Дэн
2 августа 1992

За десять поездок они перевозят двадцать восемь коробок с материалами старых уголовных дел и поднимают их на три лестничных пролета, в жилище Кирби над немецкой булочной.

– Не могла выбрать квартиру с лифтом? – ворчит Дэн, приоткрыв дверь ногой и припирая ее коробкой. Сама дверь больше подошла бы для какого-нибудь офиса: смотрится затрапезной, дешевой.

Помещение больше напоминает свалку. Паркет выгоревший и поцарапанный, везде разбросана одежда. И не какое-нибудь сексуальное нижнее белье, а вывернутые наизнанку футболки, джинсы, спортивные штаны; из-под дивана торчит большой черный сапог, весь обмотанный шнурками и без видимой поблизости пары. Дэну знакомы эти отчаянные признаки жизни в одиночестве, рождающей безразличие и наплевательское отношение ко всему. Он-то надеялся по какой-то подсказке понять, приводила ли Кирби этого идиота Фреда сюда в прошлые выходные, начали ли они снова встречаться. Но ни признаков свиданий, ни, тем более, сердечных тайн найти в этом беспорядке невозможно.

Совершенно неподходящая друг к другу мебель говорит о какой-то безумной изобретательности в духе «сделай сам»; Кирби приносит с улицы всякий хлам и переделывает его под другие цели и не просто, как студентка, собирает книжные полки из ящиков для бутылок. Например, кофейный столик, стоящий в крошечном закутке перед кроватью (здесь это вроде как гостиная), оказывается клеткой для хомячка, на которую сверху положили круглое стекло.

Дэн скидывает куртку и бросает ее на диван, где она тут же сливается в единую композицию с оранжевым свитером и шортами из обрезанных джинсов; наклоняется, чтобы получше рассмотреть устроенную внутри клетки диораму из игрушечных динозавров и искусственных цветов.

– Не обращай внимания, от скуки делала, – смущается Кирби.

– Это… интересно.

Деревянный табурет рядом с опасно покосившимся кухонным столиком вручную расписан тропическими цветами. На двери ванной комнаты прикреплены пластиковые золотые рыбки, а над занавесками на кухне натянуты по-новогоднему мигающие разноцветные лампочки.

– Лифта, конечно, нет. За такую-то цену… Зато каждый день запах свежего хлеба. И скидка на вчерашние пончики.

– Я вообще не понимаю, как тебе удается растягивать деньги на целый месяц, когда внизу пончики по дешевке.

– Удается, вот и талия растягивается! – Кирби задирает футболку, чтобы ущипнуть себя за живот.

– Все сходит после такой лестницы! – Дэн старается специально не смотреть, как плавно загибается внутрь линия бедра от выпуклой кости над джинсами к талии.

– Реконструкция доказательств. Нам понадобятся дополнительные коробки. У тебя есть еще мертвые знакомые полицейские? – пытается шутить Кирби, но, увидев его лицо, понимает, что перегнула палку. – Извини, это слишком. Останешься ненадолго? Помочь мне разобрать хотя бы часть?

– У меня есть выбор?

Кирби вскрывает первую коробку и начинает выкладывать вещи на стол. Майкл Вилльямс обладал уймой достоинств, но любовью к систематизации явно не отличался. Содержимое коробки представляет собой разнородные предметы, собранные за тридцать лет. Фотографии машин, совершенно очевидно 1970-х годов, золотистые и бежевые, тяжелых квадратных форм. Архивные полицейские снимки преступников всякого рода; на всех указаны номер дела и дата: вид спереди, сбоку слева, справа. Мужчина в огромных очках, крутой; красавчик с высокой гелевой укладкой; мужик с такими огромными щеками, что в них можно контрабандой перевозить наркотики.

Кирби удивляется:

– И сколько лет этому другу-полицейскому?

– Сорок восемь? Пятьдесят? Всю жизнь прослужил. Старая школа. Шармейн – его вторая жена. Уровень разводов среди полицейских выше, чем средний по стране. Но они ладили. Мне кажется, они долго жили бы вместе, если бы не авария.

Потом подталкивает коробку ногой и предлагает:

– Может, лучше сразу отобрать старый материал? Все до… 1970-го? Отложить пока отдельно, как ненужный.

– Давай, – соглашается Кирби и открывает коробку, датированную 1987–1988, а Дэн начинает сдвигать в сторону ящики с более ранними датами.

– Интересно, что это такое? – Кирби достает поляроидный снимок с изображением выстроенных в ряд мужчин с густыми бородами и в маленьких красных трусах. – Кегельбан?

Дэн бросает быстрый взгляд на снимок:

– Полицейский тир. Так раньше проходило опознание, и при этом в лицо направляли мощный прожектор, чтобы люди не могли разглядеть свидетеля. Думаю, ощущения не из приятных. Особенные прожекторы с односторонним отражением были довольно дорогими, их использовали только киношники и полицейские.

– Ну и ну! – Кирби рассматривает мужские волосатые ноги. – История к моде неблагосклонна.

– Надеешься увидеть своего?

– Было бы здорово! – Ему очень больно слышать в ее голосе горечь и обиду.

Она не может преодолеть эти чувства. И бесполезно отвлекать ее работой: нет ни малейшего шанса найти этого психопата. Уж никак не с помощью этих коробок! Но сама она довольна, возится с удовольствием. И Шармейн жалко… Может, они помогут друг другу вытащить из себя глубоко засевшее горе?

Когда делишь беду с другим, она становится вдвое меньше? Или удваивается?

– Послушай, – он сам не понимает, что собирается сказать. – Мне кажется, тебе не нужно этим заниматься. Глупая была идея… И видеть все это дерьмо не нужно, это ни к чему не приведет – черт возьми!

Он чуть ее не поцеловал. Чтобы закрыть свой поганый рот и потому, что она так близко. Рядом. Стоит, смотрит на него, и ее лицо светится неподдельным, живым любопытством.

Останавливается вовремя. Ну относительно. Вовремя, чтобы не выставить себя самонадеянным идиотом. Чтобы она не оттолкнула его, как упор в пинболе, – таким же механическим упругим щелчком. И чтобы даже не заметила. Боже, что он себе думает? Вот он уже поднимается с дивана и устремляется к двери, в такой спешке желая выбраться отсюда, что забывает про куртку.

– Вот черт… Извини, уже поздно. Мне завтра рано вставать. Срочно текст сдавать. Увидимся. Скоро.

– Дэн! – Кирби не может сдержать улыбку удивления и смущения.

Но он уже закрыл за собой дверь. Громко.

И фотография, подписанная «Кертис Харпер, 13-е отделение полиции Чикаго, регистрационный номер 136230, 16 октября 1954», остается лежать на своем месте в коробке, отодвинутой в сторону.