Кэтрин
9 июня 1993
Кэтрин Гэллоуэй-Пек расхаживает взад-вперед перед чистым холстом. Завтра она отвезет его Хаксли и продаст за двадцать баксов, хотя на самом деле это цена одной только рамки. Он, как всегда, пожалеет ее и даст дозу. Может, ей придется отсосать. Конечно, она не проститутка. Это просто одолжение: друзья же выручают друг друга. Почему не помочь другу почувствовать себя лучше?
Кроме того, депрессия и препараты дают вдохновение. Посмотрите, например, на Керуака. Или Мэпплторпа. А еще Харинг. Бэйкон. Баския. Вот только непонятно, почему, когда она видит чистый холст, его нити начинают звенеть в ее голове расстроенным пианино?
Дело даже не в том, как начать. Она делала это десятки раз. Решительно, вдохновенно, с четкой идеей, каким должен быть результат. Процесс прокручивается у нее в голове. Краска ложится слоями, один на другой, словно мосты, доставляющие ее к желанному берегу. А потом вдруг становится хуже видно, картинка размывается, кисточка не слушается, а краска ложится пятнами. Приходится заканчивать наивными коллажами из страниц, которые она вырывает из старых книжек, купленных однажды целой коробкой за доллар. Просто накладывает на них краску, слой за слоем, пока слов становится не разобрать. Хотя первоначально Кэтрин хотела сделать из них большой костер, в пламени которого рождались бы слова, понятные ей одной.
Как же приятно – открыть дверь и увидеть его. Сначала она подумала, что пришел Хаксли, решив не откладывать встречу до завтра. Или Джоанна принесла кофе с бутербродом, хотя в последнее время она приходит редко, и ее взгляд с каждым разом становится строже.
– Можно войти?
– Да, – отвечает она, хотя видит, что он держит в руках нож и заколку для волос в форме розового кролика. Такая была у нее, кажется, лет восемь назад. Но выглядит так, будто он вчера купил ее в магазине.
А ведь она знала, что он придет. С того самого дня, как он сел с ней рядом на траву во время салюта; ей тогда было двенадцать. Она ждала отца, который пошел поискать укромное местечко, папу затошнило из-за соуса чили, он его всегда плохо переваривал. Она сказала, что ей не разрешают разговаривать с незнакомцами и что позовет полицию, но на самом деле ей очень льстил интерес этого странного взрослого.
Он сказал тогда, что она красивее и ярче огней, рассыпающихся в небе и отражающихся в окнах домов. Он видел, что она вся светится, и значит, ему придется ее убить. Не сейчас, позже, когда она вырастет. Он протянул руку, и девочка вздрогнула, хотела увернуться. Однако он сумел снять заколку с волос. И именно это движение, а не ужасные непонятные слова заставили ее безутешно разрыдаться, повергнув в ужас отца, когда тот вернулся – бледный, вспотевший, крепко держась за живот.
Не это ли происшествие запустило механизм ее падения? Ведь тогда в парке он сказал, что убьет ее. «Разве можно говорить такие вещи ребенку?» – проносится у нее в голове, но на самом деле она предлагает:
– Хотите что-нибудь выпить?
Разыгрывает из себя приличную хозяйку, будто ей на самом деле есть что предложить, кроме воды в запачканном краской стакане. Она продала свою кровать две недели назад, потом нашла брошенный диван и уговорила Хаксли помочь поднять его по лестнице. Затем они «окропили» его, потому что, само собой, не забесплатно же он корячился.
– Вы тогда сказали, что я свечусь как салют. Во время праздника «Вкус Чикаго». Разве не помните?
Она разворачивается к центру комнаты и едва удерживается на ногах. Когда она в последний раз ела? Во вторник?
– Но это неправда.
– Неправда.
Она тяжело опускается на диван. Подушки валяются на полу. Она распарывала швы, надеясь найти там какие-нибудь крошки. Раньше у нее был ручной пылесос, и в самые тяжелые времена она пылесосила полы, особенно тщательно между досками, и потом выискивала что-нибудь в пылесборнике. Не помнит сейчас, куда он делся. Смотрит пристально на остатки книги, где половина листов вырвана и разбросана по полу. Какое облегчение испытывала она, вырывая их из переплета, даже если ей не нужно было рисовать! Естественный инстинкт разрушения.
– Ты больше не светишься. – Он резким жестом протягивает ей заколку. – Мне придется еще раз вернуться. Замкнуть кольцо.
Она механически берет предмет в руки. У кролика на месте глазок и ротика простые крестики. Съесть его, что ли? Плоть причащения в обществе потребления. Вполне себе вместо дозы.
– Я знаю. Может быть, это из-за наркотиков?
Но сама прекрасно понимает, что это не так. Как раз наоборот – это причина, по которой она не может отказаться от наркотиков. Как ее вдохновение, которое все уходит куда-то вдаль, и это движение не остановить. Кэтрин никак не может собраться, мир слишком велик для нее.
– А вы по-прежнему хотите меня убить?
– Зачем мне время терять? – Понятно, что это не вопрос.
– Так вы пришли и здесь по-настоящему? Мне это не снится?
Она обхватывает лезвие ножа рукой, и он вытаскивает его. Она так давно не чувствовала реальной боли, сильной и острой. Не идет ни в какое сравнение с укусом иглы между пальцами и ощущением от крэка, разведенного белым уксусом для инъекции.
– Вы так обещали…
Она хватает его за руку, и он презрительно улыбается. Но потом по его лицу проносится паника, смешанная с отвращением. Ей хорошо знаком этот взгляд: так смотрели люди, которых она пыталась разжалобить сказочками о том, что ее ограбили, и ей не хватает денег на автобус до дома. А ведь она ждала этого – когда он ее убьет. Ведь ей давно пора туда, где картины в голове выглядят нормально. Ей нужно, чтобы он забрал ее туда. Кровь разбрызгивается по холсту. Выкуси, Джексон Поллок.