Харпер
22 ноября 1931
Больница милосердия своего названия не оправдывает.
– Вы будете платить? – спрашивает уставшая женщина через круглое окошко регистратуры. – Платники проходят в начало очереди.
– А сколько всего в очереди? – усмехается Харпер.
Женщина кивает головой в сторону приемного покоя. В помещении можно только стоять, но многие расположились на полу полусидя и полулежа от плохого самочувствия, усталости, а то и просто от скуки. Несколько человек вскидывают голову – у кого в глазах надежда, у кого ярость, у некоторых и то и другое. На остальных лицах читается такая же покорность и смирение, как в глазах крестьянских лошадей – из последних сил стоящих на ногах, с выпирающими кривыми ребрами, как борозды земли, которую они пытаются вспахать. Таких лошадей пристреливают.
Он достает из пальто мятую пятидолларовую банкноту, которую нашел в кармане вместе с английской булавкой, тремя монетками по десять центов, двумя по двадцать пять и ключом – не новым, потускневшим и от этого каким-то странно знакомым. Похоже, Харпер вообще привык к старью.
– Этого достаточно по вашим нормам милосердия, милочка? – протягивает он деньги в окошко.
– Да, вполне, – выдерживает его взгляд женщина, показывая, что поборов не стыдится, хотя само по себе действие говорит об обратном.
Она звонит в маленький колокольчик, и за ним приходит медсестра, постукивая по линолеуму широкими устойчивыми каблуками. На ее бейджике написано: «Э. Кэппел». Она хорошенькая в привычном смысле слова: румяная, с аккуратными локонами тщательно завитых блестящих каштановых волос под белой шапочкой. Вот только нос подкачал: слишком вздернутый, как пятачок. «Ну и хрюшечка», – мелькает у Харпера в голове.
– Идите за мной, – девушку явно раздражает само его существование. Наверняка уже причислила его к отбросам общества. Она поворачивается и идет быстрыми уверенными шагами, так что он едва поспевает за ней вприпрыжку. Каждый шаг отдается разрывающей болью в бедре, но он решительно настроен не отставать.
Они проходят мимо палат – каждая забита до предела; на некоторых койках лежат по двое, валетом. Вот он какой, организм человеческих страданий…
А здесь получше, чем в армейских госпиталях. Искалеченные люди на окровавленных носилках, среди вони от ожогов, гниющих ран, дерьма, блевотины и горячечного пота. А еще беспрестанный, непрекращающийся многоголосый стон.
Там был парень из Миссури с оторванной ногой. Он не замолкал ни на секунду, никто глаз не мог сомкнуть, и тогда Харпер пробрался к нему, будто бы успокоить. На самом деле он воткнул свой штык этому идиоту в бедро повыше обрубка и точным резким движением поддал его вверх, перерезав артерию. Именно так их учили на соломенных чучелах, когда шли армейские сборы. «Воткнуть и повернуть». Рана в живот – самый надежный способ моментально вывести врага из строя. Кроме того, это давало ощущение победы во плоти и очень нравилось Харперу: гораздо больше, чем использовать огнестрельное. Это ощущение делало войну личностно значимой и примиряло с ней.
Здесь это не пройдет. Однако избавиться от неудобных пациентов можно другими способами, есть из чего выбирать.
– Парочка склянок с ядом тут бы не помешала, – произносит Харпер, чтобы позлить пухленькую медсестру. – Они бы сказали вам спасибо.
Девушка в ответ брезгливо фыркает. Они проходят мимо частных палат – маленьких, чисто прибранных и, за редким исключением, пустующих.
– Не искушайте. Четверть больницы превратили в инфекционку. Тиф и всякая другая зараза. Яд нам сейчас как манна небесная. Но вы поосторожнее с такими высказываниями. Смотрите чтобы вас врачи не услышали.
Через открытую дверь одной из палат он видит девушку, лежащую на кровати в окружении цветов. Она похожа на кинозвезду, что странно: прошло больше десяти лет, как Чарли Чаплин собрал вещички и уехал из Чикаго в Калифорнию, куда за ним последовала вся киноиндустрия. Светлые и мокрые от пота волосы девушки колечками обрамляют лицо, которое выглядит еще болезненнее в слабом свете зимнего солнца, с трудом пробирающегося через стекло. Но на звук его замедлившихся шагов она открывает глаза, приподнимается в постели и приветливо улыбается, словно ждала его и будет очень рада, если он заглянет к ней поболтать. Однако с сестрой Кэппел такие штучки не проходят. Она хватает его за локоть и быстро увлекает дальше по коридору.
– Нечего таращиться! Эта потаскушка обойдется без очередного воздыхателя.
– Кто она? – оглядывается он.
– Да так, голой танцует. Эта идиотка отравилась радием. Красит им тело для выступления, чтобы блестело в темноте. Не волнуйся, она скоро выписывается, так что сможешь увидеть ее во всей красе. Красе всего тела, насколько я слышала.
Они заходят в кабинет врача – ослепительно-белый, с едким запахом антисептика.
– Садись. Ну давай посмотрим, что у тебя за рана.
Он неловко забирается на диагностический стол.
Ее лицо все собралось сосредоточенными морщинками, и девушка аккуратно срезает по кусочкам лохмотья, которые он туго затянул под пяткой в попытке закрепить ступню.
– Ну ты круглый дурак, – в уголках ее губ прячется легкая улыбка: девушка понимает, что может позволить себе разговаривать с ним таким тоном. – Где же ты раньше был? Думал, все само рассосется?
Она права. Чего теперь объяснять, что последние две ночи он провалялся в горячечном бреду на задворках какого-то дома, подстелив картонку и укрывшись краденым пальто вместо одеяла, потому что не может вернуться в свой барак, где Клейтон со товарищи, скорее всего, дожидаются его с молотками и обрезками труб.
Маленькие серебряные лезвия ножниц делают чик-чик по тряпичной обмотке, которая оставила белые борозды на раздувшейся ноге, так что теперь та выглядит как курица, перевязанная нитками перед отправлением в духовку. Да что она понимает, эта хрюша? Он за всю войну не получил ни одного серьезного ранения, а теперь останется калекой из-за того, что провалился в схронную яму какого-то недоноска.
В кабинете появляется врач, уже немолодой, с брюшком и копной седых волос, которые торчат из-за ушей, как львиная грива.
– На что жалуемся, молодой человек? – Несмотря на улыбку, в вопросе слышатся высокомерие и снисходительность.
– Уж точно не на то, что танцевал всю ночь выкрашенный светящейся в темноте краской.
– Да у вас и шансов не было, судя по всему. – Все еще улыбаясь, доктор берет разбухшую ступню в свои ладони и сгибает ее в суставе. Каким-то ловким профессиональным движением он уворачивается от удара взревевшего от боли Харпера.
– А ну потише, парень! Не то придется тебя отсюда вывести за ухо, платный ты или не платный. – Он продолжает сгибать ступню вверх-вниз, вверх-вниз, и Харпер еле сдерживается, скрежеща зубами и сжимая кулаки. – Пальцами сам можешь пошевелить? – Доктор не отрывает глаз от ноги. – Хорошо, очень хорошо: лучше, чем я думал. Замечательно. Видите здесь? – показывает он сестре на ложбинку над пяткой. – Вот, где сухожилия должны соединяться.
– Да, вижу, – сестра ощупывает кожу, – на ощупь понятно.
– Что это значит?
– Это значит, парень, что тебе нужно несколько месяцев провести, лежа на больничной койке. Что-то мне подсказывает, тебя это не очень устраивает.
– Устраивает, если забесплатно.
– Или найдутся покровители, желающие способствовать твоему выздоровлению, вроде нашей танцовщицы, – подмигивая, улыбается доктор. – Мы можем, конечно, наложить гипс и выпроводить тебя на костылях, но разорванное сухожилие само не срастется. На ногу нельзя наступать по меньшей мере шесть недель. Могу, кстати, порекомендовать хорошего обувщика, который делает ортопедическую обувь: можно приподнять каблук, и это в какой-то степени поможет.
– Да как же я смогу?! Мне работать надо! – Харперу самому ненавистны плаксивые нотки, прозвучавшие в его голосе.
– Ну, мистер Харпер, мы сейчас все переживаем финансовые трудности. Обратитесь к больничной администрации. Нужно использовать все шансы. – На секунду задумавшись, доктор вдруг спрашивает: – А сифилисом вы, случайно, не страдаете?
– Нет.
– Жаль! В Алабаме для таких больных запускают программу полного бесплатного медицинского обслуживания. Для негров, правда.
– Я, ко всему прочему, еще и не негр.
– Не повезло, – пожимает плечами доктор.
– Я смогу ходить?
– Да, конечно. А вот на прослушивание у мистера Гершвина вряд ли стоит рассчитывать.
Харпер, прихрамывая, выбирается из больницы: на ребрах – повязка, на ноге – гипс, весь организм под воздействием морфия. На ощупь пересчитывает в кармане деньги – два доллара и мелочь. Потом вдруг натыкается на острые неровные зубчики ключа, и тут же в голове будто щелкает, как при телефонном соединении. Не исключено, что под воздействием морфия, но им овладевает странное чувство.
Никогда раньше он не замечал, что уличные фонари слегка фонят, и эти низкочастотные волны попадают прямо ему на глазные яблоки. Сейчас день, освещения нет, но каждый раз, когда он приближается к одному из них, загорается свет. Гудящая звуковая волна перескакивает к следующему фонарю, словно указывая дорогу. Теперь сюда. И он готов поклясться, что слышит тихую музыку и зовущий его голос – как по радио, с помехами, на плохо настроенной волне. Он так и переходит от одного фонаря к следующему, но с тяжеловесными костылями быстро не получается.
Он сворачивает у Стейта, проходит через Вест-Луп, маневрирует по каньону Мэдисон с возвышающимися по обеим сторонам сорокаэтажными небоскребами. Вот он уже в квартале Скид-Роу, где за два доллара можно устроиться на несколько ночей, но мигающие фонари ведут его дальше – к району Блэк Белт с нагроможденными друг на друга домиками, играющими на улице ребятишками и сидящими на ступенях, попыхивающими самокрутками стариками – те с какой-то озлобленностью провожают его глазами.
Ветер с озера дует холодный и сырой, пробирается сквозь промозглый серый свет и забирается под пальто. Чем дальше вглубь района он заходит, тем меньше попадается людей, а потом они и вовсе исчезают с улиц. Музыка же, мелодичная и печальная, наоборот, становится громче и отчетливее. И вот он уже узнаёт мелодию «Кто-то откуда-то». И голос не перестает нашептывать: «Дальше, дальше, Харпер Кертис».
Повинуясь мелодии, он пересекает железнодорожные пути и идет вглубь Вест-Сайда, затем поднимается по ступеням рабочего общежития. Это целая улица больших многоквартирных домов, где жилье сдается в аренду. Они мало чем различаются: деревянные, с характерными выступающими окнами-эркерами, стоят вплотную друг к другу, краска везде облупливается. А еще двери крест-накрест забиты досками, и к ним прикреплены объявления: «Закрыто по решению городской администрации Чикаго». Ну что, преисполненные надеждой избиратели, голосуйте за президента Гувера прямо здесь! Звуки музыки доносятся из дома № 1818. Приглашают, стало быть.
Он просовывает руку под набитые доски и дергает дверь, но та заперта. Харпер стоит на ступеньке, на него вдруг накатывает чувство страшной неотвратимости. Улица совершенно пустая. Окна других домов заколочены либо плотно занавешены. Откуда-то из-за домов доносятся звуки транспорта и голос уличного торговца арахисом: «Орешки! Поджаренные! С солью! С медом! Налетай, покупай!» Но все звуки какие-то глухие, будто его голова укутана одеялом. А вот мелодия в голове очень отчетливая, шурупом ввинчивается в мозг: «Ключ!»
Он сует руку в карман, вдруг испугавшись, что потерял его. Фу, на месте! Бронзовый, с клеймом «Йель энд Таун». На дверном замке – такое же. Дрожащими руками он вставляет ключ в замочную скважину и поворачивает. Есть!
Дверь распахивается в темноту, и какое-то мгновение он не в силах пошевелиться, не веря своему счастью. Наклонив голову, неуклюже подтягивая за собой костыль, он оказывается внутри Дома.