирует главные, обязательные дела на ближайшее время и отделяет их от дел необязательных, второстепенных?

На все эти и многие другие вопросы нет универсальных ответов, но все они вполне решаемы в конкретных ситуациях, и регулярное собрание общины должно их рассматривать, предоставляя слово всем. В идеале, особенно в небольших общинах, каждый сам определяет степень и форму своего участия, а все важные решения принимаются на собрании консенсусом. Единственной репрессивной мерой в такой сплоченной общине является «выписка», отселение, изгнание «не-вписавшегося» человека, но и оно должно быть поддержано единогласно. Но такие идеальные отношения возможны лишь в очень небольших группах очень близко знающих друг друга людей. Полный анархизм достижим лишь в общине, похожей на счастливую семью муми-троллей. Как мы увидим позже, консенсус вполне возможен почти всегда там, где вместе живет от пяти до двадцати близко знакомых и хорошо друг друга понимающих людей. Возможно, это идеально для общины с наилучшим внутренним климатом и отсутствием подавления. Как только община становится чуть больше и эмоциональные связи в ней оказываются уже не столь прочными, возникает необходимость демократии, то есть подчинения «несогласного меньшинства» большинству. Главный минус демократии и сопутствующего ей подчинения в том, что психологически она накапливает недовольство и обиду у тех людей, которым часто приходится «подчиняться воле большинства», а также появляется возможность для интриг и даже заговоров с целью перетянуть большинство на свою сторону.

И в первом, и во втором случае общее собрание жителей сегрегации является единственным субъектом принятия решений. В собрании участвуют и высказываются все, кто на данный момент принят в общину и живет в ней. Если собрание стремится к консенсусу, а изгнание и отселение остаются единственной мерой взыскания, такое собрание требует времени на долгие дискуссии, но зато исключает авторитаризм (в том числе и давление большинства на меньшинство), гарантирует отсутствие в общине «уполномоченной власти», неизбежно связанной со злоупотреблениями и манипуляцией. С другой стороны, если кто-то доверяет общине настолько, что не ходит на собрания и не высказывается, никто не может его заставить, присутствие и участие является желательным, но не обязательным, правом, но не обязанностью.

Чисто анархистская утопия — «пусть каждый живет по своим правилам и дает другим, сколько захочет» — слишком хрупкий вариант, никакой общины не получится, ее быстро облепят иждивенцы и паразиты. С другой стороны, отсутствие общего пространства и собственности, общего плана и добровольных обязательств друг перед другом размывают идею добровольной сегрегации до абсурда. Тогда выходит, что комьюнити олигархов на Рублевке — это тоже добровольная сегрегация миллионеров, отселившихся от неудобной им Москвы и завидующего им «быдла».

Это проблема имеет две стороны.

Во-первых, большая социальная система, которая пытается вторгаться на территорию общины с проверками, запретами, вопросами, требованиями и т. п. Или, как вариант, система пытается активно экономически конкурировать с общиной, если община поставляет что-то на ближайший рынок. Авторитарные системы обычно стараются не допускать на «контролируемой территории» никакой социально-экономической самодеятельности и, накручивая множество обвинений, пытаются разомкнуть и раздавить общину и вернуть ее участников в «большое общество». Не столь авторитарные государства способны к симбиозу и готовы к пониманию того, что люди внутри государства могут жить по разным правилам при условии, если они не нарушают правовых норм. В этом смысле для правильных отношений с государством нужна убедительная легенда — община должна быть зарегистрирована как что-то «понятное государству» и соблюдающее какие-то его условия. Не менее часты ситуации «аллергии» на общину именно авторитарного общества, а вовсе не авторитарных властей. Люди, жившие там, где появляется община, относятся к ней подозрительно, начинают конфликтовать с изоляционистами, завидовать, распускать слухи, а то и приворовывать у них, если есть что. п. Во избежание таких эксцессов с самого начала нужно позаботиться о нормальном, а может быть, и взаимовыгодном контакте с местным населением и следить, чтобы в общине не возникало колониального высокомерия по отношению к аборигенам.

Во-вторых, проблема враждебного окружения выглядит совсем иначе. Это восстановление прежних отношений, избавление от которых как раз и является главным мотивом создания общины. Тут может помочь круговая критика и самокритика. На вечернем собрании (самое удобное время — после ужина) каждый (может, а не должен) говорить другим о том, что он хотел бы изменить в себе и какие свои поступки прошедшего дня считает неверными и сожалеет о них. Потом высказываются остальные, согласны ли они с такой самооценкой и что вообще думают о нем, в чем считают его правым и неправым и что именно советуют ему изменить в себе? Дальше обсуждение переходит к следующему участнику. Этот «критический круг» может проводиться совсем не часто, например, когда кто-то сам хочет поговорить о себе и послушать мнения своих братьев по общине.

Важно понимать, что в общине нет «чистых» и «нечистых», нет «ушедших вперед» и «отстающих в развитии». Каждый может помочь другому освободиться от того, что он хочет оставить в прошлом, помочь стать новым и другим, «обрубить хвост». Однако это возможно только при условии, что обладатель «хвоста» искренне и добровольно готов с ним расстаться, а не потому, что «так все тут делают», «за этим и пришел» и вообще «пора бы уже». У ессеев эта тема очищения от прошлого и внешнего выражалась в навязчивом мотиве обязательного регулярного омовения. У первых христианских монахов — в стремлении как можно дальше уйти от «скверны мира» в пустыню или горы.

Одной из действенных форм новой, конкурирующей идентичности, формирующей нового человека, является новый язык, коллективно создаваемый всеми, новые отношения требуют новых слов, терминов, речевых фигур, которые часто бывают переосмысленными и переделанными старыми. Язык того общества, от которого дистанцировалась добровольная сегрегация, конечно же, не подходит для описания новых отношений, постановки новых задач, называния новых смыслов и чувств, но нужно признать, что язык большого общества имеет огромный ресурс для «пере-осмысливания» и «иного применения», ресурс, который в обыденной жизни большого общества не используется даже наполовину, и именно ситуация добровольной сегрегации, более внимательной к отдельному человеку и созданной ради творческих, а не ради приземленно-прагматических задач позволит реализовать те аспекты языка, которые прежде игнорировались, подавлялись и не находили спроса в большом обществе.

Опыт показывает, что даже если экзальтированное большинство общины выступает за «радикальную ломку» прежнего человека и «быструю мутацию», это временный эффект. Энтузиазм быстро пройдет, все яснее будет осознаваться внутреннее опустошение, изломанность старого, несбыточность нового и т. п. Все это способствует грызне и развалу общины. Подобные опыты длятся долго только там, где нет революционной гонки и каждый уходит от своего прошлого настолько далеко, насколько хочет и способен уйти, а окружающие относятся к этому с уважением.

Никто в отдельности не может обвинить другого в том, что он недостаточно сделал или дал. Это может сделать только весь коллектив на общем собрании, если встанет вопрос о «выписке» человека из общины. Если община в целом, посредством собрания, согласилась с той степенью и формой участия, которую выбрал каждый, никто не может обвинять другого в бесполезности. Диалектика тут в том, что коллективное, встав над личным, как раз и создает личность. Есть ошибочное мнение, что «полноценная личность должна общаться и договариваться с другими». На самом деле все обстоит гораздо радикальнее — любая «личность», что бы она сама о себе не думала, есть результат общения с другими (вначале жизнь с семьей, потом с все более разнообразными коллективами), а значит, «добровольная сегрегация» — это не просто «место для альтернативного человека». Все гораздо интереснее: добровольная сегрегация — это социальное устройство, производящее, вырабатывающее этого «альтернативного человека», предсказать которого не может ни одна отдельная «личность». Добровольная сегрегация — это место, куда приходят своим ходом говорящие поленья, чтобы выступить друг для друга в роли Папы Карло и поразиться способностям и прыти получившихся Буратин. В настоящем (то есть не ориентированном на конкуренцию за место в иерархии) общении каждый ученик — учитель и каждый учитель — ученик.

Очень часто можно слышать как упрек в отношении добровольных сегрегаций: «это ненадолго», «они не бывают долговечными», «вам быстро надоест, вы перессоритесь, и все вернетесь на свои прежние места, если, конечно, они не будут заняты», «все это временно и непрочно» и т. п. Спросим себя: откуда эта устойчивая связь между «долговременным» и «хорошим» в нашем сознании? Где КОРНИ этого всем с детства известного культа постоянства, неизменности и стабильности? «Таково сознание людей» — это метафизический и потому бессмысленный ответ. В высших мирах, во вселенных совершенных и потому бесплотных истин, все вечно, и нам всем нужно стремиться к тому же? Чем дольше что-то тянется, тем сильнее принято это уважать?

Слово «корни» тут очень кстати. Именно аграрная цивилизация, с ее фатальной необходимостью оседлости и участия в повторяющемся годовом хозяйственном цикле, регулярной, в одно и то же время ирригацией и фиксированной собственностью на землю, создала этот психологический спрос на неизменное, который так глубоко сидит в нас. Мы все крестьяне в этом смысле, за редким исключением. Неизменное = сытость там, где разливается Нил, где мотыжат землю по весне и гонят стада через кольцо заранее известных пастбищ.

Альтернативное сознание группы охотников, которые движутся по миру, временно останавливаясь в разных местах, было подавлено, демонизировано и забыто. Они никогда не знали, кто завтра попадет в их сети и кто встретится им на пути. Все, что было у этих номадов, было «временным», и это не расстраивало творческих экспериментаторов. Они любили новое и временное. Такой тип психики был демонизирован победившим аграрно-авторитарным миром как легкомысленный, самоубийственный и порочный вариант «попрыгуньи стрекозы» и «перекати-поля». Между тем община ни перед кем не обязывалась существовать вечно (или какой-то «приличный срок»), ибо она не сдает зерно барину и жрецу, она не реалити-шоу, которое приносит кому-то доход. Она существует для своих участников как новая общность, дающая людям то, чего они не могли найти в большом обществе, она вовсе не для кого-то или чего-то еще — не для лидера, не для бога, не для примера правильной жизни, адресованного остальному человечеству. Поэтому община может существовать «временно», пока она кому-то нужна, не стесняясь этой «временности» и спокойно соглашаясь с ней. Именно эта «временность», синоним «хрупкости», ощущалась как нечто, требующее оправдания, в древних формах добровольных сегрегаций.

Это одна из причин апокалипсичности общин: да, наша община не навсегда, она хрупка, и потому нам остается думать, что и весь остальной мир скоро кончится вместе с ней. Такой ход мысли перешел даже к утопистам, мечтавшим изменить все общество целиком. Кампанелла планировал переход целой страны к мистическому коммунизму постольку, поскольку настают последние времена и скоро все услышат ангельские трубы финального суда над людьми. Анабаптисты Мюнстера отказались от личной собственности и отменили замки на дверях по той же самой причине: наступал апокалипсис. Осознавая свою «временность» как грех, община наделяет этой «временностью» и остальное, большое общество, как бы возвращает назад упрек: мы обособились и сегрегировались перед концом света, тотальной войной, упразднением прежней цивилизации — вот наше оправдание. Община рассматривает себя как чрезвычайный режим выживания последних времен. Зачаточным опытом современной автономной общины может быть просто временный палаточный лагерь. И никакого апокалипсиса.

Другая форма того же упрека относится к конкретным участникам сегрегации: «ты просто туда съездишь и вернешься», «тебе хватит пары дней… недель… месяцев… лет». И тут тоже не ясно, почему долговременность — позитивный показатель? Только потому, что в большом обществе кто-то займет твое место и ты отстанешь в общей гонке? Но захочешь ли ты вернуться на то же самое место? Участвовать в той же гонке за тот же приз, вернувшись в большое общество с новым опытом социального инобытия? Возможно, тебе нужен именно и только день, неделя, месяц или год в общине, чтобы получить особый опыт и потом вернуться в большое общество, или переместиться в другую общину, или, наконец, создать новую, еще не имеющую аналогов, добровольную сегрегацию с более подходящими тебе правилами. В большинстве современных автономных общин, даже в монастырях, кроме постоянных жителей, есть сезонные.

Слишком большие и долговременные надежды — это всегда слишком большие разочарования, особенно если это надежды на других, а не на себя. При всей презренной «временности» большинство добровольных сегрегаций дают их участникам новую интенсивность проживания (переживания) жизни, уникальный опыт других отношений с людьми, изучение собственных пределов альтруизма и способностей к взаимопомощи. Возможно, это и не должно длиться всю вашу жизнь, и вам нужен только период такой жизни. А если все же захочется так проживать всю жизнь, то у вас всегда остается возможность перемещаться из одной самосегрегации в другую или создавать новые, свои общины, ответвления прежних, что становится особенно актуально в случае успеха первоначальной общины, ее разрастания и неизбежной потери стартовой радикальности.

Это почти неизбежно. «Пока Бог еще не отделил чистых от нечистых, стремящиеся к праведности обособят себя сами». Какой бы светской, творческой и социально горизонтальной не была ваша община, в какой-то мере это чувство охватит вас и заставит снисходительно смотреть на тех, кто остался в большом обществе. В Джонстауне высокомерие переросло в идеологию демонстративного революционного самоубийства: мы слишком хороши для этого мира и его нечистых людей. В Израиле всем известно, что именно жители кибуцев — самые высокомерные граждане, считающие себя подлинными израильтянами, хранящими национальную культуру и религиозную традицию. На тех, кто живет в городах «обычным образом», они смотрят свысока и стараются с ними не смешиваться: даже когда приглашают горожан в кибуц на сезонную работу, то живут, едят, поют и танцуют отдельно.

Как можно смягчить эту психологическую проблему, которая, безусловно, обостряет отношения общинников с остальным обществом, да и вообще будит в человеке на лучшие черты, вроде самолюбования и потери самокритики? Важно постоянно подчеркивать, общаясь внутри общины: мы вовсе не более чистые, не более духовные, не более развитые, не высшие, не из светлого будущего и не из прекрасного прошлого. Мы просто иначе решили использовать свою жизнь и не считаем большое общество и приходящих оттуда людей ниже, грязнее, тупее и т. п. Отношения в общине это ИНОЕ, а не лучшее. Мир за ее пределами ДРУГОЙ, а не плохой. Для сохранения внутреннего психологического равновесия, даже, наверное, полезнее признать, что мир за пределами общины во много раз ЛУЧШЕ, но нам, собравшимся здесь, его «луч-шесть» оказалась ни к чему, и мы выбрали себе другой, поплоше. Добровольная сегрегация — не пример для подражания, но одна из альтернатив. Чем больше таких альтернатив создано людьми, тем интереснее и плодотворнее жизнь, тем разнообразнее цивилизация. Возможно, что ТАМ, в большом обществе, как раз все умнее, успешнее, сильнее, и этот мир оказался слишком хорош для нас, тех, кто решил от него обособиться. Лучше ошибочно и полувсерьез считать себя неудачником, чем ошибочно и полувсерьез считать себя сверхчеловеком, очистившимся от скверны.

Очень многие проблемы, о которых говорилось выше, доступно показаны в кино, посвященном добровольным сегрегациям, а такого кино не мало. «Пляж» — это история о том, как закрытую от внешнего мира общину создали на острове некие буржуазные гедонисты, дети потребительской цивилизации, которые решили от этой цивилизации отдохнуть, уйдя в совместный бессрочный экстремальный отпуск. Они почти ничего не делают и блаженно предаются кайфу в джунглях на манер хиппи. У них есть авторитарный харизматик — их лидерша. Когда акула покусала одного из них и вылечить его не смогли, его просто вынесли за пределы общины умирать, точно так, как это делали ессеи. Слияние с природой — их стиль, и вот уже один из них, изгнанный лидершей из общины, превращается в лесу в одичавшего Бена Гана, то есть сливается с природой не в шутку, а всерьез. В итоге община оказывается временной и распадается под давлением враждебного окружения. Ее разгоняют, а захватывают это райское место те, у кого есть в этом мире конкретный классовый интерес, те, кому нужно кормить детей и кто ради этих самых детей выращивает там наркотики. Местные наркокрестьяне, решительные, вооруженные автоматами, упраздняют этот дикий курорт, потому что он им мешает. Да и внутри общины проступают те же отношения, от которых, собственно и убежали любители нетронутых островов.

«Бойцовский клуб» — история про совсем другую самосегрегацию. Здесь тоже есть харизматик сверхчеловек, бывший офисный гедонист, однажды расколовшийся надвое и обнаруживший в себе радикального нигилиста. Но эта сегрегация не прячется, она существует как сквот с авторитарным вождистским устройством, потом уже как сеть таких общин, и готовят они революцию, наращивают конфронтацию с враждебным городом и накручивают градус своего героического высокомерия. Это ассасины, которые в наш гуманный век не убивают, а просто дестабилизируют цивилизацию. Это ассасины, какими бы их хотели видеть сегодня Берроуз и Брайон Гайсин. Они законспирированы и общаются на собственном партизанском языке. У них везде сторонники, потому что они культивируют саморазрушение, а современный человек, измотанный капиталистической гонкой, ненавидит сам себя и с нездоровым восторгом относится к перспективе рукотворного апокалипсиса вроде отключения электричества во всем мире или взрыва всех офисных башен под истерично-веселую музыку группы «Пикчез».

Важно, что ни там («Пляж») и ни там («Бойцовский клуб») обе сегрегации ничего не производят, не участвуют в экономическом обмене с обществом, не являются мастерскими, но являются реабилитационными общинами для уставших от большой цивилизации, для покалеченных гонкой. Контакт с этой цивилизацией негативный, через насилие, в «Бойцовском клубе», но особенно в «Матрице», где отряды прячущихся от «машинной власти» последних людей ведут свой джихад. «Матрица» — это заострение проблемы. Столкновение харизматической общины (во главе ее «Избранный») с бездушным обществом («машин») доведено до мифической, сказочной схемы, а высокомерие изоляционистов превращает «противоположную сторону» в бесчеловечную электронную власть и ее спящих в растворе рабов. Правда, в конце происходит замирение и изоляционистам дается право на автономию, если они оставят «машинную цивилизацию» в покое и пожертвуют своим харизматиком, окончательно превратив его в мистического мученика спасителя, принесенного в жертву в начале нового эона истории.

Во всех этих фильмах, с которых начался XXI век, немало лживого, схематичного или взятого именно из древней, а не нынешней истории самосегрегаций и автономий. Гораздо более реалистичный и потому не столь эффектный и массовый фильм — «Вместе» Мудиссона. В нем показана реальная, а не мифически-глянцевая попытка добровольной сегрегации (без харизматика) и все ее типичные проблемы: избыток героизма у нетерпеливого левака, примкнувшего в итоге к террористам, никуда не девшийся эгоизм девушки, которая предпочитает свободные сексуальные отношения для себя, но не может простить их своему молодому человеку, непонимание соседей, проблемы нетрадиционного сексуального выбора и т. п. Главной метафорой жизни общины как попытки «снять» и «изжить» конкурентный тип отношений между людьми становится футбол, в котором все еще есть две условные команды и ворота, но героям вдруг становится не важно, в какие именно ворота забивать гол. Эта игра теряет прежний смысл и превращается в новое развлечение без возможности кого-то «обыграть по очкам». Впрочем, чтобы узнать о перспективах и проблемах добровольных сегрегаций нового времени, лучше все же рассматривать их непосредственный опыт, а не художественное кино, чем мы дальше и займемся.