Я знал, что Вулич придет.

Я не искал художника Вулича. И он ничего не обещал мне. Но я знал, что он придет, и почти не покидал свой номер.

Канал С я теперь включал редко.

Кстати, сообщение о гибели Бетт Юрген прошло почти незаметно.

Колонисты, конечно, склоняли мое имя, но совсем по другому поводу.

Инспектор Аллофс приносит Несс освобождение! Инспектор Аллофс визирует документы, утверждающие Большую Базу! Инспектор Аллофс вычеркивает Воронку из истории Несс!

На Несс меня превращали в героя.

Официальное торжество должно было открыться утром.

Ритуал разрабатывала специальная комиссия. Согласно ритуалу, я, инспектор Управления Аллофс, должен был выйти на балкон Совета, нависающий над центральной площадью Деяниры, и объявить окончательное решение.

Всего лишь объявить.

Никаких речей.

Меня это устраивало.

В дверь постучали.

Я ответил без всякого волнения, хотя знал, что прийти может только Вулич.

Мы молчали, пока он устраивался в кресле – пыхтя, отдуваясь, никак не объясняя своего появления.

Первым начал я:

– Скорее всего, Бетт спряталась в машине где-то на островах. Странно, как могла знать Бетт о моих маршрутах?

– Она знала, – голос у Вулича оказался низкий и ровный. – Она перехватывала ваши радиопереговоры, Аллофс. Конечно, не стоит одобрять такое, но это был ее последний шанс.

– Если бы Лин не спал…

– Не корите себя, инспектор. Вы все равно ей не помешали бы.

– Я мог не допустить того, что случилось!

– Оставьте, инспектор. Не стройте из себя жертву. Вы тут ни при чем, Бетт сама все решила и сделала. Сама! Вообще не надо говорить о смерти, инспектор. Надеюсь, наступит такое время, когда вы будете не корить себя, а уважать как раз за то, что не остановили Бетт.

– Уважать?

– Вот именно, – кивнул Вулич. – Ведь, сами того не зная, вы помогли Бетт.

– Но смерть… – пробормотал я.

– Забудьте об этом, – терпеливо повторил Вулич. – Как бы ни оборачивались обстоятельства, итог был предопределен. Вы не могли остановить Бетт, она давно сделала свой выбор. Не все похожи на Лина, инспектор. Лин страдает за все человечество, а Бетт страдала за нас с вами. Конкретно за меня, и конкретно за вас, и конкретно за Оргелла. Поверьте мне, страдать за конкретного человека всегда сложней, чем сразу за всех.

Вулич вздохнул.

Он видел, что я его не понимаю.

– Оргелл и Бетт тоже долго не понимали друг друга. Вы ведь знаете, наверное, что есть люди, особенно расположенные к тому, чтобы слышать Голос. Приступы, которым был подвержен Оргелл, длились иногда месяцами. Он скрывал это, но я знаю. Я дружил с ним. Я часто находился с ним рядом. Оргелл чудовищно много работал. Он даже Бетт в такие периоды не пускал в мастерскую. Только меня. Я знаю, я сам слышал – Оргелл постоянно разговаривал сам с собой. Самые серьезные его работы, инспектор, написаны как раз во время таких приступов. Психологически это легко объяснить. Ты вкладываешь в труд все свои силы, но получается совсем не то, что ты задумал. Это раздражает. Ты злишься. Ты начинаешь бормотать что-то про себя. Потом ты замечаешь, что это уже не просто бормотание. Ты пишешь хребет Ю, ты громоздишь на полотне его черные остроги, а сквозь камень вдруг начинает что-то просвечивать. Какой-то эфирный кокон. Нежный, неясный. Видимый только тобой кокон. Да что за черт? – злишься ты. Почему? Какой кокон? Тут взбесишься, правда? Ведь этот кокон явно нематериален, он всего лишь вспышка света, ничего больше. Правда, он имеет определенные очертания, определенную динамику. И ты бормочешь, не понимая себя. Ты яростно переругиваешься с управляющим тобой невидимкой. Ты начинаешь осознавать, что известные тебе вершины искусства всего лишь какая-то ступень, вовсе не высшая. Ты начинаешь догадываться, что можно сделать еще один шаг вперед. Вот только как угадать, правильно ли ты понимаешь тебе открывающееся? Представьте, инспектор, что вы нашли на берегу моря какие-то ссохшиеся неопределенные останки. Останки каких-то обезвоженных волокон. Как, скажем, вам, никогда не видавшему медуз, никогда о них не слышавшему, понять, что ваша находка и есть останки медузы, только высушенные временем? Однажды, разглядывая работы Оргелла, я спросил: что это? – и указал на просвечивающий сквозь камни эфирный кокон. Оргелл ответил просто: не знаю.

– Думаете, сюжеты картин действительно были подсказаны Оргеллу Голосом?

Вулич странно усмехнулся:

– А почему не Воронкой?

– Воронкой?.. – пробормотал я, отчетливо понимая бессмысленность своих вопросов.

– Или почему не другим Разумом?..

Я резко поднял голову.

Нет, Вулич не смеялся надо мной.

Он сидел, низко опустив голую шишковатую голову, спрятав пальцы рук в мошной бороде, и медленно повторил:

– А почему не другим Разумом?

Потом он поднял голову, и в его черных влажных глазах я увидел печаль.

– В конце концов, – сказал он, – были и такие гипотезы.

– Гипотезы отчаяния всего лишь, – сухо возразил я. – Когда нечего сказать, обращаются к другому Разуму. Но в чем, черт вас побери, разум этого Голоса? В бессмысленном повторении одних и тех же вопросов? «Что значит никогда?.. Что значит погиб?.. Что значит бессмертие?..»

– Вы слышали именно такие вопросы? – в голосе Вулича прозвучало детское любопытство.

– А вы?

Вулич не ответил.

– Ну да, – усмехнулся я. – У вас нет запретов, просто некоторые вещи у вас не обсуждаются. Вы помешались на этой вашей Воронке.

– Почему на нашей? – Вулич почему-то прицепился именно к этому слову. – Воронка не наша, инспектор. Нашего вообще ничего не существует. Даже наш собственный организм рано или поздно выходит из подчинения, начинает давать сбои. Разве не так? Это все условности, инспектор. Наша Земля, наша Несс, наша Галактика, это мы только говорим так. С чего вы взяли, что в природе есть что-то наше? Да, конечно, мы можем при желании погасить звезду Толиман, разнести на куски ненужную планету, выставить пару маяков в созвездии Волопаса, но разве от этого что-то станет нашим? Наконец, инспектор, мы даже Воронку можем перекрыть стиалитовым колпаком, упрятать ее от глаз, ну и что? Разве она станет от этого нашей?

– Послушайте, Вулич, – сказал я. – Все это всего лишь философия двух удрученных людей. А я привык иметь дело с фактами. Просто с фактами. Меня убеждают только факты. Не одна сотня колонистов нашла смерть на Губе, причем мучительную смерть. Почему? Вы можете это объяснить? А некто Оргелл свалился прямо в Воронку, и тому есть подтверждение, и все же Оргелл выбрался из Воронки. А? Каким образом? В Оргелла к тому же несколько раз стреляли, ему разворотили весь живот, он был мертв, он был абсолютно мертв, и этому тоже есть свидетели, тем не менее убитый Оргелл вновь воскрес. Почему? Вы можете объяснить? Сам он ведь ничего не помнит, ничего не может рассказать о своем путешествии в Воронку. И, наконец, Бетт Юрген. Это тоже факт. Разве она не знала, чем грозит прыжок в Воронку? Знала. Но почему-то ее это не остановило. Почему? Может, вы это объясните?

– Собственно говоря, те же самые вопросы мог задать вам и я, – Вулич нехотя, через силу улыбнулся. – Кажется, бес сомнений вас еще не замучил.

– Вы о чем-то догадываетесь? – спросил я напрямик. – Если да, то говорите, не тяните. Что может стоять за всем этим?

– Но вы же сами уже почти подошли к ответу. Один умер, но остался жить, а другая полна жизни, но ищет смерти… – он пожал тяжелыми плечами. – Почему, в самом деле, не объяснить это другим Разумом?

– А почему не Воронкой?

– Воронкой? – Вулич изумленно взглянул на меня. – Но ведь мы говорим об одном и том же. Вдумайтесь. Это длится веками. Каменный мальштрем никогда не утишает свой ход. Над этим бились и бьются лучшие физики, математики, механики мира, а Воронка остается непознаваемой. Что мы имеем в итоге, кроме длиннейшей библиографии, всяческих каталогов, классификационных таблиц и отчетов, набитых заумной терминологией? Очередная гипотеза рождается и умирает. Очередная жертва рождается, растет, потом отправляется на Губу…

– Отсюда и неприятие, – добавил Вулич, помолчав. – Отсюда и активный протест, отторжение. Не знаем и не хотим знать! Вот станем умнее, тогда разберемся! А пока… А пока надо к черту перекрыть Воронку стиалитовым колпаком! Тем более что причины на это есть, – он язвительно усмехнулся. – Воронка, видите ли, занимает на планете единственно удобное для космопорта место! Но, инспектор, если мы впрямь имеем дело с другим Разумом, разве на другой Разум можно обижаться, разве можно с ним сводить счеты? А ведь решение перекрыть Воронку стиалитовым колпаком, пусть даже на неопределенное время, это и есть такая месть! Разве нет? Признайтесь!

– Вы против возведения космопорта?

– Разумеется, – вырвалось у Вулича.

– Ну, хорошо, – подумав, сказал я. – Вы против. Бетт Юрген против. Много таких, как вы?

– Это не имеет значения.

– С чего вы взяли? – рассердился я. – В конце концов, речь идет о будущем развитии всего сообщества людей на планете Несс, о месте планеты Несс в семье других населенных планет, наконец, о выходе человечества в по-настоящему дальний Космос.

– Ну да, к новым загадкам… – Вулич неприятно поморщился. – А за нашей спиной останутся шесть ангравов…

– Не вижу в этом ничего страшного. Рано или поздно мы обратимся к ним всерьез. Но для этого нам и нужна Большая База. Может, Воронке даже полезно будет поработать в вечной тьме, под плитами космопорта. Раз мы ничего не можем объяснить себе, пусть она хотя бы не мозолит нам глаза. И уж в любом случае мы спасем тех, кто еще может погибнуть в Воронке.

Я всерьез разозлился.

– «Другой Разум! Другой Разум!» Истинный Разум, Вулич, не станет веками топтаться на одном месте. Истинный Разум, Вулич, всегда подразумевает развитие, движение. Зачем истинному Разуму повторять одни и те же вопросы?

– А может, он не торопится? – негромко спросил Вулич. – Может, у него свое представление, когда и какие задавать вопросы? Может, у него вообще свое собственное, отличное от нашего, представление о времени? Не отвергающее время, но трактующее его иначе. Нельзя же, в конце концов, все процессы сводить только к физико-химии. Может, этот Разум бесплотен, а Воронка лишь некий косвенный его след, некое побочное свидетельство его существования. Может, данному Разуму, инспектор, абсолютно все равно, когда он получит ответ на свои вопросы – через сто лет или через тысячу? Разве срок жизни, отпущенной человеку, является эталоном? Может, перед этим Разумом мы все действительно лишь мотыльки, поденки… – Вулич явно вспомнил слова, сказанные Бетт Юрген. – Начинаем жизнь вполне бессмысленно, потом взлетаем. Некоторое время парим… Ну и что?.. Успеваем лишь оплодотвориться и продолжить род… Окажись вы на месте бесконечного бессмертного Разума, инспектор, как бы вы смогли договориться с такими поденками?

– Истинный Разум способен понять, имеет смысл заниматься отдельной особью или всем видом.

– Вы научились разговаривать с муравейниками? – Вулич усмехнулся. – Впрочем, в целом вы мыслите правильно. Рано или поздно истинный Разум должен догадаться о том, что сейчас пришло вам в голову. А какой-то, возможно, уже догадался.

– Что вы имеете в виду?

– Я бы предпочел, инспектор, чтобы вы сами пришли к какому-то выводу, – он спокойно глянул мне в глаза. – Что, по-вашему, является самой характерной особенностью жизни?

– Смерть.

– Но почему? – Вулич был раздосадован. – Почему смерть? Почему не бессмертие? Может быть, именно бессмертие является самой характерной особенностью жизни во Вселенной. Может быть, жизнь появляется в самые первые минуты творения вместе со временем, пространством, материей и уходит только вместе с ними. Разум, о котором мы говорим, мог впервые встретиться со смертными видами именно на Несс. Понимаете, инспектор, именно здесь, и впервые! Может, раньше он представления не имел о смерти. Ну, подумайте сами, разве его не заинтересовало бы такое явление? Вспомните, сколько мушек-дрозофил, мышей, собак мы мучили и убивали, подбираясь к бессмертию и не находя его. А для этого Разума, может быть, не существует тайн бессмертия, напротив, он потрясен своим открытием смерти. Он ставит эксперименты на нас всего лишь потому, что находит нас удобной формой для этого. Не больше. Он же не догадывается, что, умирая, мы умираем навсегда.

– Убийство всегда убийство.

– Но почему убийство? – Вулич даже наклонился ко мне. – Этот Разум чем-то обеспокоен, он ищет. Как бы мучительно ни умирал человек при проводимых им экспериментах, не следует обольщаться и обвинять чужой Разум в жестокости. Он просто не мы.

– Всему есть предел.

– Что за черт! – Вулич возмутился. – О каких пределах вы говорите? Очнитесь! Откройте глаза! Почему дело всегда в сотнях, а не в единицах?

Вулич загорелся.

Он напирал на меня, он требовал понимания.

Что-то и впрямь начинало брезжить в моем мозгу. Некая догадка, тень догадки. Эти сотни жертв, а потом вдруг Уиллер. И снова сотни жертв, а потом вдруг Оргелл. В этой странной цепочке впрямь наблюдалась некая закономерность. Может, Вулич прав? Может, главное действительно не в тех сотнях, которые погибли, а именно и только в тех двоих, которые выжили? Почему, в самом деле, они остались в живых, побывав в Воронке?

Я забыл о Вуличе.

Переключив инфор на свой канал, я спросил диспетчера:

– Пришли записи с Земли?

– Да.

Экран вспыхнул.

Каменная ограда.

Бедный и тесный двор.

Длинные деревянные ящики с цветами.

Вдали чудовищная панорама лиловых гор с посеребренными Солнцем снежными вершинами. Огнистые капли медленно сползали с длинной сосульки, взрывались радугами, падали в снег. Старый человек в теплой куртке удобно устроился на скамеечке посреди двора.

Он улыбался.

Он смотрел прямо на меня.

Он ничем не напоминал желчного старикашку с колючим сердитым взглядом, его круглые щечки румянились.

Уиллер?

Я потрясенно покачал головой.

Запись, предоставленная мне, была сделана всего два месяца назад где-то в Гималаях.

– Уиллер, – Вулич тоже узнал старика. – Я догадывался… Вы сделали мне подарок… Ему сейчас, наверное…

– Да, ему сейчас под двести лет, не меньше. Живая история планеты Несс. Неужели и Оргеллу уготовано что-то подобное?

– Уверен, не только ему…

– О ком вы?

Вулич удовлетворенно улыбнулся:

– Ну! Вы же пришли к верным выводам, инспектор.

И подбодрил меня:

– Будьте же мужчиной. Конечно, я говорю о Бетт Юрген.