7. Практикующий гробовщик
Широкое лицо, розовое и гладкое, как ломтик бекона, появилось из недр подвала и уставилось на Кампьена. Тут же луч фонарика вырвал из темноты всего человека — крупного, крепко сбитого, с широкими плечами, бычьей грудью и брюхом. Из-под черного цилиндра выглядывали белые завитки волос. Он разительно напоминал новое черное мраморное надгробие.
— Добрый вечер, сэр, — проговорил он отрывисто, но с почтительной ноткой в голосе и с претензией на умничанье. — Надеюсь, мы не побеспокоили вас?
— Стоит ли упоминать о таких пустяках, — великодушно проворковал обладатель фонаря. — А что вы тут делаете? Складируете товар?
Маленький круглый — рот расплылся в улыбке, дружелюбно сверкнув двумя большими белыми резцами.
— Не совсем то, сэр, не совсем то, хотя и довольно близко. Все в строгом соответствии с законом. Чист…
— Как стеклышко?
— Нет, сэр. Я-то хотел сказать, чист перед Богом и людьми. Я ведь имею честь разговаривать с мистером Кампьеном? Позвольте представиться: Джес Пузо, к вашим услугам в любое время дня и ночи. А это мой отпрыск, Роули-сын.
— Я здесь, отец. — Еще одно лицо появилось в пучке света. Волосы Пузо-младшего были черные как смоль, а выражение лица чуть более встревоженное, все остальное — точная копия отца, более убедительного подтверждения отцовства Кампьену в жизни не доводилось встречать. Два-три раза качнет насос времени, и парочку не различишь.
Все четверо глядели друг на друга в тягостном молчании. В этот раз Кампьен, махнув рукой на учтивость, предпочел не влиять на ход событий.
— Хочу забрать «Куин Мери» отсюда, — неожиданно проговорил мистер Пузо-старший. — Мы снимаем этот подвал, сэр. И я держал его здесь месяц или около того, мастерская-то у нас забита. А сегодня решил все-таки перенести домой. Не хочется осложнений из-за пустяков. Тут теперь и полиция, да и вообще… Так оно будет лучше. Надеюсь, вы меня понимаете, будучи джентльменом и не новичком в этих делах.
— Выглядит великолепно, — заметил осторожно Кампьен.
— Это верно, сэр, — просиял Джес. — Художественная работа. Один из наших лучших гробов. Мы его называем между собой «Куин Мери». Без преувеличения скажу, любой джентльмен, если, конечно, он настоящий джентльмен, был бы счастлив и горд лежать в таком благолепии. Все равно что путешествовать в собственном рыдване. Я всегда говорю тем, кто ко мне обращается: это ваша последняя обязанность на земле и выполнить ее надо наилучшим образом.
Он разливался соловьем, и его голубые глазки при этом невинно светились.
— Очень жаль, что такой у нас непросвещенный народ, — продолжал он. — Вы думаете, соседи с удовольствием бы смотрели, как мы несем это сокровище на ту сторону улицы? Как бы не так, им это очень не понравится. Они будут травмированы. Вот и приходится тащить его ночью, когда никто не видит.
Кампьен начал поеживаться.
— Однако же, человек, чье имя на бронзовой пластинке, был о ваших гробах иного мнения, — сказал он. Ночной холод мало располагал к любезностям.
Маленькие глазки не изменили выражения, но розовые щеки стали почти пунцовыми, а маленький безобразный рот скривился в печальной доверительной улыбке.
— Так вы ее заметили? — произнес он. — Пойман с поличным и должен это признать. Да, пойман. Он прочитал надпись на нашей табличке, сынок. С мистером Кампьеном держи ухо востро. Мне бы не мешало об этом догадаться, слушая рассказы твоего дяди Мейджерса о своем хозяине.
Мысль, что мистер Лагг мог быть чьим-нибудь дядюшкой, сама по себе была достаточно неприятна, но комплимент Пузо, сопровождаемый фальшивым подмигиванием, был сто крат омерзительней. И Кампьен промолчал, ожидая, что будет дальше.
Гробовщик затянул молчание несколько дольше, чем полагалось бы. Наконец из его груди вырвался вздох.
— Тщеславие, — высокопарно произнес он. — Все тщеславие. Вы удивитесь, сколько раз я слышал в церкви о вреде этой страсти. Но это не пошло мне впрок. Вот откуда эта табличка, мистер Кампьен. Да, Джес Пузо оказался человеком тщеславным.
Мистер Кампьен удивился, не поверил. И опять промолчал. Мисс Роупер хотела было вставить словцо в защиту Пузо, но он предупреждающе сжал ее локоть.
— Придется поведать вам эту печальную историю, — наконец сдался гробовщик. — В этом доме многие годы жил джентльмен, к которому мы с моим мальчиком питали искреннюю привязанность. Так ведь, Роули-сынок?
— По твоему слову, — веско произнес младший Пузо, но в глазах у него мелькнуло любопытство: что еще отец скажет.
— Мистер Эдвард Палинод, — любовно выговорил каждое слово Джес. — Какое прекрасное имя для надгробного камня! Да и сложение не подкачало. Смахивал на меня. Крупный, широкий в плечах. Такие отлично в гробу смотрятся.
Ясные глаза гробовщика созерцали Кампьена скорее оценивающе, чем испытующе.
— Я его любил, у моей любви была профессиональная подоплека. Не знаю, видите ли вы в этом что-нибудь, сэр?
— Разве что в микроскоп, да и то с трудом, — буркнул Кампьен и тут же выругал себя. Эти слова выдали недоверие, и Пузо стал более осторожен.
— Согласен, человеку не так-то просто понять профессиональную гордость другого. У меня гордость художника, — продолжал он с достоинством. — Я часто сиживал в этом доме на кухне. Сыпались бомбы, и, чтобы поддержать в себе присутствие духа, я думал о своих детищах. Смотрел на мистера Эдварда Палинода и говорил себе: «Если ты отправишься в мир иной раньше меня, я уж для тебя постараюсь, можешь не беспокоиться». И я знал, что в грязь лицом не ударю.
— Да, отец именно так думал, — неожиданно вставил Роули; и Кампьену показалось, что его молчание начинает действовать тому на нервы. — Вы не знаете, какой он мастер, мой отец!
— Довольно, Роули-сын, — Джес принял похвалу и одновременно деликатно заставил замолчать младшего Пузо. — Одни это понимают, другие — нет. Но то, к чему я веду, вы, мистер Кампьен, поймете. Я поступил неправильно и даже, можно сказать, свалял дурака. И виновато в этом мое тщеславие.
— Верю вам на слово, — согласился Кампьен, у которого уже зуб на зуб не попадал. — Вы хотите сказать, что сколотили это свое сокровище просто потому, что вам очень захотелось?
Счастливая улыбка озарила лицо мистера Пузо, и первый раз в глазах его мелькнула недюжинная сообразительность.
— Я вижу, мы с вами можем найти общий язык, сэр, — сказал он, сбрасывая маску шута горохового, как утративший надобность плащ. — Вчера я весь вечер говорил с Мейджерсом, и я сказал себе: «Человек, у которого служит мой шурин, хорошо знает, что почем». Я это себе сказал, но все-таки стопроцентной уверенности не было. Теперь вижу, не ошибся. Да, верно, я сделал этот гроб, чтобы ублажить самого себя. Когда мистер Палинод умер, я не сомневался, что семейство обратится к нам. Вообще-то, я начал сооружать этот шедевр, когда он слег первый раз. «Час пробил, — сказал я себе, — приступаю к работе. А если к ее окончанию ты будешь еще поверх земли, он может и подождать. Я не думал, что ждать придется так долго. — Он от души рассмеялся. — Тщеславие, тщеславие. Я соорудил его по велению чувств, а старикашка пренебрег им. Просто курам на смех. Он, оказывается, заметил, с каким вожделением я на него смотрю.
Представление было разыграно как по нотам, и Кампьену расхотелось портить игру, тем не менее он сказал:
— А я думал, для этих штуковин обязательно снимают мерку.
Джес и тут нашелся.
— И правильно думали, — радостно согласился он. — Но старый мастер может строить и на глазок, погрешность будет минимальная. Правда, в этот раз я делал по мерке, по своей. «Ты не крупнее меня, — мысленно сказал я ему. — А если крупнее, значит, ты обманщик и придется тебе слегка ужаться». Ну да в тесноте, да не в обиде. А «Куин Мери» вышла красавица. Прочнейший дуб, черное дерево, покрытое лаком. Приходите утром в мастерскую, сэр, я вам покажу ее при дневном свете.
— Я бы хотел увидеть сейчас.
— Нет, сэр, — отказ был вежливым, но твердым. — Смотреть при свете фонарика в этом тесном проеме — только испортить впечатление. Вы уж меня простите, сэр, но я не могу на это согласиться, будь вы хоть английский король. Не могу я сейчас и внести гроб в дом — вдруг кто-нибудь из стариков увидит, сами понимаете, какая может выйти петрушка. Нет-с, уж увольте, приходите утром и любуйтесь на здоровье. И вы не только скажете: «Да, мистер Пузо, он делает вам честь», не удивлюсь, если вы прибавите: «Никому не продавайте его, Пузо. В один прекрасный день я сам им воспользуюсь, а если и не сам, то осчастливлю кого-нибудь из друзей».
Лицо улыбалось, глаза были веселые, но лоб под жесткими полями шляпы был покрыт мелкими капельками пота. Кампьен смотрел на них не без интереса.
— Я бы сейчас спустился к вам, это не займет и минуты, — сказал он. — Поверьте, глубокой ночью я гораздо более сговорчивый покупатель.
— Но мы не собираемся навязывать его вам, — Джес начал терять терпение. — Поднимай, сынок. Надо перенести его через улицу, пока темно. Так что уж вы извините нас, сэр.
Мистер Пузо до последней минуты оставался на высоте. Никакой паники, никакой спешки. Только, пожалуй, пот выдавал его истинные чувства.
— А Лагг у вас?
— Он спит, сэр. — И снова на лицо вернулось детски-наивное выражение. — Мы сидели за рюмкой виски, вспоминали его сестру, мою покойную супругу. Святая была женщина, сэр. И старина Мейджере совсем расчувствовался. Мы уложили его в постель, он и уснул.
Кампьен немало этому удивился, зная, что сопротивляемость спиртному у Лагга была весьма велика, а чувствительности явно недоставало. Но виду на этот раз не подал. И сделал последнюю попытку проникнуть в тайну гробовщика.
— В доме дежурит полицейский, — сказал он. — Если хотите, я позову его, пусть он поможет вам.
Гробовщик, что-то взвешивая, заколебался.
— Нет, сэр, — сказал он наконец. — Вы очень добры. И я вам очень признателен. Но мы с сыном привыкли все делать сами. Если бы гроб был не пустой, тогда другое дело. А так — это ведь только вес дерева. Спокойной ночи, сэр. Нам выпала большая честь познакомиться с вами. Надеюсь, мы утром еще увидимся. Не в обиду вам будет сказано, сэр, вы тут будете стоять у открытого окна в ночном халате, а видеть-то буду я вас, а не вы меня. Я, надеюсь, ясно выразился? Покойной ночи, сэр, — сказал он и неслышно растворился во тьме.
— Он очень хороший человек, — прошептала мисс Роупер, затворяя окно, за которым двое полуночников тихонько тащили вверх свою странную ношу. — Вся улица относится к нему с большим уважением. Но, сказать по правде, я иногда думаю, в тихом омуте черти водятся.
— Вот как, — рассеянно отозвался Кампьен. — Интересно, что всe-таки находится в утробе этой «Куин Мери»?
— Но, Альберт, ведь это просто пустой гроб. И в нем нет никакого покойника.
— Нет? А может, все-таки есть — какой-нибудь хорошенький иностранного производства труп? — рассмеялся Кампьен. — А теперь, дорогая тетушка, когда мы уже более или менее привыкли друг к другу и можем говорить откровенно, позвольте вас спросить, чем это так разит из подвала? Не стесняйтесь, душа моя, говорите как есть, что там у вас варится?
— Да будет вам, — кокетливо защебетала Рене. Во всех речах она прежде всего слышала ласковые нотки, а потом уже все остальное. — Это мисс Джессика что-то там стряпает. Ей это нравится, а вреда никому никакого. Но днем я не разрешаю — путается под ногами на кухне, и потом этот запах. Но сейчас уж как-то особенно мерзко воняет.
По лицу Кампьена пробежала тень. Мисс Джессика, насколько он помнил, — это та самая Картонная Шляпка в парке, и если учесть кое-какие ее привычки, о чем его известил Йео, трудно избежать некоторых не очень приятных предположений.
— У вас тут не дом, а настоящая кунсткамера, — наконец сказал он. — Так что, вы говорите, делает мисс Джессика?
— Варит какую-то дрянь, — небрежно обронила мисс Роупер. — Не то лекарство, не то еще что-то, не знаю. А вообще она этим питается.
— Питается?
— Да не думайте вы всяких глупостей. Мне становится страшно. И так столько сегодня понервничали. Эта табличка с именем на «Куин Мери» меня просто потрясла. Слава Богу, мистер Пузо все объяснил. А между прочим, знаете, мистер Эдвард не обманул бы его ожиданий. Причем у самого-то мистера Эдварда был не такой уж и хороший гроб, хотя я тогда, конечно, не стала этого говорить. Зачем зря расстраивать людей — дело сделано, деньги уплачены.
— Но вернемся к мисс Джессике, — прервал ее Кампьен. Голос его зазвучал почти официально. — Так вы говорите, она гонит самогон?
— Как можно? У меня в доме? — Мисс Роупер вспыхнула от негодования. — Это же противозаконно! Конечно, не исключено, в моем доме может оказаться убийца, но это вовсе не означает, что я потворствую нарушителям закона. — Ее тоненький голосок дрожал от возмущения. — Бедная старушка немного не в себе — только и всего. Она верит в какую-то новую систему питания. Ну и на здоровье, я ей не мешаю. Хотя меня, конечно, кое-что раздражает, ведь она мало того что сама ест траву, так еще и рассылает свои рецепты кому ни попадя, за что ее чуть не убили года три назад. «Вы, конечно, можете заниматься чем угодно, — сказала я ей, — но если вам вздумалось помогать голодным, то не лучше ли начать с вашего брата, у которого ребра торчат наружу. Отдайте лучше ему ваши рецепты. Заодно сэкономите на почтовых марках». А она мне отвечает, что я, мол, «обречена прозябать в невежестве».
— А где она сейчас? Могу я ее увидеть?
— Дорогой мой, вы можете делать все, что вам заблагорассудится. Я это уже не раз повторяла. Но дело в том, что она на меня дуется, считает мещанкой. Конечно, мещанка, ну и что? Поэтому мне не хотелось бы вас туда провожать. Она совершенно безвредное существо и из всех троих — самая умная, правда на свой манер. По крайней мере, она сама за собой ухаживает. Спуститесь вниз и там ее найдете. Идите прямо на запах — не заблудитесь.
Усмехнувшись, он перевел на нее фонарик.
— Что ж, ладно. А вам — покойной ночи и приятных сновидений.
Она сразу же начала охорашивать свой кружевной чепец.
— Конечно, мне необходимо выспаться! Ах, да он надо мной смеется, гадкий мальчишка! Ну, ладно, ухожу. Оставляю в вашем распоряжении этот благословенный приют — вместе со всеми его полоумными жильцами. Я сыта ими по горло. До завтра. Будете паинькой, буду подавать вам кофе в постель.
Она растворилась во тьме как посланник живого теплого мира, оставив его одного в мертвой захламленной комнате. Нюх довел Кампьена до лестницы, ведущей в нижний этаж, и там взбунтовался. Судя по доносившемуся оттуда «аромату», мисс Джессика по меньшей мере дубила там кожи. Он начал медленно спускаться во влажный вонючий мрак. Лестница заканчивалась небольшим помещением с несколькими дверями, одна из которых была распахнута настежь. Кажется, она вела в кухню, где сегодня вечером он беседовал с Кларри Грейсом. Теперь там было темно, а ровное сопение, доносившееся из глубины, свидетельствовало о том, что офицер уголовной полиции Коркердейл одинаково равнодушен как к своим профессиональным обязанностям, так и к удушливой атмосфере, наполнявшей кухню.
А дышать было действительно нечем, смрад был тяжелый и тошнотворный — как из логова дракона. Услыхав звуки из-за двери справа, он осторожно приоткрыл ее. Комната оказалась неожиданно большой — типичное старинное подсобное помещение, примыкающее к кухне. Предшествующие поколения отличались, как видно, значительными аппетитами. Каменный пол, беленые стены и совершенное отсутствие мебели; кроме сколоченного из грубых досок стола, вделанного в стену, — ничего. На столе — газовая плита, две керосинки и бесконечные разнокалиберные консервные банки, кои, судя по виду, служили кастрюлями.
Мисс Джессика Палинод, облаченная в фартук мясника, колдовала над горелкой. Не успел Кампьен сообразить, что его заметили, как она, не повернув головы, сказала:
— Входите и закройте, пожалуйста, дверь. Подождите немного, я скоро освобожусь.
Услышав этот ясный, благородный, хорошо поставленный голос, несколько более резкий, чем у старшей сестры, Кампьен вновь ощутил глубокое почтение к этому семейству. И снова пережил тот почти детский испуг, постигший его, когда он разглядывал мисс Джессику в подзорную трубу. Не женщина, а настоящая ведьма, если ведьмы еще существуют.
Теперь, когда она была без своей нелепой картонной шляпки, спутанные волосы ее мягко спадали на плечи, придавая ей даже некое очарование. Он молча стоял и смотрел, как она помешивает свое варево в консервной банке на газовой плите. Когда она вновь заговорила, он с некоторым облегчением понял, что ясновидение здесь ни при чем — просто она приняла его за мистера Коркердейла.
— Мне прекрасно известно, что вам следует нести свою службу в саду. Но мисс Роупер сжалилась и пустила вас в кухню. Давайте договоримся: я не стану выдавать вас, а вы — меня, тем более что я не совершаю ничего предосудительного. Так что ваша совесть, как человеческая, так и профессиональная, может быть совершенно спокойна. Я просто готовлю себе на завтра. Я доходчиво излагаю?
— Не совсем, — ответил Кампьен. Она резко обернулась, окинула его проницательным взглядом, в котором светился так поразивший Кампьена ум, и вновь обратилась к своей жестянке.
— Кто вы?
— Постоялец. Я почувствовал запах и спустился узнать, в чем дело.
— Вас, конечно, никто не предупредил. Ничего удивительного — беспорядок в этом доме просто катастрофический. Впрочем, не важно. Прошу прощения за то, что вас потревожила. Теперь вы увидели, в чем дело, и можете идти спать.
— Не думаю, что мне это удастся, — откровенно ответил Кампьен. — Может, вам помочь?
Она отнеслась к предложению очень серьезно:
— Спасибо, не надо. Всю грубую работу я уже сделала. Я всегда ее делаю в первую очередь. Осталось только помыть посуду. Вот разве что вытрите потом все, если хотите.
Он отказался от этой работы по-детски просто — ничего не ответил. Сочтя свое варево готовым, Джессика сняла с огня консервную банку и выключила газ.
— Это совсем не трудно, а я даже нахожу в этом некое удовольствие, своеобразный отдых. Люди вообще делают проблему из приготовления пищи — для них это или тяжкая скучная работа, или своеобразный ритуал, нечто прямо-таки святое, перед чем все остальное меркнет. Право, смешно. Я просто отдыхаю, когда готовлю, и потому чувствую себя прекрасно.
— Да, это заметно, — откликнулся Кампьен. — Вы в прекрасной форме, и это, конечно, благодаря здоровой пище.
Она вновь поглядела на него и улыбнулась. Улыбка была такая же мягкая и обезоруживающая, какой Кампьена одарил вечером брат мисс Джессики. В улыбке этой светились милость и благородство. Кампьен с удивлением почувствовал, что он и мисс Джессика неожиданно и весьма некстати сделались друзьями.
— Вы совершенно правы, — сказала она. — Извините, я не предложила вам сесть, хотя, честно говоря, не вижу, что бы здесь могло послужить вам креслом. В дом пришли спартанские времена. Но может быть, это ведро, если его перевернуть вверх дном?
Отказаться от такого предложения было бы непростительной грубостью, и Кампьену пришлось терпеть мучения, которые доставлял острый обод на дне ведра. Тонкий халат служил плохой защитой. Когда Кампьен наконец примостился на своем сиденье, она вновь улыбнулась:
— Позвольте предложить вам чашку крапивного чая. Через минуту он будет готов. Этот напиток ничем не уступает по вкусу парагвайскому чаю и столь же полезен для здоровья.
— Благодарю вас. — Тон Кампьена был много оптимистичнее его настроения. — Но знаете, я все же не совсем понимаю, что вы сейчас делаете.
— Готовлю. — Она рассмеялась звонко, совсем как молодая девушка. — Вам, должно быть, кажется странным, что я, находясь в своем доме, занимаюсь этим по ночам. На то есть веские причины. Вам знакомо имя Герберта Буна?
— Нет.
— Ну, вот видите. И вы не одиноки, это имя вообще мало кто слышал. Я и сама осталась бы в неведении, не купи я у букиниста его книгу. Я прочитала ее, и жизнь моя обрела смысл. Разве не замечательно?
Она явно ожидала ответа, и Кампьен вынужден был издать нечто вроде возгласа удивления. Она пристально глянула на него, и ее странные зеленовато-карие глаза с темным ободком вокруг райка засветились нескрываемой радостью.
— Это просто восхитительно! — продолжала она. — Видите ли, название этой книги на первый взгляд может показаться грубым и пошлым: «Как прожить на шиллинг и шесть пенсов в неделю». Кстати, надо учитывать, что книга вышла в семнадцатом году — цены с тех пор выросли. Но все равно, согласитесь, звучит как сказка!
— Почти невероятно.
— Согласна. Но в том-то и вся прелесть: звучит абсурдно, только если воспринимать в земном плане.
— Как, простите?
— Ну, материалистически, с позиций обыденной жизни. Знаете, какие в ней заголовки: «Вечная радость», «Эволюция творчества», «Цивилизация и ее издержки». Если их понимать так же буквально, как заглавие всей книги, то и они покажутся абсурдными. Впрочем, они таковы и есть. Я это поняла, потому что меня тогда мучил вопрос, как прожить почти без денег. Конечно, прекрасно — иметь интеллект и забавлять его сложными построениями. Но прежде надо позаботиться о том, чтобы он вообще мог существовать.
Кампьен тяжко заерзал на своем ведре. Он чувствовал, что говорит с человеком, интеллектуально выражаясь, находящимся на другом конце некоего туннеля. По сути дела, он и его собеседница стояли друг к другу спиной. А может, он просто, как Алиса, попал в Зазеркалье?
— Все, что вы говорите, — истинная правда, — осторожно начал он. — А сами вы живете по рекомендациям этой книги?
— Не совсем. Бун ведь жил в сельской местности. Ну и, конечно, вкусы его были проще, он был своего рода аскет, чего про меня не скажешь. Боюсь, я все же дочь своей матери.
Кампьен припомнил знаменитую поэтессу шестидесятых годов, миссис Теофилу Палинод, и вдруг заметил в мисс Джессике удивительное сходство с матерью. Это смуглое лицо, озаренное жаждой чего-то сладостно-недостижимого, уже улыбалось ему однажды — с фронтисписа небольшого красного томика на бабушкином комоде. Мисс Джессика была бы точной копией матери, будь ее распущенные волосы завиты в тугие колечки.
Чистый сильный голос мисс Джессики прервал его размышления.
— Да, не совсем. Но я дам вам почитать эту книгу. Она решает массу проблем, стоящих перед людьми.
— Надеюсь, что решает! — искренне воскликнул он. — Но позвольте все же спросить, что у вас в этой жестянке?
— В этой? Как раз та самая пахучая жидкость. Это притирание от ревматизма для нашего бакалейщика. Готовится из отвара бараньей челюсти. Надо бы целую голову, но слишком дорого. Бун пишет: «..две нижние челюсти за фартинг». Но он жил в деревне и в иные времена. Нынешние мясники очень неуступчивы.
Потрясенный Кампьен глядел на нее во все глаза.
— Простите, — спросил он, — неужели иначе нельзя?
Лицо ее стало медленно мрачнеть, и Кампьен понял, что совершил промах.
— Что вы имеете в виду? — спросила она. — Действительно ли я так бедна или это у меня помрачение рассудка?
Точность, с какой был расшифрован вопрос, обескураживала. Проницательный ум мисс Джессики одновременно восхищал и пугал его. Похоже, не всегда «честность — лучшая дипломатия», подумалось Кампьену.
— Извините, — смущенно пробормотал он. — Я действительно не очень все это понимаю. Дайте мне, пожалуйста, почитать вашу книгу.
— Хорошо. Но надо иметь в виду, что эта книга — серьезное чтение и ее истинный смысл открывается лишь тому, у кого есть настоятельное желание что-то постичь. Что я этим хочу сказать? Если у вас нет страстной потребности узнать, что есть высшая любовь, вы почти ничего не вычитаете из платоновского «Пира». Точно так же, если вас не волнует, как прожить на гроши, учение Герберта Буна останется для вас за семью печатями. Вам будет противно и скучно. Вы не потеряли нить моих рассуждений?
— Нет, — серьезно ответил он. Скользнув взглядом по жалкому строю консервных банок на столе, он снова обернулся к мисс Джессике. Умное, гордое лицо, подумал он, похоже, она лет на десять-пятнадцать младше своего брата.
— Консервные банки вместо кастрюль — тоже идея Буна? — спросил он.
— Да, конечно. Я сама совершенно непрактична. И слепо подчиняюсь его предписаниям. Только это и держит меня на плаву.
— Ну да, ну да. — Вид у него был такой удрученный, что мисс Джессика не выдержала и расхохоталась и сразу же помолодела еще на несколько лет.
— Я самая бедная вовсе не потому, что самая младшая, а потому, что позволила старшему брату Эдварду вложить в дело большую часть своего наследства. — В голосе ее зазвучали торжественные ноты. — Эдвард был человек идеи и в определенном смысле более походил на матушку и на меня, чем Лоренс и старшая сестра Эвадна. Но он был совершенно непрактичным человеком. Он потерял все деньги. Бедняга, мне очень жаль его. Не хочу называть точную сумму моего нынешнего дохода, но должна сказать, он исчисляется в шиллингах, а не в фунтах. И все же — благодаря милости Божьей и прозорливости Герберта Буна — я не нищенствую. Опираясь на данный Богом интеллект, иду своим путем. Вы можете сказать, что это несколько странный путь, зато он — мой собственный и никому не вредит. Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая?
Вопрос был поставлен прямо, без обиняков. Она ждала такого же ответа. Кампьен, также не лишенный обаяния, обезоруживающе улыбнулся:
— Нет, я так не думаю. Напротив — вы рационалистка, чего я, признаться, не ожидал. Чай уже готов? А где вы берете крапиву?
— В Гайд-парке, — бросила она не оборачиваясь. — Там много сорняков, я имею в виду трав. Собирай, не ленись. Вначале я раза два ошиблась. Знаете, с растениями нужна осторожность и точность. Помню, я очень сильно болела. Но я уже давно их не путаю.
Кампьен, балансирующий на своем ведре, неуверенно смотрел на бурую, исходящую паром жидкость в баночке из-под варенья, которую поднесла ему мисс Джессика.
— Не бойтесь, — сказала она. — Я все лето пила этот чай. Попробуйте. Если не сможете пить — не обижусь. Но книгу вам все же следует прочитать. Надеюсь, мне удастся обратить вас в свою веру.
Он попробовал. Наверное, такова на вкус смерть.
— Лоренсу тоже не нравится, — улыбнулась она. — Но он пьет. И чай из тысячелистника, который я ему завариваю, тоже пьет. И вообще всем этим интересуется, хотя взгляды его более консервативны. Он не одобряет моего равнодушного отношения к деньгам. Но что бы он делал, если бы я была к ним неравнодушна, — ведь у него нет ни пенса.
— Но для шестипенсовиков вы делаете исключение, — сказал Кампьен. — Слова вырвались у него против воли, словно мисс Джессика каким-то колдовством заставила его говорить. Встретившись с ее торжествующим взглядом, он понял — так оно и есть.
— Я вынудила вас это сказать. Я знаю, кто вы. Видела вас вчера под деревом в парке. Вы — сыщик. Именно поэтому я так откровенна с вами. Вы мне понравились. Вы интеллигентный человек. Согласитесь, ведь интересно заставить человека сказать, что тебе хочется. Как по-вашему, что это за механизм?
— Наверное, телепатия. — Кампьен был так ошеломлен, что даже отхлебнул крапивного чаю из баночки. — Так вы, значит, внушаете этой пышнотелой даме, чтобы она дала вам немного денег?
— Нет, я просто не отказываюсь их принять. Ведь ей это нравится. А мне эти деньги не помешают. Во мне опять говорит рационалистка, да?
— Да. Но если вернуться к вашим магическим способностям, вы что, умеете видеть происходящее за спиной?
Он думал, что сумел-таки озадачить ее, но после недолгого раздумья она вдруг сказала:
— Должно быть, вы намекаете на Клайти и ее молодого человека, от которого всегда пахнет бензином. Я знала, что они в парке, слышала, как они шептались у меня за спиной. Но я не обернулась. Они или отпросились с работы, или просто сбежали. Боюсь, их рано или поздно выгонят. — Она посмотрела на Кампьена озорным взглядом. — Я, конечно, могла бы дать им мою книгу. Но у Буна нет ничего о питании младенцев. Так что, думаю, их ожидают трудности.
— Вы очень странная женщина, — сказал Кампьен. — Только зачем вы рисуетесь?
— Рисуюсь? Не знаю, может, вы и правы, рисуюсь. Но что касается Клайти, я хорошо ее понимаю. Я тоже была влюблена однажды, но только однажды. Любовь была платоническая, ее не то что пиром, но и пикником-то не назовешь. Я была польщена тем, что мои скромные интеллектуальные достоинства нашли своего ценителя, но скоро поняла: нужны они были приятному и умному человеку, чтобы мучить свою жену, которую он, очевидно, любил физически, иначе зачем бы стал все это затевать. Да, ум у меня есть, но нет самоубийственного великодушия. И потому мы расстались. Но все равно даже теперь во мне еще достаточно женского, чтобы понять Клайти. Ну как, этот наш разговор поможет вам найти отравителя моей сестры Руфи?
Он сидел не поднимая глаз.
— Так как же? — снова спросила она. — Поможет?
Он поднял голову и вгляделся в ее лицо, хранящее следы былой красоты и оставшегося втуне ума.
— Вы должны знать, кто это сделал, — выговорил он с расстановкой.
— Но я не знаю. — Она была удивлена его уверенностью. — Не знаю. В моих магических способностях нет ничего таинственного. Каждый, кто, как я, живет одиноко, становится особенно чувствителен к поведению других. И тем не менее, уверяю вас, я не знаю, кто отравил Руфь. Хотя, должна признаться, у меня есть основания не очень сердиться на убийцу. Вы это скоро узнаете, так что мне лучше самой сказать.
— А что, мисс Руфь доставляла вам много хлопот?
— Дело не в этом. Мы редко виделись. У нас с ней было мало общего. Она сильно напоминала брата отца. Он был гениальный математик и, думается мне, немного сумасшедший.
— Так вы рады ее смерти? — Он говорил грубо, потому что боялся мисс Джессики. Она казалась ему милым и в то же время до умопомрачения непонятным существом.
— У меня были причины опасаться ее. Видите ли, семья Палинод — это как бы потерпевшие кораблекрушение в спасательной шлюпке посреди океана. Если один из них выпьет свою порцию воды — кстати, Руфь не была алкоголичкой, — остальным придется или смотреть, как он умирает от жажды, или поделиться. Но у нас почти нечем делиться, как бы хороши ни были советы Герберта Буна.
— Вы хотели бы сообщить мне что-нибудь?
— Нет. Остальное узнаете сами, хотя это остальное не представляет никакого интереса.
Сухощавый мужчина в ночном халате поднялся с ведра и поставил на стол баночку с крапивным чаем. Он, как колокольня, возвышался над мисс Джессикой. Она стояла перед ним, маленькая, хрупкая, и казалось, что вокруг нее, словно опадавшие лепестки, витали остатки былой привлекательности. Кампьен мрачно смотрел на нее, и в голове у него вертелся вопрос, казавшийся теперь даже более важным, чем тайна убийства.
— Но почему? — вырвалось у него. — Почему?
Она мгновенно поняла его. И серые ее щеки порозовели.
— Я бездарна, — мягко сказала она. — Никчемна, как на редкость точно выражаются американцы. Я не в состоянии ваять, или писать, или даже просто рассказывать. — Он взглянул на нее, стараясь уяснить себе всю необычность того, что она говорила, а она продолжала все так же мягко: — Стихи моей матери по большей части очень плохи. От отца я унаследовала немного ума — достаточно, чтобы это понять. Но в одном стихотворении, по-моему, что-то есть, хотя я допускаю, что многим оно покажется просто бессмыслицей. Вот послушайте:
Я плету себе дом тростниковый —
Изысканную корзинку.
В щели стены тростниковой
Ветер вошел под сурдинку.
Любопытный, чужой, суровый.
Я не вижу его. Я плету себе дом.
Как я понимаю, чай пить вы больше не станете.
Спустя полчаса он вернулся к себе в комнату, разделся и, дрожа от холода, влез в постель. Книга, которую дала почитать ему мисс Джессика, лежала рядом на одеяле. Это был дурно напечатанный томик с загнутыми страницами, грубым тиснением на переплете и старинными многословными рекламными объявлениями на последних страницах. Он открыл наугад, начал читать и, уже засыпая, никак не мог отделаться от вертевшихся в голове пассажей Герберта Буна.
«ПРОСТОКВАША (остатки скисшего молока на дне бутылки или бидона, часто выливаемые нерадивыми хозяйками). Вкусовые качества могут быть сильно улучшены путем добавления сухого шалфея, дольки чеснока или — как особого деликатеса — кресс-салата. Сам я, как человек, не любящий тяжелой пищи, прекрасно жил по нескольку дней на такой смеси, с небольшим количеством хлеба, день ото дня разнообразя стол посредством добавления различных трав.
ЭНЕРГИЯ. Берегите энергию. Ученые считают, что энергия — это не что иное, как теплота. Используйте ровно столько энергии, сколько необходимо в данный конкретный момент. По моим оценкам, один час сна эквивалентен в энергетическом смысле фунту плотной пищи. Будьте смиренны. Принимайте то, что дают, даже если дающий выражает при этом презрение. Дающий вознагражден либо сознанием собственной добродетели, либо удовлетворенным тщеславием. Сохраняйте спокойствие. Беспокойство и жалость к себе забирают столь же много энергии (т. е. теплоты), сколь и глубокие размышления. Таким образом, желательно избавиться от обязанностей по отношению к родственникам и обществу, что одновременно освободит ваш ум от тяжелых мыслей и сделает его более восприимчивым к созерцанию Красоты Природы и Тщеславия Человека. Подобную недорогую роскошь интеллигентный человек может всегда себе позволить.
КОСТИ. Большой, питательный бычий мосол можно приобрести всего за пенни. Возвращаясь от мясника домой, Мудрый Человек может заметить на обочине дороги полезные одуванчики, а если повезет, то и лук..»
Кампьен уткнулся лицом в подушку. «О Господи», — вырвалось у него.
