8. Чистый остаток с заглядом в будущее

Понятия нормального, нормы, нормализации, нормативности у нас, как видно, произвольны и превратились в предмет увлекательных и назидательных разговоров без конструктивного смысла прежде всего потому, что с определением образованного языка они соотнесены странно и ущербно, вне исторического времени. Возникает вопрос: суть ли нормы созидательницы или порождения образованного языка? Иначе говоря, нормы творят язык или сами создаются языком?

Беспредельность и вечное движение языка мешают установить желаемую его предельность и устойчивость, которые должны быть представлены в здоровом общественном функционировании. Объём и характер той части языка, которая социально признана и насаждается, унифицированно общая, будто бы всегда неподвижная, зависят от их целевой согласованности между собой и с разными ситуациями и содержанием общения.

Показательна уже своим названием прекрасная статья «Полифония как неизбежная реальность современного бытия» В.В. Красных. Под редакцией этой исследовательницы выпущен ряд интереснейших сборников по этой несомненно перспективной тематике, привлекает сегодня и многих авторов, поскольку описывает «многоголосие» словоупотреблений современного русского языка.

Всё популярнее становится различать в пределах одного языка будто бы особые языки: детский, родной (материнский), государственный, общегосударственный (в едином многонациональном СССР его называли всесоюзным переводчиком, языком межнационального общения, дружбы и сотрудничества), специализированный, официальный, научный, деловой, производственный, художественный (язык театра и беллетристики), а с учётом его существования за пределами родины ещё и мировой, международный, региональный (lingua franca), иностранный (как предмет широкого изучения в разных странах), групповой (язык диаспоры), семейный (иной раз только в бесписьменной форме!), второй, третий…

Всё чаще говорят о разных корпусах языка и о корпусной лингвистике. С этим нельзя не считаться, хотя, конечно, хочется сожалеть, что меняются строгие стилевые основы, в частности, привычный водораздел официального и неофициального общения, сухого научного общения «посвящённых» между собой и живого, всем доступного.

При этом всё меньше говорится о двух разновидностях языка – книжной и разговорной, будь язык просто родным или же взят как художественный или театрально-сценический (например, в кино, на радио, концертах, телевидении) и, наконец, интернет-сетевой. Характерен интерес к структуре дисплейных текстов, к языковому разнообразию в киберпространстве, к моделям развития и измерения в Интернете (сб. ЮНЕСКО по программе «Информация для всех. Русские переводы». М., 2007, 2009, 2010).

Стираются (правда, не в устной речи, где по-прежнему царствует понятие нормативной грамотности, бесхитростно сводимое публикой к знанию принятых сегодня орфографических правил-догм) грани оценок языка как корявого или яркого и ясного, хорошо или плохо выученного, всем известного или не очень и – главное – оптимального для данного контента.

История даёт много примеров сосуществования разных языков для разных сфер применения. В. Скотт блестяще передал англосаксонский язык народного быта, хозяйства, освободительного движения наряду с норманно-французским языком судопроизводства, новой культуры элиты в английском раннем Средневековье. Можно вспомнить роль латыни в истории Европы, старославянскую (в религии, образовании, литературе) и восточнославянскую (в суде, обиходе, хозяйстве, производстве) диглоссию, а также франкоязычие в русской истории XVIII–XIX веков.

Сегодня чаще всего речь идёт безоговорочно об одном и едином русском языке, который отнюдь не нуждается (даже если и принять во внимание его склонность заимствовать иноязычные элементы) в помощи иного языка, чтобы обеспечить все коммуникационные потребности своих носителей. Он и сам совсем не распадается на разные языки, хотя не всегда обеспечивает полное взаимопонимание: не для всех вразумительны юридические или научные тексты, написанные специалистами для специалистов. Например, медики не всегда хотят, чтобы пациенты понимали, о чём они говорят между собой, хотя почти перестали пользоваться латынью.

Возникает много недоумений. Если нет в данном языке, скажем, научного подъязыка, то не лучше ли использовать в сфере науки и высшего образования другой язык, в котором эта сфера развита? Так успешно было с латынью в Средние века, с русским языком в СССР, на это претендует сегодня английский язык в мировом масштабе. Нельзя при этом забывать, что один и тот же язык, развивший максимум сфер применения, будет понятен для всех его носителей в каждой сфере: приспособившийся к космоисследованию русский язык для многих его носителей будет, если угодно, до некоторой степени иностранным, хотя и понятным.

Нормативность формируется в зависимости от потребностей каждой коммуникативной сферы. Волей-неволей нормы сменяются законами разных применений языка, увязываются с выявлением и обработкой этих ипостасей. В разных языках коммуникативные сферы и связанные с ними языковые нормы могут не совпадать.

Понятие общеязыковой нормы мешает совместить понимание единого языка (пусть в двух разновидностях) с разными его применениями, препятствует лингвистическому изучению и описанию его реального функционирования. Имея в виду разные применения одного и того же максимально развитого образованного русского языка, иерархию его уровней и особенности их употребления, мы со всей очевидностью ощущаем, что они материально различны, но в то же время не в той мере, как отдельные языки. К сожалению, языковеды пока не выявили и не описали лингвистическую основу этого кажущегося противоречия, хотя она, судя по всему, лежит на поверхности.

Язык – это единая сложная система, организованная иерархически из подсистем. Каждая из этих подсистем имеет свою природу, свои законы развития, своё сущностное предназначение и может применяться в разных целях. Вспомним про неодинаковый характер норм, неодинаковую степень их обязательности, устойчивости и крепости на разных уровнях языка (см. раздел 2.3). В зависимости от внеязыковых требований можно проводить разумное лингвистическое управление. В пределах таксономического состава языка это повлечёт за собой лишь некоторую корректировку самого понимания нормы. Конечно, углубление (или расширение) понятия нормы – смелый теоретический шаг, но он вызван реалиями нынешнего общения, торжествующими настроениями социума (см. раздел 2.2, картинки 7.4 и 7.8). Позволительно думать, что известные послабления общеязыковой нормативной однолинейности распространимы в первую очередь на поэзию и художественную прозу, театральные и кинопроизведения. Напротив, сингулярность нормы необходима в строгих научных текстах, в законодательстве. Не совсем ясная ситуация складывается в том, что многие именуют интернет-языком.

Каждый вид функционирования языка требует тщательного изучения всего таксона ненорм, в первую очередь семейства норм ограниченной сферы действия. Дело в том, что неизменное единство языка базово обеспечивается системообразующими уровнями фонетики и грамматики, их закрытым, технологическим характером, исчислимостью элементов и взаимосвязанных форм. Показательно в этом смысле растущее ныне небрежение к вариативности морфологии: оно отражает, конечно, неосознанную заботу о сохранении её целостности, неизменности при применении в любой сфере языка.

Многие теоретические наработки последних десятилетий очевидно, хотя и неосознанно, стимулированы поиском выхода из сложившегося положения. Тут и попытки разной интерпретации нормы, и изучение состава правильного языка. На память приходят исследования Г.Я. Солганика, посвящённые газетному языку, работы О.Д. Митрофановой, анализирующие язык науки, исследования устной научной речи, проведённые О.А. Лаптевой. Разочарование в теории функциональных стилей приводит к предложению некой векторной стилистики.

Правильность разных применений остающегося единым образованного русского языка обеспечивает открытые содержательно-семантические подсистемы лексики, стилистики, отчасти синтаксиса. Своеобразие ситуации фактически не исследовано, но, очевидно, такое исследование востребовано. Достаточно указать на дискуссию «Отечество и отчество», «Государственный язык необязательного использования» в связи с «отпиской из Федеральной антимонопольной службы» (Литературная газета. 2013. № 42; 2014. № 4), которая свелась лишь к частной проблеме использования иностранных слов при наличии сходных русских. Впрочем, это неосознанно, но симптоматично показывает, что специфику надо искать именно в лексике, а не в грамматике.

Чрезвычайно перспективно в этом плане описание государственного русского языка, успешно выполненное в Санкт-Петербургском государственном университете. Оно состоит из книг «Доктринальный и нормативно-правовой комментарий» (СПб., 2009) и «Нормы современного русского языка как государственного. Комплексный нормативный словарь современного русского языка» (СПб., 2007; расширенная версия со звуковым приложением: СПб., 2009, 2011). Обе части составляют базу для нормативно-правового применения Федерального закона «О государственном языке Российской Федерации».

Эпитет «государственный» в сочетании с языком оправдан явно новаторским шагом – специфическим пониманием языковой нормы в словаре. В отличие от жёсткого выбора одной предпочтительной единицы, здесь норма интерпретирована как фиксация эффективности использования набора языковых средств (вариативных, аналогических, параллельных) в зависимости от конкретного контекста или речевой ситуации. Пафос не в том, что можно или нельзя, а в том, как можно и для чего.

Такого рода сведения дополнительны по отношению к всеобще принятой языковой норме, но необходимы для успешного общения в судо– и делопроизводстве, в печатной периодике, радиовещании, на телевидении. Словарь высвечивает важную для государственного функционирования языка когнитивную составляющую слов и их сочетаний, которая не всегда значима в обиходе и не фиксируется обычными словарями. В этом смысле предлагаемый лексикографический ресурс, не имеющий аналогов ни у нас, ни за рубежом, нацелен формировать гражданскую идентичность и обеспечивать эффективную информативно-коммуникативную общность в государственной сфере общения.

Сложившуюся с формированием нации и существующую поныне в виде игр в интересах социума и в интересах языка нормализацию превратить в кодификацию – значит перевести её в ранг строгой науки и тем ознаменовать всесилие человека, способного заменить коня в его союзе со всадником более удобным и сильным средством передвижения. В эпоху глобализма и технического прогресса такое развитие поиска и установления правильного языка рисуется не столь уж фантастическим. Его качества и успех будут зависеть от разума и умений кодифицирующей институции, к созданию которой мы приближаемся.

Нормализации суждено замещаться кодификацией. И главным критерием станет не норма, нормализация, а знание иерархической специфики применений языка, степень рукотворности которого повысится на научной основе. Если первый критерий удовлетворял общество от периода формирования нации до нынешнего дня, то второй порождается культурой глобализма, прогрессом цивилизации, объединяющим «поумнением» человечества.

Гегемонические силы, которые могут при этом возникать, счастливо натолкнутся на противодействие языка, прочно хранящего своё устройство в системообразующих подсистемах, но обеспечивающего содержательно-семантическую свободу и множественность в функционировании. Общественному мнению надлежит примирить идею сингулярности с реальностью полиполярности в рамках разумного единства. Понятие нормы (чего-то наиболее или даже всепригодного) если и останется, то применительно не ко всем частям языка. Критерием же правильного станет понятие кодов отдельных применений языка, образованного (сознательно образуемого) так, чтобы оптимально удовлетворять разнообразные сферы и формы его применения. Не нормализация языка как такового, а кодификация – описание его сложной системы и законов её функционирования.

В последние годы Россия становится страной закона. Нормотворческая работа вообще заметно активизировалась как в Думе и министерствах, так и в общественных структурах. Во многих случаях она касается языка, применительно к которому легче достичь согласия, чем в иных сферах. Нельзя не заметить, что в целом дело идёт именно к единому государственному регулированию, к созданию полномочного центра. Примечательно мнение И. Кириллова, знаменитого диктора и великого ревнителя русского языка. Одобряя недавнее создание Совета по русскому языку при Правительстве РФ, он писал: «Проблемы языка давно требуют системного государственного подхода, ведь правильной русской литературной речи сейчас практически нигде не услышишь» (РГ – Неделя. 2013. 14 нояб.).

Как раз это приветствовали многие в рассуждениях о вмешательстве человека в языковые дела (см. раздел 2). Правильный язык есть по природе своей рукотворный, он вообще может быть самодельным. Многое искусственное в нашей жизни становится более естественным, чем природное: фабричные смесовые материалы или выращенная садоводом яблоня не хуже первобытных холщовых, хлопковых, шерстяных, шёлковых тканей или яблони-дичка. Всё зависит от искусства созидающего.

Конечно, радоваться рано: специализированной институции для языковой кодификации как не было, так и не появилось. Более того, в научных кругах не преодолён скепсис относительно реальности её учреждения или даже потребности в ней. Однако в обществе не наблюдается сомнений в полезности кодификации, и не только среди педагогов. Нужная и полезная деятельность лишена централизации и, за неимением иного источника, по-прежнему основывается на нормализационных играх общества и языка. Нынешняя кодификация обречена действовать в царстве волюнтаризма и субъективизма, свойственных нормализации.

Научные истины не зависят от воли людей, а произвольные игры лишь взвешивают их импульсивные людские желания с системно-языковыми факторами. Кодификация же, изучая, осмотрительно учитывая реальности и потребности коммуникативной жизни общества, оптимально и целенаправлено отбирала бы единицы и устанавливала бы правила в соответствии с характером и объёмом образуемого языка.

Образцом истинного кодификатора был А.С. Пушкин, скорее всего, делал это он вполне сознательно. Обдуманное, с такой целью отобранное и сформулированное он сознательно и внедрял, причём делал это ненасильственно, опираясь на согласие читающей публики, на некоторый ощущаемый общественный договор. Его кодификация – в стремлении к неизбыточной достаточности, устранению или размежеванию вариантов – имела успех, потому что научно обосновывала и предугадывала ход развития, увлекала гениальной поэзией и прозой. Поэт был деликатен, нетороплив, не призывал к принуждению, но и потешался над той, кто «романов наших не читала» и «объяснялася с трудом на языке своём родном». Что ж, научная целесообразность требует, чтобы добро было иной раз с кулаками.

Правильность существенно меняется в новой ситуации, но её философская суть сохраняется уже потому, что языковое развитие одинаково, хотя с разной глубиной осмысления, происходит через функционирование, через использование языка людьми. Сегодня в социальных сетях понятие правильности приобретает глобальный характер, что соотносит это понятие с кантианско-шопенгауэровским рядом таких собственно человеческих понятий, как время или пространство, мирозданию не свойственных. В этом смысле норма как раз и чужда языку как природному орудию общения, она нужна людям ради собственного коммуникативного удобства, если не как предмет увлекающих разговоров применительно к отдельным фактам. Уместно вновь вспомнить различение А.М. Пешковским нормативной и объективной точек зрения.

Торжество разумной кодификации, исходящей из познанной и всеми разделяемой главной идеи (из «воспаления», лежащего в основе всех страданий тела), чурающейся насилия и хранящей преемственность, сделает стержень языка как основу общения во всех его ипостасях и всех целях использования определённее, обозримее, устойчивее. Коль скоро развитие образованного языка в том, что он всё меньше развивается (будучи образован, он далее образуется всё осторожнее), тем удобнее им пользоваться, тем легче его учить. Язык легко справляется с болезненными напастями вроде избытка заимствований или антисистемных влияний, позволяя мотивированно выходить за пределы строго определяемого корпуса обязательных манифестаций.

Таксономия единиц и правил сохраняет возможности развития как такового и творческого начала в оправданных допусках вечных его ресурсов при приспособлении к новшествам, художественном разнообразии, свободе самоутверждения. Такова светлая мечта. Её торжество требует немногого – чтобы люди согласились не убивать друг друга, договорились жить друг для друга, научились понимать и любить друг друга как самих себя, чтобы были дисциплинированы разумным порядком, хотя бы таким, который царит в муравейнике или улье с послушанием и разделением труда внутри сообщества их жителей, подчинением специалистам. Ведь смысл нашего существования – в служении нашей взаимозависимости, будь то распри, вражда, война, гибель или мир, согласие, счастье, творчество.

Цепляясь за традицию, за привычную правильность, в частности стилистическую, творцы пока далеки от новой стилистики, которой требует стремительно меняющаяся коммуникативная жизнь общества и которая зависит от внеязыковых факторов и всё меньше от самого состава и устройства языка. Общество должно это осознать ради своего же здоровья. Ведь не может не настать время, когда люди образумятся, согласятся поумерить личностные, групповые, этногосударственные амбиции, поступятся самоутверждением и станут вменяемыми ради блага национально-государственного единства.

Разум верит, что благовестие сбудется, что кодификаторы, бережно храня традиции, получая одобрение публики и властей, станут всеведущи, непогрешимы. Кодификация, как высшая властная ступень языкового образования этически, нормативно, литературно, эстетически правильного и всепригодного языка, удовлетворяющего все его применения в разных сферах общения, пока принадлежит царству грёз. В ней обретается и надежда на единый общечеловеческий язык, слитый из всех, избранный один, о котором пекутся не первое столетие интерлингвисты. Определяя себя на должность «председателя Земного шара», Велимир Хлебников стремился создать такой новый общий язык.

Может быть, в силу моей малой осведомлённости, опирающейся лишь на великолепные книги М.И. Стеблин-Каменского «Культура Исландии» (Л., 1967) и «Мир саги» (Л., 1984), эту веру в грядущий повсеместный успех кодификации укрепляет во мне пример исландцев, образовавших «самый литературный язык мира». Звуковые тексты скальдов понятны исландцам до сих пор несмотря на письменность. Их язык уберёгся от социальных и местных диалектов, от стилевого книжно-разговорного расслоения. Канонически лишённый избыточно мелькающих прикрас, он удобен и нисколько не утратил выразительности, изобразительности: вспомним творчество нобелевского лауреата Х. Лакснесса. Очевидна законодательная заслуга народа и созданного им в 930 году альтинга, верящего, по пословице, что «на праве земля строится, а бесправьем рушится». Прислушались бы к ней неосторожные создатели сегодняшних русских дисплейных текстов!

Язык должен помогать нам понимать друг друга, а для этого быть исповедальным в морали и нравственности. Нет оправдания потере чувства слова, даже если оно теряется в погоне за нормой или как-то иначе измеряемой правильностью. Не норма и правильность командуют нами – мы сами их изобрели для своего же спокойствия и удобства.

Обдуманная научно и согласно принятая просвещённой публикой кодификация, в отличие от таинственно сокровенно действующей нормализации, минимум два века скрывающей изменения языка иллюзией извечности его норм (даже не состава и объёма!), не может умолчать об антиномии неподвижности и непрерывной динамики языка. Кодификация есть консервация, но консервация вре́менная, сознательная, необходимая на стыке неизбежности движения и необходимости покоя.

Она не смеет скрывать саморазвитие языка, происходящее благодаря людям, но не всегда осознанное ими, а также опосредованно отражающее их потребности. Кодификация не может не озаботиться понятиями синхронии и диахронии, истории и данного состояния, но не маскировать в разумном обществе эти факты, а открыто, сознательно контролировать их.

Осмелимся напомнить, что нынешняя жизнь уже обнаружила склонность к консервации умением сдерживать то, что долго не хранится, излишне быстро меняется и даже портится. Молоко, которому, даже кипяченому, положено скиснуть через день, хранится без особого вреда потребителю много месяцев, будучи обработано химически и хитроумно упаковано производителем. Так и искусственная, по сути временна́я, но искусная кодификация образованного языка разумно удлинит срок его службы на благо людям, государственному и культурному единству общества.

Понятие правильности недостижимо вне мифически видимой своей извечности. Для А.С. Пушкина было вполне правильно ударение и в карантине́, и в каранти́не; нынешние студенты расстроятся, если им вчера говорили по нынешней аналогии в Харби́не, а сегодня скажут в Харбине́. В начале ХХ столетия правильно было только по́исковый, к его середине С.И. Ожегов неохотно счёл допустимым также и поиско́вый; нынешние ревнители правильности публично поправляют тех, кто скажет по́исковый, и я не знаю, как они относятся к профессиональному поискова́я партия. Сегодня называют поясным портретом то, что раньше называлось грудным портретом. Как бы, вроде – утратив значение несовершённости действия, стали некими смягчающими междометиями, а на самом деле и в самом деле, перестав различаться, стали утвердительными частицами.

Для удобства пользователей кодификация периода могла бы игнорировать сотни прихотливых, малообъяснимых фактов, засоряющих общение непредсказуемостью своей судьбы, во всяком случае запретила бы использовать их в качестве мерила правильности и предмета насмешки. Ставший разумным социум, несомненно, захочет и будет способен пресекать споры вокруг пустых, нервирующих нынешнюю публику мелочей (в первую очередь в таксоне норм в языке).

Иное дело – процессы вроде развития аналитизма. На потребу преходящим молодёжным вкусам не должно быть всем обществом одобрено и ускорено пока вялотекущее игнорирование флексии. Необходимо поставить прочный заслон перед этим процессом в системообразующей грамматике, а также перед изменениями фонетической системы языка. Ведь в противном случае легче и проще сменить свой язык на другой и отказаться от своего происхождения и своей истории, от своей культуры и отчизны.

Разумное общество должно, конечно, понимать истинное положение дел, уважать постоянное изменение языка за пределами своих интересов. Иными словами, оно должно уметь взглянуть на развитие языка как на континуальный процесс и как на процесс дискретный. Зачатки иной правильности образованного языка уже сегодня ощутимы, но их укоренение требует серьёзного изменения культурного императива и единодушного согласия всего общества, настоящей кодификации.

Объективно непрерывное изменение, скрытое в диахронии, воспринимается естественным, но в пределах синхронии всё представляется неизменным, а любые колебания или вариативность раздражают. Даже нынешние нормализационные игры подчиняются иной раз механизмам временно́го (и вре́менного!) преодоления вредного для общения противоречия между неподвижностью и движением.

Синхронию определяют как виртуальный период, в котором язык остаётся идентичным самому себе. Как кажется, большей объяснительной силой обладала бы увязка её с реальным звучащим общением конкретных лиц. Дети и внуки непосредственно общаются с родителями и дедами, даже если старших что-то и раздражает в языке младших. Правнуки же если и общаются с прадедами, то не длительно и не на равных. Переводя это в исчисление, получаем применительно к нашей стране плюс-минус 70 лет, а то и меньше. Тонкий в оценках русский язык проводит грань между понятием сейчас (славянский час – обозначение времени вообще, его промежутка, в иных языках – периода) и иноязычного момента, соответствующего мигу.

Промежутки, а не мгновения дрёмы и всплесков бодрствования в истории языка отражают разную скорость перемещения этих рамок. Сегодня при бурном развитии общества, его экономики, техники, демократических свобод люди не успевают приспособиться к их скорости, зашкаливающей вплоть до того, что в пределах средней продолжительности жизни представители разных поколений перестают понимать друг друга. Сжатые темпы жизни ограничивают покой, ускоряя технический прогресс. В то же время достижения цивилизации, прежде всего Интернет, сетевое общение, небезразличны для культуры, вовлекая её в соучастие.

Перемещение границ синхронических рамок означает прекращение мандата действующей правильности и даже направлений и способов образования общего правильного языка. Скорость их перемещения и внутренняя длительность каждого периода зависят от многих факторов. В Средние века русский язык дремал, его пробудило царствие Петра Великого. Размер синхроний в царствование династии Романовых обрёл затем эволюционную стабильность. В ХХ столетии русский язык то и дело восходил на Голгофу.

Языковеды и социологи связывают со сменой поколений динамику языка, в которой обеспечиваются потребности именно литературно образованного общего языка, его правильность на некотором следующем отрезке истории. Каждое поколение начинает своё синхроническое состояние с «ветрянки» студенческого жаргона, чтобы заявить себя, нужно ею переболеть. Так вырабатываются иммунитет против неприятия осколков синхронии дедов-родителей и способность обеспечить преемственность. В этом примирении синхроний велика роль также художественной литературы.

Обращаться за прогнозом в отдельном случае можно лишь к воле судьбы или же к глобальной Норме языка с учётом настроения социума. Оценки кодификаторами конкретных языковых единиц здесь и сейчас могут относиться только к текущей синхронии, пусть даже искусственно затягивающей их неизменность в таксономии безусловно рекомендуемых (норм), частично рекомендуемых (ненорм) или запрещаемых (антинорм).

Живя в языке, мы не замечаем, что он постоянно изменяется, как не замечаем, что сами стареем, хотя и пытаемся молодиться. Чтобы убедиться в этом, нужно сравнить свои фотографии, сделанные в разное время. Разница лишь в том, что для языка это необязательно морщины старости, а иной раз даже черты новой красоты.

В каждый данный период нам всё предстаёт (и хорошо, что так!) вечным, на деле же таковы лишь универсально-глобальные представления о благе, да и то лишь в перспективе. Совокупности правильных единиц и закономерностей, вытекающих из неё и сильно подверженных прихотям, суть моментальные фотографии бесконечной жизни. Возраст скрывает иллюзию, будто их состав не меняется от синхронии к синхронии, отчего они не кажутся чем-то инородным для языка как такового. По призыву Л. Дербенёва из слов песни, спетой незабвенным О. Далем: