Мы шли вниз по рябиновой аллее, то ускоряя шаг, то почти останавливаясь. Все это время мы были не одни: шагах в тридцати от нас медленно двигалась пустая черная «Волга». Впрочем, может, и не совсем пустая, стекла «Волги» были тонированными.

– Эта ваша НУС, – я уже не считал нужным скрывать раздражение, – что, собственно, она делает?

Юренев ухмыльнулся:

– Отвечает на вопросы.

– Как?

– Очень просто. Ты спросил, она ответила. У нее даже голос есть, понятно, синтезатор речи. Главное, сформулировать вопрос верно.

– А если вопрос поставлен неверно?

– Этого нельзя допускать. Вопрос всегда должен быть сформулирован жестко и точно.

– Но если все-таки так случилось? – настаивал я.

– Вот тогда и начинают проявляться эффекты второго порядка. Фотографии из будущего, нелепые валенки для великана…

– …отмороженные пальцы, – продолжал я.

– И отмороженные пальцы, – без удовольствия подтвердил Юренев.

Мы подошли к коттеджу.

Зеленая калитка, палисад, зеленая английская лужайка с постриженной ровной травкой – ничего тут не изменилось за два года. На плоском низком крылечке, заменяя перила, возвышался гипсовый раскрашенный лев, подаренный Козмину местным скульптором.

Два коротко стриженных крепыша в кожаных куртках не торопясь прошли за березами. Они ни разу не посмотрели на нас, но я понял, что каждый наш шаг контролируется.

Знакомый холл, трость под вешалкой, гостиная.

Не знаю, чего я ожидал. Может, больничной койки, медицинских сестер, истощенного беспокойного старика под простыней.

Ничего такого здесь не было.

Широкий дубовый буфет (в верхнем ящике когда-то лежали сигареты – для таких, как я и Юренев), на слепой стене несколько старинных литографий и лиственничная доска под икону – лик Андрея Михайловича под медным нимбом.

Великомученик…

В камине потрескивали, вспыхивали огоньки, лежала на полке медная закопченная кочерга, а на белой медвежьей шкуре (раньше тут ее не было), скрестив ноги, сидел чукча Йэкунин. Он завтракал.

Андрей Михайлович?..

Он, он.

Конечно он.

И в то же время…

Болезнь резко обострила выпирающие скулы, желтый лоб Андрея Михайловича избороздили многочисленные морщины. Несмотря на духоту, он был обряжен в широкую, спадающую с худых плеч, вельветовую куртку. Не в какую-нибудь там кухлянку, как можно было ожидать, а именно в вельветовую куртку. Такие же широкие вельветовые штаны, похоже, на резинке, на ногах стоптанные, разношенные тапочки.

Чукча Йэкунин завтракал.

Поджав под себя ноги, он неторопливо таскал из чугунной сковороды куски черного, как уголь, мяса. Наверное, сивучьего. У сивуча мясо во всех направлениях пронизано многочисленными кровеносными сосудами, кровь сразу запекается. Он таскал мясо из сковороды прямо пальцами, не боялся обжечься, потом вытирал лоснящиеся от жира руки полами куртки. Узкие тундряные глаза туманились от удовольствия. Не знаю, как он видел нас, но как-то, наверное, видел.

– Мыэй!

Голос совсем не тот, к которому я привык, он как бы сел, охрип, напитался дымком, жиром, диковатой, не свойственной прежде Козмину уверенностью.

Старые чукчи довольны, если молодые едят быстро, почему-то вспомнил я. Чукча Йэкунин не выглядел молодым, но ел живо, с удовольствием, чавкал со вкусом, сплевывал, опять лез руками в сковороду.

– Вул! – он, щурясь, всматривался, но я не уверен, что он видел нас именно такими, какими мы выглядели друг для друга. Может, это стояли перед ним охотники в грязных кухлянках. И пахло в гостиной странно. – Мэнгин?

Он спрашивал: кто пришел.

– Ну, я пришел, – деревянным голосом ответил Юренев.

Я поразился.

Где его обычная самоуверенность? По-моему, Юренев даже оглянулся на молоденькую женщину в белом халатике, в такой же косыночке, уютно и неприметно устроившуюся в закутке за дубовым буфетом. Возможно, она выполняла функции медсестры, но ее зеленые глаза смотрели жестко и холодно. Она даже успокаивающе кивнула Юреневу, при этом цепко и быстро оглядев меня.

А у камина, за спиной Андрея Михайловича, как бы греясь, сидел человечек в простом сереньком костюме, тихий, как мышь. Близко поставленные глазки смотрели на нас робко, оттопыренные уши покраснели. Наверное, переводчик… И правда, он тут же вступил в дело, монотонно переводя все сказанное чукчей Йэкуниным.

Оказывается, чукча Йэкунин и впрямь каким-то образом выделил меня из присутствующих. Он хрипло, низко спросил:

– Какой юноша пришел?

– Ну, свой юноша, – ответил Юренев тем же деревянным голосом.

Чукча Йэкунин насытился. Он утирал жирные руки полами куртки. Туманные тундряные глаза довольно замаслились. На какое-то время он забыл про нас.

– Ну, как тут?

Юренев, несомненно, обращался к переводчику, но ответила женщина из закутка:

– Чалпанов переводит: Йэкунин сказки говорит.

– Сказки?

– Сказки, – кивнул от камина маленький Чалпанов. – Так говорит, с двоюродным братом по реке Угитилек ходили. Кости мамонта собирая, ходили.

– Много нашли? – недоброжелательно поинтересовался Юренев.

– Много нашли.

Я ошеломленно молчал.

Андрей Михайлович Козмин-Екунин, член-корреспондент Академии наук СССР, почетный член Венгерской академии и Национальной инженерной академии Мексики, почетный доктор Кембриджского университета (Великобритания), Тулузского университета имени Поля Сабатье (Франция), иностранный член Национальной академии Деи Линчей (Италия), почетный член Эдинбургского королевского и Американского математического обществ, почетный доктор натурфилософии университета имени братьев Гумбольдтов (Берлин), пожизненный член Нью-Йоркской академии наук, человек, известный всем и давно во всем цивилизованном мире, сидел на белой медвежьей шкуре, подобрав под себя ноги, и шумно жевал черное сивучье мясо: лез жирными руками прямо в сковороду и тут же вытирал жирные руки полами своей грубой куртки; и это он, Козмин-Екунин, человек, с которым я дружил в течение многих лет, сейчас интересовался: какой юноша пришел?

– Ну, свой юноша.

Чукча Йэкунин шевельнулся.

Взгляд его ожил.

Не было, не было в нем безумия, но и узнавания в его взгляде я не увидел.

– Айвегым тивини-гэк…

– О чем он? – насторожился Юренев.

Переводчик Чалпанов монотонно перевел:

– Вчера я охотился… На реке Угитилек охотился…

Я ошеломленно рассматривал гостиную. Все, как всегда, все, как раньше. Но Йэкунин! Но чужая гортанная речь! «В кашне, ладонью заслонясь, сквозь фортку крикну детворе: какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..»

Чукча Йэкунин долго, пронзительно смотрел на меня. Потом перевел взгляд на Юренева, улыбка исчезла с морщинистого скуластого лица.

– Рэкыттэ йвонэн йилэйил?

– Что, собака настигла суслика? – монотонно перевел Чалпанов. Он не вкладывал в свой голос никакого чувства и, наверное, правильно делал.

– Собака? Какая собака? – насторожился Юренев.

– Не знаю, – бесстрастно ответил Чалпанов. – Выговор не пойму, какой. Тундровый, оленный он чукча или человек с побережья? У него выговор странный. Он фразу не всегда правильно строит.

– А ты строишь правильно? – Юренев грубил.

– Я правильно, – бесстрастно ответил Чалпанов.

Их краткая беседа привлекла внимание Йэкунина. Не спуская глаз с Юренева, он сжал кулаки, резко подался вперед. Глаза его, только что туманившиеся удовольствием, вдруг налились кровью:

– Ыннэ авокотвака! – прохрипел он. – Тралавты ркыплы-гыт!

Чалпанов обеспокоенно перевел:

– Не сиди! Не стой! Ударю тебя! Это он вам, Юрий Сергеевич. Уйдите пока. Поднимитесь пока наверх.

Такое, похоже, у них уже случалось.

Кивнув, Юренев мрачно взбежал по деревянной лестнице на второй этаж.

Я спросил:

– Вы узнаете меня, Андрей Михайлович?

Чукча Йэкунин разжал кулаки и враз обессилел. Нижняя губа бессмысленно отвисла, глаза подернуло пеплом усталости.

– Он никого не узнает, – бесстрастно пояснил мне Чалпанов. – Он не понимает по-русски. Он живет в другом мире, у него там даже имя другое.

– Это не сумасшествие?

– Ну, нет, – сказал Чалпанов спокойно. – В этом смысле у него все в порядке. Он просто другой человек. Его мышление соответствует его образу жизни.

– Как он пришел к этому образу жизни?

– Не знаю, – все так же спокойно ответил Чалпанов, но глаза его обеспокоенно мигнули. – Об этом лучше с Юреневым.

– Да, да, – холодно сказала из закутка женщина в белом халатике. – Поднимитесь наверх.

Ей что-то в происходящем не нравилось.

– Нинупыныликин…

Не уверен, что это одно слово, но мне так послышалось.

– Поднимитесь в кабинет. Андрею Михайловичу нехорошо. Я должна сделать успокаивающие уколы.

– Ракаачек… – услышали мы, уже поднимаясь.

Чалпанов шепнул:

– Он на вас реагирует… А я вас сразу узнал, Дмитрий Иванович… Я книгу вашу читал…

И заторопился:

– Он, правда, на вас реагирует. Вот спросил: какой юноша пришел, а обычно новых людей не замечает. Он весь в другом времени, он прямо где-то там, в вашем романе. По речи его сужу. Келе, духи плохие, моржи, паруса ровдужные… Он Юрия Сергеевича за келе держит.

– Не без оснований, – хмыкнул я.

– Ну что вы, Дмитрий Иванович, не надо так. Вы первый, кто на Йэкунина так подействовал. Только, знаете, он все-таки не береговой чукча. И не чаучу, не оленный. Что-то в нем странное, мне понять трудно. Вот жалуется: народ у него заплоховал. Жалуется: ветры сильные, яранги замело, в снегах свету не видно. А то взволнуется: большой огонь снова зажигать надо! Так и говорит: снова.