В двадцать лет Бостер поступил на службу в крупную лондонскую фирму, изготовлявшую всевозможную еду в консервных банках и пакетах, а также множество других вещей. С тех пор прошло немногим больше года. По субботним дням и воскресеньям он обыкновенно уезжал из Лондона и прогуливался по сельской местности. Но даже в сельской глуши, даже в разгар весны, он по-прежнему думал о работе. Бостер мечтал изобрести новый продукт для завтрака. Так как он с самого начала трудился над новой линией съестного, то исключил из рассмотрения обычную пищу и сконцентрировался на таких вещах, как конский каштан, мягкая кора деревьев, ягоды шиповника и боярышника, древесные почки, желуди и даже глина, правда, в небольших количествах. Заметив во время своих пеших прогулок что-то новое, он брал эту вещь на заметку, чтобы затем испытать на пригодность. У него была собачонка, очень помогавшая ему в этом деле.

И вот однажды весенним воскресным утром, в одну из прогулок по лесу, его внезапно осенило, и он изобрел свой новый продукт для завтрака. Продукт понравился фирме и она, щедро заплатив Бостеру, немедленно выпустила его на рынок. Новая еда весьма успешно раскупалась, и не прошло и недели, как к молодому Бостеру ночью, когда он пробудился ото сна, явился дьявол. Увидев, как тот, голый и черный, стоит в его комнате, в квартирке на скромной лондонской улочке, он первым делом подумал: «Как ты сюда попал?» Произнес он эти слова вслух или же просто подумал про себя, но дьявол ответил:

— Я прекрасно знаю эти места.

При встрече с важной персоной маленький человек обычно полагает, что та не может знать всех подробностей того, с чем хорошо знаком он сам. Подобное заблуждение проистекает из двух источников: во-первых, из веры маленького человека в то, что ему доподлинно известны собственные обстоятельства, а, во-вторых, из ощущения, что важные персоны слишком далеки от обыденной жизни, чтобы быть осведомленными о вещах, знакомых маленькому человеку. А дьявол тем временем стоял и улыбался.

— Чего ты хочешь? — выдавил из себя Бостер.

— Ничего, — ответил дьявол.

— Тогда что привело тебя сюда? — спросил Бостер, почувствовав облегчение, но по-прежнему испытывая некоторую неловкость.

— Чувство признательности, — ответил дьявол.

— За что? — поинтересовался Бостер.

— За «Тоддламс», — ответил дьявол. Так фирма Бостера окрестила его новый продукт для завтрака.

— Ну что ж, — произнес весьма польщенный Бостер, — по-моему, недурная еда.

— Отвратительная, — поправил Сатана. — И я преисполнен благодарности.

— О, — протянул Бостер.

— И вот я, — продолжал Сатана, — пришел предложить тебе все, что пожелаешь… разумеется, в разумных пределах.

— Все что пожелаю? — переспросил, запнувшись, Бостер.

— В разумных пределах, — напомнил дьявол.

Бостер принялся торопливо перебирать возможности, опасаясь, что если его просьба окажется чрезмерной, он не получит вообще ничего или даже хуже. И, руководствуясь этими соображениями, а также чувствуя на себе могучее воздействие весны, он второпях сделал следующий выбор: он хочет сочинить величайшее стихотворение из всех когда-либо написанных. Выражение, появившееся при этом на лице дьявола, Бостер так и не смог истолковать. На самом деле тот хотел сказать, что Бостер попросил слишком много, хотя потом сам Бостер всю жизнь винил себя за то, что попросил такую безделицу. Затем Сатана, кивнув, исчез. Он покинул дом в обличье человека и зашагал вниз по улице.

— Добрый вечер, дорогуша, — обратилась к нему на улице женщина свободной профессии. Ответив ей теми же словами, он вернулся в Ад.

Едва забрезжил свет и защебетали ласточки, как Бостера охватило непреодолимое желание сочинять. Он тут же вскочил с кровати, собрал все свои карандаши, блокноты и писчую бумагу, затем для вящей предосторожности выгреб всю бумагу из комода. И принялся писать. Слова лились легко — это было для него удивительно, — и он быстро занес их на бумагу, всего четырнадцать строк.

Больше он, как ни старался, не смог написать ни строчки. Похоже, он заключил невыгодную сделку. Но позже, когда он встал и оделся, он понял, что ничего не потерял, а кое-что и приобрел, пусть даже сущую безделицу; так что любой, кто хоть немного разбирается в бизнесе (а Бостер полагал, что он-то разбирается прекрасно), не назовет эту сделку невыгодной. Он дважды переписал стихотворение, чтобы оно не потерялось, ибо, вполне доверяя дьяволу, считал, что это лучшие стихи из всех когда-либо написанных, хотя он сам не видел в них большого смысла и чувствовал себя немного оскорбленным тем, что, несмотря на все его усилия, ему не удалось прибавить к ним ни строчки.

Далее следовало решить, что делать со стихами. В его конторе работал старший клерк мистер Биллингс, знавший о спросе и предложении все, что можно было знать; к нему обращались по любым вопросам — иногда даже глава фирмы. И Бостер, дождавшись перерыва на ланч, спросил его, можно ли с ним поговорить, прошелся с ним немного пешком и спросил, что он думает о поэзии.

— Полезная штука, — ответил мистер Биллингс, — если ее верно применить. Коротким стихом можно привлечь внимание людей, которые ни за что не дочитали бы фразу до конца. Но все зависит от партии товара.

— У меня есть короткое стихотворение, — сказал Бостер.

И он его прочел.

Мистер Биллингс разразился слезами.

— Не думай, молодой глупец, — сказал он через некоторое время, — что эта минутная слабость с моей стороны как-то связана с твоим стихотворением. На самом деле я вспомнил свою любимую тетушку. В данный момент я не в трауре, потому что она умерла уже давно, но это не мешает мне думать о ней. Ты ведь не считаешь, что о людях не стоит вспоминать только потому, что они давно умерли?

— Нет, вовсе нет, — ответил Бостер.

— Очень хорошо, — сказал мистер Биллингс, — я все сказал.

И они расстались.

В маленькой закусочной, куда зашел Востер, обычно обедал в то же время клерк другой фирмы, Стеркин. Часто они сидели вместе за столом, так что Востер довольно хорошо его знал. Когда Востер вошел, тот, как обычно, был на месте. И так как мистер Биллингс из-за странного потока слез так и не высказал ему своего мнения о стихах, Бостер, как только они уселись за стол, прочел их Стеркину. Тот внимательно слушал, но как только короткое стихотворение закончилось, ужасно рассердился. Стеркин не сказал почему, но глядел на Бостера так свирепо, что через некоторое время тот встал и пересел за другой столик. Теперь ему не с кем было поговорить, кроме официанта, и в перерыве между подачей блюд, пока официант стоял поблизости, он, подозвав его кивком головы, спросил, не согласится ли он выслушать стихотворение.

— Что ж, — отозвался официант, — вообще-то я не прочь.

Он напустил на себя строгий вид и, когда Бостер начал читать, уставился левым глазом в потолок. Но вскоре он устремил взгляд в окно на апрельское небо, выражение его лица смягчилось, он выронил салфетку, не замечая посетителя, подающего ему знаки, и даже, вероятно, забыл о своих обязанностях. А когда стихотворение закончилось, он взял тарелку, швырнул ее об пол и удалился по осколкам вглубь зала, не вымолвив ни слова.

«Кажется, с этим стихотворением что-то не так, — подумал Бостер, — но что, ума не приложу».

И странное дело: следующий человек, которому он прочел стихи, пришел от них в неописуемый восторг. Бостер, вернувшись на работу, прочел их другому клерку; тот подскочил, его глаза сияли, лицо светилось радостью:

— Меня тошнит от этого места, — сказал он. — Я отправляюсь в лес.

Он тут же бросил работу и сел на автобус, идущий за город.

В тот же вечер, на вечеринке с коктейлями, Бостер прочитал свои стихи девушке по имени Джин, которая была, скорее, его другом, или так ему стало казаться. Но пока он читал ей стихи, она, даже не дослушав до конца, странно посмотрела на него и ушла, что-то пробормотав о том, что ни от кого не потерпит вольностей. Бостер огорчился, что потерял друга — абсолютно неожиданно и неизвестно почему. Вскоре он был представлен другой девушке, но почти все время молчал, так как все еще был расстроен из-за Джин. И вдруг ему пришло в голову, что он легче разберется с этим странным стихотворением, если прочтет его абсолютно чужому человеку.

Поэтому он прочел стихи этой девушке, имени которой даже не запомнил. Девушка стояла неподвижно и молчала, зрачки ее глаз стали огромными, и Бостер испугался, что она сейчас расплачется, как мистер Биллингс. Однако под конец она просто отшвырнула сигарету, отставила свой нетронутый коктейль и вышла вон из комнаты на свежий воздух, глубоко вздохнула и стала глядеть на звезды.

— Что ж, — произнес Бостер вслух и, больше не сказав ни слова, тоже покинул вечеринку. На улице он подозвал такси, сообщил водителю свой адрес, но прежде чем сесть в автомобиль, сказал:

— Погодите немного. Я собираюсь послать в газету одно стихотворение и хочу убедиться, что поступаю правильно.

И он начал декламировать. Но не успел он закончить, как водитель очень сердито крикнул:

— Эй, я не позволю себя дурачить!

Он на самом деле очень рассердился. Будь он возницей прежних лет, он спрыгнул бы с козел и ударил Бостера, но время подобных поступков вот уже несколько десятков лет как миновало, и водитель, не дав выхода гневу, уехал, что-то бормоча себе под нос.

Для Бостера это стало последней каплей. Он чувствовал себя отцом непослушного ребенка, посылающего свое чадо в школу. Его глупая ложь, что он хочет послать стихи в газету, подсказала ему, что делать дальше. Он уничтожил все копии стихотворения, кроме одной, и отослал ее в «Ньюс-Гатерер». С него довольно, пусть его читает публика. Как ни опротивело ему стихотворение, он давал ему последний шанс, посылая в такую важную газету. Через несколько недель оно к нему вернулось с письмом от редактора, в котором говорилось, что ему лично нравятся стихи, но они не вполне соответствуют стандартам «Ньюс-Гатерер».

— Ну что ж, — сказал Бостер, — это решает дело.

И он выкинул проклятое стихотворение прочь.