Грант выключил свет. Он уже почти засыпал, как вдруг у него в мозгу словно что-то щелкнуло: «Но ведь Томас Мор — это Генрих Восьмой!»

Он тут же проснулся и снова включил настольную лампу.

Инспектор, конечно, не думал, что Томас Мор и Генрих VIII — одно и то же лицо, но в системе ячеек по правлениям Томас Мор относился к эпохе Генриха VIII.

Грант лежал, глядя на пятно разлившегося по потолку света, и думал. Томас Мор был канцлером у Генриха VIII, но он жил также и во время долгого правления Генриха VII, жил он также и при Ричарде III. Что-то тут не так.

Он потянулся за «Историей Ричарда III». Вместо предисловия в книге приводилось краткое жизнеописание Мора, но Грант до сих пор не удосужился его прочитать. Теперь он вернулся к началу, чтобы понять, каким образом Мору удалось стать одновременно и канцлером Генриха VIII, и биографом Ричарда III. Сколько же лет было Мору в дни правления Ричарда III?

Ему было пять лет.

В то время, когда состоялась драматическая сцена совета в Тауэре, Томасу Мору было пять лет. Ему исполнилось восемь, когда Ричард погиб в битве при Босворте.

Значит, «История» написана им с чужих слов.

А для полицейского нет ничего хуже пересказа чужих слов. Особенно если это свидетельское показание.

Гранту стало противно, и он сбросил драгоценную книгу на пол, даже не подумав, что она принадлежит Публичной библиотеке, а ему дана только из любезности и только на четырнадцать дней.

Мор вовсе не знал Ричарда III. Он вырос при правлении Тюдоров. Книга стала библией для историков всего мира в том, что касалось Ричарда III, отсюда черпал материал для своих хроник Холиншед, в соответствии с ней была написана шекспировская пьеса, и, даже если Мор был свято убежден, что все, написанное им, — правда, его рассказ для следствия не ценнее болтовни кумушек. Все-то у них чистая правда: «Нет, я сама не видела, но мне говорили абсолютно надежные люди». Треп это все, как говорит кузина Лора. Ни аналитический ум Мора, ни кристальная честность залогом достоверности его рассказа не являются. Были ведь люди, и умные люди, которые поверили в легенду о маршевом броске русских войск через Британию. Грант слишком хорошо изучил человеческую натуру, чтобы принимать на веру свидетельские показания, основанные на том, что кому-то, не свидетелю даже, рассказали или что этот кто-то, помнится, видел.

Неприятно.

При первом же удобном случае надо достать описание краткого царствования Ричарда III, сделанное его современником. А сэра Томаса Мора Публичная библиотека может получить хоть завтра, пусть подавятся своими двумя неделями. То, что Томас Мор был мученик и великий мыслитель, для него, Гранта, ничего не значит. Он, Алан Грант, знал великих мыслителей столь легковерных, что готовы были поверить любому самому идиотскому рассказу. Один большой ученый принял кусок желтого муслина за свою покойную тетушку, потому что неграмотный медиум с задворок Плимута его в этом уверил. А другой ученый, крупнейший специалист по человеческой психике и эволюции разума, заявил, что ему нет дела до того, что говорит полиция, он сам сумеет отличить правду от лжи, уж его-то не надуешь, — а результат? Обчистили специалиста как липку. Для него, Гранта, рассказ Томаса Мора больше не существует, его нет и не было, завтра нужно все начинать сначала.

Грант был зол на весь белый свет, так и заснул сердитый, и к утру злость не прошла.

— Вам известно, что ваш сэр Томас Мор вообще' ничего не знал о Ричарде Третьем? — сердито сказал Грант Амазонке, лишь только ее могучая фигура показалась в дверях палаты.

Она взглянула на него с тревогой, напуганная не столько словами, сколько его гневом. Казалось, она вот-вот расплачется.

— Ну что вы, он не мог не знать, — запротестовала она. — Он ведь жил тогда.

— Ему было восемь лет, когда Ричард умер, — беспощадно заявил Грант. — Он знал только то, что услышал от других. Как я. Или как вы. «Истории Ричарда III» верить нельзя. Она просто пересказ слухов и чужих мнений.

— Вам стало хуже с утра? — обеспокоенно спросила она. — А температура не поднялась?

— Как температура, не знаю, а вот давление подскочило точно.

— Боже мой! — охнула она, поняв его буквально. — А ведь вы так хорошо себя чувствовали. Сестра Ингем тоже расстроится. Она так гордилась вашими успехами.

Ну и ну! Карлица, значит, им гордилась — миленькая новость! Пусть бы ей назло у него действительно поднялась температура.

Приход Марты прервал его научные изыскания: сверяясь с градусником, инспектор исследовал, что первично — дух или материя.

Итак, Карлица видела только свою заслугу в том, что он потихоньку шел на поправку, ну а Марта, похоже, считала, что настроение Гранта улучшилось исключительно благодаря ей. Она была в восторге, что их с Джеймсом поход в магазин увенчался таким успехом.

— Значит, ты все-таки остановился на Перкине Уорбеке? — спросила она.

— Да нет. Он тут ни при чем. Скажи, почему ты принесла портрет Ричарда Третьего? Разве в его жизни не все ясно?

— С ним вроде бы все в порядке. Наверное, мы захватили его как иллюстрацию к истории Перкина Уорбека. Хотя нет. Я вспомнила. Джеймс поднял открытку и сказал: «Если Грант помешался на лицах, вот лицо — как раз для него!» И добавил, что на портрете самый знаменитый убийца, а кажется — ему по крайней мере, — что святой.

— Святой! — воскликнул Грант и тут же вспомнил: — Крайне совестливый.

— О чем ты?

— Да так. Это о первом моем впечатлении от портрета. А тебе он святым не кажется?

— Не вижу против света, — она поднесла открытку к глазам.

А ведь для Марты, как и для сержанта Уильямса, лица представляют профессиональный интерес. Оба они о характере человека судили по лицу: по излому бровей, по складкам у рта. Более того, работая над ролью, Марта сама создавала лицо персонажа.

— Сестра Ингем считает его угрюмым. Сестре Дэррол он кажется злодеем. Хирург предполагает у него полиомиелит. Сержант видит в нем судью. Старшая сестра думает, что его мучат угрызения совести. А ты? Что ты думаешь?

Марта ответила не сразу. Подумав, она сказала:

— Странно. В первую минуту кажется, что у него неприятное, даже отталкивающее лицо. Лицо брюзги. Но если смотреть дольше, видишь, что все не так. Оно у него спокойное. И действительно благородное. Поэтому, видно, Джеймс и сказал, что у него лицо святого.

— Не знаю. Думаю, не поэтому. Мне кажется, он считает его человеком чести и совести.

— Так ли, эдак ли, но лицо незаурядное. Не просто набор органов чувств, чтобы дышать, видеть, есть. Удивительное лицо. Если внести небольшие изменения, получится Лоренцо Великолепный.

— А может, это и есть портрет Лоренцо Медичи и все, что мы говорим, относится к нему?

— Конечно же, это — Ричард. Что за странная мысль?

— Но ведь в нем все противоречит историческим данным. А в надписях к портретам случались ошибки.

— Все бывало. Но в том, что это Ричард, сомневаться не приходится. Оригинал, или то, что считается оригиналом, висит в Виндзорском дворце. Так сказал Джеймс. Портрет был включен в имущественную роспись Генриха Восьмого, а ей добрых четыреста лет. Существуй также копии портрета — в Хатфилде и Олбери.

— Значит, это Ричард, — покорно кивнул Грант, — и я ничего не смыслю в лицах. У тебя есть знакомые в Британском музее?

— В Британском музее? — переспросила Марта, не отрывая глаз от портрета. — Нет, кажется, нет. Так сразу не вспомню. Я как-то заходила туда, чтобы взглянуть на египетские ювелирные изделия, — я тогда играла Клеопатру вместе с Джоффри. Ты видел Антония в его исполнении? Сплошная претензия. Жутковато там, в музее. Нагромождение старинных вещей всех веков. Чувствуешь себя ничтожной пылинкой — как ты перед звездами. А что тебе надо от Британского музея?

— Я хотел бы найти рассказ о событиях тех дней, сделанный во время правления Ричарда Третьего. В его время и его современником.

— Значит, досточтимый сэр Томас тебе не нравится?

— Досточтимый сэр Томас — просто старый сплетник, — разозлился Грант. К уважаемому всеми Томасу Мору он питал дикую неприязнь.

— Вот так так! А милый человек, выдавший мне книгу, просто благоговел перед ним. По его мнению, «История Ричарда III» — это евангелие от святого Томаса.

— Какое там евангелие! — оборвал Грант. — Он писал об Англии времен Плантагенетов — при Тюдорах и под чью-то диктовку. Ему самому при Ричарде было всего пять лет.

— Пять?

— Ну да.

— О Господи! Вот тебе и информация из первых рук!

— Да уж, из первых! И вообще, Томасу Мору можно верить не больше, чем, ну, скажем, букмекеру. Он — лицо заинтересованное. Раз он был на службе у Тюдоров, значит, в том, что касается Ричарда Третьего, ему доверять нельзя.

— Ты прав. Но что ты хочешь узнать о Ричарде, ведь в его жизни, ты сам говоришь, нет загадок?

— Я хочу узнать мотивы его поступков. Ничего загадочнее я до сих пор не встречал. Из-за чего он так неожиданно переменился? Пока Эдуард был жив, он вел себя безукоризненно. И был ему предан.

— Да, но верховная власть — всегда искушение.

— Он был назначен регентом до совершеннолетия Эдуарда Пятого. Протектором Англии. Судя по всему, он должен был этим удовлетвориться. Для него, казалось, не было ничего важнее, чем стоять на страже интересов племянника и государства в его лице.

— Может, мальчишка был невыносим, и Ричард решил его наказать? Почему нам всегда представляется, что жертва преступления — сама невинность? Скажем, библейский Иосиф. Я, например, уверена, что несносный юнец сам напросился, чтобы его столкнули в колодец. Может, принц Эдуард тоже только и дожидался, чтобы им занялись?

— Но принцев было двое, — напомнил Грант.

— Да, правда. Конечно, это не объяснение. Страшное зверство. Кроткие агнцы! Ох!

— Что ты охаешь?

— Да так, вспомнила кое-что. Благодаря агнцам.

— Так в чем дело?

— Нет-нет, пока я ничего не скажу. Ну, мне пора.

— Ты успела очаровать Мадлен Марч? Она будет писать пьесу?

— Да как сказать, контракт еще не подписан, но мне кажется, мысль запала ей в душу. Au revoir, милый, загляну на днях.

Она вышла, столкнувшись на пороге с зардевшейся от смущения Амазонкой, и разговор вылетел у Гранта из головы, а на следующий день в его палату завернул агнец. Агнец носил очки в роговой оправе, которые почему-то еще сильнее подчеркивали его сходство с ягненком. Грант дремал, его негодование улеглось, он был в ладу с миром, права, видно, старшая сестра: история действительно дает человеку чувство перспективы. Кто-то робко постучал в дверь; должно быть, послышалось, решил Грант. В больницах обычно стучат довольно громко.

— Войдите! — сказал он на всякий случай, и в проеме двери появился агнец. Ну конечно же, это был агнец Марты, и Грант, не удержавшись, рассмеялся.

Молодой человек сконфузился, нервно улыбнулся, длинным указательным пальцем поправил очки на носу, откашлялся и сказал:

— Мистер Грант? Меня зовут Каррадайн. Брент Каррадайн. Надеюсь, я вам не помешал?

— Нет-нет. Входите, мистер Каррадайн. Очень рад нашему знакомству.

— Меня прислала Марта, мисс Халлард, значит. Она сказала, я могу быть вам полезен.

— А чем именно, она вам не сказала? Пожалуйста, располагайтесь. Стул вы найдете в коридоре за дверью. Тащите его сюда.

Каррадайн был долговяз, мягкие светлые кудри обрамляли высокий лоб, шляпы не было, свободное твидовое пальто без пояса висело на нем широко и вольно — на американский манер. Что он американец, видно было невооруженным глазом. Каррадайн принес стул, уселся — пальто вокруг него легло, словно королевская мантия. Устроившись, он взглянул на Гранта добрыми карими глазами, даже тяжелым очкам в роговой оправе не удалось пригасить их сияния.

— Марта, мисс Халлард, значит, сказала, что вам нужно разыскать что-то в библиотеке.

— Сами-то вы чем занимаетесь?

— Изучаю исторические материалы — здесь, в Лондоне. Делаю, значит, научную работу по истории. Марта сказала, что это то, что нужно. Я ведь почти каждое утро работаю в Британском музее. Буду рад помочь вам, мистер Грант, если, конечно, смогу.

— Спасибо, очень мило с вашей стороны. А вы над чем работаете? У вас какая тема?

— Крестьянские восстания.

— Понятно. Ричард Второй.

— Верно.

— Значит, вас волнуют общественные проблемы?

Молодой человек вдруг, отнюдь не как прилежный ученик, ухмыльнулся и сказал:

— Да нет, просто я должен быть в Англии.

— И для этого нужен предлог?

— Все не так просто. Мне нужно алиби. Отец считает, что мне пора приступить к работе в нашем предприятии, заняться, значит, торговлей мебелью. У нас оптовая торговля. Почтовые заказы. По каталогу. Не поймите меня превратно, мистер Грант, мебель у нас добротная. Вечная. Да я для этого дела не гожусь, не тянет меня туда.

— А поскольку никакой экспедиции на Северный полюс не подвернулось, вам оставался разве что Британский музей.

— Что ж, тут, конечно, теплее. И я в самом деле люблю историю. По истории я всегда был первым. Ладно, если вам хочется знать правду, в Англию я приехал вслед за Атлантой Шерголд. Она играет дурочку в спектакле Марты, мисс Халлард, значит. У нее амплуа инженю. А в жизни Атланта отнюдь не дура.

— Без сомнения. Очень талантливая девушка.

— Вы ее видели?

— Вряд ли в Лондоне найдешь того, кто бы ее не видел.

— Да, правда. Спектакль не сходит с афиш. Мы с Атлантой думали, что он продержится каких-нибудь пару недель, помахали друг другу ручкой и простились ненадолго. Повод для приезда в Англию понадобился, когда выяснилось, что разлука может продолжаться вечно.

— Разве сама Атланта — повод не достаточный?

— Только не для отца. У нас в семье на нее вообще смотрят косо, а отец — хуже всех. Если случится заговорить о ней, иначе не назовет, как «эта твоя знакомая актерка». Отец — Каррадайн Третий, мебельный король, а ее отца только с натяжкой можно назвать Шерголдом Первым. Если уж быть точным, у него на Мейн-стрит небольшая бакалейная лавка. Но человек он прекрасный, соль земли, уверяю вас. А сама Атланта там у нас, в Штатах, еще не составила себе имени. Я говорю о сцене. Это ее первый большой успех. Потому она и не хочет разрывать контракт и возвращаться домой. По правде говоря, туда ее придется тащить силой. Она считает, что у нас ее не ценят.

— Вот вам и пришлось заняться научной работой.

— Понимаете, я должен был выдумать что-то такое, что можно делать только в Лондоне. Историей я начал заниматься в колледже. Так что Британский музей подошел как нельзя лучше. Я счастлив, а перед отцом всегда могу оправдаться работой.

— Тоже верно. Более симпатичного алиби я до сих пор не встречал. Кстати, а почему все-таки крестьянские восстания?

— Мне нравится этот период. А восстания, надеюсь, придутся по вкусу отцу.

— Значит, это он интересуется общественными проблемами?

— Не в том дело, он терпеть не может королей.

— Каррадайн Третий? Ненавидит королей?

— Смешно, правда? Я бы не удивился, обнаружив в одном из его сейфов спрятанную корону. Может, время от времени он вынимает ее, с пакетом под мышкой прокрадывается на Центральный вокзал и там, в мужском туалете, примеряет тайком. Боюсь, я утомил вас, мистер Грант, собственными делами. Я же не с этим пришел. Я пришел…

— Зачем бы ни пришли, вы для меня — манна небесная. Посидите, отдохните, если есть время.

— О, времени у меня всегда сколько угодно, — сказал молодой человек, расплетая длинные ноги и вытягивая их перед собой, так что носком туфли задел прикроватный столик, стоявший на приличном от него расстоянии, портрет Ричарда III качнулся и слетел на пол. — О, простите! Я ужасно неловок. Никак не привыкну к своим длинным ногам. Хотя уж пора бы — в двадцать два-то года. — Он бережно поднял открытку, рукавом смахнул с нее пыль и остановил на портрете заинтересованный взгляд. — Richardus III, Ang. Rex, — прочитал он вслух.

— Вы — первый, кто заметил на картине надпись, — сказал Грант.

— В нее нужно уткнуться носом, иначе не разглядишь. А вы — первый, у кого вместо какой-нибудь красотки стоит портрет короля.

— Да, он красотой не блещет.

— Не знаю, — медленно сказал юноша. — Лицо у него неплохое. У нас в колледже был профессор, на него похож. Добрейшей души человек, а вид у него был слегка желтушный, он сидел на молоке, лекарства им запивал. Так вам нужны исторические сведения о Ричарде Третьем?

— Да. Ничего сверхъестественного мне не требуется. Я хочу знать, кому из писателей того времени можно доверять.

— Ну, это не сложно. Время, близкое к моему. К периоду, значит, что я изучаю. Да и сэр Катберт Олифант, наш с вами современник, пишет не только о крестьянских восстаниях, но и о правлении Ричарда Третьего. Вы читали Олифанта?

Грант ответил, что не читал ничего, кроме школьных учебников и сэра Томаса Мора.

— Мора? Канцлера Генриха Восьмого?

— Да.

— А он не слишком тенденциозен?

— Мне казалось, что я читаю политический памфлет, — ответил инспектор, только тут разобравшись, какой привкус остался у него после чтения «Истории Ричарда III». Это не был беспристрастный отчет государственного служащего, тут явно были задеты личные чувства.

Впрочем, хроника Мора больше всего смахивала на репортаж из бульварной газетки. Репортаж с черного хода.

— Вы что-нибудь знаете о Ричарде?

— Он прикончил племянников и был готов отдать королевство за коня. Да, вот еще что: у него были два прихвостня, которых звали Котом и Крысой.

— Что?!

— Есть такой стишок:

— Да-да, помню. А вот о ком это, совсем из головы прочь. Вы не знаете?

— Понятия не имею. Этот период мне знаком не слишком хорошо. А почему вы так заинтересовались Ричардом Третьим?

— Из-за Марты. Она посоветовала мне провести какое-нибудь теоретическое расследование, раз настоящее мне пока не под силу. И поскольку меня всегда интересовали лица, она принесла мне портреты возможных подследственных. В жизни каждого была какая-нибудь тайна. Ричард Третий попал в этот набор более или менее случайно, но мне он показался самым загадочным из всех.

— Он? Почему?

— Совершил самое мерзкое преступление в истории, а лицо у него как у мудрого судьи и великого правителя. Он был человеком исключительно культурным и жил достойно. Между прочим, у него действительно были административные способности. Управлял Северной Англией, и превосходно. Был хорошим полководцем и хорошим солдатом. Не известно ничего порочащего о его личной жизни. А вот его брат только и делал, что волочился за юбками. Хуже был разве что Карл Второй.

— Эдуард Четвертый. Да, помню. Шесть футов росту, образец мужской красоты. Может, Ричарда измучила зависть? Зависть и родила в нем желание уничтожить даже семя красавца брата.

Грант прежде об этом не думал.

— Вы полагаете, Ричард питал скрытую ненависть к Эдуарду?

— Почему скрытую?

— Даже те, кто не любил Ричарда, отмечали его преданность старшему брату. С двенадцати-тринадцати лет Ричард постоянно находился рядом. Паршивой овцой в стаде был Джордж.

— Какой Джордж?

— Герцог Кларенс.

— А! Тот самый, что утонул в бочке с мальвазией.

— Тот самый. Вот почему они всегда были только вдвоем. Несмотря на десять лет разницы. А может, благодаря ей обычно при такой разнице в годах младший брат видит в старшем свой идеал.

— Будь у меня горб, — сказал задумчиво Каррадайн, — я возненавидел бы брата за то, что все досталось ему: и слава, и женщины, и мое место под солнцем.

— Может быть, и так, — не сразу ответил Грант. — Лучшего объяснения у нас пока нет.

— Знаете, он мог даже себе не признаваться в этом чувстве. Возможно, оно сидело глубоко в подсознании. Но замаячил призрак короны, и все в нем закипело. Взбунтовалось все его естество. «Вот и пришло мое время, — сказал он себе. — Столько лет на побегушках, вечно на шаг сзади — и никакой благодарности! Теперь мне за все заплатят. Теперь-то мы посчитаемся!»

Странно, Каррадайн по чистой случайности употребил для характеристики Ричарда те же слова, что и Пейн-Эллис. «Вечно на шаг сзади». На ступенях Бейнардского замка он стоял позади светловолосых, крепко сбитых Маргарет и Джорджа — так представила себе писательница Ричарда во время прощания с уезжавшим на войну отцом. «Как всегда, на шаг сзади».

— Значит, вы говорите, он до преступления был вполне приличным человеком, это интересно! — сказал Каррадайн, характерным жестом поправляя дужку очков. — Таким он больше похож на существо из плоти и крови. У Шекспира ведь Ричард карикатура, не человек Мистер Грант, я с удовольствием займусь поиском информации для вас. После моих крестьян хоть какое-то разнообразие.

— Кот и Крыса вместо Уота Тайлера и Джона Болта.

— Угу.

— Буду вам весьма признателен. Что бы вы ни раскопали, все сгодится. Но в первую очередь меня интересует описание событий тех дней из уст их современника. Ведь трясло всю страну. Я хочу знать, что думали обо всем этом жившие тогда люди. Мало ли что нагородили Мору о событиях, происшедших в его детстве, да еще при другой династии!

— Я постараюсь разузнать, кто считается летописцем того периода. Может, Фабиан? Или он писал во времена Генриха Седьмого? Ладно, я все разведаю. А пока что не хотите ли взглянуть в Олифанта? Сегодня он самый значительный историк того периода.

Грант с радостью принял предложение.

— Завтра по пути в музей закину вам книгу, ее ведь можно оставить внизу, у вахтера? А как только узнаю что-нибудь о тогдашних писателях, загляну к вам с новостями. Устраивает?

— Еще бы, — ответил Грант.

Каррадайн-младший вдруг застеснялся и снова стал похож на ягненка, хотя во время разговора Грант об этом сходстве не вспомнил ни разу. Чуть слышно выговорив: «Спокойной ночи», Брент выскользнул из комнаты, колыхнув фалдами пальто.

«Да, Атланта Шерголд сделала удачный выбор, — подумал про себя Грант, — вне зависимости от того, сколько у него денег».